Текст книги "Кляйнцайт"

Автор книги: Рассел Конуэлл Хобан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Подумай об Эвридике, произнес Госпиталь. Вспомни, произнес Госпиталь, Эвридику.

Недолгий кайф

Весь мир – мой, пел Кляйнцайт. Медсестра любит меня, и весь мир – мой.

Что за чушь, встрял Госпиталь. Твоего ничего здесь нет, приятель. Даже ты сам. Менее всего ты сам принадлежишь себе. Слушай.

Тантара, сказал дальний рог. Все ближе и ближе, любовь. Бам! Из А в В с фейерверками и шутихами. Хо–хо, произнес черный мохнатый голос где‑то за сценой.

Видишь? – спросил Госпиталь.

Это был недолгий кайф, грустно заключил Кляйнцайт.

Асимптоты

Во сне Кляйнцайт, оглянувшись, проследил весь путь до пункта А. Как тот был далеко! Так далеко, что возврата уже нет. Ему не хотелось прибывать в пункт В так рано. Вообще не хотелось никакого пункта В. Он зацепился за что‑то ногой и увидел, что это основание пункта В. Так скоро!

Он проснулся, как раз когда койка Легковоспламеняющегося и толстяка приняла нового постояльца. Это был старик, подсоединенный к настолько сложной системе трубочек, насосиков, фильтров и конденсоров, что казалось, что сам он не более чем некий вспомогательный соединительный узел, промежуточное звено в циркуляции того, что там бежало по трубочкам, нагнеталось насосиками, пропускалось сквозь фильтры и конденсировалось. Рядом монитор, опять. Сигналы на нем были очень медленные.

На этот раз я сделаю все правильно, сказал себе Кляйнцайт. Я не хочу терять еще одного. Он подождал, пока не убедился в том, что сложная аппаратура старика функционирует нормально, а затем представился.

– Как поживаете? – спросил он. – Меня зовут Кляйнцайт.

Старик чуть повернул голову.

– Поживаю, – вымолвил он. – Шварцганг.

– Ничего серьезного, надеюсь, – сказал Кляйнцайт.

– Онтогенез, – произнес Шварцганг. – Никогда не знаешь.

Он был, видимо, слишком слаб для законченных фраз. Кляйнцайт решил заполнять пробелы сам.

– И впрямь никогда не знаешь, – согласился он.

– Бок… слишком скоро, – выдавил Шварцганг.

– А с другого бока можно узнать все слишком скоро, – подхватил Кляйнцайт. – да, ха–ха. Тут вы абсолютно правы.

– Дело, – произнес Шварцганг.

– Конечно, это не шуточное дело, – договорил за него Кляйнцайт. – Вы должны понять меня правильно. Иной раз, знаете, необходимо рассмеяться, иначе сойдешь с ума.

– И, – сказал Шварцганг.

– Засмеяться исойти с ума, – согласился Кляйнцайт. – Вы правы и на этот раз.

Он осушил стакан оранжаду, взял утреннюю газету, углубился в разглядывание фотографии Ванды Аддерс, 17–ти лет, победительницы конкурса «Мисс Гернси». В газете цитировались слова Ванды: «Неважно, клевая у тебя внешность или нет. Я стараюсь взять энергией. Я всегда знала, что впереди у меня кое‑что большое».

Какова, подумал Кляйнцайт. Прекрати обжиматься, приказал он койке.

Это мгновение – вот и все, что нам осталось, ответила койка. Все, в чем можно быть уверенным.

Не говори ерунды, сказал Кляйнцайт. Оставь меня наедине с самим собой.

Сегодня тот самый день, сказала койка. День оглашения результатов Баха–Евклида. Ожидание этого ужасно. Они не посмеют забрать тебя у меня, это не должно так кончиться.

СВЯЩЕННИК–НУДИСТ ОБЛАЧИЛСЯ В РЯСУ, прочел Кляйнцайт и стал читать дальше, стремясь заглушить койкины признания. Я ничуть не лучше того малого с тачкой, полной клади, подумал он. Я его написал, и он возник. Позади ничего, а впереди только кладь. У Ванды Аддерс впереди кое‑что большое, а ей всего семнадцать. А сколько осталось мне? Может, доктор Налив сегодня заболеет и не придет. Я мог бы сбежать. Работы нет. Есть глокеншпиль. Мне надо быть отважным, без этого не может быть ее. У меня еще остается время бежать.

– Ну–с, мистер Кляйнцайт, – произнес доктор Налив. – Как мы сегодня?

Он улыбался сверху вниз. Плешка, Наскреб, Кришна, две сиделки и дневная сестра, – все они тоже улыбались.

