Текст книги "Мой Дагестан"

Автор книги: Расул Гамзатов

ПЕСНЯ

«Бакъан». Это аварское слово имеет два значения: мелодия, мотив и состояние, самочувствие человека, благополучие мира. Когда хотят попросить: «Сыграй мне одну мелодию», говорят слово «бакъан». Когда спрашивают: «Как ты себя чувствуешь?» – говорят слово «бакъан». Итак, самочувствие и песня сливаются у нас в одном слове.

Надпись на пандуре:

Кинжал и бодрого кладет на ложе смерти.

Пандур и мертвого поднимет с ложа смерти.

Слова, разговор пропусти через сито – получишь песню. Ненависть, гнев, любовь пропусти через сито – получишь песню. События, дела людей, всю жизнь пропусти через сито – получишь песню.

"Особенно трогательна для него была одна тавлинская песня. Слов в ней было мало, но вся прелесть ее заключалась в печальном припеве: "Ай! Дай, далалай!" Ерошка перевел слова песни: "Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, зажгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был аул, там пустое место, матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец: ай, дай, далалай!" (Лев Толстой, "Казаки").

…Ай, дай, далла-лай, далла, далла, дулла-лай-уллалай! Песни родные, печальные песни гор, когда вы родились, где и как? Откуда вы взялись, такие удивительные, такие прекрасные?

Надпись на пандуре:

 
Ты думаешь, эти мелодии – дело струны?
То звуки, рожденные в сердце, слышны.
Надпись на кинжале:
Две песни, два лезвия, две стороны:
О смерти врагов, о свободе страны.
 

Надпись на колыбели:

 
Нет на свете человека,
Над которым в колыбели
Песен добрых материнских,
Песен ласковых не пели.
 

Надпись на придорожном камне:

 
Дорога и песня – удел молодца,
Дороге и песне не будет конца.
 

Надпись на могильной плите:

 
Он песни пел, и слушали другие.
Теперь он слушает, когда поют другие.
 

Песни старинные, песни новые… Песни колыбельные, свадебные, боевые. Длинные и короткие. Печальные и веселые. По всей земле поют вас! Слова нанизывают, словно бусинки, на серебряную нить. Слова заколачивают крепко, словно гвозди. Слова возникают и текут легко, как слеза за слезой, когда плачет красавица. Слова летят и попадают в цель, как стрелы, выпущенные опытной рукой. Слова вьются и уводят вдаль, как горные тропинки, по которым можно уйти в конце концов на край света.

Пространство между строчками – словно улица, на которой стоит дом твоей любимой! Оно словно межа на отцовском поле. Оно как час рассвета и час заката, отделяющие день от ночи.

Песни, записанные на бумаге, и песни, не записанные на бумаге. Но какой бы ни была песня, она должна петься. Непоющаяся песня все равно что нелетающая птица, все равно что небьющееся, нестучащее сердце.

В горах у нас говорят: когда чабаны не поют песни, овцы перестают щипать траву. Но когда звучит песня над зеленым склоном горы, пасутся и щиплют даже неумелые, только что родившиеся ягнята.

Один кунак попросил другого спеть песню на его родном языке. То ли не знал гость ни одной песни, то ли не умел петь, но только сказал, что у них в народе нет ни одной песни.

– В таком случае надо посмотреть, сами-то вы есть или нет? Не может существовать народ без песни!

Ай, дай, даллалай! Дала-дала, дулла-лай! Песни – это ключи, которыми открываются заповедные сундуки языка. Ай, дай, даллалай! Дала-дала-дулла-лай!

Расскажу о том, как родилась песня. Об этом я давно уж написал стихотворение. Вот оно.

КИНЖАЛ И КУМУЗ

 
Аульский парень в старину,
Что жил за перевалом,
Имел смоковницу одну,
Владел одним кинжалом.
Козла единственного пас,
Где зелена поляна…
И вот влюбился как-то раз
В одну из дочек хана.
Был парень смел и не дурак,
Но хан расхохотался,
Когда посвататься бедняк
Однажды попытался.
Пускай козла, мол, своего
Подоит он сначала
Владелец древа одного
И одного кинжала.
И отдал дочку он тому,
Кто золотых туманов
Имел до дьявола и тьму
Имел в горах баранов.
И парня бедного тоска
Под стать огню сжигала.
И оттого легла рука
На рукоять кинжала.
Козла он в жертву небесам
Принес и с камнем вровень
Срубил единственную сам
Смоковницу под корень.
Кумуз он сделал из ствола,
Как требовала муза,
И превратил кишки козла
Он в струны для кумуза.
И струн коснулся он едва
В загадочном тумане,
Как родились на свет слова,
Что клятва на Коране.
Не старясь, милая с тех пор
Ему принадлежала
Владельцу двух сокровищ гор:
Кумуза и кинжала…
Гнездится в дымной вышине
Аул, прижавшись к скалам,
Где предо мною на стене
Висит кумуз с кинжалом.
 

