Текст книги "Кляйнцайт"

Посвящается Джейку

Точка А и точка В

Вот опять, точно разряд по проводу. Вспышка ясной ослепительной боли прокатывается из точки А в точку В. Откуда взялось это А? И что за В? Кляйнцайт не желал этого знать. Он‑то думал, что его гипотенуза с другого боку. Хотя кто ее знает. Ему всегда было боязно смотреть на анатомические рисунки. Ну да, мышцы. Но органы, нет. Вечно ждешь неприятностей от этих органов.

Вспышка боли. Снова от А до В. Его диапазон был тверд на ощупь, распух. Сухая кожа на черепе отслаивалась чешуйками. Он приблизил лицо к зеркалу, висевшему в ванной.

Я существую, заявило зеркало.

Ну, а я? – спросил Кляйнцайт.

А это уже не моя печаль, отвечало зеркало.

Ха–ха, засмеялась больничная койка. Ее смех прозвучал не рядом с Кляйнцайтом, она даже не могла его видеть, поскольку находилась на другом конце города. Ха–ха, засмеялась больничная койка и затянула песенку, которая проникла сквозь ее железные ребра, оцарапав эмаль. Ты и я, от А до В. Я припасла для тебя подушку в моем изголовье, пела койка, в моих ногах уже висит табличка с твоим именем. Медсестра и ее сиделки вслушиваются в ночь. Капельницы и бутылочки, кислородные баллоны и маски. Все ждет. Будь как дома.

Отвали, сказал Кляйнцайт. Он оставил зеркало пустым и отправился на работу, спустился вслед за своим лицом в Подземку, сел в поезд. В руке дипломат, под мышкой Фукидид, пингвиновское издание «Пелопонесской войны». Книга, которую он носил с собой, он даже еще не открывал ее.

НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО, произнес заголовок в бульварной газетенке рядом с ним. Он проигнорировал его, глянул на следующую страницу, где красовалась фотография обнаженной девушки, затем повернул голову, чтобы снова взглянуть на заголовок. И В ЭТОТ РАЗ НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО, настаивал заголовок. А тебе не все ли равно? – хмуро осведомилось лицо за газетой. Отвернулось вместе с заголовком и девушкой. Скотина, подумал Кляйнцайт и закрыл глаза.

Ну что вам сказать? – обратился он к неизвестной аудитории в своем сознании. Разве имеет какое‑то значение, кто я и я ли это вообще?

Аудитория ерзала в креслах, позевывала.

Ну хорошо, сказал Кляйнцайт, давайте я выражусь по–другому: вот вы читаете книгу, и в книге говорится про человека, который одиноко сидит в своей комнате. Так?

Аудитория кивнула.

Так, сказал Кляйнцайт. Но на самом деле он вовсе не одинок. Есть писатель, который об этом рассказывает, есть вы, которые это читаете. Он не одинок в том смысле, в каком одинок я. Вы не одиноки, если есть хоть кто‑нибудь, кто это видит и хочет об этом рассказать. А я вот одинок.

Какие еще новости? – поинтересовалась аудитория.

Вечером, возможно, никаких, к утру небольшое прояснение, ответил прогноз погоды.

Давайте представим себе это так, сказал Кляйнцайт. Что называется, с азов: у меня есть бритва «жилетт–текматик». Ее лезвие – полоса сплошной стали, и после того, как я побреюсь раз пять, я переставляю его на следующий номер. Первый номер является и последним, и это существенно, не правда ли? А потом я бреюсь этим первым номером десять, пятнадцать раз подряд, прежде чем куплю новую упаковку. А почему, мне и невдомек. Задачка не по зубам, правда?

Никакой аудитории уже не было, пустые кресла зевали ему в лицо.

