Текст книги "Оглянись на бегу"

Автор книги: Ребекка Форстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

Дейни уже натянула блузку и брюки и расчесывала волосы, когда в комнате вновь появился Блейк.

– Кофе. – Он протянул ей дымящуюся чашку. – Осторожно. Он из микроволновки, чашка горячая.

Дейни взяла чашку и сделала несколько глотков. Блейк сел: он хотел что-то сказать. Дейни, поджав под себя ногу, устроилась на кушетке напротив: развязной позой она пыталась скрыть смущение.

– Извини. Не хотела тебя будить.

– Как мило, что ты обо мне позаботилась. – В голосе Блейка слышалась горечь, ранившая Дейни больше, чем любые жестокие слова. Как ему это удается? – думала Дейни. Хотела бы она так же воздействовать на людей!

– Блейк, прости меня. Я не могла уснуть. Решила поехать домой и заняться делами.

– Деловые звонки в три часа ночи?

– Я не собиралась никому звонить, – возразила она. – И не надо иронизировать. Я не могу заснуть. Мне надо развеяться. Привести в порядок бумаги, составить список нужных людей. Раз уж у меня бессонница, пусть от нее будет какая-то польза! Господи, Блейк, почему вечно получается так, словно я обижаю тебя тем, что я – это я?

– Потому что это так и есть, Дейни.

Блейк поставил свою чашку на столик и наклонился вперед, упершись локтями в колени. Ворот его белой пижамы распахнулся, обнажилась мускулистая грудь. Дейни бросила туда взгляд, но тут же отвела глаза.

– Прости, Блейк, но мои проблемы не имеют к тебе никакого отношения. Что же обидного в том, что я хочу их решить?

Голос спокоен, слова рассудительны. Но это пустые слова. Это понимала даже сама Дейни. Сосущее чувство поражения всегда говорит правду. Нет нужды объяснять, в чем ее ошибка: это сделает Блейк.

– У тебя короткая память, Дейни. Если не ошибаюсь, ты ворвалась, словно ураган, ко мне в студию и заявила, что у тебя неотложный разговор. Чтобы тебя выслушать, я отложил дело ценой в сто пятьдесят тысяч. Сегодня мне придется делать двойную работу. Но я был счастлив тебе помочь. Целый вечер ты плакалась мне в жилетку. Я выслушал историю твоего поединка с Сидом во всех подробностях. И был счастлив тебя слушать. А когда мы приехали сюда – что-то не припомню, чтобы ты просилась домой. Нет, всего несколько часов назад мы с тобой были одним телом и одной душой. Тебе не кажется, что после всего этого встать и уйти – это по меньшей мере невежливо?

Дейни, словно обиженный ребенок, молчала и угрюмо смотрела в чашку. Блейк говорил правду, но она не могла с ним согласиться. Еще одно поражение, после вчерашнего, после Сида – нет, это невозможно!

– Блейк, мужчины всегда так делают!

– Только не я.

Дейни досадливо пожала плечами. Это была правда, и она не спорила, но Блейк продолжал:

– Я никогда так не поступал и не собираюсь. У меня просто духу не хватит вот так взять и уйти от женщины. От любой. А ты – не любая женщина, Дейни. Тебя я люблю и признаю твой талант. Но твой эгоизм меня просто бесит. Знаешь, это ведь чертовски больно – когда тебя используют.

– Но, Блейк, ты же видишь, каково мне сейчас… – Дейни продолжала бороться. Он же всегда ее понимал – поймет и в этот раз! Но Блейк устал и был глубоко оскорблен; к тому же ночь – не лучшее время для выяснения отношений.

– Дейни, меня тошнит от твоей драгоценной карьеры. Тошнило еще тогда, когда мы разводились. И ты с тех пор ничуть не изменилась. Что я тебе, носовой платок – поплакала и выкинула? Знаешь, если мужчины всегда так делают, мне от души жаль женщин. Неудивительно, что феминистки нас так ненавидят! Клянусь Богом, Дейни, сегодня – последний раз. Я буду тебя любить, буду тебе помогать, но вытирать об меня ноги я больше не позволю!