– Спасибо, очень хорошо, – ответил Кляйнцайт. Ну ладно, подумал он, будь что будет. Что‑то определенное, по крайней мере. Если он задернет занавеску, это будет дурной знак.

Доктор Налив кивнул одной из сиделок, и она задернула занавеску над его койкой.

– Разденьтесь, пожалуйста, – сказал доктор Налив. – Брюки можно оставить. Лягте на живот.

Он осторожно прощупал Кляйнцайтов диапазон. Тот под его руками ярко загорелся, сделавшись наглядным, будто его показывали в каком‑нибудь научно–популярном фильме. От него во все направления разбежалась боль.

– Чувствуется немножко, да? – спросил доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя. Сиделки и дневная сестра бесстрастно улыбнулись.

– Сядьте, пожалуйста, – сказал доктор Налив. Он нащупал гипотенузу. Кляйнцайт от боли чуть не лишился чувств.

– Чувствительна, – произнес доктор Налив. Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.

– Раньше были неприятности с асимптотами? – спросил доктор Налив.

– С асимптотами, – повторил Кляйнцайт. – А при чем здесь они? Я думал, все дело в гипотенузе и диапазоне. Что там с Бахом–Евклидом?

– Я потому и спрашиваю, – ответил доктор Налив. – Ваш диапазон меня не беспокоит. Такой вид диссонанса встречается довольно часто, и с ним мы в любом случае справимся. Гипотенуза определенно искривлена, но не настолько, чтобы влиять на 12–процентную полярность. – Плешка и Наскреб кивнули, Кришна качнул головой. – С другой стороны, – продолжал доктор Налив, – рентген показывает, что ваши асимптоты гиперболичны. – Он осторожно потрогал Кляйнцайта в разных местах, словно определяя на ощупь размеры затаившегося в нем противника. – Мне не особенно нравится ваша тональность.

– Мои асимптоты, – повторил Кляйнцайт. – Гиперболичны.

– Мы чертовски мало знаем об асимптотах, – произнес доктор Налив. – Они определенно заслуживают наблюдения. Было бы неплохо, я думаю, провести анализы Шеклтона–Планка. – Плешка, Наскреб и Кришна подняли брови. – Сейчас мы назначим вам «лихолет», сбить немного диапазон. Больше мы узнаем только через несколько дней.

– Я, кажется, завязаю все глубже и глубже, – произнес Кляйнцайт. – Сначала это были только гипотенуза и диапазон. А теперь вот еще и асимптоты.

– Мой милый мальчик, – сказал доктор Налив, – такие вещи от вас не зависят. На то и мы здесь, чтобы по мере наших сил справляться с вашими проблемами. У вас, по крайней мере, не наблюдается сейчас никаких квантов, и могу вам сказать, это уже удача. Время покажет, понадобится ли асимптоктомия, однако даже если она и понадобится, то ничего страшного в том нет. Мы можем избавится от асимптот практически мгновенно, и вы окажетесь на ногах уже через четыре или пять дней.

– Но я и так был на ногах, пока вы не начали всю эту канитель, – произнес Кляйнцайт. – Вы сказали тогда, что всего лишь хотите провести несколько анализов. – Произнеся это, он обнаружил, что остался один. Вся компания как‑то незаметно покинула его. Занавески были раздвинуты.

– Дела, – донесся из‑под всех его трубочек, насосиков, фильтров и конденсоров голос Шварцганга.

– Да, – согласился Кляйнцайт. – Вот такиедела.

Неожиданно его обеспокоило состояние Шварцганга. От него как‑то ускользнуло, останавливался ли доктор Налив у койки старика, бросил ли ему хоть словечко.

– Как вы? – спросил он.

– Остается надеяться, – отозвался Шварцганг. Его сигналы выглядели ничуть не медленнее и уж совсем не реже. Вся его сложная аппаратура работала более чем слаженно.

– Хорошо, – сказал Кляйнцайт. Он проверил все соединения, удостоверился в том, что монитор надежно подключен к сети.

Вновь объявилась дневная сестра.

– Вы должны принимать вот это дважды в день по три таблетки, – сказала она.

– Ладно, – сказал Кляйнцайт, проглотил свой «лихолет».

– И оставайтесь в постели, – сказала сестра. – Больше никаких прогулок.

– Ладно, – сказал Кляйнцайт, подождал, пока она уйдет, пронес свои вещи в ванную, там надел их и испарился через пожарный выход.