Кляйнцайт вышел из поезда, влился в поток людей, спешащих на работу. Под ногами, на полу, он заметил несмятый лист желтой бумаги формата А4. Поднял его. Лист чистый с обеих сторон. Он положил его в свой дипломат. Встал на эскалатор, загляделся на юбку девушки, которая стояла девятью ступеньками выше. Зад высшей утренней пробы, определил он про себя.

Кляйнцайт поднялся на лифте к себе в контору, сел за свой стол. Набрал номер доктора Налива и записался на прием. Вот так‑то лучше, одобрила больничная койка где‑то на другом конце города. Уж мы с Медсестрой обо всем позаботимся, и бутылочку оранжада ты у нас получишь, как и все.

Не буду сейчас об этом думать, решил Кляйнцайт. Он вытащил лист желтой бумаги из своего дипломата. Бумага толстая, плотная, шершавая, насыщенного желтого цвета. Ей нужен простой стол, подумал Кляйнцайт, беленые стены, голая комната. В романах всегда фигурируют простые столы. За ними сидят молодые люди и что‑то строчат на бумаге стандартного формата. Единственное их пальто висит на простом крючке, вделанном в беленую стену. Да полно, были ли те простые столы, те голые комнаты? Кляйнцайт засунул бумагу вместе с копиркой и вторым листом в свою пишущую машинку, на которую при этом осыпалось немного перхоти, и принялся за рекламу зубной пасты «Бзик».

Медсестра

Она проснулась, встала с постели, цветущая, как заря. Розовые пальцы, розовые ступни, розовые соски. Высокая, стройная, статная, словно Юнона. Приняла душ, почистила зубы. Белый бюстгальтер, колготки от «Маркс энд Спенсер». Ничего чересчур модного. Одела свой халат, колпачок, свои неизменные черные сестринские туфли.

Палата А4, пожалуйста, сказала она им, и туфли отнесли ее туда. Что за походка! Стены с обеих сторон расцветали при одном только взгляде на нее, коридоры улыбались ее отражением.

В своем кабинете Медсестра управилась со своими кабинетными делами, выкурила сигарету, отперла свой шкафчик, окинула взглядом свою империю. Пациенты кашляли и вздыхали, пожирая ее глазами поверх кислородных масок. Однажды ко мне придет мой принц, подумала Медсестра.

Она обошла их в сопровождении тележки с лекарствами, грациозно покачиваясь на своих высоких туфлях, распространяя облако милосердия и желания. «Ах!» – завздыхали они. «Ох!» – застонали они. Глубоко принялись они вдыхать свой кислород, тихонько мочась в бутылки, запрятанные под простынями. На какой же койке он окажется? – думала Медсестра.

На улице был дождь, и свет в помещении был серебристый, музыкальный. Потолок, точно крышу викторианского вокзала, украшали витиеватые узоры. Такие свеженарисованные кремовые викторианские узоры, похожие на коленки. Серебристое освещение, зеленые одеяла, белые простыни и наволочки, пациенты каждый на своем месте, молоденькие сиделки, одетые в голубое и белое, все прибранное, готовое услужить. Все опрятное, подумала Медсестра. На какой же койке он окажется?

Увольнение

– Ну, как идут дела? – спросил Директор по творческой части, человек с бачками.

– Думаю, мне это удалось, – ответил Кляйнцайт, человек с перхотью. – Начинается с того, что мужчина толкает перед собой тачку, полную клади. Никакой музыки, слышно только его дыхание да скрипение тачки да стук клади. Изображение переходит в крупный план. Мужчина широко улыбается, лезет в карман, достает оттуда тюбик «Бзика» и, ничего не говоря, выставляет его вперед. Что вы об этом думаете?

Директор опустился в кресло, его и без того тесные брюки натянулись, он не стал закуривать, потому что вообще не курил.

Кляйнцайт закурил.

– Подход как в cinema veritе ^[1]– объяснил он.

– А почему именно тачка с кладью? – спросил Директор, который был на десять лет моложе Кляйнцайта.