– Блейк! – Вскочив с кушетки, Дейни опустилась на пол у его ног. Она взяла его за руки – но он не шевелился. – Блейк! Ты же знаешь, я не хотела тебя обидеть! Но я такая и другой быть не могу. Ты и это знаешь, правда?

– Знаю, – со вздохом отвечал Блейк и откинулся на спину.

Стоя перед ним на коленях и положив руки ему на грудь, Дейни вглядывалась в его лицо. Блейк устало смотрел в потолок, но Дейни знала, что перед его взором проходят все дни, часы, минуты, что они провели вместе. Может быть, он кладет на мысленные весы хорошее и плохое в их жизни – и плохое, конечно, перевешивает. Но она знала, что необъяснимое притяжение между ними уравновесит баланс. Их души скреплены невидимыми узами, тонкими, но прочными, как канат.

– Ты меня прощаешь? – спросила она.

– Я тебя принимаю, – ответил он.

– Что ж, это лучше, чем ничего.

Дейни знала, что он начнет спорить, – и, как обычно, интуиция ее не подвела. Блейк улыбнулся. Лицо его было освещено бледным предрассветным светом; глаза, осененные темными ресницами – Дейни завидовала их длине и густоте, – мерцали каким-то внутренним огнем. Сейчас он казался еще красивей, чем обычно. Если бы только он мог жить ее жизнью, любить ее дело! Впрочем, тогда они стали бы соперниками – и врагами. К счастью, ей не суждено проверить, верна ли эта мысль.

– Нет, Дейни, ничего хорошего в этом нет. Приемлемые отношения хороши в бизнесе. Там можно удовлетвориться тем, что «лучше, чем ничего»; в любви же нужен полный успех. А у тебя все наоборот. – Он поднял голову и улыбнулся ей нежно и грустно, затем покачал головой. – Господи, когда же ты это поймешь? Дейни, мои силы не беспредельны. Когда-нибудь у меня опустятся руки. И ты убьешь себя. Сверхновая звезда Дейни Кортленд. Блестящий и печальный конец. Как тебе это нравится?

– Совсем не нравится, – улыбнулась она и запустила руки ему под пижаму. Ссора ушла в прошлое, поражение забыто, и можно начать сначала. – Блейк, милый, что же я буду без тебя делать? Кто будет мне вправлять мозги?

– Если бы ты меня слушала, мы бы не развелись.

– Милый, мы спорили об этом уже раз сто. Хватит! Продолжим в следующий раз.

Она поднялась, но Блейк не двигался и молча смотрел на нее. Неужели эта женщина не понимает, какую боль причиняет ему все эти годы? У него в сердце живого места не осталось – раны, царапины, щипки, уколы, шрамы от старых обид. Но он знал, что не имеет права винить Дейни – ей пришлось еще хуже. Питер Кортленд выжег в ее детском сердечке незаживающую рану, которую Блейк не в силах залечить всей своей любовью. Ему остается только ждать и не терять надежды. Снова и снова открывать ей сердце и тем обрекать себя на новые муки. Когда-нибудь, устав тащиться за ней в ее восхождении к мифической Вершине, он оставит ее. Но сейчас, глядя на Дейни, освещенную бледным предутренним светом, Блейк не верил, что такое возможно. Он забудет о своей боли и простит ее, как было уже не раз; и, может быть, однажды ее выжженная душа оживет и откроется для любви.

– Хорошо, любовь моя, – поднялся Блейк. – Ты уходишь, и я не могу тебя остановить. Поцелуй меня и иди, а я постараюсь заснуть.

Дейни, успокоенная и счастливая, прильнула к его губам. Через несколько секунд она уже выходила из дома. Ее ждал новый день, новая работа, туманное, но заманчивое будущее. За спиной остался любящий ее человек – униженный, оскорбленный, из любви к ней в который уже раз стерпевший обиду. Но Дейни об этом не думала. Как всегда.