Семь фруктовых булочек

Кляйнцайт вошел в Подземку, сел в поезд, сошел на одной из любимых своих станций, прогулялся по переходам. Старик играл на блок–флейте. Кляйнцайту не понравилась его манера, но он все‑таки кинул ему 5 пенсов. Потом пошел меж стен и ступеней, когда взглядывая на людей, а когда и нет.

Внезапно он увидел перед собой рыжебородого человека, который как‑то раз приснился ему. Он заметил, что тот бросил на пол лист желтой бумаги, потом еще один, последовал за ним в поезд, доехал до следующей станции, вышел из поезда и вдруг заметил, что рыжебородый уже возвращается обратно, подбирая на ходу листы желтой бумаги, что‑то пишет на них и бросает опять.

Кляйнцайт подобрал бумагу, прочел:

Взбучка назавтра в раскладе.

Он положил бумагу в карман, поспешно догнал рыжебородого.

– Простите, – произнес он.

Рыжебородый глянул на него, не замедляя шага.

– Ты прощен, – ответил он. У него был иностранный акцент. Кляйнцайт вспомнил, что во сне тот разговаривал с таким же акцентом.

– Вы мне снились, – сказал Кляйнцайт.

– За это денег не берут, – буркнул Рыжебородый.

– Есть о чем рассказать.

– Только не мне. – Рыжебородый повернулся уходить.

– Тогда мне, – удержал его Кляйнцайт. – Могу я вам купить чашечку кофе?

– Что ж, если у тебя есть деньги, то можешь. Да вот только не уверен, что я его буду пить.

– Так вы будете его пить?

– Я фруктовые булочки люблю, – сказал Рыжебородый.

– Тогда с фруктовыми булочками.

– Идет.

Они вошли в кафе, которое выбрал Рыжебородый. Кляйнцайт купил четыре фруктовых булочки.

– А ты что, не будешь? – спросил Рыжебородый.

Кляйнцайт купил пятую и два кофе. Они сели за столик у окна. Рыжебородый положил свою скатку и пожитки в уголок за креслом. Стали пить кофе и есть булочки, глядя в окно на улицу. Кляйнцайт одолжился сигареткой. Они прикурили, глубоко затянулись, выдохнули дым, вздохнули.

– Вы мне снились, – снова сказал Кляйнцайт.

– Я уже сказал, что денег с тебя за это не возьму, – ответил Рыжебородый.

– Давайте без обиняков, – сказал Кляйнцайт. – Что это все значит с желтой бумагой?

– Ты что, из полиции?

– Нет.

– Значит, наглеешь просто. – Рыжебородый смотрел прямо в глаза Кляйнцайту. Глаза у него были ярко–синие, и смотрел он ими не мигая. Кляйнцайт подумал о той кукле, чью голову он видел лежащей у кромки моря, такую же первозданную, как само море, как небо над ним.

– Я подобрал лист желтой бумаги пару недель назад, – произнес Кляйнцайт. – Я написал на ней о человеке с тачкой, полной клади.

– С тучкой, полной градин, – поправил Рыжебородый, не отводя взгляда

– «Взбучка назавтра в раскладе», – произнес Кляйнцайт. – Что это значит?

Рыжебородый отвернулся, уставился в окно.

– Ну?

Рыжебородый помотал головой.

– Вы появились в моей голове, – сказал Кляйнцайт, – и сказали: «Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель».

Рыжебородый помотал головой.

– Ну? – спросил Кляйнцайт.

– Если я тебе снюсь, это мое дело, – произнес Рыжебородый. – Если ты мне снишься, это твое дело.

– Слушай сюда, – сказал Кляйнцайт, – это тыкончай тут со мной придуриваться, приятель. Ты с твоими дурными претензиями.

– Это как так – претензиями?

– А вот как бы ни было, – ответил Кляйнцайт, – я хочу знать, как это у тебя получается, что ты ходишь да раскидываешь всюду желтую бумагу, а потом из моей пишущей машинки вылезают тачки с кладью, и меня выбрасывают с работы.

– Тучки с градинами, – поправил Рыжебородый. – Будешь приставать ко мне и дальше – получишь.

– Я еще и пристаю! – возмутился Кляйнцайт. – Последними словами Легковоспламеняющегося были: «Стрелочка в квадрате». Я купил себе глокеншпиль в магазине с вывеской: СКРИПИЧКА, «Все на складе». Да со мной никогда прежде такого не бывало, до этой твоей желтой бумаги!

Он прикурил сигарету для Рыжебородого и другую для себя. Курили, глядели в окно.

Рыжебородый показал Кляйнцайту пустую шапку. Кляйнцайт пошел и купил еще два кофе и две булочки.

– Вот, коли на то пошло, фруктовые булочки! – произнес он. – Толстяк их ел. Что, и у тебя тоже незаполненный объем?