– А почему бы и не тачка? – ответил на это Кляйнцайт. Он остановился и подождал, пока боль пробежит от А до В. – Тачка сгодится так же, как и любое другое. Она лучше уймы разных вещей.

– Вы уволены, – натянуто произнес Директор.

У доктора Налива

– Гипотенуза – довольно странный орган, – сказал доктор Налив, сидя в своей хирургической клинике на Харли–стрит. Доктору Наливу было лет пятьдесят пять, и выглядел он как истый джентльмен, который и другие полсотни лет пробежит, даже не задохнувшись. Журналы в его приемной потянули бы фунтов на 200. Его клиника была оснащена коробочкой пластыря, иглой для взятия образцов крови, полочкой с пробирками и электрическим камином времен Регентства. Был у доктора Налива и стетоскоп. Он осмотрел его, щелчком стряхнул остатки прилипшей серы. – Мы чертовски мало знаем о гипотенузе, – произнес он. – Да и о диапазоне тоже. Вы можете всю жизнь прожить, даже не узнав про них, но уж если они дадут о себе знать, то неприятностей не оберешься.

– Так, может, и говорить не о чем, а? – спросил Кляйнцайт. – Просто небольшой приступ от А до В. – Тут его пронзило снова, точно раскаленным железным прутом, насквозь. – Просто небольшой приступ от А до В, – выговорил он. – Слушайте, может, у всех это есть, а?

– Нет, – сказал доктор Налив. – Едва ли три случая в год наберется.

Три случая чего, хотел спросить Кляйнцайт, но сдержался.

– И ничего серьезного? – спросил он.

– Как у вас со зрением? – задал вопрос доктор Налив. Он раскрыл папку с данными Кляйнцайта, заглянул в нее. – Мушки, точки плавающие не замечали?

– А у кого их нет? – сказал Кляйнцайт.

– А со слухом как дела обстоят? – спросил доктор Налив. – Слышали когда‑нибудь такой шум в абсолютно тихой комнате, будто пузырьки лопаются,?

– Я думал, это акустика, – сказал Кляйнцайт. – В смысле, в комнатах действительнолопаются пузырьки, когда стоит тишина, разве не так? Такое едва различимое тонкое шипение.

– Давление у вас хорошее, – сказал доктор Налив, все еще глядя в папку с данными. – Давление ваше совсем как у молодого.

– Я бегаю каждое утро, – сказал Кляйнцайт. – Полторы мили.

– Хорошо, – сказал доктор Налив. – Мы оформим вас в госпиталь прямо сейчас. Завтра для вас подойдет?

– Отлично, – сказал Кляйнцайт. Он выдохнул, откинулся в кресле. Потом снова выпрямился.

– Почему я должен ложиться в госпиталь? – спросил Кляйнцайт.

– Лучше понаблюдать за вашим состоянием, – сказал доктор Налив. – Пройти несколько анализов и все такое прочее. Не о чем особо беспокоиться.

– Ладно, – сказал Кляйнцайт.

Тем же днем он купил пару довольно вызывающих на вид пижам, отобрал со своих полок книги, чтобы было что читать в госпитале. Положил в сумку «Размышления о Кихоте» Ортеги–и-Гассета. Он уже читал эту книгу и вряд ли стал бы читать ее снова. Фукидида он пожелал нести в руке.

Прибытие

– Ах! – застонала Медсестра в объятьях доктора Кришны. – Ты занимаешься любовью, как бог, – сказала она позже, когда они лежали рядом, куря в темноте.

– Выходи за меня, – сказал доктор Кришна. Он был юн, смугл, красив и талантлив.

– Нет, – ответила Медсестра.

– Кого ты ждешь? – спросил доктор Кришна.

Медсестра пожала плечами.

– Я видел, как ты обходила свою палату, – сказал доктор Кришна. – Ты ждешь, что когда‑нибудь на одной из этих коек появится мужчина. Ты что, ждешь, когда заболеет какой‑нибудь миллионер?

