Текст книги "Знамя Быка"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

VIII

Выпрямившись в седле, монна Фульвия провожала глазами фигуру герцога, пока тот пересекал площадь. Он уже скрылся в одной из улочек, а она оставалась в той же позе, оглушенная, безразличная ко всему вокруг.

Из оцепенения ее вывел кондотьер, одетый в черный камзол с вышитым на груди изображением красного быка. Это был делла Вольпе. Презрительно глядя на нее своим единственным глазом, он нарочито-уважительно обратился к ней.

– Мадонна, прошу вас отправиться с нами. Мне приказано сопровождать вас.

Она взглянула на него, готовая посмеяться над столь изысканным выражением, означающим, что она считается пленницей, но что-то в суровом облике этого ветерана остановило ее. Его лицо говорило, во-первых, что он честен, и, во-вторых, что он презирает ее поступок.

– Ведите нас, синьор, – промолвила она. – Я полагаю, мой слуга может оставаться со мной. – И она указала на Марио.

– Разумеется, мадонна, ведь он будет вашим посыльным, – ответил делла Вольпе и повел лошадь монны Фульвии в сторону здания муниципалитета.

Она едва ли вспомнила о несчастном Панталеоне. В ее игре он тоже был лишь пешкой и выполнил свою роль, хотя и не совсем так, как ей хотелось.

Однако она заметила, что с полдюжины арбалетчиков под командой сержанта занялись им. Эти люди не выказывали ни малейшего восторга, арестовывая человека, вооруженного так, что, даже не поднимая руки, он мог сеять смерть вокруг себя. Поэтому они тщательно соблюдали дистанцию. С нацеленными арбалетами они встали широким кольцом вокруг пленника и таким образом заставили его двигаться, угрожая в случае неповиновения выпустить стрелы в пленника.

Когда они наконец удалились, появился человек в ливрее Борджа с пылающим факелом в руке. Не доходя до места, где лежал зараженный пергамент, он швырнул туда факел, и взметнувшееся пламя поглотило письмо. Тем не менее жители Кастель-делла-Пьеве долго еще обходили эту часть площади.

Тем временем монну Фульвию проводили во дворец и предоставили в ее распоряжение длинную комнату с низким потолком, скромно и строго обставленную – ведь Кастель-делла-Пьеве был маленьким городком и не мог соперничать в роскоши с крупными итальянскими государствами.

С наружной стороны двери был поставлен часовой, еще один расхаживал внизу, под окнами, но, по крайней мере, рядом находился Марио. Герцог рассудил, что именно его следует послать к Маттео Орсини, поскольку к письменному сообщению своей госпожи он сможет добавить свидетельства очевидца и подтвердить случившееся.

Старый слуга окончательно пал духом. Сдержанность покинула его, и по обезображенным щекам потекли слезы.

– О, мадонна! О, мадонна! – жалобно всхлипывал он и протягивал к Фульвии руки, словно желая по-отечески утешить ее. – Я вас предупреждал. Я говорил вам, что это дело не для такого нежного создания, как вы. Я умолял позволить мне выполнить его вместо вас. Какой прок от меня! Я стар, моя жизнь идет к закату, и несколько лишних дней не имеют значения. Но вы… О, всемилостивый Боже!

– Успокойся, Марио! Успокойся! – повторяла она.

– Успокоиться? Как я могу успокоиться, когда вам приходится выбирать между предательством и смертью, и какой смертью! Если бы у меня был арбалет, я направил бы стрелу прямо в сердце этого дьявола, когда он изрек вам приговор. Чудовище, изверг!

– Воистину, он дьявол, – вымолвила она, а затем, указав глазами на дверь, отошла от нее к окну, выходящему на площадь, и жестом пригласила слугу следовать за ней.

Около окна она заговорила приглушенным шепотом:

– Быть может, у нас еще есть выход. Ты не возьмешь с собой письмо, поскольку оно тебе не потребуется. А теперь слушай. – И она принялась торопливо излагать свои соображения.

И снова он слушал, раскрыв рот от изумления, а потом стал бурно возражать против нового ее замысла, видя в нем верный путь к погибели.

