Текст книги "Кляйнцайт"

Автор книги: Рассел Конуэлл Хобан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Утро для мистера Кляйнцайта, объявил день.

Я мистер Кляйнцайт, сказал Кляйнцайт.

Подпишите вот здесь, пожалуйста.

Кляйнцайт подписал.

Благодарю вас, сэр, сказал день и вручил ему утро.

Ладно, сказал Кляйнцайт. Сквер был разбужен людьми, окружен машинами. Декорации из зданий, крыш, неба, уличных шумов, целого мира.

Ладно, сказал Кляйнцайт и осторожно приблизился к СКРИПИЧКЕ.

– Чем могу помочь? – спросил человек за прилавком.

– Я даже не знаю, чего я, собственно, хочу, – сказал Кляйнцайт.

– Какой‑нибудь конкретный инструмент? – спросил человек.

Кляйнцайт затряс головой.

– Походите, посмотрите, – сказал человек. – Может, он сам найдет вас.

Кляйнцайт улыбнулся, кивнул. Не рог, он был в этом уверен. Оглядел пикколо, флейты и кларнеты. Тут никаких пальцев не хватит, не говоря уже о том, что надо еще дуть. Глянул на скрипки, виолончели и контрабасы. С кнопками, с теми, по крайней мере, все ясно, подумал он. Или ты затыкаешь дырку, или ты ее открываешь. Со струнами вообще пропадешь. Перед ним встал глокеншпиль.

Добрый день, как поживаете, вежливо произнес Кляйнцайт.

Не прикидывайся скромником, осадил его глокеншпиль. Ведь ты меня ищешь. 48 фунтов 50 пенсов. Я то, что надо, на таких в Лондонском симфоническом играют.

Не знаю даже, засомневался Кляйнцайт.

Ну ладно, сказал глокеншпиль. 35 фунтов без футляра. Обычная картонная коробка. А инструмент тот же.

Футляр кусается, сказал Кляйнцайт.

Профессиональный, сказал глокеншпиль. Особенный. Много черных футляров в такой вот уникальной форме усеченного треугольника ты видел? Люди начинают гадать, что это такое. Не цимбалы, не цитра, даже не автомат. Девушки. Они сойдут с ума от желания узнать, что у тебя там такое.

Скажу тебе одну вещь, сказал Кляйнцайт. Ведь я даже нотам не обучен.

Гляди, сказал глокеншпиль, выставляя два ряда своих серебряных пластинок, видишь, каждая нота обозначена буквой: G, A, B, C, D, E, F и так далее. G#, A#, C#, D#, прочел Кляйнцайт на пластинках верхнего ряда. Как ты произносишь #?

На полтона выше, сказал глокеншпиль.

Кляйнцайт взял одну из палочек, попробовал несколько нот. Глокеншпиль издал ряд серебристых звуков, которые долго еще дрожали, повиснув в воздухе. Волшебно, подумал Кляйнцайт. Аж жуть берет. Я мог бы сочинить несколько мелодий, подумал он, и записать их нотами, чтобы можно было наигрывать их снова.

Вот так, сказал глокеншпиль. Ты музыкальный. Кто музыкален, кто нет. Ты – да.

– Я возьму это, – сказал Кляйнцайт хозяину. – Что это такое?

– 48 фунтов 50 пенсов вместе с футляром, – ответил тот. – Глупо, конечно, столько платить за футляр. В картонной коробке пойдет за 35.

– Я имею в виду, что это? – сказал Кляйнцайт. – В смысле, инструмент.

– Глокеншпиль, – произнес хозяин, наклоняя голову, чтобы лучше видеть Кляйнцайта.

Кляйнцайт кивнул. Глокеншпиль. Он выписал чек и унес глокеншпиль в своем футляре. Девушки в сквере смотрели на футляр, смотрели на него.

Может обернуться чем угодно

На выходные Медсестра лежала в постели, спала и не спала. Не видела снов, но и не просыпалась. В каком‑то промежуточном состоянии. Она слышала колебания серебристых нот, видела себя в переходе Подземки. Интересно, почему, думала она. Иногда мне кажется, будто я в самой середке мира и не могу выбраться.

Говори, сказал Бог.

Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, отозвалась Медсестра. Творца неба и земли, и всего видимого и невидимого, и в единого Господа Иисуса Христа…

Ради Христа, говори, повторил Бог.

Прошлой ночью, произнесла Медсестра, когда умер тот юноша, с гендиадисом, я хотела кинуться к Кляйнцайту, обнять его, я хотела, чтобы и он обнял меня.

Как так? – спросил Бог.

Ты знаешь, как, сказала Медсестра. Ты ведь все знаешь.