– Миллионеров не держат в таких палатах, – сказала Медсестра.

– А что тогда? – спросил доктор Кришна. – Какого человека ты ждешь? И почему обязательно больного? Почему не здорового?

Медсестра пожала плечами.

Утром ее неизменные черные сестринские туфли отнесли ее в палату А4. В койке у окна лежал Кляйнцайт и смотрел на нее так, точно видел всю ее насквозь, до самого Маркса, Спенсера и так далее.

Герой

Ну нет, пронеслось в голове у Кляйнцайта, когда он завидел Медсестру, это уж слишком. Даже если бы я был здоров, что маловероятно, даже если бы я был молод, чего уже не вернешь, слишком сильно это искушение и лучше бы ему не поддаваться. Да она меня даже в арм–рестлинге на обе лопатки положит, чего уж там пытаться прицениваться к ее бедрам? Он тут же приценился к ее бедрам и почувствовал, как в нем нарастает паника. За паникой прозвучала боль, точно дальний рог в бетховеновской увертюре. Да я, похоже, герой, удивился Кляйнцайт и осушил стакан оранжаду.

Медсестра притронулась к его табличке, заметила Фукидида и Ортегу на тумбочке.

– Доброе утро, мистер Кляйнцайт, – произнесла она. – Как вы сегодня себя чувствуете?

Кляйнцайт был рад, что на нем вызывающая пижама, что с ним Фукидид и Ортега.

– Спасибо, прекрасно, – ответил он. – Как вы?

– Ничего, спасибо, – сказала Медсестра. – Кляйнцайт, это что‑то такое по–немецки?

– Герой, – ответил Кляйнцайт.

– Я была уверена, это будет что‑нибудь подобное, – сказала Медсестра. Возможно, ты, сказали ее глаза.

Боже милосердный, пронеслось в голове у Кляйнцайта, а я еще и безработный.

– Я хочу взять у вас немного крови, – произнесла Медсестра и погрузила свой шприц в его руку. Кляйнцайт расслабился и дал течь чувствам.

– Спасибо, – сказала Медсестра.

– Когда угодно, – ответил Кляйнцайт.

Вот так, подумал он, глядя как она уходит и уносит его кровь, теперь только вперед. Он сел на краешек своей койки и стал смотреть на соседний монитор. По нему слева направо бежали световые сигнальчики, появлялись слева и исчезали справа, появлялись и исчезали. Они что же, быстро обегают аппарат и появляются снова? – удивился про себя Кляйнцайт.

– Захватывает, да? – спросил молодой человек, лежащий на соседней койке. – Кого‑то может это задеть – они что же, так и будут бежать? И никогда не остановятся?

Он был очень тонок, очень бледен и выглядел так, словно мог вспыхнуть и сгореть в один миг.

– Вы с чем тут? – спросил Кляйнцайт.

– Расширенный спектр, – ответил готовый воспламениться. – Если наступит гендиадис, то все может закончиться… – тут он даже не прищелкнул пальцами, а издал короткое шипение, – …вот так.

Кляйнцайт хмыкнул, покачал головой.

– А что у вас? – спросил Легковоспламеняющийся.

– Я, вообще‑то, не болен, – сказал Кляйнцайт. – Явился на анализы, что‑то вроде этого.

– Вы точно больны, – определил Легковоспламеняющийся. – По виду гипотенуза. И чуточку диапазона, возможно. Мочитесь в две струи?

– Ну, когда твое белье весь день перекручено… – смутился Кляйнцайт.

– Держитесь того же и впредь, – ободрил Легковоспламеняющийся. – Не падайте духом. Я, знаете ли, говорю по–немецки.

– Здорово, – сказал Кляйнцайт. – Я нет.

Легковоспламеняющийся вновь издал шипение.