Рыжебородый глядел, как он ест свои булочки.

– Ты! – проговорил он, когда Кляйнцайт закончил жевать. – Ты как сосунок несмышленый. Ты, черт подери, на все хочешь ответы получить, вынь тебе и положь, разъясни все, когда оно перед тобой готовенькое лежит. Что мне до того, что с тобой делает желтая бумага? А тебя самого сильно колышет, что она делает со мной? Да конечно же, нет. Так почему тебя это должно волновать?

Кляйнцайт не смог ответить.

– Так‑то, – сказал Рыжебородый. – Тебе вот и сказать нечего. Мы все одиноки, те из нас, кто одиноки. Так почему они должны лгать об этом?

– Кто? О чем?

– Газеты да журналы. Обо всем этом. О Гарри Бездарри, к примеру.

– Это который автор «Убоя по жизни»?

– Точно, – сказал Рыжебородый. – Вон в «Санди Таймс Мэгэзин» фотографии его самого на фоне его шикарного особняка, построенного самим Робертом Адамом.

– Помпвуд.

– Точно. Он на ней еще принимает ванну, которая на самом деле вовсе не ванна, а один из малых церковных куполов работы Тьеполо, эдак футов двадцать в поперечнике, перевернутый для удобства. Фрески покрыты плексигласом, чтобы уберечь их от влаги. Кран для слива воды, вырезанный из розового мрамора, встроен в правую грудь Венеры. Основанием куполу служат массивные глыбы паросского мрамора, весящие все двенадцать тонн и взятые из храма Аполлона на Лесбосе.

– Да, – сказал Кляйнцайт. – Я видел эти фотографии.

– Под фотографией написано: «Наедине с собой под конец дня, Гарри Бездарри отдыхает в своей ванне, не прерывая работы над гранками своего нового романа «Трансвеститов экспресс».

– Так, – сказал Кляйнцайт. – И что дальше?

– А то, что он вовсе не наедине с собой, – ответил Рыжебородый. – Почему бы им не написать: «Пока прислуга в количестве восемнадцати человек занята разнообразными работами по дому, Гарри Бездарри, окруженный друзьями, в числе коих агент его Титус Помехус, поверенный его Эрнест Важен, младший научный сотрудник его Трибада Стойк, секретарша его и не только Полли Филла, специалист его по икебане Сацуме Содоме, массажер его и тренер Жан–Жак Засажак, дружок его Ахмед, фотограф «Таймс» Ага Вуайер и помощник того Неа Ишак, а также штатный корреспондент «Таймс» Вордсворт Малой, правит в ванной гранки своего нового романа «Трансвеститов Экспресс»»? Разница есть, и разница ощутимая.

– Я частенько думал о том же, – сказал Кляйнцайт.

– Книги в этом ни фига не смыслят, – сказал Рыжебородый. – Когда Убой один в подводной лодке, оплетенной щупальцами радиоконтролируемого гигантского спрута доктора Понга…

– Он не один, потому что рядом спрут, – вставил Кляйнцайт.

– Он не один, потому что рядом рассказывающий об этом Гарри Бездарри, – сказал Рыжебородый. – Я о чем толкую – пускай хотя не говорят, что он один, когда он совсем не один. Тут и просить‑то не о чем. То есть совершенно.

– Абсолютно обоснованное требование, – подтвердил Кляйнцайт. – В высшей степени приличествующее в своей умеренности.

– Чего это ты ко мне подлизываешься? – прищурился Рыжебородый. – Ни черта я для тебя не сделаю. Стандартный формат, да?

– А что стандартный формат?