Перевел Я. Козловский

Кумуз и кинжал. Битва и песня. Любовь и подвиг. История моего народа. Этим двум вещам отводят горцы самое почетное место.

В саклях, на настенных коврах, перекрещиваясь как на гербе, висят эти два сокровища. В руки их берут осторожно, с уважением, с любовью. А без дела и вовсе не берут. Когда будешь снимать кинжал, кто-нибудь старший за спиной скажет: "Осторожно, не оборви струну на пандуре". Когда будешь снимать пандур, кто-нибудь старший за спиной скажет: "Осторожно, обрежешь пальцы". На кинжале чеканят рисунок пандура, на пандуре рисуют кинжал. На серебряном девичьем поясе, на нагрудных серебряных украшениях изображают и кумуз и кинжал, как они вместе висят на стене, на ковре. А когда шли на войну, брали с собой и кинжал и кумуз. Пустынной, голой становилась почетная стена в сакле.

– Но зачем же в бою пандур?

– А! Лишь ударишь по струнам, лишь только заденешь за струну, сразу приходят к тебе отцовский край, родной аул, материнская сакля. А ведь именно за все это и надо драться, только за это и стоит умереть.

"Аулы приближаются, когда звенят сабли", – говорили, бывало, храбрецы. Но ничто не сокращает дороги до родных аулов так, как звон пандура.

Ай, дай, далла-лай! Далла-далла-дулла-лай!

Махмуд пел на Карпатах, и рядом с ним был его аул, родные горы. И близко была его Марьям, потом Махмуд завещал:

 
На могилу поменьше мне сыпьте земли,
Чтобы комья мне слух не замкнули,
Чтобы уши и сердце услышать могли
Наши горские песни в ауле.
Вы любимый пандур закопайте со мной,
Чтоб от песен моих не уснули,
Чтобы слушали голос тоскующий мой
Все красавицы в нашем ауле.
Будто бы Махмуд сказал еще так:
Гора становится ниже, когда заиграю я,
Но как мне тебя растрогать, любовь моя, о Марьям?
Услышав напев пандура, танцует даже змея,
Но как мне тебя растрогать, любовь моя, о Марьям?
Хотите ли знать, откуда появилась горская песня?
Она в мечтах народа рождена,
Никто не знает, где ее начало.
В груди широкой плавилась она,
Она в крови горячей клокотала.
Она пришла из звездной высоты,
Из дагестанских саклей и селений,
И прежде, чем услышал ты,
Ее слыхали сотни поколений.
 

Перевел Н. Гребнев

Песни – потоки с гор. Песни – стремительные гонцы, вестники с поля битвы. Песни – кунаки, друзья, неожиданно приехавшие в гости. Берите пандур, чонгур, чаган, свирель, кеманчу, зурну, бубен, гармонь, барабан, берите просто таз или медную тарелку. Бейте ладонью о ладонь. Бейте каблуками о землю. Слушайте, как сабли ударяются о сабли. Слушайте, как звенит камушек, брошенный в окно любимой. Пойте и слушайте наши песни. Они послы печали или радости. Они паспорта чести и храбрости, свидетельства мысли и дел. Они молодых делают мужественными и мудрыми, старых и мудрых молодыми. Всадника они заставляют сойти с коня и заслушаться. Пешего они заставляют вскочить в седло и лететь, как птица. Хмельного они отрезвляют и заставляют задуматься над своей судьбой, трезвого делают отчаянным и как бы хмельным. О чем только нет на свете песен! Посадите горца около своего теплого очага, поднесите ему рог пенной браги и попросите спеть песню. Он запоет. Он будет петь хоть до утра, только просите его хорошенько да еще заказывайте, о чем ему петь. О любви? Будет вам песня и о любви.

 
Ай, дай, далалай!
Любовь красна, как кровь и тюльпан.
Любовь черна, как ночь и обман.
Как девичья лента, бела она,
Бела, как саван из полотна.
Голубее неба, синее льда
Любовь прекрасная, как звезда.
Падает снег, высыхает поток.
Но не меркнет любви цветок.
 