– Только без обид, – сказал он. – Может, замечали, что люди с годами начинают выглядеть иначе. Меняются, похоже, одни болваны.

– Болваны, – сказал Кляйнцайт. – Ну да.

– Сначала болваны в витринах, – объяснил Легковоспламеняющийся, – потом люди.

– Никогда не думал, что кто‑нибудь, кроме меня, это замечает, – сказал Кляйнцайт. – Болванов, возможно, создает Бог. Человек создает людей.

Он скрестил ноги и нечаянно задел провод, который вел к монитору Легковоспламеняющегося. Штепсель вылетел из розетки, последний сигнальчик мелькнул и погас, экран стал черным.

– Господи, – произнес Легковоспламеняющийся. – Я пропал.

Кляйнцайт воткнул штепсель в розетку.

– Вы вернулись, – сказал он.

Вместе они стали смотреть на сигнальчики. Ужасно, думал Кляйнцайт. Если бы я смотрел на них постоянно, то обязательно пожелал бы, чтобы однажды они прекратили свой бег. Пик, сказало его сознание в такт сигнальчику. Пик, пик, пик, пик. Прекрати, приказал Кляйнцайт. Он лег на свою койку, и та вздохнула.

Мой, произнесла койка. Как долго я ждала тебя. Ты не похож на других, я никогда не испытывала ничего подобного.

В своем сознании Кляйнцайт увидел переход в Подземке.

Зачем? – спросил он.

Просто показываю, ответило его сознание.

Что? – спросил Кляйнцайт. Сознание не ответило. В его теле запел дальний рог.

Наша песня, сказала койка и сжала его в объятьях.

В квартире зеркало выглянуло наружу и не увидело ничьего лица. А существую ли я? – задумалось зеркало.

В конторе Кляйнцайта, на желтой бумаге человек толкал перед собой тачку, полную клади, и чувствовал в кармане тюбик с пастой «Бзик». Что это за Сизифов труд такой? – с ожесточением думал человек. И почему именно «Бзик»?

В магазине музыкальных инструментов глокеншпиль мечтал о переходе в Подземке.

Кровь Кляйнцайта

– Радуйся, Мария, благодатная! – произнесла Медсестра.

Доктор Кришна вынул язык из ее уха.

– Ты кончила? – поинтересовался он.

– Извини, – сказала Медсестра. – Я что‑то замечталась. Кончи, не дожидайся меня.

– Что, привезли больного миллионера? – спросил Кришна.

– Он не миллионер, – сказала Медсестра. – Его имя означает «герой».

– Это как так – «герой»? – спросил Кришна.

– Кляйнцайт, так его зовут. По–немецки это означает «герой».

– По–немецки Кляйнцайт означает «маленькое время» ^[2]– сказал Кришна, входя в нее немножко.

Медсестра засмеялась.

– Только герой мог сказать, что Кляйнцайт означает «герой», – сказала она.

Доктор Кришна съежился, вытащил, оделся. Медсестра, обнаженная, осталась на кровати, точно лежащая Ника Самофракийская. Разум Кришны помутился. Он вновь сбросил с себя одежду и жадно накинулся на нее, ощущая слабость во всем теле.

– Это прощание, – проговорил он. – На дорожку.

Медсестра кивнула с закрытыми глазами, думая о крови Кляйнцайта в теплой склянке, что она несла в руке. Анализ показал уровень децибелов – 72, светочувствительность – 18,000 и отрицательную полярность – 12 процентов. Полярность ей не нравилась, она могла обернуться чем угодно, да и децибелы оставляли желать лучшего. Но зато светочувствительность! Она никогда не видала чего‑либо подобного. Можно было заметить ее в его усталых глазах, подумала она в тот момент, когда Кришна кончил.

– Спасибо, – сказал он.