Нет, не все, сказал Бог. Я не знаю чего‑то так, как люди это знают. Я – это я и все такое, но я ничего по–настоящему не знаю. Расскажи, как ты хотела обнять Кляйнцайта.

Об этом слишком утомительно рассказывать, сказала Медсестра. Надоело постоянно трепать языком. Просто его не было в палате, когда я пришла к нему. Если он сбежал, мне не хотелось бы об этом думать.

Почему? – спросил Бог.

Ты действительно ничегошенькине знаешь, заключила Медсестра. Время принять душ, приказала она своим ногам. Босые, они отнесли ее в ванну.

Позднее, уже не в своем сестринском облачении, а в обтягивающем брючном костюме, она пришла в палату. Охи, вздохи, страстные взгляды. Кляйнцайт был уже в своей постели в самом дальнем ряду у окна, уставив глаза на нее через всю длину палаты и проникая взглядом сквозь ее одежду, как и в первый раз. Доктор Налив, в сопровождении двух сиделок, дневной сестры и молодых дежурных врачей Плешки, Наскреба и Кришны, как раз заканчивал свой обход у последней койки, на которой лежал больной полумраком.

– Ну, мистер Нокс, – сказал доктор Налив, – сегодня вы выглядите гораздо ярче, чем совсем еще недавно.

Нокс вежливо улыбнулся.

– Думаю, мне лучше, – произнес он.

– О да, – подтвердил доктор Налив, – думаю, так оно и есть. Ваше внутреннее сгорание сейчас куда более регулярно. Мы подержим вас на той же дозировке «пыла» и последим за вашим состоянием.

Группа переместилась в кабинет Медсестры, она вошла последней.

– У него в анамнезе частичное затмение, вот у этого, – сказал доктор Налив. – Нам, возможно, понадобится еще одна рефракция.

Плешка, Наскреб и Кришна пометили это для себя.

– А как быть с Кляйнцайтом? – спросила Медсестра. – С тем, у которого гипотенуза.

– Какая преданность своему делу! – вместо ответа восхитился доктор Налив. – Даже в свой выходной день она не выбрасывает работу из головы.

– Как быть с ним? – повторила Медсестра. – Кляйнцайт. Гипотенуза.

– Ну, вы же видите, какая у него полярность, – сказал доктор Налив. – Может обернуться чем угодно.

– Обернуться вниз? – спросил Плешка.

– Или вверх? – спросил Наскреб.

– На восток? – спросил Кришна.

– Или на запад? – спросила Медсестра.

– Разумеется, – сказал доктор Налив. – И имейте в виду, что при подобной гипотенузе, как правило, возникают проблемы и с асимптотами. Мы вовсе не хотим, чтобы он потерял свою ось, и в то же время мы обязаны следить за его тональностью. Прогоним‑ка его через тесты Баха–Евклида, посмотрим на результат.

Медсестра подошла к койке Кляйнцайта у окна.

– Доброе утро, – произнесла она.

– Доброе утро, – сказал Кляйнцайт. Они одновременно взглянули на койку Легковоспламеняющегося. Сейчас на ней спал какой‑то толстяк. Хроническое незаполнение объема. Монитора при нем не было.

Ну? – сказало ее лицо.

Кляйнцайт указал на глокеншпиль под койкой.

– Скрипичка, – сказал он. – Все на складе.

Медсестра раскрыла футляр, осторожно дотронулась пальцами до серебряных нот.

Соберись, сказал глокеншпиль.

Для чего? – спросила Медсестра.

Соберись, сказал глокеншпиль.

Медсестра захлопнула футляр, села в кресло, кинула взгляд на Кляйнцайта, улыбнулась, покивала, ничего не говоря.

Кляйнцайт улыбнулся в ответ, тоже, ничего не говоря, покивал.

Два пути

Да тут сплошные красотки работают, подумал Кляйнцайт, снимая пижаму и надевая халат, легко завязывающийся сзади. И такие цветущие. Каждая словно старается сдержать своей тугой кожей рвущуюся изнутри энергию. Какие румяные щеки! Комната в противоположность была мрачна, одни холодные неуютные поверхности да тяжелое оборудование.

– Ну так, – произнесла Юнона из рентгеновского кабинета. – Мы возьмем у вас анализ Баха–Евклида. Обычно мы делаем это двумя путями.

– В смысле… – начал было Кляйнцайт.

– В смысле через глотку и через зад, – отрезала миловидная прислужница проницательного аппарата. – Выпейте это. Вот так, до дна.

Кляйнцайт выпил, передернулся.