– Что самое красивое на свете?

– Фиалка в горах.

– Что красивее фиалки в горах?

– Любовь.

– Что самое яркое на свете?

– Солнце утром в горах.

– Что ярче солнца в горах?

– Любовь.

– Ай, дай, далалай! Ну о чем же еще вам спеть?

– О влюбленных, погибших от любви.

– Ромео и Джульетта, Тахир и Зухра, Тристан и Изольда… Разве мало было их и у нас в Дагестане! Сколько было у нас влюбленных, которые не смогли принадлежать друг другу! Не сбылись мечты, не слились их губы, не соединились их руки. Многих молодых людей уносила война, но многих уносила и любовь. Они сгорали в ее огне, бросались с высоких скал, прыгали в бурные реки. Вот девушка из Айзани и вот юноша из Кумуха. Вот их история, их любовь. Расскажу вам конец их любви, известный всему Дагестану.

Юноша из Кумуха приехал в аул Айзани, чтобы взглянуть на свою возлюбленную. Но она не появляется. Четыре дня и четыре ночи ждал юноша. На пятый день сел на коня, чтобы возвратиться домой.

 
Вниз поглядел – сухая земля внизу,
Вверх поглядел – голубое небо вверху.
Откуда же дождик заморосил,
Бурку молодца замочил?
На крыше невеста его Меседа,
Слезы льются, как с гор вода.
– Четыре ночи я ждал, четыре дня.
Зачем ты пряталась от меня?
– Стук подков услышав издалека,
За четыре двери, за четыре замка
Посадили братья мои меня,
Просидела я там четыре дня.
Но на пятый день, как ты сел в седло,
Сердце вытерпеть не могло.
Я разбила все четыре замка,
Так любовь моя велика!
Здесь ведь торг идет, здесь идет базар,
Продают меня, как простой товар.
За немилого отдают меня.
Ты останься здесь, расседлай коня.
 

Но юноша из Кумуха уже не хочет остаться.

 
– Я коня оседлал. Могу ли его расседлать?
Что скажут друзья, что соседи могут сказать?
Мне кунак на прощанье пожелал прямого пути,
Могу ли вернуться и снова к нему прийти?
Я уеду, но сердце оставлю тебе свое.
– Расклюют его братья, набросятся, как воронье.
– Свои глаза я оставить тебе буду рад.
– Их братья высосут, как виноград.
Если ты все равно решил покинуть меня,
Тише веди до конца аула коня.
Ты его в поводу до конца аула веди,
А потом оглянись и на меня еще погляди.
А в долине коня накорми зеленой травой,
А у речки коня напои холодной водой.
Ночь придет, под буркой своей усни.
А проснешься, опять меня вспомяни.
Дождь пройдет, знай, что это слезы мои.
Снег пойдет, знай, что это муки мои.
 

Трижды ударил плетью коня гордый юноша из Кумуха, трижды оглянулся и покинул аул. Прошло три недели. Горы засыпал снег. Несчастная Меседа, не желая выходить за немилого, бросилась со скалы. Накануне вечером отец и братья выгнали непокорную Меседу на улицу в снежную метель.

В эту ночь она пела:

 
Пусть роится в доме сто дочерей.
Пусть отец их замуж продаст скорей,
Чтоб на свадьбах мог нагуляться он,
Чтоб золотом мог подавиться он,
Пусть и братья богатых невест найдут,
С нелюбимыми женами век живут.
Пусть не губы целуют – свое добро.
Пусть в проклятое серебро
Превратится снег, что меня сечет,
И вода в ручье, что у ног течет.
Мой возлюбленный, заметает снег,
Потеплее себе ты найдешь ночлег.
Мой возлюбленный, под ногами лед,
Не гляди назад, а гляди вперед.
 

То ли услышал юноша стон погибающей своей Меседы, то ли сердце подсказало ему, но примчался он из Кумуха на взмыленном коне. Узнал о печальном событии. Бросил поводья и отпустил коня. Расстегнул пояс и сбросил с себя оружие. О камень разбил ружье. Обращаясь к отцу и братьям погибшей своей невесты, юноша говорил:

 
– Вашей сакли мир нарушать не хочу,
Свой кинжал на вас о скалу не точу.
Ни сталью мстить не хочу, ни лихим свинцом,
Покажите мне – только раз взглянуть
Белоснежную, молодую грудь.
Вот снимает полотно старик отец,
Побледнел жених, стал и сам мертвец,
Расстегнули грудь, поглядел жених,
Покачнулся, упал и навек затих.
 