– Т ебеспасибо, – сказала Медсестра, одиноко стоя у окна и вдруг сознавая, что Кришна ушел больше часа назад. На улице тихонько моросило. Как я люблю такой тихий дождик, подумала она. Ее сознание немедленно показало ей переход в Подземке. Зачем? – подумала она, вслушиваясь в отзвуки футбольных ударов, запинающийся перезвон колокольчиков, вплетенный в какую‑то неверную мелодию. Я так думаю, заявила она Богу, что здоровых людей нету.

Ты на себяпосмотри, – посоветовал Бог. Кто может быть здоровее тебя?

А, женщины, усмехнулась Медсестра. Я о мужчинах говорю. Так или иначе, все они больны.

Ты действительно так думаешь? – спросил Бог. Дождь зарядил сильнее. Что я сделал не так? Где ошибся?

Не могу сказать, что я в точности имею в виду, сказала Медсестра. Звучит, конечно, глупо. В смысле, дело не в том, чтобы найти здорового мужчину, дело в том, чтобы найти того, кто использует свою болезнь по назначению.

В конторе Кляйнцайта, на желтой бумаге человек, толкавший перед собой тачку, полную клади, почувствовал, что его смял Директор по творческой части. Что‑то вдруг потемнело, произнес он, падая в корзину для бумаг и все еще чувствуя в кармане тюбик с пастой «Бзик».

Переход в Подземке

Вот это да! – сказали стены, с удовольствием прислушиваясь к звукам футбольных ударов, вот эта тишина по нам, восхитительные формы тишины, обтянутые звуком футбольных ударов.

В переходе на полу лежал лист чистой желтой бумаги формата А4. На нем еще не отпечатался ничей след.

Мимо проходил оборванец, рыжебородый, с яркими голубыми глазами. На его плече, перевязанные веревкой, висели скатанные его пожитки, в руках он тащил две хозяйственные сумки. В одной – полбутылки вина. Он глянул на лежащий лист бумаги, обошел его, потом поднял, осмотрел со всех сторон. Никаких надписей. Он вытащил из кармана черный японский фломастер. Уселся на пол, прислонился к стене, вынул из одной сумки планшет, положил на него бумагу и жирно написал:

ЧЕЛОВЕК С ТУЧКОЙ, ПОЛНОЙ ГРАДИН

Он положил бумагу на пол, и его шаги удалились по переходу.

Се, мир, произнес человек на бумаге. Вот, ощущаю в себе величие. Почему именно тучка, полная градин? И будет ли музыка?

Будет, подтвердила музыка. И возникла чуть дальше по переходу. Это была губная гармоника, ее звуки, резкие, надломленные, то хромающие трехногой собакой, то жалящие гремучей змеей. Это было попурри из «Соленой собаки», «Ручья увечных» и «Розы Балиду». Вместе они звучали так, будто первый мотив вместе с двумя другими влепился прямиком в фонарный столб.

Когда рыжебородый достиг того места, где была музыка, он заиграл ее. Он заиграл ее на губной гармошке, извлеченной из кармана. Из сумки он выудил потрепанную вельветовую фуражку, бросил ее перед собой на пол засаленной подкладкой вверх.

Что за фонограмма, растроганно произнес человек с тучкой, полной градин.

Дзень, сказали два пенса, падая в фуражку.

Когда же? – спросил глокеншпиль в магазине музыкальных инструментов.

Позже, ответили стены.

Стрелочка в квадрате

Ночь дышит тяжело, с хрипами. Медсестра сегодня на дежурстве, она сияет в искусственном освещении своего кабинета, она точно капитан с мостика озирает палату, всматривается, как черный нос корабля рассекает белую волну, глядит на око компаса, горящее в темноте. Монотонный гул двигателей, качка, море, смутно рокочущее, кипящее, вздыхающее. Палата в полумраке. Стоны, журчание, судорожное, затрудненное дыхание, звук чего‑то, шлепающегося в подставленные судна. Зловоние. Стоны. Проклятия.