Глава 5

Вашингтон, округ Колумбия

Зал заседаний был почти пуст. В третьем ряду полукруглых скамей, слева, чопорный сенатор из Нью-Хэмпшира о чем-то спорил с молодой, удивительно привлекательной женщиной. Еще один сенатор внимательно слушал коллегу, призывавшего с трибуны спасти от вымирания какого-то редкого и никому не нужного жука. Оратор, несомненно, понимал, что его страстная речь перед горсткой равнодушных людей звучит нелепо – но телекамеры работали, и он старался вовсю: возвышал голос и воздевал руки к небу, описывая неисчислимые достоинства этого насекомого. В правом дальнем углу сидела рыжеволосая женщина – сенатор из Миссури; она скинула туфли и углубилась в чтение журнала. Еще несколько человек сновали туда-сюда в просторном холле: приближались рождественские каникулы, и сенаторы спешили закончить дела, прежде чем разъехаться по домам.

В тени на галерее, почти невидимый для остальных, сидел еще один человек. Он наклонился вперед и положил подбородок на сложенные, словно в молитве, руки. Лицо его казалось вялым и апатичным, но живые серые глаза наблюдали за всем, что творилось вокруг.

Ему было лет сорок пять; не толстый и не тощий, одетый прилично, но без роскоши – обыкновенный человек, из тех, что не привлекают ничьих любопытных взоров. Но вглядитесь в его лицо во время увлекательного разговора – и правильные черты, одушевленные волнением, навеки врежутся вам в память. Прислушайтесь к его словам – и за монотонным голосом вам откроются энергия и блестящий ум.

Звали этого человека Александер Грант. В сенате он представлял Калифорнию.

Коллеги-сенаторы встретили новичка с почтением и некоторой опаской, – но, убедившись, что Александер, слава Богу, пошел не в мать, успокоились и больше не обращали на него внимания.

Маргарет Грант – хитроумная, безжалостная, искушенная в политической игре – много лет наводила ужас на своих миролюбивых коллег и давала богатый материал журналистам. Она умерла на сенаторском посту, и Александер по просьбе губернатора Калифорнии согласился заменить ее до конца срока. Однако он ни в коей мере не унаследовал ее бойцовских качеств. Придут выборы, и его сменит более яркий политик. Так полагают сейчас почти все. Быть может, пройдет время, и одни сенаторы пожалеют, что не обратили внимания на Александера Гранта, а другие будут уверять, что с самого начала заметили в этом человеке что-то эдакое. Но это случится не скоро; да и Бог знает, случится ли вообще?

– Извините. Сенатор Грант?

На плечо ему легла чья-то рука. Александер повернул голову, и его стальные глаза встретились с медоточивым взглядом помощника матери. Александер улыбнулся. Не матери. Его помощника. Теперь Эрик Кочран в его команде.

– Пора.

– Спасибо, – кивнул Александер.

Александер Грант встал и в последний раз окинул взглядом полупустой зал, где, словно маяк, блистало глубокое декольте красавицы в третьем ряду.

– Сборище кретинов, верно? – заметил он, положив руку Эрику на плечо.

Эрик тоже взглянул на красотку и, усмехнувшись, кивнул. Положительно, сын нравился ему больше матери. Маргарет была убийственно серьезна: ей не хватало умения взглянуть на свое дело отстраненным, чуть ироническим взором. Работать с ней было приятно, но скучно. Но скоро… скоро все изменится.

– И еще каких! – согласился он. Затем заговорщицки улыбнулся: – Я мог бы кое-что… – неопределенный жест, – …приготовить. Если хотите.

– Отлично. И не уходи. Ты мне понадобишься, – ответил Александер скучным голосом, как будто уже забыл, о чем речь.

Он не сказал больше ни слова, и Эрику хватило такта не продолжать разговор. Они вышли вместе, рука об руку: Александер и Эрик. Одна команда.