Судьба их сплелась в одну, только тела лежат отдельно. Что же делать с ними, как хоронить? Тогда собрался великий совет. Со всего Дагестана съехались мудрецы, начал заседать всеобщий диван.

Говорят прославленные пророки любви:

 
Угасла жизнь, остыла кровь,
Была любовь верна.
Два тела, но одна любовь,
Две жизни – смерть одна.
Могилу ройте для двоих,
Чтоб не тесна была.
Жизнь разделила их на миг,
Но смерть опять свела.
В одну их бурку завернем,
Один насыплем холм,
Одно надгробие на нем
Поставим мы потом.
 

Сделали все как сказали. И вырос около надгробья красный цветок. Под снегом не вянут его лепестки. Снег, как только коснется цветка, тотчас тает. Словно огонь, этот красный цветок. У подножья могилы пробился родник. Пьют из него люди.

А еще два дерева выросли по бокам могилы. Таких красивых деревьев не бывает даже в сказках. Холодный ветер подует – они размыкают свои ветви, теплый ветер подует – опять соединяются, словно обнимаются двое влюбленных: юноша из Кумуха и девушка из аула Айзани.

Спел бы я еще песню об Али, но очень она длинна. Поэтому позвольте, я, как и в первой песне, где спою, где перескажу своими словами.

Жил в одном ауле Али. Была у него молодая красивая жена, была у него старая мать. Надолго уходил он в горы пасти овец.

Однажды пришел к Али человек с наказом от матери, чтобы бросил Али своих овец и шел скорее домой.

Недобрые предчувствия закрались в сердце Али. Не случилась ли какая беда? Зачем он мог понадобиться? А если беда, то от кого ее можно было ждать, как не от молодой жены?

Спрашивает он у посыльного, а тот молчит. Стал настаивать Али, стал сердиться, стал кинжалом грозить, и тогда рассказал ему тот человек:

 
– Красивая жена у тебя, Али.
Ночью тихо, все в доме спят.
Но тогда скажи мне, о друг Али,
Почему окошки во тьме скрипят?
Молодая жена у тебя, Али,
Покрывает землю снежком седым.
Но тогда скажи мне, о друг Али,
Чьи на свежем снегу следы?
Не от ветра окна скрипят, о нет,
Открывает окна твоя жена.
Твой подарок не носит она – браслет,
И кольцо твое не носит она.
 

Али, конечно, спешит в аул. Сразу, не заходя к матери, спешит к молодой красавице жене. Жена хочет снять с мужа бурку и папаху, предлагает бузы, хочет, чтобы он отдохнул с дороги.

 
– Раздевайся, я бузой тебя напою.
В доме сыр и лепешка есть.
– На какие плечи бурку мою
Без меня примеряла здесь?
– Ты сними и папаху, хозяин мой,
Богатырь ты мой, молодец.
– Ты кого поила хмельной бузой,
Пока пас я в горах овец?
 

Али выхватил кинжал и ударил два раза свою жену.

 
– Счастлив будь, богатырь Али,
Триста лет на свете живи,
Но взгляни на меня, богатырь Али,
На полу я лежу в крови.
Да пошлет спасенье тебе Аллах,
На тебе его благодать.
Отнеси меня на своих руках,
Положи меня на кровать.
– Положу, – раздается Али ответ,
Если скажешь ты мне в лицо,
Где подарок мой, дорогой браслет,
Почему ты сняла кольцо?
– Ты сундук открой, богатырь Али,
И браслет и кольцо на дне.
Если нету рядом тебя, Али,
То зачем украшенья мне?
 

Али бросился к матери:

– Ты зачем меня позвала, что случилось?

– Жена по тебе соскучилась, дети соскучились. Да еще, думала, свежей баранины привезешь. Давно не ели.

Схватился Али за голову, побежал опять на половину жены.

 
Угасают очи, в них меркнет свет,
Холодеют руки, не дышит грудь.
Слезы льет Али, а жены уж нет,
И никак ее не вернуть.
В третий раз Али обнажил кинжал.
Все в крови его острие.
Обернул к себе, посильней нажал
И упал он возле нее.
 

Так и кончилась эта история. Похоронили их рядом. Выросли около могилы два дерева.

Ну о чем же еще мне спеть? Разве что о Камалил Башире? Кто такой Камалил Башир? Это наш дагестанский, если хотите, Дон-Жуан. Говорят, когда он пил воду, то было видно, как льется по горлу светлая вода. Так тонка и нежна была его кожа. И вот эту-то шею перерубил его отец. За что? За то, что его сын был слишком красив.