Медсестра не пишет отчет. Не читает. Не курит. Не думает. Чувствует, как ночь растет в искусственном освещении хрип за хрипом.

Говори, произносит Бог.

Медсестра не отвечает, что‑то напевая прямо в ночь, нарастающую хрип за хрипом.

Кляйнцайт не спит, всматривается в сигналы на мониторе Легковоспламеняющегося: пик, пик, пик, пик. Легковоспламеняющийся спит. Дальний рог звучит в теле Кляйнцайта. Не надо, Господи. Зловоние из суден. Небо будто бурый бархат, красный глазок самолета. Так высоко, вот–вот совсем пропадет! Пропал!

Внезапно – госпиталь. Припал к земле перед прыжком. Я в его когтях, думал Кляйнцайт. Он громаден. Я даже не имею понятия, как долго ждет он, как невыносимо его терпение. Господи.

Не докучай мне лишними подробностями, откликнулся Бог.

Пик. Пик. Пик…

– Кубки и золото! – завопил Легковоспламеняющийся, извиваясь в темноте. – Бархат и занавеси, юность и безрассудство.

Вот это и случилось, подумал Кляйнцайт. Гендиадис.

Медсестра, доктор Кришна, две сиделки – все уже тут. Вокруг постели Легковоспламеняющегося задернули занавески.

А потом раздался ужасный душераздирающий звук, будто что‑то рассыпалось на куски.

– Спектр прорвался, – произнес доктор Кришна.

– Стрелочка в квадрате, – раздался тихий голос Легковоспламеняющегося.

Сиделки взяли с места в карьер. Возникли вопли, вздохи.

– Все, – произнес доктор Кришна за занавеской. – Вот и все.

Кляйнцайт закрыл глаза, услыхал, как что‑то увозят, шаги услыхал, открыл глаза. Занавески были раздвинуты, койка Легковоспламеняющегося опустела, монитор потемнел. Никого.

ВОТ, произнес Госпиталь. ВОТ Я. ОЩУТИ МЕНЯ ВОКРУГ. Я ВСЕГДА БЫЛ ЗДЕСЬ В ОЖИДАНИИ. ВОТ. ЗДЕСЬ. ТЫ.

Ах! – застонала койка, теснее прижимая Кляйнцайта к себе.

Нет, сказал Кляйнцайт, сжимаясь в темноте. Ни звезды, которая была бы видна в буром бархате неба. Ни самолета.

Что? – спросил Кляйнцайт.

Будь темным, сказала тьма. Не открывайся. Будь темным.

Ни души в Подземке

В полночь знак ВЫХОД указывал в направлении железных дверей, запертых на замок. Эскалаторы стояли, они превратились в лестничные марши. Никто не поднимался по ним и не спускался вниз. Никто не смотрел на девушек в одном белье, вечно красующихся на плакатах. ЭТО – ЭКСПЛУАТАЦИЯ ЖЕНЩИН, гласили круглые ярлычки, наклеенные им на грудь и между ног. Никто ярлычки не читал.

БЕЙ ЧЕРНОМАЗОЕ ДЕРЬМО, сказала стена. БЕЙ ИРЛАНДСКОЕ ДЕРЬМО. БЕЙ ЖИДОВСКОЕ ДЕРЬМО. ДЕРЬМОБОЙ. ССАКОБОЙ. ПЕРДОБОЙ. ПОТОБОЙ. МЫСЛЕБОЙ. УБОЙ. ЖИЗНЕБОЙ. БЕЙ ЖИЗНИ.

На плакате УЧИСЬ КАРАТЕ, где один человек швырял другого на мат, было написано от руки: «Дай‑ка я тебя насажу».

На плакате «Ивнинг Стандард» мультяшный человечек был единственным, кто ехал по эскалатору и не любовался девушками в белье. Работа у меня смешная, было написано на плакате от руки.

Холод, сырость, ночь прорастали сквозь темноту из черных тоннелей, из бетонных платформ, из стальных рельсов. Никто плакатов не читал.