– Я ведь родился не здесь, – сказал Рыжебородый. – В детстве читал кучу разных историй, в которых частенько рассказывалось про молодого человека, живущего в голой комнате с белеными стенами, с единственным крючком для пальто да голым столом да стопкой бумаги стандартного формата на нем. Я тогда не знал, что это за формат такой, думал, это что‑то типа плотной шершавой бумаги, из нее еще дурацкие колпаки для двоечников делают. Спрашивал его в магазинах, никто слыхом о нем не слыхивал. – Он говорил все громче и громче. Люди за соседними столиками оборачивались, смотрели на них. – Вбил себе в голову, что плотная желтая бумага и есть тот самый стандартный формат, начал покупать ее на свои карманные деньги. Даже после того, как понял, что уже не отвяжусь от этой чертовой бумаги. Теперь я окончательно на нее подсел. А этих долбаных голых комнат, их на свете вообще нет. Пустые комнаты есть. А голых нету. Ты сам когда‑нибудь видал голую комнату? Вечно в чулане карнизы да вешалки платяные звякают. Пластик всякий вокруг навален с такой, знаешь, грязью, какая только на пластике и бывает. Конца нет вещам. Метлы без ручек, квачи туалетные. Встречал когда‑нибудь квачу в истории про голую комнату? Попробуй‑ка сделать комнату голой, и через пять минут в кладовой объявится куча банок с высохшей краской трехгодичной давности. Откуда они взялись? Ты ведь все выбросил. А чулан забит старыми башмаками, которые ты надевал всего‑то раз, да куртками, которые на тебя ни за что не налезут, потому что у тебя выросло порядочное брюхо. Твоя рука устает забрасывать туда ненужные вещи, и они никуда уже оттуда не денутся. Съедь с квартиры, и они потянутся за тобой, точно на веревочке. Ты никогда не будешь похож на того одинокого молодого человека за простым столом со стопкой бумаги стандартного формата. Черта с два ты один, ты вместе с желтой бумагой и тоннами мусора. И ты еще думаешь, что у тебя на все есть ответы. Какой же ты ребенок. Ты и твои Ибсен с Чеховым. Ты когда‑нибудь думал о том, что, может, тот револьвер вообще из другой пьесы? Или ты думаешь, этих трех чертовых актов всего три? А может, ты сам – револьвер для чьей‑то пьесы, а? Ты ведь никогда о таком и не думал, верно? А ведь все это должно было что‑то для тебя означать. Я вот тебя что‑нибудь прошу мне разъяснить? Нет. А все потому, что я, черт подери, человек, и хоть и получаю, черт подери, по башке, а все равно тащусь вперед, куда бы я там, черт подери, ни тащился. Ну что, довольно с тебя ответов в обмен на твои фруктовые булочки? – Он расплакался.

– Боже милостивый, – произнес Кляйнцайт. Он поднял пожитки Рыжебородого, его сумки, помог тому выбраться из кафе на улицу.

– Но ты так и не сказал мне, почему ты бросаешь желтую бумагу на землю, а потом снова поднимаешь ее, и что‑то на ней пишешь, а потом снова бросаешь? – спросил Кляйнцайт.

Рыжебородый выхватил из его рук свою скатку, размахнулся ею и ударил Кляйнцайта, так что тот свалился навзничь. Кляйнцайт поднялся и в свою очередь дал Рыжебородому.

– Вот так, – удовлетворенно произнес Рыжебородый. – Та–ра–ра. – И скрылся в Подземке.

Вручную

Кляйнцайт вернулся в палату как раз вовремя, чтобы принять свои три таблетки «лихолета» и поужинать. Он понюхал свой ужин, осмотрел его. Нечто бледно–коричневое, и бледно–зеленое, и бледно–желтое. Два кусочка хлеба с маслом. Апельсиновое желе. Он не стал смотреть, не стал нюхать, попробовал кусочек. Не особо полезно, подумал он, зато глубоко национально.

Лица. Два ряда их в койках. Одним он улыбнулся, другим кивнул. Братья по немощи.

– Что нового, Шварцганг? – спросил он. Сигналы, как он заметил, вроде в порядке.

– У тебя? – отозвался Шварцганг.

– Не знаю. Кажется, ничего. И одновременно все.

– Где был? – спросил Шварцганг.

– Так, в Подземке. Кафе.

– Класс, – произнес Шварцганг. – Кафе.

Кляйнцайт лег на свою койку и стал думать о коленке Медсестры. Опять небо бурого бархата. Самолет. Ты много чего здесь, внизу, упускаешь, сказал он самолету. Он продвинулся мыслью сначала вниз от коленки Медсестры, потом поднялся вверх. Задремал, проснулся, когда Медсестра заступила на дежурство. Они широко улыбнулись друг другу.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – сказал Кляйнцайт. Они улыбнулись снова, кивнули. Медсестра продолжила обход. Кляйнцайт чувствовал себя бодро, принялся напевать ту мелодию, которую играл в туалете на глокеншпиле. Сейчас она уже не казалась оригинальной, но он понятия не имел, кто, кроме него, мог сочинить ее. С#, С, С#, F, C#, G#…

ТРЕПЕЩИ, внезапно воспело его тело, и нутряную его темноту прорезали мелькающие вспышки. От C до D, от E до F, с двумя гиперболами. СЧАСТЛИВЧИК.

Вот они, обреченно подумал Кляйнцайт. Мои асимптоты. Его глотка и анус одновременно сжались, будто их затянули шнурком. Он отхлебнул оранжаду, с трудом проглотил его. Другой самолет. Так высоко! Скрылся.