Ну что же, умер Камалил Башир, а о любви продолжают петь, как и пели.

Ребенок еще в колыбели, а песни о любви уже звучат над ним.

Еще раз я должен вспомнить нашу бесхитростную народную игру. Она называется у нас "бакиде рахьин".

Это состязание в лиричности, соревнование в остроумии, в умении найти нужное и скорое слово – вот что такое эта игра. В каждом ауле Дагестана знают ее. В зимние долгие вечера собираются в чьей-нибудь сакле аульские юноши и девушки. Не пьют водку, не режутся в карты, не лузгают семечек, не охальничают, но играют в поэзию. Это ли не прекрасно!

Появляется палочка. Она оказывается в руках у девушки. Девушка дотрагивается палочкой до юноши и поет:

 
Возьми эту палочку, самый красивый,
Выбери ту, что красивее всех.
 

Юноша выбирает девушку, и та садится на табуретку. Между ними начинается песенный разговор.

 
О красавица, красавица,
Как зовут тебя, скажи?
О красавица, красавица,
Чья ты родом, расскажи.
 

Все хлопают в ладоши и поют: «Ай, дай, далалай!»

 
Имя я уже сказала,
Но другому, не тебе,
И любовь я обещала,
Но другому, не тебе.
 

Все хлопают в ладоши и поют: «Ай, дай, далалай!» Девушка встает с табурета, выбирает палочкой юношу, который сядет вместо нее. Новая пара затевает новый песенный разговор:

Девушка:

 
Снегом горы покрывает,
И тропинок не видать.
Златорунному ягненку
Негде травку пощипать.
 

Юноша:

 
Снег растает и прольется
Серебристою водой.
На твоей груди пасется
Тот ягненок золотой.
 

«Ай, дай, далалай!» Выходит новая пара.

Девушка:

 
У студеного молодца,
Под скалой дракон живет.
Златорогому козленочку
Напиться не дает.
 

Юноша:

 
У студеного колодца
Не пугай драконом нас.
А козленочек напьется
Из твоих прекрасных глаз.
 

«Ай, дай, далалай!» Выходит новая пара.

Юноша:

 
По ущелью вьюга злится,
И река покрылась льдом.
На тебе хочу жениться
И построить новый дом.
 

Девушка:

 
Где-нибудь в другом ауле
Ты невесту выбирай.
Не посадишь куропатку
Вместо курицы в сарай.
 

«Ай, дай, далалай!» Все хлопают в ладоши, смеются. Так проходят длинные зимние вечера.

Дагестанские песни о любви! Пока этот юноша просил, чтобы девушка вышла за него замуж, другие ее бесцеремонно украли.

Пока к этой девушке вежливо стучали в дверь, другие залезли к ней в окно.

Проходят века, а песни живут себе и живут. Их создают певцы, но и они создают певцов.

Может ли быть свадьба без песни, может ли пройти день без песни, может ли прожить человек без песни?

У нас говорят: кто не знает песен, тому жить надо не в доме, а в хлеву.

Говорят еще, что великан, не знающий любви, не достанет и до пояса влюбленному человеку.

Рассказывают про Махмуда. Во время первой мировой войны он был на карпатском фронте вместе с Дагестанским конным полком. Там он написал свою знаменитую песню "Мариам", и боевые друзья Махмуда стали ее петь на привалах. А история этой песни такова.

В одном жестоком бою русские войска захватили село, выбив оттуда австрийцев. Преследуя бегущего неприятеля, Махмуд оказался около церкви. Из церковных дверей выскочил перепуганный австриец, но увидев свирепого горца на коне, юркнул обратно в церковь.

У Махмуда за несколько дней до этого погиб брат, и он жаждал мести. Недолго думая, соскочил он с коня и, обнажив свой кинжал, бросился вслед за австрийцем, думая, что сейчас изрежет его на куски. Но, вбежав в церковь, Махмуд остолбенел.

Прямо перед собой он увидел австрийца, стоящего на коленях и молящегося перед иконой божьей матери Марии.

В Дагестане и без того не поднимают руки на человека, стоящего на коленях, а тем более на молящегося. Но, кроме того, Махмуд был потрясен красотой женщины, которой австриец молился.