– Теперь лягте на бок сюда, на стол, и разведите руками ягодицы.

Кляйнцайт сжался, развел руками ягодицы, ему была вставлена клизма, и его переполнило до краев. Смена роли, подумалось Кляйнцайту. Прямо извращение. У него возникло нарастающее чувство, что он вот–вот лопнет.

– Оставайтесь на боку. Глубокий вдох. Не дышите, – приказала Юнона. Бум. Щелк.

– Я вам сейчас, кажется, весь стол обделаю, – сказал Кляйнцайт.

– Нет еще, – сказала Юнона. Бум. Щелк. – Туалет здесь, недалеко. Осталось недолго. – Бум. Щелк. – Отлично. Облегчитесь, потом возвращайтесь обратно.

Кляйнцайт извергся в туалете, возвратился тенью самого себя.

– Станьте здесь, – приказала Юнона. – Локти назад, глубокий вдох. – Бум. Щелк. – Теперь боком. – Бум. Щелк. – Все. Спасибо, мистер Кляйнцайт.

– С удовольствием, – сказал Кляйнцайт. И вот так это должно было закончиться? – подумал он. После такой близости!

Вконец изнуренный, он добрался до своей постели и погрузился в сон. Во сне к нему явился рыжебородый человек из Подземки.

А ничего тут у тебя местечко, произнес он в голове Кляйнцайта.

Я вас не знаю, сказал Кляйнцайт.

Ты кончай тут со мной придуриваться, приятель, сказал Рыжебородый. Он вытащил из своей сумки лист желтой бумаги, что‑то на нем написал, протянул Кляйнцайту. Кляйнцайт взял бумагу, увидел, что она чиста с обеих сторон.

Собрался? – спросил Рыжебородый.

На что собрался? – спросил Кляйнцайт и проснулся с бьющимся сердцем.

Не совсем то

Шесть утра, и Госпиталю надоело спать. Пить чай, приказал он. Пациенты вздыхали, бранились, стонали, открывали и закрывали глаза, откладывали свои кислородные маски, пили чай.

Толстяк на соседней койке сел, улыбнулся, приветственно кивнул поверх своей чашки. Вытащил из тумбочки четыре фруктовых булочки, разрезал их пополам, намазал маслом, четыре половинки намазал мармеладом, а еще четыре – смородиновым вареньем, выстроил их в каре и сосредоточенно их съел, вздыхая и покачивая головой.

– Интересный случай, – произнес он, кончив.

– Кто? – спросил Кляйнцайт.

– Я, – сказал толстяк. Он скромно улыбнулся, владелец собственной персоны. Позади него на койку села тень Легковоспламеняющегося, покачала головой, ничего не сказала. – Я никогда не наедаюсь, – сказал толстяк. – Хроническое незаполнение объема. Медицинская наука ничего не может поделать. Пособия мне едва хватает. Поэтому я подал на грант.

– Чей? – спросил Кляйнцайт.

– Совета по искусству, – ответил толстяк. – На метафорических основаниях. Условия человеческого существования.

– Условия существования толстяков, – сказал Кляйнцайт. Он не хотел этого говорить. Его спровоцировали фруктовые булочки.

– Наглец, – сказал толстяк. – Где ваши друзья и родственники?

– Что вы имеете в виду? – спросил Кляйнцайт.

– То, что сказал, – ответил толстяк. – За то время, пока я здесь, ко всем посетители приходили уже три раза. Всех, кроме вас, кто‑то либо посетил, либо добросовестно презрел. Вы видели, что старого Григгса регулярно не посещают три его дочери, два сына и пятнадцать, а то и все двадцать внучат. Вы видели, что меня регулярно посещает моя жена, мой сын, моя дочь, двое моих кузин и друг. Что вы на это скажете?

– Ничего, – ответил Кляйнцайт.

– Нехорошо, – сказал толстяк. – Я так не играю. Заметьте, я не из тех, кто думает, что иностранная угроза затаилась под каждым кустом. Ничего подобного. Мне безразлично, атеист ли вы или коммунист или какой‑нибудь там цветной. Но я, знаете ли, любопытен. Чем больше я вынюхиваю, тем больше мне хочется вынюхать. Я просто–напросто никогда не насыщаюсь. Вас не посещают, но вас и не игнорируют. В вас что‑то не совсем то, нечто, что не соответствует условиям регулярного человеческого существования, если вы следите за моей мыслью.

– Условиям регулярного существования толстяков, – заметил Кляйнцайт. И опять он не хотел этого произносить.

– Нехорошо, – сказал толстяк. Он вытащил три булочки с сосиской и расправился с ними судебным порядком. – Нет–нет, – проговорил он, при этом из его рта вылетели крошки. – Я явно сильнее вас, а вы просто уклоняетесь. Какие‑нибудь воспоминания детства?