МОЙ, запел Госпиталь, как Скарпиа, добивающийся Тоски.

Ах! – выдохнула койка.

УЗРИ МЕНЯ, возгласил Госпиталь. УЗРИ МЕНЯ В ВЕЛИЧИИ МОЕМ, ВОССЕДАЮЩИМ НА ВОРОНОМ ЖЕРЕБЦЕ. Я ЦАРЬ БОЛИ. ВОЗЗРИ НА ДЕЛА МОИ, ТЫ, ВСЕМОГУЩИЙ, И ОТЧАЙСЯ.

Прямо Озимандиас, заметил Кляйнцайт.

Следи за языком, ты, неожиданно обозлился Госпиталь.

Асимптоты гиперболические, воспело тело Кляйнцайта на мотив «Venite adoremus».

Завтра Шеклтон–Планк, подумалось ему. Найдут ли они кванты? Угадай‑ка с трех раз. Даже если с помощью «лихолета» удастся привести в порядок мой диапазон, они следом обнаружат, что у меня закупорено стретто. А оно точно закупорено, я это чувствую. И, конечно, гипотенуза искривлена, он даже не потрудился быть тактичным на этот счет. Который там час? Заполночь, так нежданно. Половина из нас умирает. Стоны, всхлипы, прерывистое дыхание и шлепки вокруг него повторялись с такой синхронностью, точно были записаны на пленку, как та фонограмма Трафальгарской битвы в музее мадам Тюссо. Грохот пушек, треск валящихся мачт, вопли и брань. Каждую ночь палата превращается в нижнюю палубу «Виктории», с кислородными масками и больничными суднами.

Пик, пик, доносилось от Шварцганга и вдруг затихло.

Сестра! – сиплым шепотом вскричал Кляйнцайт. Темнота, тусклота вокруг. Тишина. Грохот пушек, треск валящихся мачт, журчание суден, вопли и брань, всхлипы и шлепки.

Кляйнцайт осмотрел монитор, удостоверился, что он подключен в сеть.

– Это насос, – произнесла подбежавшая Медсестра. Насос жужжал, но не качал. Задняя его часть была горяча. Кляйнцайт снял заднюю крышку, нашел колесико, порванный ремешок. Он повернул колесико. Пик, пик, пик, пик, зарядил Шварцганг.

– Отключи его от сети, – сказал Кляйнцайт, – пока что‑нибудь не перегорело.

Медсестра выдернула вилку из розетки. Одна из сиделок позвонила, чтобы принесли новый ремешок. Кляйнцайт повернул колесико еще. Пик, пик, пик, пик, зарядил Шварцганг чуть быстрее. Он как раз пробудился.

– Чай уже? – спросил Шварцганг.

– Еще нет, – сказал Кляйнцайт. – Поспи немного.

– Дела? – спросил Шварцганг.

– Сиделка пролила что‑то на твой насос, – ответил Кляйнцайт. – Улаживаем.

Шварцганг вздохнул. Сигналы замедлились.

– Они ищут ключи от кладовки с запчастями, – сказала Медсестра. – Не должно занять долго.

Шварцганг задохнулся.

– Капельница забилась, – проговорил Кляйнцайт.

Медсестра потрясла трубку, нашла, где забилось, связала два конца трубки лентой, послала сиделку за новой системой. Дыхание Шварцганга выровнялось. Сигналы участились снова. Колесико было все труднее проворачивать, а тут еще прекратилось бормотание фильтра.

– Фильтр, – только и сказал Кляйнцайт, когда сигналы опять замедлились. Медсестра вытащила поврежденный фильтр, подстелила под систему марлю. Вернулась сиделка с новой системой.

– Они во флигель пошли за ремнем, – сказала она и отправилась за фильтром.

– Я могу заменить тебя, – сказала Медсестра.

– Ничего, – ответил Кляйнцайт. – Я сам.

Пик, пик, пик, пик, запикал Шварцганг медленно и ровно.

Вернулась сиделка с новым фильтром, установила его.

Медсестра села на койку, глядя на Кляйнцайта. Кляйнцайт повернул колесико, глядя на Медсестру. Никто не проронил ни слова.

Кляйнцайт вспомнил. Пятнадцать, двадцать лет тому. Был женат. Первая квартира, в подвале. Душное лето, окна постоянно распахнуты. По ночам здоровенный ободранный котяра впрыгивал в окно и сикал на постель. Одним вечером Кляйнцайт изловчился, поймал его и удушил подушкой, а потом, обернув его наволочкой, выбросил в реку.

Небо постепенно светлело. Марио Каварадосси измерял шагами стены Кастель Сант–Анджело, пел «E lucevan le stelle». Кляйнцайт прослезился.