Заседание подкомиссии уже началось. Александер сел на свое место. Соседи вежливо и равнодушно поздоровались; он ответил тем же. Председатель заговорил: быстро, глотая слова, ибо все, что он мог сказать, было и так всем известно.

– До каникул всего два дня. Думаю, вы все уже прочли свои доклады…

Над круглым столом пролетел смешок. Кто-то подмигнул председателю – и он моргнул в ответ, сохраняя на лице полную серьезность, как умеют только политики.

– М-да, так вот. Позволю себе кратко повторить основные моменты. Джентльмены, мы столкнулись с неприятной проблемой. Наши химические компании продают в Южную Америку некоторые химикаты и продают столько, что можно этой дрянью залить всю Колумбию. Кстати, восемьдесят процентов химикатов именно в Колумбии и оседают. Спрашивается, зачем им столько? Судя по всему, химикаты отправляются прямиком в непроходимые джунгли, на тайные плантации наркобаронов. Дело в том, что все эти вещества необходимы при изготовлении кокаина.

Председатель прочистил горло. Шутки в сторону: когда нужно, он мог быть серьезен, почти драматичен. Слушатели, как того требовали приличия, заворочались на своих местах и взволнованно загудели.

Александер едва не расхохотался. Проблема серьезная, кто бы спорил: но как можно поручать ее решение этому сборищу самодовольных ослов?

– Президент обеспокоен этой историей. Чертовски обеспокоен. Подумать только: наши крупнейшие предприниматели наживаются на пагубном пристрастии американской молодежи! Компании, разумеется, заявляют, что ничего плохого не делают. Они продают товар потребителю, а что происходит с этим товаром дальше, их не касается. А ограничивать экспорт – неконституционно.

Председатель почесал макушку, прихлопнул свой доклад ладонью и продолжал:

– Южноамериканцы утверждают, что они не в состоянии проследить путь товара: наркобароны владеют множеством подставных фирм. Они настаивают также, что основная масса наркотиков уходит на нашу половину Нового Света.

Он вздохнул – скорее от скуки, чем от волнения – и откинулся в кресле. Сенаторы беспокойно переговаривались, но председатель видел, что принимать закон для них – все равно, что рвать зуб: конечно, зуб болит, неприятно, но… зачем же так сразу щипцами? Может, сам пройдет? А нельзя ли пока как-нибудь залечить, а там видно будет?.. Председатель покосился на часы и обнаружил, что опаздывает к портному, а ему не хотелось заставлять того ждать.

– Итак, этим делом озабочено немало народу, и у каждого свой интерес. Четвертая власть требует, чтобы мы – ни больше ни меньше – запретили вывоз некоторых химикатов в места производства кокаина. А химические компании вопят о тоталитарном режиме и клянутся, что такой закон повлечет за собой падение прибыли, рост безработицы и вообще приблизит отечественную экономику к пропасти. Хотя, по-моему, ближе некуда. – Председатель хихикнул. – Похоже, все старые добрые Штаты поднялись на дыбы из-за нескольких тонн какой-то гадости. Короче, мы оказались между молотом и наковальней. Наша задача: принять такой закон, которым все останутся довольны, заткнуть глотку прессе и выйти из этого дела не только сухими, но и благоухающими, словно майская роза.

Сенаторы согласно закивали. Возобновился притихший было тревожный шум. Молчал только Александер Грант. Никто не желал узнать его мнение; но его это, казалось, вовсе не беспокоило. Сенаторы почти забыли о нем и были немало удивлены, когда он вдруг заговорил.

– По-моему, главная наша задача – принять закон, который будет работать. А осчастливит он кого-нибудь или нет – уже второй вопрос.

Его голос прорезал невнятный шум. Воцарилось изумленное молчание. Председатель вздернул голову, поросячьи глазки на мясистом лице недовольно заморгали. Что-то не нравится ему этот тихоня!

– Ну разумеется! – расплылся он в улыбке. – Совсем забыл! Спасибо, что напомнили, сенатор… Грант, кажется?