Махмуд вдруг увидел, что перед ним его возлюбленная Муи, ее глаза, ее печаль в глазах, ее черты, ее одежда. Кинжал выпал у него из рук. Неизвестно, что потом рассказывал об этой истории австриец, но только свирепый горец тоже упал рядом с ним на колени и стал молиться по-христиански, неумело ударяя себе пальцами в лоб, в плечи и в грудь. Махмуд не видел, когда австриец исчез. Придя в себя, он написал свои знаменитые стихи "Мариам", то есть стихи о Марии. Для него Муи и Мария слились в один образ. Он писал о Марии, а думал о Муи, писал о Муи, а думал о Марии.

С тех пор Махмуд признавал на свете только одно – любовь. Его душа не принимала других песен. Среди дагестанских певцов не было еще человека, который поднимался бы до высоты его страсти, до глубины его песен. Он не замечал, что пишет стихи, что говорит стихами, что не говорит, а поет. Как будто кто-то говорил и пел за него. Все свои удачи он приписывал Муи и своему чувству к ней. Если друг говорил с ним не о Муи, он переставал слушать друга.

Вот что рассказывал о нем мой отец.

К Махмуду стали приходить многие люди. Шли только влюбленные. Они поняли силу его слова и просили сочинить для них стихи. Приходил тот, кто впервые влюбился в девушку и не знал, как ей об этом сказать. Приходил тот, чья любимая вышла замуж за другого, и теперь бедняга не знал, что делать с терзающей его тоской. Приходил тот, кто полюбил вдовую женщину, остающуюся верной своему мертвому мужу, и влюбленный не знал, как растопить ее сердце.

Приходили обманутые своими возлюбленными. Приходили те, чьи сердца сжигает неразделенная любовь. Приходили те, кто запутался в своей любви. Приходили те, кто поссорился со своей любимой. Приходили разлученные.

Сколько людей, столько и влюбленных. Сколько влюбленных, столько и разной любви. Двух одинаковых не бывает.

И Махмуд сочинял стихи, соответствующие каждому особому случаю. Соединялись влюбленные, мирились ссорящиеся, смягчалась строгая и печальная вдова, становился смелым юнец, стыдились изменившие, прощали обманутые.

Однажды спросили у Махмуда:

– Как это ты умеешь сочинять стихи, отвечающие настроению самых разных людей?

– Судьба всех людей может уместиться в одном человеческом сердце. Разве о них я пишу стихи? О их любви, о их страданиях? Нет, я пишу стихи о себе. Сын бедного углежога, в юности я полюбил Муи из аула Бетли. Потом Муи вышла замуж за другого. И облилось кровью мое сердце. Потом муж у Муи умер, и она осталась вдовой. По-прежнему не знала покоя моя душа… Нет, я все знаю про любовь, и незачем мне сочинять стихи о других.

Говорят, что к Махмуду приходили также люди с просьбой написать стихи об умерших или погибших на войне. Просили матери сыновей, сестры братьев, жены мужей, невесты женихов. Но Махмуд не мог написать ни одного такого стихотворения. Он отвечал:

– Как я в мирном ауле могу написать о войне, если и на войне я писал о любви.

Но при этом горцы говорят: "По-настоящему оценишь мирную песню только тогда, когда случится война". И еще: "Чтобы проверить свою любовь, идите на поле битвы".

Два лезвия у кинжала: одно – любовь к родному краю, другое – ненависть к врагу. И две струны у пандура: одна поет песню ненависти, другая – песню любви.

Говорят про горца, что когда он лежит, обняв подругу одной рукой, то в другой руке держит кинжал. Недаром многие песни и старые истории кончаются ударом кинжала. Но многие истории кончаются и тем, что горец возвращается в свой аул, везя девушку перед собой в седле.

Когда раскапывают старые могилы в горах, находят там кинжалы и сабли.

– Почему же не находят пандура?

– Пандуры остаются живым, чтобы живые пели песни о погибших героях. Итак, если исчезнет на земле все оружие, не останется ни одного кинжала, то песня все равно не исчезнет.

Отец говорил, что простой гость – это гость твоего дома. Но гость-певец, гость-музыкант – это гость всего аула. Всем аулом встречают и провожают его. Махмуда, например, встречали везде лучше, чем губернатора. А может, губернаторы потому и не любили вольных певцов?

Отец рассказывал, как шли по Дагестану два путника. Когда наступили сумерки, один сказал другому:

– Не пора ли нам отдохнуть? Скоро вечер. Я вижу, ты устал и озяб. А вон, кстати, виден аул. Свернем с дороги и попросимся на ночлег.

– Я действительно устал и озяб. Пожалуй, я даже и заболел. Но в этом ауле останавливаться не буду.