– Вот ремень, – произнесла Медсестра, надела ремень на колеса, а Кляйнцайт провернул их. Затем подключила насос. Аппаратура Шварцганга возобновила свои равномерные попискиванья. Кляйнцайт взглянул на свою руку, улыбнулся.

Пик, пик, пик, пик, пикал Шварцганг.

Шляпа

Черное завывало в тоннелях, рельсы с плачем пытались спастись бегством от поездов. То, что вниз головой жило в бетоне, подбиралось своими лапами, своими холодными серыми лапами, к ногам людей, стоящих на платформе. Один, двое, трое, четверо, мягко переступающих большими холодными серыми лапами вверх тормашками в ледяной тишине. Подземка выговаривала слова, имена. Никто не слушал. Ступени ложились на слова, на имена.

Медсестра идет по переходам Подземки. К ней поочередно подходят трое мужчин средних лет и двое молодых, она отказывается в ответ на их предложения. Раньше молодых было больше, думает она. Начинаю сдавать. Скоро тридцать.

Подошел какой‑то рыжебородый, вытащил из своей сумки котелок, протянул ей. Прохожие смотрели на него, смотрели на Медсестру.

– Волшебная шляпа, – произнес Рыжебородый. – Подержи‑ка ее в руке, вот так, и сосчитай до ста.

Медсестра взяла шляпу, стала считать. Рыжебородый вынул из кармана губную гармошку, заиграл «Ирландского бродягу». Когда Медсестра досчитала до девяноста трех, какой‑то человек бросил в шляпу 10 пенсов.

– Прекрати, – сказала Медсестра Рыжебородому. Бросили еще 5 пенсов.

Рыжебородый положил гармошку в карман.

– Уже 15 пенсов, – произнес он. – С тобой я нажил бы состояние.

– Ты наживешь его и без меня, – ответила Медсестра, отдавая ему шляпу.

Рыжебородый взял ее, но в сумку класть не стал.

– Ее принесло ветром прямо мне в руки однажды в Сити, – сказал он. – Дорогая шляпа, новая. Подарок от Судьбы, от Дамы Фортуны. Денежная шляпа. – Он потряс ей, в шляпе зазвенели 15 пенсов. – Она хочет, чтобы ты ее держала.

– Но я не хочу ее держать.

Глаза Рыжебородого стали как глаза той куклы на холодном пляже.

– Ты не знаешь, – произнес он. – Не знаешь.

– Чего я не знаю?

– Взбучка назавтра в раскладе.

– Вероятно, да. Но так было всегда, а люди продолжали жить, – сказала Медсестра.

– Буйно, – сказал Рыжебородый. Его глаза теперь выглядели обычно, он вытряхнул 15 пенсов в карман, водрузил котелок себе на голову.

– Смехота, – сказал он, приподнял котелок, пошел прочь.

Медсестра пошла в другую сторону, села в поезд на северной платформе.

Когда она вышла из Подземки и направилась к госпиталю, на ее пути оказалась какая‑то стройка. Тут же была небольшая времянка, к ее стене были прислонены треноги из железных труб, бело–голубые знаки со стрелками, показывающими в разных направлениях. Круглые красные фонари по–совиному съежились. На тротуаре валялась светящаяся строительная каска.

Медсестра поддела ее ногой разок не глядя. Затем поддела еще раз, заметила ее наконец. Что делает каска на самой середине тротуара? – подумала она. Она подняла ее, зажала под мышкой, огляделась, никто не кричит. Бывает, что одни шляпы косяком, сказала она, входя в госпиталь с каской под мышкой.

Шеклтон–Планк

Невыносимо спокойное, безмятежное, улыбающееся, дешевое, вульгарное, бесчувственное, неоклассическое голубое небо. Сапфо! – рокотало небо. Гомер! Отважный Кортес! Нельсон! Стремите, волны, свой могучий бег! Свобода, Равенство, Братство! Давид! Наполеон! Фрэнсис Дрейк! Промышленность! Наука! Исаак Ньютон! Человек краткодневен и пресыщен печалями. Можешь ли ты удою вытащить левиафана?

Вздор, сказал Кляйнцайт. Вздор вздор вздор.

Смотря какие у тебя взгляды, сказало небо. Вот я, насколько мне известно, вечно. А ты – ничто.

Прыщавое жирное идиотское небо, обругал его Кляйнцайт, принял две своих таблетки, принялся за яйцо всмятку.