– Правильно. Александер Грант. – Грант взглянул председателю в лицо; серые глаза его потемнели, стали стальными, словно два ружейных дула. Несколько секунд продолжался поединок взглядов. Наконец председатель наклонился вперед, его толстые губы сложились в покровительственную улыбку.

– Конечно, конечно! – воскликнул он. – Я хорошо знал вашу мать. Близко знал, можно сказать. – Он хитровато улыбнулся.

Александер не ответил. Он знал свою мать гораздо лучше, чем этот жирный ублюдок.

Председатель, смущенный его молчанием, заговорил громче: его техасский акцент проявился в полную силу.

– Сенатор, мы делаем все, что можем. Но наши возможности ограничены. Вы недавно пришли в политику: думаю, для вас пока лучше всего сидеть и наблюдать за тем, что происходит. Да и для всех нас лучше будет подождать. Когда потребуются активные действия, мы вам сообщим – правда, ребята?

И он закрыл заседание. Следующий раз члены подкомиссии встретятся после Рождества, когда придет время заслушивать экспертов. Полгода на экспертов, год на разработку закона, два – на то, чтобы его протолкнуть, – а тем временем в Белом доме сменится хозяин и все полетит к чертям. Сенаторы серьезно относились к своей работе: но они знали, что каждое новое правительство, стремясь стать в глазах избирателей лучше предыдущего, разворачивает политический курс на сто восемьдесят градусов. Итак, сенаторы разошлись – каждый по своим делам. В толпе вышел и Александер Грант. Снаружи его ждал Эрик.

– Ну как? – спросил он босса.

– Интересно, – вяло ответил Александер. – Узнал много нового. Не хочешь выпить?

– С удовольствием. – Не в правилах Эрика было отказываться от дарового угощения.

Они дошли до маленького офиса Маргарет Грант. Нет: теперь – офиса Александера.

Александер открыл дверь. В приемной было тихо и пусто. Мужчины прошли в кабинет; Александер указал Эрику на встроенный бар.

– Что предпочитаешь?

– «Джек Дэниелз», если есть. – Эрик удобно – нога на ногу – устроился в кресле и расслабил узел галстука.

«Чудной парень», – думал он, глядя на босса. Никак его не разгадаешь. Порой чертовски умен, а иногда… как будто его пыльным мешком по голове стукнули. Но, гений он или идиот, деспот или либерал – Александер не из тех, кто весь на ладони. Это Эрику нравилось. И не только это. Проницательным взором опытного сердцеведа он видел то, чего не замечали другие: как бы ожесточенно Александер ни отрекался от Маргарет, он оставался ее сыном.

– Разумеется, есть.

Эрик моргнул, возвращаясь к реальности, и обнаружил у себя перед носом полный стакан. «Спасибо», – пробормотал он. Александер расстегнул пиджак, сел напротив и отпил бренди с содовой. Прежде чем заговорить, он задумчиво окинул взглядом аскетически обставленный кабинет.

– Не странно ли? – заговорил он наконец. – У матери был изысканный вкус, но она его тщательно скрывала. Этот кабинет обставлен по-спартански, словно комнатка какого-нибудь клерка, но если открыть бар… Чего там только нет! Даже «Наполеон», представляешь?

– Я всегда восхищался баром вашей матушки, – улыбнулся Эрик и поднял стакан. – Что ж, выпьем в ее память и за ее хороший вкус.

– Будь здоров.

Они выпили, не чокаясь.

– Слава Богу, она осталась только в нашей памяти, – пробормотал Александер словно про себя. Он сделал большой глоток, отставил стакан и остановил свой удивительный взгляд на Эрике. – Нелегкое время мы с тобой пережили, верно? – осторожно начал он и замолчал, ожидая реакции своего помощника.

– А чего вы ожидали? – ответил вопросом Эрик. – Вы не готовились к политической деятельности; вы попали в сенат случайно. Неудивительно, что вам пришлось туго, да и мне тоже.