– Почему?

– Это скучный аул. Никто еще не слышал, чтобы в нем пели песни.

Такой аул, возможно, попался путникам. Но никто таких слов не может сказать о всем Дагестане: дескать, это страна, где не услышишь песни, поэтому объедем-ка ее стороной.

Бестужев-Марлинский вставил в свою книгу дагестанские песни, и Белинский сказал о них, что они ценнее, чем сама книга. Он сказал, что и Пушкин не постыдился бы назвать их своими.

Песни горцев слушал в Темир-Хан-Шуре юноша Лермонтов. И хотя он не понимал нашего языка, но наслаждался ими.

Профессор Услар говорил, что гунибские мелодии – прекрасный подарок человечеству.

Кто же дал нам эти звуки и эти песни? Кто научил горцев этим чувствам? Орлы и кони, сабли и травы, детские колыбели, четыре реки Койсу, волны Каспия, возлюбленная Махмуда Мариам, вся история Дагестана, все языки, сущие в нем, весь Дагестан.

У Абуталиба однажды спросили:

– Сколько поэтов в Дагестане?

– Э, три-четыре миллиона наберется.

– Как так? Всего народу-то у нас один миллион!

– В каждом человеке сидит по три-четыре певца. Только не все и не всегда поют. Не все и знают об этом.

– А все же, кто самые лучшие певцы?

– Всегда найдется певец лучше самого лучшего. Но одного я могу назвать.

– Кого же?

– Дагестанскую мать. Вообще у горцев насчитывается только три песни.

– Какие?

– Первую из них поет горянка-мать, когда у нее родится сын, и она сидит над его колыбелью.

– А вторая?

– Вторую из них поет горянка-мать, когда она лишается своего сына.

– А третью?

– Третья песня – это все остальные песни.

Да, мать… Правдивый, хотя и пристрастный свидетель цветущего и увядающего, рождающегося и гибнущего, приходящего и уходящего. Мать, качающая колыбель, держащая на руках ребенка, обнимающая сына, который уходит от нее навсегда.

Вот красота, вот правда, вот честь.

Люди бывают плохие и хорошие, даже и песни бывают лучше и хуже. Но всегда прекрасна мать и песня матери.

Тех песен, которые пелись над моей колыбелью, я, конечно, не помню. Но потом я подслушал в разных аулах много хороших песен, и колыбельных тоже. Вот хотя бы одна из них:

 
Будешь ты, сынок, расти, силы набирать,
Чтоб у волка из зубов мясо мог отнять.
Будешь ты, сынок, расти, чтобы ловким быть,
Чтоб у барса из когтей птицу утащить.
Будешь ты, сынок, расти, чтобы все уметь,
Слушать речи стариков и друзей иметь.
Будешь ты, сынок, расти, богатеть умом,
Тесной станет колыбель, ты взмахнешь крылом.
Сыном будешь для меня – матери родной,
Зятем будешь для нее – матери чужой.
Мужем будешь для нее – молодой жены,
Песней будешь для нее – дорогой страны.
 

Какая вера! Нет ни одной матери, не умеющей петь, говорил мой отец. Нет такой матери, которая в душе не была бы поэтом.

 
Дождик в сухое лето – это, мой мальчик, ты.
Солнце в дождливое лето – это, мой мальчик, ты.
Губы – медовые соты – это, мой мальчик, ты.
Глаза – виноградные ягоды – это, мой мальчик, ты.
Имя, что слаще меда, – это, мой мальчик, ты.
Лицо, что глаза ласкает, – это, мой мальчик, ты.
Сердце, что живо бьется, – это, мой мальчик, ты.
Ключи от живого сердца – это, мой мальчик, ты.
Сундучок, серебром окованный, – это, мой мальчик, ты.
В сундучке том чистое золото – это, мой мальчик, ты.
Ты пока что колобочек,
А потом ты станешь пулей.
Станешь молотом тяжелым,
Что дробит и рушит скалы.
Станешь ты стрелою точной,
Не летящей мимо цели,
Станешь ты танцором статным
И певцом сладкоголосым.
Перед юношами рода
Бегуном ты станешь быстрым
И наездником-джигитом.
По долине ты проскачешь,
Пыль из-под копыт взовьется,
Черной тучей станет в небе.
 