Но упрямица оставалась непреклонной, и поток его заботливого красноречия, разбившись о скалу ее решимости, иссяк. Так же, как прошлой ночью, ее воля вновь одержала верх.

– А как наш синьор? Что мне сказать ему? – спросил Марио.

– Чем меньше, тем лучше. Не тревожь его.

– Следовательно, мне придется лгать?

– Если потребуется – да, но из любви к нему.

Весь день она провела в одиночестве, лишь однажды потревоженная двумя розовощекими пажами из свиты герцога, которые на золоченых подносах принесли ей пищу и вино в золотом сосуде.

Она выпила немного вина, но, хотя с раннего утра у нее во рту не было ни крошки, аппетит не появился.

Под вечер она увидела герцога во главе пестрой кавалькады. А когда сгустились сумерки, розовощекие пажи от имени герцога позвали ее ужинать. Она стала отказываться, просила извинить ее.

– Это воля его высочества, – уточнил один из подростков, подчеркивая, что герцогу повинуются беспрекословно.

Поняв, что упорствовать бесполезно, девушка поднялась и попросила проводить ее. В коридоре их ожидали еще двое пажей, державшие в руках зажженные свечи. Маленькая процессия вошла в большой зал, где уже собралась толпа изысканно одетых кавалеров и дам, при виде которых она сразу же почувствовала себя неловко в своей простой запылившейся одежде.

Сам герцог, высокий и изящный, в зеленовато-желтом камзоле, украшенном серебряными лентами, вышел ей навстречу и почтительно поклонился, словно имел дело с принцессой. Вслед за этим он провел ее к распахнутым настежь двойным дверям, за которыми находились длинные столы, накрытые для ужина.

Герцог занял место во главе стола и усадил ее рядом с собой, после чего расселись придворные.

Этот спектакль глубоко ранил ее, вызвав в ней мстительное чувство, однако внешне она осталась бесстрастной. Сидя между герцогом Валентино и дородным Капелло, венецианским послом, Фульвия стойко выдерживала любопытствующие взгляды.

Это помещение, обычно голое и унылое, как амбар, благодаря стараниям челяди герцога настолько преобразилось, что его можно было принять за один из залов Ватикана. Стены были увешаны дорогими гобеленами, каменный пол устилали ковры византийской работы, а столы сверкали и переливались вышитыми золотом скатертями, серебряными и золотыми сосудами, дорогим хрусталем и массивными подсвечниками, в которых горели разноцветные ароматизированные свечи. Приглашенные на ужин были разодеты в шелка и бархат, золотую и серебряную парчу, горностаевые и беличьи меха, на корсажах у женщин сверкали геммы [24]24
  Гемма – резной камень, нередко полудрагоценный, с портретным или сюжетным изображением; служил в качестве печати, амулета, украшения.


[Закрыть]из самоцветов, а сетки для волос украшали драгоценные камни. Вокруг стола сновали слуги в великолепных ливреях и нарядные юные пажи. Монна Фульвия, выросшая вдали от дворов государей, в монастырском уединении Пьевано, была ошеломлена.

С галереи, расположенной над дверями, доносились звуки виол и лютней, и под музыку мелодичным голосом герцог произнес:

– Я радуюсь вместе с вами, мадонна, что сегодня стол накрыт не для свадебного пиршества.

Она подняла на него глаза и тут же опустила их.

– Мое сердце разорвалось бы, – тихим и ласковым голосом продолжал он, – если бы такую красоту, как ваша, пришлось отдать на растерзание отвратительной болезни. И поэтому я горячо молюсь, чтобы Маттео Орсини явился сюда сегодня ночью.

– А, может быть, есть другие причины?

– Признаюсь, есть и другие, – уступил он, – но, клянусь, поскольку я живой человек и боготворю красоту, причина, о которой я говорил, – самая серьезная. – Он вздохнул. – Я молюсь, чтобы Маттео Орсини сегодня ночью спас вас.

– Он приедет, – ответила она ему, – не сомневайтесь в этом.

– Будучи мужчиной, он просто обязан, – тихо произнес герцог. – Но вы совсем не едите, – переменил он тему.

– Я боюсь подавиться.