– Ты прав. – Александер помолчал, затем продолжил: – Она заседала в сенате почти двадцать пять лет. И перед этим десять – в конгрессе штата. Итого – тридцать пять лет в политике. Мне было семь, когда все это началось, и мой отец уже год как умер. Когда я подрос и начал что-то понимать, я возненавидел мать за то, что, заботясь о «народе», она забыла обо мне.

Александер рассмеялся – удивительно открыто, без сарказма или затаенной злобы. Эрик впервые слышал, как смеется его босс, – и этот смех ему понравился.

Политики и простые люди похожи в одном: начав исповедь, они не успокоятся, пока не откроют душу до конца.

– Ты, кажется, не удивлен, что я отношусь к ней без должного пиетета? – улыбнулся Александер.

– Я давно заметил, что вы умны, – откровенно ответил Эрик.

– Ты так думаешь? Тогда объясни, ради Бога, почему у меня ничего не выходит? Вспомни: когда я только приехал, все эти ослы дрожали передо мной! Я решил молчать и изучать обстановку. По-моему, именно этого обычно ждут от новичка. Что я сделал неправильно?

Эрик сделал большой глоток и заговорил:

– Вы и вправду молчали. Как рыба. Если вы любили и уважали свою мать, если вам хоть немного нравилось то, что она делает, – вы должны были подняться на трибуну и сказать, что она была замечательным политиком и прекрасным человеком, и вы собираетесь продолжить ее дело. Вот чего от вас ждали! А вы?.. – Эрик задумчиво потер подбородок. – У нее на столе не было вашей карточки, – продолжал он, – и Дебби – секретарше – не приходилось оплачивать телефонные счета за звонки домой. Похоже, вы с матерью были близки – как две параллельные прямые.

– Очень верно подмечено, – спокойно ответил Александер.

Эрик скромно пожал плечами.

– Я работал с вашей матерью два года. Я-то знаю, что она была за человек. Динамит, а не женщина! – Александер слегка пошевелился в кресле, но не ответил. Эрик продолжал: – Не то чтобы я был очень ей предан… в огонь и в воду, конечно, не пошел бы… Но мне нравилось, как она делает свое дело. А семья – кто же знает, что там происходит, в семье? Мне рассказывали, например, что она вас била.

Итак, Эрик отрекался от матери, чтобы заверить в своей преданности сына. Александер улыбнулся.

– Хуже, – ответил он. – Она меня просто не замечала. Отправила в закрытую школу и извлекала оттуда только на время выборов. Мы стояли рядом перед камерами – маленькая семья, пораженная, но не сломленная безвременной смертью отца. В роли любящей матери Маргарет была поистине великолепна. А потом меня отсылали обратно. Я ненавидел ее. Ненавидел политику. А потом… Потом я вырос. Много лет работал в суде и узнал жизнь во всех ее проявлениях. И я понял, что не стоит тратить силы на ненависть.

– Почему же вы согласились на просьбу губернатора?

– А почему бы и нет? Меня ничто не связывало. Я разменял пятый десяток, устал от калифорнийского солнца. С женой разошелся. Захотелось перемен… Не знаю. Интересно стало. Может быть, подсознательно я хотел понять, что же это такое – политика, ради которой мать бросила своего ребенка.

Александер замолк и налил себе еще. Тишину нарушало лишь тиканье часов и постукивание кубиков льда в бокале. Эрик был слишком взволнован, чтобы говорить. Взволнован не рассказом о предательстве и ненависти – он слыхал истории и похуже. Много дней Эрик ломал голову, пытаясь разгадать нового шефа, – и вдруг он сам открывает душу и делится с подчиненным своими детскими горестями! Неужели же он и вправду пошел в политику из любопытства? Нет, должно быть что-то еще…

– И что же, поняли? – решился наконец Эрик.

Александер не медлил с ответом.

– Да. Теперь я знаю, почему мать любила политику. Это восхитительная игра. И я тоже хочу попробовать свои силы. – Он помолчал, затем спросил негромко: – Поможешь мне?

– Разумеется! – широко улыбнулся Эрик и допил свой бокал.