– А что? – спросил Кляйнцайт.

– Припомните одно.

И Кляйнцайт не смог. Все, что он помнил, была только боль от А до В, увольнение, доктор Налив, госпиталь. Больше ничего. Он побледнел.

– Вот видите, – сказал толстяк. – Вы просто не выдерживаете допроса. Вы будто выдумываете все прямо сейчас, экспромтом. Ну да это ничего. Просто я оказался необыкновенно тонким наблюдателем. Никогда не насыщаюсь. Мы оставим это на пока, не так ли?

Кляйнцайт кивнул, сраженный. Он молча лег и, когда кто‑нибудь проходил мимо, отворачивал лицо.

Вновь он оставил госпиталь, направился в Подземку, встал на платформе, принялся читать надписи на стенах, плакаты. БЕЙ ЖИДОВСКОЕ ДЕРЬМО. Энджи и Тим. ЧЕЛСИ. Работа у меня смешная. ОДЕОН. УБОЙ ЕЩЕ НЕ КОНЧЕН. И всем не терпелось кончить вместе с ним!КЛАССИКА. КОНЕЦ ЕЩЕ НЕ УБОЕН. Когда он кончил, все разбежались!БЕЙ ЧЕРНОМАЗОЕ ДЕРЬМО. Работа у меня чудная. Местных пацанов дежурный притон Ройял Датч Хрясь. Цельные молочные шоколадки, классные телки, термоядерные, просто Стронций-91. Объятья красавицы Полли. Моя жена отказывается бить меня.

Он заглянул в круглый черный туннель, прислушался, как дрожат рельсы перед приходом поезда, увидел огни, показавшиеся из туннеля, увидел окна, людей. НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, НЕ КУРИТЬ, не НЕ КУРИТЬ. Он послушался, закурил. НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК В ВАШЕЙ ЖИЗНИ СИДИТ НАПРОТИВ ВАС? – спросило объявление. Доверьтесь нашей компьютерной свахе, и она найдет вам пару. Место напротив Кляйнцайта было пусто. Он отказался взглянуть на свое отражение в стекле.

Он вышел из Подземки, свернул на улицу, шедшую в гору, поднялся по ней. Серое небо. Холодный ветер. Кирпичные дома, двери, окна, крыши, трубы, медленно взбирающиеся вверх.

Кляйнцайт остановился перед одним домом. Старый красный отсыревший кирпич. Старый затененный, выкрашенный охрой дверной проем. Старые зеленые водосточные трубы, точно прилипшие к фронтону, вьющиеся, как лоза. Старая живая изгородь. Истертые ступени. Тусклые окна. Обезумев каждым своим кирпичом, старый дом встал на дыбы, словно слепая лошадь.

Будь домом моего детства, сказал Кляйнцайт.

Обои заплакали, ковры разом вспотели, запах чего‑то давным–давно пережаренного наполнил воздух. Хорошо, согласился дом.

Кляйнцайт облокотился на живую изгородь, посмотрел на серое небо. Я не очень‑то молод, сказал он. Мои родители, верно, уже умерли.

Он отправился на кладбище. Повсюду высокая, косо растущая трава, стертые могильные камни. Мертвое кладбище. Я не настолько стар, сказал Кляйнцайт, ну да дело не в этом.

Серость вокруг рассеялась, солнечный свет, упавший сверху, был так ярок, что резал глаза. В траве вздохнул ветер. Буквы, высеченные на камнях, почернели от времени, затуманились тишиной, из них можно было составить любое имя – и никакого.

Кляйнцайт встал перед камнем, произнес – будь моим отцом.

Моррис Кляйнцайт, сказал камень. Родился. Умер.

Будь моей матерью, сказал Кляйнцайт другому камню.

Сэди Кляйнцайт, вздохнул камень. Родилась. Умерла.

Говорите со мной, сказал Кляйнцайт камням.

Я не знал, сказал камень отца.

Я знала, вздохнул камень матери.

Благодарю вас, сказал Кляйнцайт.

Он пошел к телефонной будке. Отличное место цветы выращивать, подумал он, вошел внутрь, положил руки на телефон, не набирая номера.

Брат? – спросил Кляйнцайт.

Никто не может тебе ничего рассказать, послышался голос из предместий.

Кляйнцайт вышел из будки, вошел в Подземку, сел в поезд. ВАМ ПЛАТИЛИ БЫ БОЛЬШЕ, БУДЬ ВЫ ПОЧТАЛЬОНОМ, сказало объявление.