– Ну, тогда хотя бы чашу вина, – настаивал он, и сделал знак виночерпию, несшему золотой сосуд. Но видя, что она жестом отказалась, он протянул руку, остановил слугу ипозвал пажа.

– Подай малахитовую чашу для монны Фульвии, – велел он мальчику, и тот умчался.

– Нет нужды в подобных предосторожностях, – произнесла девушка, имея в виду бытовавшее мнение, что малахитовые чаши лопаются, если их касается отрава. – У меня нет подозрений на этот счет, и я не боюсь ядов.

– Мне стоило бы помнить об этом, – заметил он, – поскольку вы, как оказалось, основательно изучили их применение.

Эта фраза заставила ее вспомнить, что она была отравительницей, схваченной на месте преступления, и заслуживала более чем суровое обхождение.

Вернулся паж с малахитовой чашей. По знаку герцога виночерпий наполнил ее до краев, и, отвечая на его приглашающий взгляд, она выпила вина.

Но расставленные перед ней кушанья остались нетронутыми, и, не обращая внимания на герцога, с изысканной вежливостью продолжавшего насмехаться над ней, она неотрывно смотрела на двери.

Появились пажи, несущие серебряные тазы, кувшины и полотенца. Дамы и кавалеры ополоснули свои пальцы, собираясь приступить к сладкому, но неожиданно двери, к которым был прикован взор монны Фульвии, широко распахнулись, и между двумя облаченными в стальные доспехи стражниками она увидела верного Марио.

Гул голосов, наполнявших зал, стих. В тишине Марио прошел между столами, все так же сопровождаемый солдатами, и остановился прямо перед герцогом. Но обратился он не к нему, а к монне Фульвии.

– Мадонна, я выполнил ваше поручение. Я принес синьора Маттео.

Последовала пауза, прерванная наконец коротким смешком Чезаре:

– Вездесущий Боже! Разве его надо нести?

– Да, синьор.

Взгляд герцога обежал толпу придворных.

– Вы слышали, – повысив голос, обратился он к ним. – Теперь вам понятно, насколько высокомерны эти Орсини? Орсини пришлось нести, чтобы он смог избавить свою возлюбленную и родственницу от уготованной ей судьбы. – Он повернулся к Марио. – Доставьте его сюда.

Но Марио не спешил повиноваться. Его глаза смотрели не на герцога, а на Фульвию. Она кивнула, и слуга повернулся и ушел.

Двери за Марио закрылись, но никто не посмел нарушить тишину. Собравшиеся с беспокойством ожидали кульминации и развязки этой драмы. Даже музыканты на галерее прекратили играть.

Чезаре откинулся в позолоченном кресле и теребил пряди своей бороды. Искоса наблюдая за монной Фульвией, он находил ее поведение весьма странным. Она сидела с пепельно-серым лицом и широко раскрытыми глазами, как мог бы сидеть мертвец. Что-то ускользало от его почти сверхъестественной проницательности.

Всеобщее ожидание было прервано громкими голосами за дверями, словно там шла перебранка. Оттуда донесся сердитый крик:

– Вам нельзя входить! Сюда нельзя нести…

Резкий голос Марио властно прервал:

– Разве вы не слышали, что герцог распорядился, чтобы ему доставили Маттео Орсини? Маттео Орсини здесь, и я всего лишь выполняю повеление его высочества. Прочь с дороги!

Чезаре поднялся с кресла.

– В чем дело? – гневно крикнул он. – Сколько мне еще ждать? Откройте двери!

От яростного толчка двери распахнулись, и перед взорами собравшихся предстали полдюжины стражников.

– Синьор… – начал один из них, седовласый сержант, умоляюще подняв руку.

Но Чезаре не дал ему закончить. Его сжатый кулак яростно ударил по столу.

– Отойди, я сказал!

Солдаты отступили в сторону, а вместо них в дверях появился Марио и направился между столами. Лицо его было мрачным. Но никто не обращал на него внимания. Исполненные изумления и страха взоры были прикованы к тому, что двигалось вслед за ним.

Четверо монахов в черных похоронных одеждах с опущенными капюшонами, сквозь прорези которых смутно поблескивали глаза, несли покрытый черный бархатом гроб.