ВАС К ТЕЛЕФОНУ, произнесло тут его сознание. С БОЛЬШИМ УДОВОЛЬСТВИЕМ ОБЪЯВЛЯЕМ, ЧТО ВЫ ВЫИГРАЛИ:

ПЕРВУЮ ПРЕМИЮ,

ИСКУСНО СМОНТИРОВАННОЕ МНОГОЦВЕТНОЕ

ВОСПОМИНАНИЕ.

ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ, ПОЖАЛУЙСТА. МЫ ГОТОВЫ ДОСТАВИТЬ ЕГО ВАМ ПРЯМО СЕЙЧАС, ВАША ПАМЯТЬ.

Алло, сказала Память. Мистер Кляйнцайт?

Кляйнцайт слушает, сказал Кляйнцайт.

Вот ваше воспоминание, сказала Память: небо голубое, голубое, голубое. Трава зеленая. Зеленая, зеленая, зеленая. Зеленая листва трепещет под дуновением ветерка. Ваш новенький синий саржевый костюм колется, накрахмаленный белый воротничок режет шею. Свежая земля вокруг могилы вашего отца. Ретроспективно: он не кажется уснувшим, он кажется мертвым. Понюхайте эти цветы. Порядок?

Порядок, сказал Кляйнцайт.

Хорошо, сказала Память. Поздравляю. В качестве Второй премии у нас – два воспоминания.

Всегда знал, что мне везет, сказал Кляйнцайт и докончил свое яйцо всмятку.

Ура! Юнона из рентгенологического, телом ходит, задом водит, младая кровь циркулирует исправно, не пропускает ни единого закуточка.

Ура! Шеклтон–Планк для мистера Кляйнцайта. А вот и он, анус уже заранее трепещет.

– Удача, – сказал Шварцганг.

– Пикай, – напутствовал Кляйнцайт.

Снова комната с тяжелой холодной аппаратурой.

– Выше нос, втяните живот, – сказала Юнона. В ее руках, словно змея, шевельнулась трубка.

– Ыгх! – сказал Кляйнцайт, глотая. – Угх!

– Быстро, – сказала Юнона, кладя в его рот кубик льда, – пожуйте.

– Крак! – жевал Кляйнцайт, чувствуя, как трубка скользит внутри него.

Посасывание внутри. Юнона ввела что‑то через трубку. Вытянула ее обратно.

– Проглотите это. – Что‑то размером с футбольный мяч. Уп.

– Локти назад, живот вперед. – Бум. Щелк.

– Снимите верх вашей пижамы, пожалуйста. – Электроды. Здесь, здесь, здесь и здесь. Респиратор. Беговая дорожка. Датчики. Рулон бумаги с самописцем. – Бегите, пока не скажу стоп.

– Я беполмили кажутро, – пробубнил Кляйнцайт изнутри респиратора.

– Прекрасно, – сказала Юнона. – Не останавливайтесь. Стоп. Одевайтесь. Спасибо.

– С удовольствием, – ответил Кляйнцайт.

– Прошло? – спросил Шварцганг, когда Кляйнцайт вернулся.

– Чудесно, – ответил Кляйнцайт. – Нет ничего лучше теста Шеклтона–Планка для успешного начала дня.

Пик, ответил Шварцганг. Кляйнцайт уже снял заднюю крышку с насоса, прежде чем услышал, что сказал Шварцганг.

– Воткни, – сказал тот. Это уборщица задела своей шваброй розетку монитора. Кляйнцайт поправил ее. Пик, пик, пик, пик.

– Нервничаешь? – спросил Шварцганг.

– Да все время на взводе, – правдиво ответил Кляйнцайт.

Он немного соснул после обеда, проснулся с бьющимся сердцем, побоялся вспомнить свой сон. Взял Ортегу–и-Гассета, прочел:

Проанализировав внимательнее наш обычный способ восприятия действительности, мы, возможно, придем к выводу, что реальным нам кажется вовсе не происходящее вокруг, а скорее тот особый образ чередования событий, который нам привычен. Выражаясь еще более туманно, действительность для нас совсем не то, что можно предвидеть, и не то, что, как нам кажется, мы знаем. Когда цепь каких‑либо событий обретает непредвиденный поворот, мы заявляем, что это невероятно.

Я уже ничего не могу предсказать, сказал Кляйнцайт Ортеге. Психическое обрезание.

Тебе лучше обойтись без него, ответил Ортега. Покуда у тебя есть твои cojones.

Кляйнцайт опустил книгу, сосредоточился на сексуальных фантазиях. Он и Юнона. Он и Медсестра. Юнона и Медсестра. Он, Юнона и Медсестра. Медсестра, Юнона и он. Утомляет. Дело сейчас совсем не в сексе, сказал Секс.