Он вышел из Подземки, свернул на стоянку, где стояли два «ягуара» серии Е, «бентли», «порше», куча «мини», «фиатов» и «фольксвагенов» разных цветов. Он остановился перед выкрашенным в белое домом с голубыми ставнями. По бокам входной двери – черные фонари.

Больше не твои, сказали голубые ставни.

До свидания, папочка, сказали два велосипеда.

Кляйнцайт кивнул, повернулся, миновал газетный ларек, мельком взглянул на заголовки газет. ПЛАЧЬ–КА, БОГА РАДИ. Он вернулся в госпиталь.

Занавески были задернуты вокруг койки толстяка. Плешка, Наскреб и дневная сестра окружили его. Две сиделки описывали круги в предвкушении. Кляйнцайт услышал пыхтение толстяка.

– Я чувствую сытость, – проговорил тот с трудом. Тишина.

– Кончился, – сказал Наскреб. Сиделки с готовностью укатили носилки. Занавески раздвинулись на той стороне, где был Кляйнцайт. Вышла дневная сестра, посмотрела на него.

– Я хотел… – начал было Кляйнцайт.

– Что? – заботливо спросила сестра.

Хотел сказать этому толстяку, подумал Кляйнцайт. Сказать что? В его памяти не осталось ничего, о чем можно было рассказать. Была только боль от А до В, увольнение с работы, доктор Налив, госпиталь и дни в госпитале. Больше ничего.

Это самое, сказал Госпиталь. Вот это самое. Это самое, что.

Пасть

На следующий день Госпиталь выпустил свои когти, втянул их обратно, решил, что бархатные лапы тут уместнее, убрал их, решив, что они не к месту, перевалился с одной своей громадной ягодицы на другую, скрестил ноги, поиграл с цепочкой для часов, покурил трубку, покачался из стороны в сторону с безмятежным видом.

Могу я кое‑что тебе сказать, мой мальчик? – спросил Госпиталь.

Скажи кое‑что, ответил Кляйнцайт, тараканом увиливая от одного из безмятежных покачиваний, которое чуть было не раздавило его.

Хорошо, сказал Госпиталь. Сильно ли ты расстроился, когда я съел Легковоспламеняющегося и того толстяка?

Кляйнцайт поразмыслил насчет них. Что было в их именах? Вернее, есть. Имена не исчезли, имена остались на плаву, точно пустые лодки. Имя толстяка было – и есть – М. Т. Пуз. А какое имя носил Легковоспламеняющийся?

Сильно? – снова спросил Госпиталь, покуривая свою трубку.

Что? – спросил Кляйнцайт.

Расстроился, когда я съел их.

Ну, это легкий завтрак, я полагаю, сказал Кляйнцайт.

А ты кое‑что смыслишь, отметил Госпиталь. Ты умен.

Чрезвычайно, ответил Кляйнцайт, высматривая себе мышиную норку поменьше.

Да, сказал Госпиталь и стал одной бесконечной черной пастью. Даже о зубах не позаботился. Просто одна бесконечная черная пасть, зловонное дыхание. Кляйнцайт юркнул в норку. Если тут такие норы, подумалось ему, то какие тогда мыши.

Скажу тебе кое‑что, произнесла пасть.

Давай, скажи, ответил Кляйнцайт.

У тебя могут быть квартиры, и дома, и улицы, и конторы, и секретарши, и телефоны, и новости каждый час, произнесла пасть.

Да, ответил Кляйнцайт.

Ты можешь быть владельцем целой отрасли, и тогда все твое – и карьера, и телевидение, и сигналы по гринвичскому времени, произнесла пасть.

Да, ответил Кляйнцайт. Это мне нравится. Это мне подходит.

Ты можешь даже иметь на своем телефоне всего несколько кнопок, и пачки одних десятифунтовых банкнот в кармане, и скользить в серебристом «роллс–ройсе» в потоке уличного движения, произнесла пасть.

Врешь ты, конечно, складно, сказал Кляйнцайт. Но смотри не переборщи. Порадуй‑ка меня теперь хорошей концовочкой.

Пасть зевнула. Я забыла, что хотела сказать, произнесла она.

Ну, тогда счастливо, сказал Кляйнцайт

Счастливо, отозвалась пасть.

Другая музыка

Рыжебородый нашел еще один лист желтой бумаги. Чистый с обеих сторон.

И где же мы были? – спросил он бумагу.

Штучка, больная до пятен? – предположила бумага.

Не помню точно, произнес Рыжебородый, кто это сказал – то ли Ибсен, то ли Чехов?

Кто‑то из них, подтвердила бумага.