Они прошли полпути по направлению к герцогу, когда собравшиеся очнулись от оцепенения. Громкий крик вырвался, казалось, из всех глоток одновременно, герцог вскочил на ноги. Никто не заметил, как монна Фульвия покинула свое место и подошла к гробу.

Несущие гроб остановились и опустили на пол свою жуткую ношу.

– Что это? – гневным тоном спросил герцог. – Что за шутку вы осмелились сыграть со мной? – Пылающий взор герцога обежал зал и остановился на Фульвии.

– Это не шутка, ваше высочество, – вскинув голову, ответила она с горькой улыбкой на бледном лице. – Точное и полное исполнение вашего повеления, не более. Вы приказали, чтобы Маттео Орсини был передан в ваши руки, после чего с меня снимается обязательство выходить замуж за вашего шакала Панталеоне делл’Уберти. Я сдержала свое слово, синьор. Я выполнила свою часть сделки. Маттео Орсини здесь.

И она резким движением руки указала вниз, на гроб.

– Здесь? – спросил он. – Он мертв?

Вместо ответа она сбросила с крышки гроба бархатный покров.

– Прикажите вашим стражникам сбить крышку, чтобы вы сами могли в этом убедиться. Он не станет сопротивляться, обещаю вам.

Она испытала глубокое удовлетворение, увидев, что наконец-то ласково-презрительная улыбка исчезла с его лица. Он гневно смотрел на нее, а руки были с такой силой сжаты в кулаки, что костяшки пальцев казались мраморными шариками.

Люди отступили к стенам, подальше от жуткой ноши. У всех возникло ужасное подозрение. В напряженной тишине резко прозвучал голос Чезаре:

– Отчего он умер?

Ответ монны Фульвии произвел эффект грома:

– Он умер вчера от черной оспы. Сбейте крышку, – добавила она. – Сбейте крышку и заберите его.

Насмешливое предложение, адресованное герцогу, утонуло во всеобщем гаме и грохоте опрокидываемых стульев. Мужчины, проявлявшие бесстрашие на полях жестоких сражений, метались по залу, ища выход. С проклятьями они бросались к высоким окнам, выходившим в маленький дворцовый сад, и выпрыгивали наружу, а вопящие женщины в полуобморочном состоянии следовали за ними. Словно река, прорвавшая дамбу, объятая ужасом толпа торопилась покинуть прибежище скверны, а навстречу ей, сквозь разбитые окна, врывался свежий воздух январской ночи.

Наконец герцог, озаряемый светом задуваемых ветром оплывающих свечей, остался лицом к лицу с женщиной, осмелившейся принести зараженный оспой труп и дерзнувшей посмеяться над его могуществом.

– Ну? – спросила она. – Хватит ли вам теперь мужества встретиться с Маттео Орсини? Или, быть может, отвага покинула вас, хотя он и мертв?

– Пока он был жив, я никогда не боялся его, – с неожиданной горячностью ответил он.

– Тогда мертвый он вас не испугает, – произнесла она и обернулась к слуге. – Марио, оспа не страшна тебе. Взломай крышку! Дай возможность Маттео нанести посмертный удар!

Но герцог не стал ждать продолжения. Впоследствии, рассказывая об этом эпизоде, он подчеркивал, что это был единственный случай в его жизни, когда он поддался панике.

– Проклятье! – выпрыгивая из-за стола, закричал он и бросился к ближайшему окну вслед за своими исчезнувшими придворными.

Через несколько минут он и его благородные спутники были в седлах и мчались сквозь ночь прочь от Кастель-делла-Пьеве.

Когда шум смолк, монна Фульвия приказала своим людям вновь поднять гроб, и они, никем не задерживаемые, вышли из дворца и двинулись назад, в Пьевано.

Когда Кастель-делла-Пьеве остался уже далеко позади, девушка спросила:

– Как дела у Джиберти сегодня, Марио?

– Он умер в полдень, – был ответ. – Слава Богу, пока нет других случаев оспы. Мы предприняли все меры предосторожности. Коломба сама вырыла глубокую могилу и похоронила его. Лепрозорий был в огне, когда я покидал Пьевано.