ГРЕЙС И БОБ, сказала стена. ИРМА И ДЖЕРРИ. СПУРЗ. АРСЕНАЛ.

ОДЕОН, сказала киношная афиша. СЕГОДНЯ В ПОКАЗЕ: «УБОЙ ЕЩЕ НЕ КОНЧЕН». И всем не терпелось кончить вместе с ним!На плакате был изображен мужчина в облегающей одежде, который просунул меж ног наставленный на зрителя двуствольный автомат. Позади него штабелем лежали обнаженные девицы. Вокруг него взрывались в море суда, поезда, обстрелянные вертолетами, сходили с рельсов, взлетали на воздух целые замки, налетали на скалы мотоциклисты, под водой сражались между собой аквалангисты–подрывники. В главных ролях ТРАХ ПОРМЭН, МАКСИМУС ПИХ, ИММЕНСА ПУДЕНДА, МОНИКА ВКОЙКУ. В фильме также снимается ГЛОРИЯ СХОДУ в роли Киски. Режиссер ДИМИТРИОС САТИРОС. Автор сценария АРИАДНА НАСКОКС по мотивам романа Гарри Бездарри «Убой по жизни». Автор дополнительных диалогов Гертруда Аналь. Композитор и дирижер Лубрикато Стылу. Автор и аранжировщик музыкальной темы «Пососи мой леденец» Фрэнк Муд, исполнители – группа ЛОБКОВЫЕ ЗАЙЧИШКИ с разрешения «Засос Рекордз Инк.» Исполнительные продюсеры Гарольд Содом–младший и Сол Спермски. Продюсер Мортон Аналь–младший. Снято в студии «Спермовижн», подразделении «Напалм Индастриз». Запись произведена в студии «Засос Рекордз», подразделении «Содом Кемикалз», в содружестве с «Напалм Индастриз», подразделении «Аналь Петролеум Напалм». Выпуск «Напалм–Аналь». Категория Х – только для взрослой аудитории.

Никто плаката не читал.

Слушай, сказала Подземка.

Никто не слушал. Холод вырастал из черных туннелей.

Ты здесь? – спросила Подземка. Ты ответишь?

Никто не отвечал.

Не ты ли Орфей? – вопросила Подземка.

Ни звука.

Музыка

Кляйнцайт выскользнул наружу совершенно незаметно: он отправился в ванную, неся свою одежду под халатом, вышел в халате поверх одежды, спустился по пожарной лестнице и оставил халат у дверей.

Луна была полная, как луна на старых меццотинто, на японских гравюрах. Изысканная, драматичная. Стремительный бег облаков, спецэффекты. Когда на рассвете луна поглядела вниз, она увидела сидящего в скверике Кляйнцайта. Напротив скверика был магазин музыкальных инструментов: СКРИПИЧКА, «Все на складе».

Кляйнцайт взглянул на луну. Жду, сказал он.

Луна кивнула.

Тебе легко кивать, заметил Кляйнцайт. Тебе не нужно быть героем. Зачем я сказал ей, что так переводится мое имя? Я совсем не герой, я много чего боюсь. Трах Пормэн, Максимус Пих, все эти типы из фильмов, с отважным взглядом, здоровыми привычками, они никогда ничего не боятся. Они, конечно, очень опасны, если их разозлить, но в обращении они ребята простые. Вот потому‑то они и стали героями фильмов, потому что люди с первого взгляда определяют, что такие они и есть. Женщины сходят по ним с ума, школьницы вывешивают у себя их плакаты. А ведь Траху Пормэну сорок семь лет. На два года старше, чем я. Максимусу Пиху пятьдесят два. Невероятно. И я уверен, его никогда не клонит в сон после обеда.

Извините, сказала луна. Я вот только чайник поставлю.

Кляйнцайт кивнул. В его глазные яблоки три раза стукнул день.