Кто‑то из них сказал, что если в первом акте у тебя в выдвижном ящике стола окажется револьвер, ты прямо‑таки обязан что‑нибудь с ним сделать к концу третьего.

То драма, сказала бумага. А это желтая бумага.

Тоже правильно, сказал Рыжебородый. Устал я от этих выкрутасов. Чаю?

С двумя кусочками сахару, пожалуйста, сказала желтая бумага.

Рыжебородый пошел по переходам Подземки, свернул там, свернул сям, подошел к двери с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА, вытащил из кармана ключ, отпер дверь. В комнате не было ничего, кроме лампочки, свисающей с потолка, да раковины у стены. Из своих сумок он вытащил сначала электрический чайник, потом фарфоровую чашку с блюдцем, ложечку, нож, пакетик чаю, пакетик сахару, пинту молока, полфунта масла, банку клубничного варенья и четыре фруктовых булочки. Он включил чайник в розетку, приготовил чай, съел фруктовые булочки, намазав их маслом и вареньем.

Хорошо, когда липнет, сказала желтая бумага.

Запомни это, отозвался Рыжебородый.

Теперь это часть меня, сказала желтая бумага.

Комната тряслась от звука проходящих поездов, сжималась от холода, шедшего из черных туннелей Подземки.

Рыжебородый разостлал на полу газеты, сверху расстелил свои нехитрые пожитки. Привал, сказал он.

Днем, осудила бумага. Осознай свою вину.

Всем сердцем, сказал Рыжебородый. Но мне хочется спать. Я устал. Мне тяжело не поспать часик после обеда.

Штучка, больная до пятен, сказала бумага.

Перестань, сказал Рыжебородый. У меня веки сами собой смыкаются.

Тот, у которого в последний раз был ключ от этой комнаты, начала бумага.

Ну и что с ним? – спросил Рыжебородый, немного подождав

Да ничего особенного, сказала бумага.

Что с ним? – повторил Рыжебородый.

Ничего, говорю, сказала бумага. Ха–ха. Штучка, больная до пятен?

Рыжебородый написал эти слова на желтой бумаге.

С тобой приходится по–настоящему вкалывать, сказала желтая бумага. Ты не на многое‑то способен. Одной строчки в день явно маловато.

Рыжебородый улегся, смежил веки, заснул.

Из холодного мрака подала свой голос Подземка. Не он ли Орфей?

Нет, ответила недреманная желтая бумага. Не он.

Пока Рыжебородый спал, Медсестра в своем тесно облегающем ее формы брючном костюме спустилась в Подземку. Вот это место, подумала она. То самое место, которое не так давно появилось в моем сознании, и тогда здесь была музыка. Она походила по переходу, стремясь вызвать в памяти эту музыку, слышанную ею тогда.

Рыжебородый, проснувшись, скатал свои пожитки, собрал сумки. С тяжелой головой, плохо видя спросонья, он миновал лестницы и лица, плакаты и надписи на стенах. Он шел, пока не дошел до места прямо перед афишей, где была его музыка. МЕЖДУ, сказала афиша. СЕГОДНЯ И В ПОСЛЕДНИЙ РАЗ – ВОЛНУЮЩАЯ ИСТОРИЯ СЕСТЕР НОГГ. «Ничто не может развести нас!» – сказали они, едва подозревая о том, что их ждет!ТАКЖЕ В ПОКАЗЕ: ПЕРЕВОРОТ. «Меня уже тошнит пялиться в потолок», – сказала она.Низкая заработная плата ослабляет потенцию рабочего класса, было написано рукой на афише. Только не в Стритеме, сказала другая надпись. Зато генделевский орган всегда стоймя, сказала третья.

Рыжебородый вытащил из сумки свою шапку, бросил ее на землю. Сыграл на губной гармошке «Блюз желтой собаки». Ступени и лица плыли мимо. В шапке одна медь.

Мимо проходила Медсестра. Рыжебородый оторвался от гармошки, окликнул:

– Эй, конфетка!

Медсестра не отреагировала. Ее сестринские туфли пронесли ее мимо, развернули, понесли обратно.

– Потеряла что‑то, конфетка? – спросил Рыжебородый.

Медсестра покачала головой, повернулась и пошла обратно. Здесь была музыка, думала она. Но не эта. Другая. Ее сознание переключилось на Кляйнцайта. Почему на Кляйнцайта? Вот время наступит, тогда об этом и подумаю, сказала она себе.

– Ты наслушала уже по крайней мере на 10 пенсов, – сказал ей Рыжебородый. – Все оригинальный этнический материал.

Медсестра бросила в шапку 5 пенсов.

– Я слушала вполуха, – сказала она. Госпиталь, пожалуйста, сказала она своим туфлям. Отнесли ее туда.

Очень рады

Только в палате потушили свет, как Кляйнцайт ушел с глокеншпилем в туалетную комнату, закрыл за собой дверь. Здесь стояло кресло–каталка с дырой в сиденье для отправления естественных надобностей. Усевшись в это кресло, Кляйнцайт поставил глокеншпиль одним концом себе на колени, а другим – на ободок унитаза. Открыл футляр. Внутри лежали две ударные палочки, но он решил покуда обойтись одной. Вытащил из кармана халата нотную бумагу и японский фломастер.

Ну ладно, сказал Кляйнцайт палочке. Ищи ноты. Палочка неуклюже звякнула в ответ.

Как насчет небольшой прелюдии? – попросил глокеншпиль.

Кляйнцайт немного поласкал его палочкой.

Хорошо, пробормотал глокеншпиль. Еще немножко. Хорошо.

Кляйнцайт поделал это еще немножко, записал некоторые мотивы, которые пришли ему. Спустя некоторое время он пустил в ход обе палочки. Мягкие серебристые звуки заколебались в воздухе над унитазом.

Хорошо, вздохнул глокеншпиль. Как хорошо. Ах!

Кляйнцайт в заключение поласкал его палочкой еще немного.

Мне нравится, как ты это делаешь, произнес глокеншпиль.

Ты очень любезна, сказал Кляйнцайт.

В дверь постучала Медсестра.

– Войдите, – сказал Кляйнцайт.

– Так это, выходит, и есть музыка, – сказала Медсестра.

Кляйнцайт скромно пожал плечами.

Больше никто из них не произнес ни слова. Он сидел в кресле со своими палочками. Она стояла в дверях.

Затем она села на краешек унитаза, рядом с глокеншпилем, напротив Кляйнцайта. Ее правая коленка коснулась правого колена Кляйнцайта. Очень рады, произнесли их коленки.

Я ей нравлюсь, думал Кляйнцайт. Точно. Действительно нравлюсь. Но почему я? Один Бог ведает. Его колено начало дрожать. Он не хотел наступать и не хотел терять позиции.

А почему Кляйнцайт? – спросил Бог у Медсестры.

Не знаю, сказала Медсестра. Ей вспомнилось: в детстве она мазала себе брови зубной пастой.

– Ты что это сделала со своими бровями? – возмущенно спрашивала ее мать.

– Ничего, – отвечала Медсестра из‑под застывшей корки зубной пасты, которая уже начинала крошиться.

– Мне и дела нет, что ты там вытворяешь со своими бровями, – говорила ее мать, – но не говори мне, что ты ничего с ними не сделала, не то отправишься в постель без ужина. Так что ты сделала?

– Ничего, – ответила Медсестра и отправилась в постель без ужина. Мать чуть позже все‑таки принесла ей поесть, но Медсестра так и не призналась в своей проделке.

Кляйнцайт перешел в наступление. Медсестра тоже. Оба тихо вздохнули. Кляйнцайт кивнул, потом покачал головой.

– Что? – спросила Медсестра.

– Бах–Евклид, – ответил Кляйнцайт.

– Не беспокойся, – сказала Медсестра.

– Ха, – ответил Кляйнцайт.

– Хочешь знать? – спросила Медсестра.

– Нет, – ответил Кляйнцайт, – но я не хочу и не знать. Я хотел бы вообще здесь не появляться, но если бы я не появился…

Разумеется, сказали их коленки.

– Когда доктор Налив объявит мне результат? – спросил Кляйнцайт.

– Завтра.

– Ты знаешь?

– Нет, но могу узнать. Узнать?

– Нет! – Кляйнцайт корчился в своем кресле. Завтра почти уже наступило. Его доверие своим органам прошло с началом этой боли… Подумать только, ведь он не чувствовал ее уже целый день, а может, и больше.

Тантара, сказал дальний рог. Все время думает о тебе. Вспышка боли: от А до В.

Спасибо, сказал Кляйнцайт. До чего он дошел? Сначала доверял своим органам, покуда они не начали донимать его болью. Теперь о том, чем они занимались, уже знал рентгеновский аппарат, а уж он‑то точно доложит об этом доктору Наливу, а доктор Налив передаст ему.

Зачем припутывать сюда всяких посторонних? – спросил он свои органы.

А разве мы неслись сломя голову к доктору Наливу? – отвечали те. – Разве не хотели мы все оставить между нами?

Я бы не хотел пускаться в дискуссии, сказал Кляйнцайт. Мне не по нутру ваш тон.

Фу ты, ну ты, сказали его органы и принялись зудеть, болеть, коченеть и вопить от боли на разные голоса. Кляйнцайт в панике обхватил себя руками. Они вовсе не друзья мне, думал он. Как‑то само собой разумеется, что наши органы друзья нам, но в самый ответственный момент они отказывают нам во всякой верности.

Я здесь, сказала коленка Медсестры.

Ненавижу тебя, отозвалось колено Кляйнцайта. Ты прямо пышешь здоровьем.

Ты хочешь, чтобы я заболела? – спросила коленка Медсестры.

Нет, смягчилось колено Кляйнцайта. Я не хотело этого говорить. Будь здоровым, и круглым, и красивым. Я люблю тебя.

Я тоже тебя люблю, сказала коленка Медсестры.

Кляйнцайт положил глокеншпиль на пол, поднялся с кресла, поцеловал Медсестру.

Взбучка назавтра в раскладе

Утро в Подземке. Ступени и лица невнятно жужжат и шумят, наползают друг на друга, словно рыбья чешуя, отзываются эхом в переходах, звучно демонтируют пустоту, которую ночь оставила стоять на платформах. Недвижные лестничные марши трогаются с места, становятся эскалаторами. Из туннелей выскакивают огни, темнота вопит и будит спящего в комнате с надписью ВХОД ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА Рыжебородого.

Он совершил утренний туалет, позавтракал, уложился, вышел из комнаты. Стал разбрасывать тут и там листы желтой бумаги, проехал на поезде до следующей станции, разбросал бумагу и здесь. Сел на другой поезд, разбрасывал бумагу на других станциях до самого утра. Потом проделал весь путь обратно, ища разбросанные листы.

Поднял один. Он был чист с обеих сторон.

Я не обязан что‑то писать, сказал он бумаге. Можно было бы написать что‑нибудь в духе елизаветинской любовной лирики. «К Филлиде», например.

Взбучка назавтра в раскладе, отозвалась бумага.

Я тебе сказал, что я уже устал от этого, сказал Рыжебородый.

Вот невезуха‑то, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе.

Я не хочу, сказал Рыжебородый.

Давай‑ка напрямик, сказала бумага. Это не то, что ты хочешь. Это то, чего хочу я. Понял?

Понял, сказал Рыжебородый.

Значит, понял, сказала бумага. Взбучка назавтра в раскладе. На этом пока все. Свяжусь с тобой позже.

Эпиталама

Поздравляю, сказал Госпиталь Медсестре.

Почему ты заговариваешь со мной? – спросила его та. Мы никогда прежде не общались.

Прежде мне это не приходило в голову, сказал Госпиталь. А сейчас пришло. Славная, славная, славная пара, а? Только больной мог заслужить такой подарок, э? Только носящий пижаму мог заслужить тесные брючки, да? Я ведь видел тебя в них. Я подмечал, с жаром. Я видел тебя и без них. Ого–го! Только на склоне лет случается подобрать такое спелое наливное яблочко, а? Хо–хо, ха–ха! Кгм–кгм. Тсссс. Да. Гм!

Не убивайся из‑за этого, сказала Медсестра.

А я и не убиваюсь, ответил Госпиталь. Я цвету, я преуспеваю, я расту. Ух. Эх. Тррррам. Ах.

Молодец, сказала Медсестра. Тебе еще нужно много всего сделать, переделать кучу дел. Ты не должен позволить мне содержать тебя.

Наоборот, ответил Госпиталь. Это я содержу тебя.

В смысле, тем, что здесь я зарабатываю себе на жизнь? – спросила Медсестра.

Нет, сказал Госпиталь. Я имею в виду, что содержу тебя, твою красоту, твое постоянство, твои тесные брючки, твои округлости, всю тебя. Ты не его. Об этом не может идти и речи. Ты встречалась с Подземкой?

Я была в Подземке, сказала Медсестра.

Но не встречалась с ней, заключил Госпиталь. В этом и разница. Когда‑нибудь, возможно, ты встретишься с Подземкой. Позволь сейчас сказать тебе, из чистого легкомыслия, что я состою в некой связи с Подземкой. Потом я буду говорить тебе другие вещи, не сомневайся. А сейчас я говорю это. Если бы я сказал тебе, положим, чтобы ты вспомнила Эвридику, это была бы интересная аллюзия, но чересчур неестественная, ты не находишь?

Пожалуй, ответила Медсестра.

Госпиталь внезапно стал громаден, как‑то отдалился. Его потолок с викторианскими, похожими на коленки узорами взмыл вверх, как купол собора, и стал недосягаемым в сероватом освещении.