– Славная Коломба будет вознаграждена, Марио. Мы очень обязаны ей.

– Верная душа, – согласился Марио. – Но она ничем не рисковала, поскольку, как и я, уже заплатила высокую цену. – И он коснулся своего обезображенного лица.

– Это не уменьшает нашу благодарность, – сказала она и вздохнула. – Бедный Джиберти! Упокой, Господи, его душу. Всегда верный слуга, он послужил нам даже своей смертью. Ты сам…

– Я? – прервал он. – У меня не хватило ума сразу понять ваш план. Последуй вы моему совету, все рухнуло бы, и одному Богу известно, чем закончилась бы эта история.

– Ты напомнил мне, – сказала она, – что эти бедняги напрасно утруждают себя. Нам нечего бояться погони, и мы прибавим шагу, если облегчим их ношу.

По команде монны Фульвии монахи опустили гроб и открыли крышку. Затем они наклонили его и вывалили оттуда землю и камни.

– Благодарение Богу и всем святым, что он не отважился взглянуть, – горячо сказал Марио. – Он мужественный человек, и я боялся… Клянусь Всевышним! Как я боялся!

– Не больше, чем боялась я, Марио, – призналась она. – Но я не теряла надежды, и хотя шанс был невелик, он оставался единственным.

* * *

Через несколько часов в Пьевано она обнаружила своего отца и Маттео Орсини, раздумывающих над тем, что же им теперь делать.

При виде близких силы покинули ее. Тяжело дыша, она обняла своего возлюбленного.

– Мой Маттео, теперь ты можешь не тревожиться. Он считает тебя мертвым и боится больше, чем живого.

И с этими словами лишилась чувств.

* * *

Единственный случай, когда удалось перехитрить герцога Валентино, ни в коей мере не уменьшает моего высокого мнения относительно его проницательности. Надо признать, что его избранник, на которого он сделал ставку, оказался неподходящим. Герцог не внял предостережениям брата Серафино. Но, с другой стороны, к чему рассуждать? Факты изложены, и можно делать любые выводы.

Судьба Панталеоне сложилась счастливее, чем он того заслужил. Однако, как сказал любимый философ синьора Альмерико, человек не выбирает роль, которая ему досталась.

О Панталеоне просто забыли, когда Чезаре со всей своей свитой покинул Кастель-делла-Пьеве. Когда герцог наконец вспомнил о нем и отдал приказ, чтобы его удавили, выяснилось, что несчастный заразился черной оспой и был отправлен в лепрозорий. Герцог решил предоставить мошенника судьбе.

Однако молодость одержала победу над грозным противником. Панталеоне удалось вырваться из цепких лап болезни. Но когда он вновь вернулся к жизни, вряд ли кто-либо мог узнать в нем дерзкого капитана, который когда-то январским вечером искал убежище в Пьевано. Карьера солдата удачи была кончена, и ему не оставалось ничего иного, кроме как отправиться в деревушку Лавено, что в окрестностях Болоньи. Апрельским утром он появился в винном магазинчике Леокадии и, упав на ее пышную грудь, предоставил себя попечению женщины, о которой в свои лучшие времена даже не вспоминал. Леокадия, обвив руками его шею, молча плакала, благодаря небо, и благословляла болезнь, сделавшую его слабым и уродливым, ибо она вернула ей возлюбленного. Такова уж женская натура…

ВЕНЕЦИАНЕЦ

I

У великих не бывает недостатка в недругах. Сначала им приходится иметь дело с теми, кого они в состоянии затмить, а затем наступает очередь ничтожных паразитов человеческой расы, которые начисто лишены понимания идей, выдвигаемых другими. Втайне осознавая свою ограниченность, они изливают яд своей злобы на достигших славы. Величие других ранит их себялюбие. Поэтому они с готовностью становятся клеветниками и сплетниками, понимая, что если смогут умалить объект своей зависти в глазах общества, то тем самым уменьшат дистанцию между ним и собой. Они превозносят свои заслуги и достижения, становясь в собственных глазах фигурами куда более важными, и в то же время гнусно и безжалостно клевещут на тех, кому завидуют, преуменьшая их заслуги, пороча личную жизнь и общественную деятельность и пачкая их репутацию отвратительной грязью собственных вымыслов. Этим они и выдают себя, поскольку глупца всегда можно отличить по двум характерным признакам: чрезмерному тщеславию и лживости. Однако их лживость, сама по себе являясь продуктом их убогого интеллекта, не обманывает никого, кроме людей того же сорта.

Таков был мессер Паоло Капелло, представитель Светлейшей республики Венеции и выразитель ее ненависти к Чезаре Борджа. С постоянно возрастающим страхом Венеция следила за усилением власти герцога в Италии. Она видела, что на полуострове ей угрожает серьезный соперник, которому по силам затмить ее славу. Поскольку Венеция считала себя вправе судить и осуждать всех, она мерила его единственными известными ей мерками, словно поступки гениев можно оценивать по стандартам, управляющим жизнью галантерейщиков и торговцев специями. Таким образом, Венеция стала наиболее искусным и непримиримым врагом Чезаре Борджа в Италии.

Венецианцы с радостью двинули бы против него свои войска, но, помня о его союзе с Францией, не осмеливались на такой шаг. Зато они делали все, что было в их силах. Попробовали испортить отношения герцога с королем Людовиком XII, а когда это не удалось, попытались образовать коалицию с другими государствами, с которыми обычно враждовали. Потерпев неудачу и здесь, они прибегли к банальным, но испытанным средствам: убийству и клевете. И для этого у них под рукой всегда имелся такой бесподобный и ни для чего более не годный инструмент, как мессер Капелло, одно время представлявший Венецию в Ватикане.

Этот Капелло был увертлив и скользок, как червяк, барахтающийся в грязи. Он всегда действовал в тени, исподтишка и не давал герцогу достаточных оснований для принятия чрезвычайных мер против своей неприкосновенной персоны посла. Трудно понять, как ему удалось избежать веревки на заре своей постыдной карьеры. Это было, возможно, одним из самых главных упущений Чезаре Борджа. Какой-нибудь наемный головорез смог бы без особого труда перекрыть этот источник сквернословия, тем самым сохранив для потомков имена Чезаре Борджа и всех членов его семьи менее запачканными грязью.

Когда Джованни Борджа, герцог Гандийский, был убит во время одного из своих любовных похождений, и убийца, несмотря на то, что среди подозреваемых назывались имена его собственного брата Жофре и кардинала Асканио Сфорцы и многих других, не был найден, из Венеции прозвучало обвинение, не основывающееся ни на малейших доказательствах, что это богопротивное дело было совершено Чезаре. Когда Педро Кальдес – или, как его называли, Пьеротто, – камерарий папы, упал в Тибр и утонул, Венеция представила зловещую историю, – вышедшую, несомненно, из-под плодовитого и бессовестного пера мессера Капелло, – о том, как Чезаре заколол беднягу на руках у самого папы; и хотя в подобном деле не могло быть свидетелей, мессер Капелло привел многочисленные подробности. Когда несчастный турецкий принц Джем умер от колик в Неаполе, слух о его отравлении «порошком Борджа» распространил не кто иной, как Капелло, прибегнувший к аналогичному средству еще раз, когда похожее несчастье случилось с кардиналом Джованни Борджа, умершим от лихорадки во время поездки по Романье. Но если бы изобретенные Капелло лживые истории вращались лишь вокруг стали и яда, его можно было судить и не столь строго. Но было кое-что похуже, гораздо хуже. Не осталось, пожалуй, ни одной навозной кучи, которую он не разворошил бы в интересах Светлейшей республики. Его нечистоплотное перо неустанно трудилось, лихорадочно описывая подхваченные в папских приемных непристойные сплетни, главным героем которых был Чезаре Борджа. Большая часть всего этого сохранилась в сочинениях, которые можно прочитать, но которым вовсе не обязательно верить. Не стоит пачкать бумагу их повторением.

Так мессер Паоло Капелло служил Светлейшей республике. Однако его усилия не приносили плодов, которых столь жаждала Светлейшая республика, и поэтому было решено прибегнуть к методам более надежным, чем клевета. В середине октября 1500 года от Рождества Христова, в восьмой год папства Родриго Борджа, занявшего трон Святого Петра в Риме под именем Александра VI; тиран Пандольфо Малатеста был изгнан из области Римини, которая давно была объектом вожделений Светлейшей республики. Теперь по праву завоевания она перешла к Чезаре Борджа, увеличив его владения и могущество, и в Светлейшей республике поняли, что настало время для решительных действий. Исполнителем был избран принц Марк-Антонио Синибальди, направленный в Римини в качестве чрезвычайного после Венеции. Он глубоко дорожил интересами Венеции, был человеком смелым, изобретательным и ненавидел герцога Валентино настолько сильно, словно у него к нему были личные счеты.

Чтобы подчеркнуть мирный и дружественный характер миссии Синибальди, его сопровождала принцесса, красивая и утонченная дама из благородного рода Альвиано, и эта пара появилась в Римини в окружении чрезвычайно роскошной свиты.

Принцессу везли в карете, запряженной двумя молочно-белыми низкорослыми испанскими лошадками, покрытыми вышитыми попонами красного бархата, свисающими до земли. Сама карета была расписана и украшена позолотой, словно сундук с приданым, а окна украшали занавески с красными гербами, изображавшими Крылатого льва святого Марка [25]25
  Крылатый лев святого Марка – лев был эмблемой евангелиста Марка, покровителя Венеции.


[Закрыть]. Карету сопровождал сонм пажей, выбранных из мальчиков-патрициев и одетых в ливреи республики.

Там были нубийские воины – устрашающего вида всадники в варварских одеяниях, несколько дюжин пеших рабов-мавров в тюрбанах и, наконец, два десятка конных арбалетчиков, составлявших почетный эскорт принца. Сам принц, высокий и статный, восседал на великолепном жеребце, по сторонам которого бежали конюхи. За ним следовала свита: секретарь, виночерпий, причем последний швырял в толпу горсти серебряных монет, демонстрируя щедрость своего прославленного господина.

Жители Римини, едва пришедшие в себя после недавнего торжественного въезда в город процессии Чезаре, были изумлены и ослеплены столь фантастическим зрелищем.

Стараниями мессера Капелло принца поселили во дворце синьора Раньери. Этот синьор был в свое время советником изгнанного Малатесты, что, однако, не помешало ему громко славить победу Чезаре Борджа и провозгласить его освободителем Римини.

Герцог не был введен в заблуждение витиеватыми поздравлениями, переданными ему от имени Светлейшей республики ее чрезвычайным послом Синибальди. Он слишком хорошо знал истинное отношение к нему Венеции, и он ответил на поздравления фразами столь же изящными, сколь неискренними. А узнав, что в Римини Синибальди будет гостить у Раньери и оба красноречивых лгуна будут жить под одной крышей, он немедленно приказал усилить наблюдение за дворцом последнего.

Раньери – дородный цветущий господин с веселыми светло-голубыми глазами – собрал у себя для встречи Синибальди весьма странное общество. Там был Франческо д’Альвиано, младший брат кондотьера Бартоломео д’Альвиано, непримиримого врага герцога Галеаццо Сфорцы из Катиньолы, незаконнорожденный брат Джованни Сфорцы, которого Чезаре изгнал из Пезаро, и еще четверо других, одним из которых был знаменитый Пьетро Корво, одно время занимавшийся магией под именем Корвинуса Трисмегита. Несмотря на все перенесенные им страдания, он не мог удержаться от того, чтобы еще раз не влезть в дела великих.

Искусство разоблачения злоумышленников никому не было известно лучше, чем проницательному и бдительному герцогу Валентино. Он не ждал, пока они своими действиями откроют себя, а предпочитал разоблачать их замыслы, пока они созревают.

Имея серьезные основания подозревать, что в мрачном дворце Раньери, выходящем на реку Мареккья, зреет измена, он велел своему секретарю Агапито Герарди распустить слух о том, что некоторые из видных офицеров герцога недовольны им, и особо подчеркнуть, что среди недовольных – честолюбивый и способный молодой капитан по имени Анджело Грациани, с которым герцог, как утверждалось, обошелся на редкость несправедливо и который искал возможности отомстить.

Эта сплетня, как и все грязные слухи, распространилась необычайно, и шпионы синьора Раньери поторопились донести ее своему господину. Помимо Грациани, называлось также имя Рамиро де Лорки, назначенного в то время правителем Чезены, и некоторое время Раньери и Синибальди пребывали в нерешительности, сомневаясь, кого из них предпочесть. В конце концов выбор пал на Грациани. Де Лорка был более могуществен и влиятелен, но в данном случае это не имело особого значения. Грациани временно возглавлял личную охрану герцога, и это, по мнению заговорщиков, могло помочь в осуществлении их планов.

Сам капитан совершенно не подозревал ни об этих слухах, ни об испытании, которому должна была вскоре подвергнуться его лояльность герцогу. Поэтому он был изрядно изумлен, когда в последний день октября, перед самым завершением визита принца Синибальди в Римини, к нему вдруг обратился синьор Раньери с совершенно неожиданным предложением. Грациани находился в приемной герцога, и Раньери перед тем, как уйти после краткого визита к его высочеству, подошел к офицеру.

– Капитан Грациани, – обратился он к нему.

Капитан, высокий, атлетически сложенный молодой человек, чье простое одеяние из стали и кожи выделяло его из толпы наряженных в шелка придворных, сдержанно поклонился:

– К вашим услугам, синьор.

– Мой высокий гость, принц Синибальди, отметил вас своим вниманием, – понизив голос, произнес Раньери доверительным тоном. – Он оказывает вам честь, желая ближе познакомиться с вами. Он слышал о вас, и, думаю, у него вам представится возможность быстро продвинуться по службе.

Польщенный Грациани вспыхнул.

– Но я служу герцогу, – возразил он.

– Когда вы узнаете, что вам предлагается, перемена, возможно, покажется более привлекательной, – ответил Раньери. – Принц оказывает вам честь, желая видеть вас у меня в доме в седьмом часу вечера.

Слегка озадаченный, взволнованный и застигнутый врасплох, Грациани принял приглашение. В тот момент он рассудил, что не будет большой беды, если выслушать принца. В конце концов он был наемным солдатом и мог при желании поменять место службы. В знак благодарности он поклонился.

– Я очень признателен принцу, – сказал он, и Раньери улыбнулся ему и удалился.

И лишь потом, когда Грациани перебрал в памяти подробности этого разговора, у него зародились сомнения. Раньери говорил, что принц отметил его своим вниманием. Как это могло случиться, если Синибальди ни разу не встречался с ним? Это очень странно, подумал он, и его мысль заработала быстрее. Достаточно разбираясь в политике, он хорошо знал отношение венецианцев к Чезаре Борджа, и у него хватило здравого смысла усомниться в искренности Раньери, который совсем недавно пользовался доверием и милостями изгнанного герцогом Малатесты, а теперь подлизывался к победителю.

Так сомнения Грациани переросли в подозрения, а подозрения обернулись уверенностью. В предложении Синибальди он чуял измену. Он подумал, что вероятнее всего окажется в ловушке, из которой может не спастись, ведь заговорщики, раскрывая свои планы, из чувства самосохранения не щадят жизней тех, кто, узнав об их замыслах, отказывается в них участвовать. В своем воображении Грациани уже видел собственное безжизненное тело с открытой раной в груди, уносимое по реке в сторону моря – он как раз вспомнил, что дворец Раньери расположен очень удобно для дел такого рода. И если предчувствия побуждали его забыть о своем обещании нанести визит принцу Синибальди, то честолюбие нашептывало ему, что он может оказаться в проигрыше, охотясь за тенями. Венеции нужны были кондотьеры; республика была богата и хорошо платила своим слугам; там могло представиться больше возможностей для быстрого продвижения, чем на службе у Чезаре Борджа, потому что в Италии почти все солдаты удачи уже служили под знаменами герцога. Вполне вероятно, речь здесь шла лишь о том, что предлагал синьор Раньери, и не более. Он пойдет. Только трус уклонился бы от встречи из опасений, для которых нет серьезных оснований. Но, с другой стороны, только глупец пренебрег бы мерами предосторожности, которые помогли бы спастись в минуту опасности.