Кто не слышал материнской песни, все равно что рос сиротой, говорил мой отец. А кто вырос без отца и без матери, все же не сирота, если пели и ему над колыбелью наши дагестанские песни. Кто же мог петь, если не было ни матери, ни отца? Сам Дагестан пел, высокие горы пели, речки, текущие с высоких гор, пели, люди, живущие по горам, пели:

 
Клубочек ниток золотых – дочь моя.
Ленточка из серебра – дочь моя.
Луна над высокой горой – дочь моя.
Козленочек над горой – дочь моя.
Трусливый, поди ты прочь,
Не для трусливого дочь моя,
Робкий, не крутись у ворот,
Не для робкого дочь моя.
Весенний яркий цветок – дочь моя.
Из цветов весенний венок – дочь моя.
Из нежных травинок ковер
Драгоценная дочь моя.
Пригоните мне три отары овец,
Даже брови ее не отдам.
Приносите мне золота три мешка,
Даже щечку ее не отдам,
Даже ямочку на щеке
Я за три мешка не отдам.
Черному ворону не отдам.
Павлину доброму не отдам.
Куропаточка ты моя,
Аистиночка ты моя.
Другая мать по-другому поет:
Кто поленом барса убьет,
Отдам ее.
Кто кулаком скалу разобьет,
Отдам ее.
Кто плеткой крепость возьмет,
Отдам ее.
Кто разрежет как сыр луну,
Отдам ее.
Кто остановит речную волну,
Отдам ее.
Кто сорвет, как цветок, звезду,
Отдам ее.
Кто на ветер накинет узду,
Отдам ее.
Краснощекое яблочко ты мое.
Или вот песня-пожелание:
Еще цветок не зацветет,
А дочь моя пусть расцветет.
Еще ручьи не побегут,
А ей уж косы заплетут.
Еще снега не замели,
А к ней уж свататься пришли.
А если свататься придут,
Пусть бочку меда принесут.
Ягнят пусть гонят и овец,
Но у невесты есть отец.
Пусть гонят для отца скорей
Табун горячих лошадей.
Еще и такое надколыбельное пожелание:
До того, как чирикнет первая ранняя птичка,
Пусть дочку мою на пшеничном увидят поле.
До того, как проснется в далеком лесу кукушка,
Пусть дочку мою на зеленом лугу увидят.
Пока красавицы наряжаться, краситься будут,
Она уже воды с родника принесет в кувшине.
 

Если бы не было колыбельных песен, может быть, не было бы на свете и других песен. Была бы бесцветнее жизнь людей, совершилось бы меньше подвигов, было бы в жизни меньше поэзии.

Матери – самые первоначальные поэты. Они зароняют зернышки в души своих сыновей и дочерей, а потом уж из этих зернышек вырастают и расцветают цветы. В самые трудные, тягостные, страшные часы своей жизни вспоминают потом мужчины колыбельные песни.

Одному робкому воину Хаджи-Мурат сказал: "Наверно, мать не пела над твоей колыбелью".

Когда же сам Хаджи-Мурат изменил Шамилю и ушел к его врагам, Шамиль презрительно обронил: "Он забыл колыбельную песню матери".

А колыбельная песня его матери была такая:

 
Послушай песенку мою
С улыбкой на лице.
О храбреце тебе спою,
О гордом храбреце.
Носил он саблю на боку,
Достоинство храня,
В седло он прыгал на скаку
И усмирял коня.
Границы он пересекал,
Как горная река,
Хребет горе перерубал
Он молнией клинка.
Столетний дуб одной рукой
Он смог согнуть кольцом.
Да будешь ты, орленок мой,
Таким же храбрецом.
 

Мать смотрела на улыбающееся личико и верила в слова своей песни. И не знала, какие испытания ждут впереди ее сына Хаджи-Мурата.

Узнав, что Хаджи-Мурат покинул Шамиля и ушел к его врагам, мать спела другую песню:

 
Ты в пропасть прыгал с утесов и скал,
Любой не страшась высоты.
Из бездны, в которую нынче упал,
Уже не воротишься ты.
Из дерзких набегов к родным горам
Спешил ты среди темноты.
Но сам, как добыча, достался врагам,
Домой не воротишься ты.
Черны и мои материнские дни,
Они и горьки и пусты,
Из крепких железных когтей западни
Домой не воротишься ты.
Имама презрел и царя ты презрел,
И было бы все полбеды.
Но ты еще горы родные презрел,
Домой не воротишься ты.
 

Хаджи-Мурат, как известно, пытался потом уйти от русских и снова вернуться к своим. Но во время побега его настигли, и он был убит. Мертвому Хаджи-Мурату отсекли голову. Тогда в горах появилась еще одна песня матери: