Текст книги "Белларион (др. изд.)"

Автор книги: Рафаэль Сабатини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

– Тебе ли говорить о том, что я не имею чести, – с оттенком печали в голосе проговорила она, и в ее темно-синих глазах блеснули слезы. – Бог – свидетель, я всегда была честна с тобой, Белларион, а теперь ты начинаешь сомневаться во мне. О, как я несчастна! – она рухнула в кресло, и поднявшаяся в ней волна жалости к самой себе захлестнула все остальные чувства. – Меня хотят лишить всего. На всем свете нет женщины несчастнее меня, даже ты, Белларион, лучше всех знающий мое сердце, нашел для меня только слова упрека и осуждения!

Ее слезы ничуть не разжалобили его, а ее мольбы звучали настолько нелогично и неестественно, что он почувствовал физическое отвращение к этой женщине, привыкшей потакать себе во всех своих капризах.

– Вы сетовали, мадонна, что Фачино не сделал вас герцогиней. Но еще не все потеряно.

Ее слезы остановились так же быстро, как и полились.

– Тебе что-то известно об этом? – сдавленным от волнения голосом спросила она.

– Наверняка я знаю только одно: вы лишитесь всякой надежды приобрести желанный вам титул, если не сохраните верность Фачино. Думаю, вы догадываетесь, что сделает с вами Фачино, если вы измените ему. Я говорю сейчас с вами как друг и по-дружески предлагаю вам уехать в лагерь под Бергамо.

Он очень аккуратно выбирал слова, стараясь не сказать ничего лишнего и одновременно пробудить в ней иллюзорные надежды, и это ему, казалось, удалось. Графиня промокнула остатки слез в краешках своих длинных узких глаз, медленно встала с кресла, подошла к Беллариону и взяла его за руку.

– Спасибо, мой преданный Белларион, друг мой, – с нежностью в голосе проговорила она. – Не бойся за меня. – Тут она чуть помедлила.

– А что… что еще говорил тебе синьор о своих намерениях?

– Э, нет! – рассмеялся он, понемногу обретая уверенность в успехе своей затеи. – Я не собираюсь злоупотреблять его доверием. Вы просите меня не бояться за вас – этого недостаточно. Принцы частенько ведут себя очень опрометчиво. Поэтому мне хотелось бы, чтобы вы не подвергали себя опасности.

– Да, но Бергамо! – вырвалось у нее.

– Зачем отправляться так далеко? На вашем месте я поселился бы в Меленьяно. Замок в вашем распоряжении, и в нем лучше, чем в Павии.

– Что хорошего в этой дыре? Мне придется проскучать всю зиму!

– В Меленьяно будет не хуже, чем здесь, хотя бы потому, что там соберется более целомудренное общество. Возьмите с собой принцессу Валерию и ее брата. Смелее, мадонна! Неужели вы станете играть с судьбой по пустякам и ставить на кон ваше блестящее будущее из-за какого-то жирного молодого синьорчика?

Она в нерешительности задумалась.

– Скажи мне наконец, – вновь взмолилась она, – что говорил тебе синьор о своих намерениях?

– Вам разве мало сказанного мною?

В этот момент в дверях возникла тучная фигура Филиппе Марии, и его появление избавило Беллариона от необходимости изобретать дальнейшие подробности. Его совершенно не смутило потемневшее лицо принца, когда тот увидел их стоящими подозрительно близко друг к другу. Теперь он не сомневался, что честолюбие графини непременно возьмет верх над ее распутством и заставит уехать в Meленьяно, как он на том настаивал. Белларион мог поздравить себя с одержанной победой и ничуть не сожалел об обмане, которым он воспользовался для ее достижения.

Глава V. РАСПЛАТА

Крещенские маскарады давно прошли, железная хватка зимы отпустила землю, и в густом лесу возле Павии, где так любил охотиться Джангалеаццо, на деревьях появились первые почки, когда состояние Беллариона улучшилось настолько, что он начал подумывать о возвращении под Бергамо. Его нога хорошо срослась, колено обрело былую гибкость, и только легкая хромота все еще напоминала ему о недавней травме.

– Мое вынужденное почивание на лаврах чересчур затянулось, – отвечал он на увещевания Филиппе Марии, которому совершенно не хотелось расставаться с человеком, сумевшим своим присутствием скрасить его унылое существование, ставшее еще невыносимее после отъезда графини Бьяндратской и принцессы Монферратской в Меленьяно.

Но Филиппе Марии не суждено было остаться в одиночестве. Накануне намеченного отъезда Беллариона в Павию принесли самого Фачино, которого свалил приступ жесточайшей подагры в тот самый момент, когда он уже собирался пожинать плоды своей долгой и терпеливой осады.

Он сильно похудел, его изможденное лицо приобрело землистый оттенок, и в волосах пробивалась густая седина. Фачино мучили сильные боли, его немедленно уложили в постель, и он клялся, что подагра добралась до самых кишок.

– Момбелли предупреждал меня об этом, – заявил он.

– А где Момбелли? – спросил Белларион, стоявший рядом с Филиппе Марией возле его постели с шелковым балдахином.

– Момбелли, черт бы его побрал, уехал месяц назад, когда я еще чувствовал себя хорошо, к герцогу, который захотел полечиться у него. Я уже послал за ним, но, пока он доберется сюда, мне нужен хоть какой-нибудь местный врач.

Фачино негромко застонал. Когда приступ прошел, он прохрипел:

– Слава Богу, что ты успел поправиться, Белларион. Немедленно отправляйся в армию. Сейчас там распоряжается Карманьола, но я велел ему передать тебе руководство осадой, как только ты приедешь туда.

Через два дня Белларион прибыл в огромный палаточный лагерь, разбитый под стенами Бергамо над бурными водами Серио. Как Белларион и предполагал, Карманьола отнюдь не обрадовался его появлению, однако не осмелился ослушаться приказа своего синьора и немедленно сложил с себя командирские полномочия.

Белларион ознакомился с диспозицией и не стал ничего менять. Ему оставалось только довести до конца начатое Фачино и продолжать сжимать кольцо осады вокруг города, защитники которого уже находились в столь плачевном состоянии, что штурм не имел никакого смысла.

А еще через неделю в лагерь въехал усталый, забрызганный грязью после бешеной скачки всадник и потребовал немедленной аудиенции у Беллариона. Двое швейцарских алебардщиков ввели его в просторный и уютно обставленный шатер, где Белларион отдыхал на покрытой медвежьей шкурой кушетке с прекрасно иллюстрированным экземпляром «Сатир» Ювенала note 110Note110
  Ювенал Децим Юний (I-II вв. н. э.) – крупнейший римский поэт-сатирик


[Закрыть]в руках, которую ему подарил на прощанье Филиппе Мария. Он поднялся навстречу своему посетителю и, узнав в нем Джованни Пустерлу Венегоно, сделал знак швейцарцам удалиться. По лицу Беллариона пробежала тень – появление Венегоно было недобрым знаком.

– Я привез плохие новости, синьор граф, – устало проговорил Пустерла, подтверждая его предчувствия.

– Вам не откажешь в постоянстве, – сказал Белларион. – Чем немногие могут похвастаться.

– Дайте мне сначала чего-нибудь выпить, – взмолился Венегоно. – Я умираю от жажды. От самой Павии я всего один раз, в Караваджо, вылез из седла, но только для того, чтобы поменять лошадь.

«Из Павии! » – екнуло сердце у Беллариона. Но, ничем не выдавая своего волнения, он не спеша подошел к большому квадратному столу, стоявшему в центре шатра, и налил крепкого красного вина в изящную чашу из кованого золота с серебряной ножкой. Венегоно залпом осушил ее.

– Не я один могу похвастаться постоянством, как вы сказали, но и это дьявольское отродье, Джанмария, – тоже. Так что мне всего лишь приходится следовать его примеру. С вашего позволения, синьор.

Он тяжело опустился на складной стул, стоявший возле стола, и поставил на место пустую чашу. Белларион кивнул в знак согласия и тоже сел на свою покрытую медвежьей шкурой кушетку.

– Что произошло в Павии?

– Пока ничего. Я ездил туда предупредить Фачино о том, что происходит в Милане, но Фачино… Он сильно болен и при всем желании не в силах ничего предпринять, поэтому я завернул к вам. Джанмария вызвал делла Торре в Милан, – на одном дыхании выпалил он новость, которую так спешил доставить.

Белларион ждал продолжения, но его не последовало.

– Ну? – спросил он. – И это все?

– Все? Вам мало? Разве вы не знаете, что этот проклятый гвельф, которого Фачино почему-то прогнал, вместо того чтобы повесить, был главным вдохновителем гонений, которым подверглись гибеллины в Милане и от которых сам Фачино пострадал? Неужели вы не понимаете, чем это грозит?

– Что он может сделать? Что может сделать Джанмария? У обоих подрезаны крылышки.

– Они наращивают новые взамен старых, – вскочил на ноги Венегоно, от возбуждения позабыв об усталости. – После тайного возвращения делла Торре в Милан Джанмария отправил послов к Теодоро Монферратскому, к Виньяте, к Эсте и даже к Эсторре Висконти с предложением заключить союз.

Белларион рассмеялся.

– Пускай объединяются, если они совсем спятили. Их союз разлетится вдребезги, когда Фачино покончит с осадой Бергамо. Не забывайте, у него сейчас более двенадцати тысяч человек – сильнейшая армия во всей Италии.

– О Боже! Я как будто снова слушаю самого Фачино! – захлебывался от волнения Венегоно. – Он ответил мне точно такими же фразами.

– Тогда что же заставило вас приехать ко мне?

– Я надеялся услышать иное мнение. Но вы тоже рассуждаете так, будто армия – это все. Вы забываете, насколько ядовитое создание герцог Джанмария. Вспомните о гербе их рода. Если что-нибудь случится с Фачино, как вы думаете, на что смогут рассчитывать гибеллины в Милане?

– С Фачино? На что вы намекаете, синьор?

Венегоно с жалостью взглянул на него.

– Где Момбелли? – спросил он. – Почему его нет рядом с Фачино, когда в нем больше всего нуждаются? Вы знаете?

– Но разве он не с ним? Неужели он все еще не вернулся в Павию?

– Вы помните, почему он уехал от Фачино? Под тем предлогом, чтобы немного подлечить герцога. Но я не сомневаюсь, что это была всего лишь хитрость, придуманная для того, чтобы лишить Фачино медицинской помощи. Известно ли вам, что после прибытия Момбелли в Милан никто и нигде не видел его? Ходят слухи, что он мертв, что герцог убил его.

Белларион задумался. Затем с сомнением пожал плечами.

– Ваше воображение обманывает вас, Венегоно, – сказал он наконец.

– Если Джанмария задумал избавиться от Фачино, он наверняка воспользуется более эффективными средствами.

– Синьор Белларион, не пренебрегайте паутинкой, которая показывает, откуда дует ветер.

– Ветер дует все с той же стороны, – заметил Белларион. – Но вы еще не сказали мне, чего вы хотите от меня?

– Возьмите сильный отряд и немедленно отправляйтесь в Милан, чтобы обуздать герцога и разделаться с делла Торре.

– Для этого необходимо распоряжение синьора Фачино. Я не могу пренебрегать своим долгом здесь, Венегоно. Мы займемся делами в Милане после того, как падет Бергамо, а это случится очень скоро, поверьте.

– Я боюсь, что тогда будет уже слишком поздно.

Но ни уговоры, ни угрозы не подействовали на Беллариона, и Венегоно пришлось ни с чем отправиться в обратный путь, заявив перед отъездом, что оба они – и Фачино, и Белларион – одержимы слепотой, которую боги посылают тем, кого хотят погубить.

Белларион, однако, решил, что Венегоно попытался воспользоваться им для сведения личных счетов с герцогом, и полученное через три дня письмо от Фачино как будто подтверждало его подозрения. Оно было нацарапано рукой графини Беатриче, которая приехала из Меленьяно ухаживать за своим больным супругом, но подписано самим Фачино, и в нем сообщалось, что Момбелли наконец-то вернулся в Павию и надеется вскоре поставить его на ноги.

«Вот и верь после этого Венегоно, что Момбелли мертв», – сказал сам себе Белларион и посмеялся над его доверчивостью и паникерством.

Но еще через три дня, в понедельник утром, он получил другое письмо, уже от самой графини, которое заставило его иначе взглянуть на визит Венегоно.

«Синьор умоляет тебя срочно прибыть к нему, – писала она. – Он так плох, что мессер Момбелли потерял всякую надежду. Отправляйся немедленно, если не хочешь опоздать».

Известие ошеломило Беллариона. Никогда прежде в своей жизни он не испытывал такого душевного потрясения. Слезы застилали его глаза при одной мысли о том, что он может потерять любимого человека, и, если бы те, кто считал его безжалостным, расчетливым махинатором, видели его в этот момент, их мнение о нем наверняка изменилось бы в лучшую сторону.

Он немедленно послал за Карманьолой, приказал седлать самую выносливую лошадь и велел двадцати всадникам приготовиться к отъезду вместе с ним. Он мчался как одержимый, загнал одну лошадь и чуть было не погубил другую и за три часа покрыл сорок миль трудных дорог, лежащих между Бергамо и Павией. Он с трудом спешился во дворе замка Филиппе Марии и, пошатываясь и тяжело дыша, поднялся вверх по главной лестнице, такой широкой и с такими низкими ступеньками, что по ней мог бы въехать всадник верхом на лошади.

Он велел немедленно отвести его в комнату Фачино и там, на огромной кровати с шелковым балдахином, нашел своего отца, неподвижного и изможденного. Казалось, смерть уже поставила свою печать на его лице, в котором не было ни кровинки, и только хриплое дыхание и едва теплящийся огонь в глазах говорили о том, что он еще жив.

Белларион опустился на колени возле его кровати и взял в свои разгоряченные после езды ладони его холодную и тяжелую руку, бессильно лежавшую на покрывале.

Фачино чуть-чуть повернул к нему лежавшую на подушке седую голову, и на его лице появилось слабое подобие улыбки.

– Ты успел, мальчик мой, – слабым, дрожащим голосом произнес он. – Осталось уже недолго. Мне конец. Мое тело уже почти умерло. Момбелли говорит, что подагра подбирается к самому сердцу.

Белларион поднял глаза. Рядом с ним стояла графиня, взволнованная и печальная. В ногах кровати он увидел Момбелли, а за его спиной – еще одного слугу.

– Это правда? – спросил он врача. – Неужели все твое искусство бесполезно сейчас?

– Он в руках Божьих, – неразборчиво прошамкал Момбелли.

– Отошли их, – сказал Фачино, указывая глазами на Момбелли и слугу. – У нас мало времени, а мне надо еще кое-что сказать тебе и сделать последние распоряжения.

Распоряжений, впрочем, было совсем немного. Фачино велел Беллариону защищать Беатриче и оказывать покровительство Филиппе Марии.

– Умирая, Джангалеаццо велел мне заботиться о его сыновьях. Я встречусь с ним с чистой совестью; я выполнил свои обязательства и теперь передаю их тебе. Никогда не забывай, что Джанмария – герцог Миланский, и какие бы фортели он ни выкидывал, оставайся верен ему – если не ради него, то хотя бы ради себя самого; не нарушай данной ему клятвы, и твои собственные капитаны не будут изменять тебе.

Наконец он устало замолчал и, выразив желание отдохнуть, попросил оставить его и позвать Момбелли.

– Я буду здесь, – бросил Белларион Момбелли, которого нашел удрученно расхаживающим взад и вперед за дверью комнаты.

Прошло не менее получаса, прежде чем Момбелли вновь выглянул из комнаты Фачино.

– Он сейчас спит, – сообщил он. – С ним осталась графиня.

– Это уже конец? – отрывисто спросил Белларион.

– Еще нет. Он вполне может протянуть еще несколько дней. Конец наступит, когда того захочет Господь Бог.

Белларион внимательно посмотрел на доктора – пожалуй, впервые после его приезда сюда, – и его поразила перемена, произошедшая с ним за последние месяцы. Момбелли еще не было и тридцати пяти, он отличался крепким телосложением, даже склонностью к полноте, у него было румяное лицо, крепкие белые зубы и темные яркие глаза. Сейчас перед Белларионом стоял изможденного вида человек, бледный, с тусклым взором, и его бархатный камзол болтался на нем как мешок. Но больше всего Беллариона поразило то, что даже форма его лица изменилась: челюсть ввалилась внутрь, и, когда он говорил, у него изо рта вырывались бессвязное шамканье и свист, как у беззубого старика.

– О Боже! – воскликнул Белларион. – Что с тобой случилось?

Момбелли словно сжался от этого вопроса и от сурового взгляда Беллариона, который проникал, казалось, в самую его душу.

– Я… я был болен, – запинаясь, пробормотал он. – Очень болен. Я чудом остался жив.

– Но где твои зубы?

– Как вы видите, я потерял их. Это последствия болезни.

Жуткая мысль мелькнула в голове у Беллариона. Он вспомнил слова Венегоно о предполагаемой смерти Момбелли в Милане. Он взял доктора за рукав камзола и подвел к окну, чтобы получше разглядеть его; и очевидное нежелание Момбелли подвергаться более внимательному осмотру только подкрепило подозрения Беллариона.

– Как называется эта болезнь? – спросил он.

Момбелли явно не ожидал такого вопроса.

– Это… это своего рода подагрическое заболевание, – неуверенно прошамкал он.

– А твой палец? Почему он забинтован?

В глазах Момбелли отразился страх. Его беззубая челюсть лихорадочно задвигалась.

– Что? Пустяки, небольшая травма.

– Развяжи повязку. Давай снимай ее. Я хочу посмотреть на твою травму. Ты слышишь меня?

Момбелли трясущимися пальцами сорвал бинты, которыми был замотан большой палец его левой руки, и показал его Беллариону. На пальце отсутствовал ноготь. Белларион побелел как полотно, и его лицо исказила гримаса ужаса.

– Тебя пытали, мессер доктор. Джанмария решил попостить тебя.

Пытка под названием «Великий Пост» – была изобретением самого Джанмарии. Она длилась сорок дней, и каждый день у пленника вырывали один или несколько зубов, затем наступала очередь ногтей, после этого выкалывали глаза и отрезали язык. Когда несчастный уже не мог признаться в том, чего от него хотели, и пытка, таким образом, теряла всякий смысл, его наконец убивали.

Губы Момбелли судорожно шевелились, но ни одного слова не сорвалось с них. Он пошатнулся и оперся плечом о стену.

– Почему тебя пытали? Чего хотел от тебя герцог?

– Я не говорил, что меня пытали. Это неправда.

– Состояние, в котором ты находишься, говорит само за себя. Почему он начал пытать тебя? И почему вдруг перестал? Отвечай! – схватил Белларион его за плечи. – К чему тебя принудили? Ты решил молчать?

– О Боже! – простонал врач и стал медленно оседать вдоль стены, словно лишился чувств.

– Идем со мной, – безжалостно сказал Белларион и грубо поволок его за собой вниз по широкой лестнице на просторный двор, где скучали несколько солдат из личной охраны Фачино.

– В камеру пыток, – отрывисто распорядился он, передавая Момбелли в их руки.

Момбелли что-то закричал, жалобно и бессвязно, но Белларион даже не взглянул на беднягу, и солдаты потащили его через двор к одной из угловых башен замка, в подземелье которой была устроена пыточная камера. В самом центре, на неровном каменном полу, стояла жуткая деревянная рама с привязанными к ней ремнями. Стражники поставили Момбелли рядом с дыбой, и спустившийся вслед за ними в камеру Белларион велел им обнажить его. Солдатам явно не хотелось исполнять роль палачей, но, видя непреклонность Беллариона, его суровый, горящий гневом взор, они не посмели ослушаться. Крики несчастного, казалось, заполнили всю камеру, отражаясь от стен и низких вводов; каким-то образом ему удалось вырваться из рук солдат, он бросился к Беллариону и, полуобнаженный, упал к его ногам.

– Христа ради, синьор, пощадите! Я не вынесу этого. Если хотите, повесьте меня, но только не пытайте.

Белларион взглянул на него и в глубине своей души почувствовал глубочайшее сострадание и жалость к этому несчастному, но его голос звучал все так же твердо и безжалостно, когда он произнес:

– Ответь на мой вопрос, и твое желание будет немедленно исполнено. Тебя повесят и не заставят больше страдать. Почему герцог пытал тебя и чего он от тебя добивался? К какой мерзости герцогу удалось в конце концов склонить тебя?

– Синьор, зачем мучить меня, если вы уже сами обо всем догадались? Это несправедливо. Бог – свидетель, это несправедливо по отношению ко мне, маленькому человеку, которого другие использовали для достижения своих гнусных целей. Я не сдавался, пока Бог давал мне силы сопротивляться. Но настал момент, когда они кончились. Я готов был согласиться на все, лишь бы прекратился этот ужас. Смерть не испугала бы меня, но я не смог более выносить боль. О, синьор, будь я злодеем, им не пришлось бы пытать меня. Сначала меня пробовали подкупить, и суммы, которую мне предлагали, хватило бы мне до конца моих дней. Я отказался, и тогда мне стали угрожать смертью. Когда же и смерть не испугала меня, они решили подвергнуть меня пытке, которую герцог нечестиво называл «Великий Пост». Каждый день у меня вырывали по два зуба, а через две недели, когда я лишился всех зубов, они занялись моими ногтями. Вытерпеть эти муки оказалось выше моих сил, и я согласился.

Белларион сделал знак солдатам, и они поставили Момбелли на ноги.

– Ты уступил их требованию отравить синьора Фачино под предлогом лечения его болезни. Вот на что ты согласился. Но кого ты имел в виду, говоря «они»?

– Герцога Джанмарию и Антонио делла Торре, – не осмеливаясь взглянуть в пылавшие гневом глаза Беллариона, ответил Момбелли.

Белларион вспомнил предупреждения Венегоно: «Вы забываете, насколько ядовитое создание Джанмария. Вспомните о гербе их рода».

– Бедняга! – сказал Белларион. – Мне жаль тебя, и ты можешь надеяться на пощаду, если исправишь содеянное тобой.

– Увы, синьор! – простонал Момбелли, в отчаянии заламывая руки. – От этого средства нет противоядия. Оно действует, медленно разлагая внутренности. Повесьте меня, синьор, я заслужил смерть. Не будь я трусом, я сам повесился бы, как только меня выпустили из темницы. Но герцог угрожал мне, говоря, что, если я ослушаюсь его, пытка будет продолжена до тех пор, пока я не умру от нее. И он поклялся, что мой отказ не спасет синьора Фачино, участь которого уже давно предрешена.

Гнев и сострадание боролись друг с другом в душе Беллариона. Разве может у кого-нибудь подняться рука, подумал он, чтобы повесить этого измученного и сломленного пытками человека! Холодным, ровным тоном он приказал:

– Верните ему одежду и содержите его под стражей до тех пор, пока я не пришлю за ним.

С этими словами он повернулся и медленно вышел из подземной камеры. Когда он поднялся наверх, во двор замка, его решение уже созрело: пускай это будет стоить ему головы, но Джанмария не должен избегнуть возмездия.

Впервые Белларион решил свернуть с пути, по которому неуклонно продвигался все последние годы, и взяться за дело, совершенно не относящееся к выполнению поставленной им перед собой задачи.

В тот же вечер он вновь был в седле и, словно забыв об усталости, во весь опор мчался в Милан. Он думал, что привезет с собой новости о близкой кончине Фачино, но оказалось, что слухи опередили его на целых два дня, и в Милане считали, что Фачино не просто умирает, а уже мертв.

Трудно отыскать другой, более поучительный пример того, как возмездие настигло негодяя, без зазрения совести попиравшего Божьи заповеди и человеческие законы, чем рассказ о судьбе Джанмарии Висконти.

В предыдущую пятницу герцог получил от одного из своих шпионов, которых было немало среди прислуги Филиппе Марии, известие о том, что яд начал свое действие и часы Фачино сочтены. Джанмария первым делом поделился новостью с делла Торре и Лонате, и те пришли в бурный восторг, узнав, что герцогская шея наконец-то избавится от тяжелого сапога, под которым она бессильно извивалась, словно злой дракон под копытами коня святого Георгия, а вслед за тем, воодушевившись их реакцией, он открыто заявил при дворе о кончине наместника как о свершившемся факте. К следующему утру весь город уже знал об этом, и никакое другое известие не вселило в сердца горожан большего ужаса с тех пор, как Джанмария взошел на герцогский престол.

В сознании горожан Фачино всегда являлся символом порядка, мира и стабильности в государстве. Даже когда он находился в изгнании, оставалась надежда, что когда-нибудь он вернется и положит конец их страданиям. Теперь же будущее не предвещало ничего, кроме ничем не сдерживаемых злоупотреблений со стороны их маниакального правителя, страшных потрясений в стране, разрухи, голода и гибели. Возможно, миланцы сильно преувеличивали грозящие им невзгоды, но в то субботнее утро смерть Фачино была воспринята всеми как наступление конца света, и в городе воцарились глубокое отчаяние, апатия и безысходность.

Сам герцог наверняка посмеялся бы над настроениями своих подданных, узнай он о них, но у герцога не хватило проницательности понять простую истину, что доведенные до крайности люди способны на что угодно.

И такие отчаянные головы нашлись: Баджо, дель Майно, Тривульци, Алипранди, представители самых знатных родов гибеллинов, и многие другие поняли, что сложившаяся ситуация требует немедленных и решительных действий. В их рядах оказался также начальник личной охраны Бертино Мантегацца, которому герцог однажды разбил железной рукавицей лицо за отказ руководить избиением безоружных горожан, но самым ревностным и горячим был, конечно, Джованни Пустерла Венегоно, чей род столько пострадал от преследований герцога.

Никто из них, однако, даже не заподозрил герцога в причастности к кончине наместника. Просто-напросто смерть Фачино нарушила баланс политических сил, и, чтобы вновь наступило равновесие, герцог должен был поплатиться своей жизнью.

Все произошло утром в понедельник, первого мая, когда Джанмария, одетый, как обычно, в белый и красный цвета дома Висконти, вышел из своей спальни, собираясь прослушать мессу в церкви Святого Готардо. К своему удивлению, у себя в приемной он увидел два десятка синьоров, в последнее время не часто появлявшихся при дворе. Прежде чем герцог успел выразить свое удивление по поводу их непрошеного визита, трое заговорщиков набросились на него с оружием в руках.

– Это тебе от Пустерлы! – с этим криком Венегоно рассек кинжалом лоб герцога.

Но прежде, чем герцог упал, Андреа дель Баджо вонзил лезвие своего кинжала в его правое бедро, и хлынувшая из раны кровь залила белый чулок герцога.

Когда Белларион подъехал в сумерках к городским воротам, они, к его удивлению, оказались запертыми, и охранявшая их многочисленная стража во главе с Паоло дель Баджо согласилась впустить его лишь после того, как в нем узнали одного из капитанов Фачино. Услышав о событиях в Милане, Белларион разразился неудержимым приступом хохота.

– Какой же он тупой и недалекий, – объяснил он Баджо, заметив его недоуменный взгляд, – если бы он только догадывался, что, пытая Момбелли, заставлял того подписать свой смертный приговор.

И, оставив Баджо в сомнениях относительно своего здравомыслия, он тронул коня и поехал по улицам города, запруженным толпами вооруженного народа. Около одного дома, с разбитыми окнами и выломанной дверью, он помедлил. В окровавленной куче тряпья, висевшего возле стены, он с трудом узнал обезображенные останки Скуарчи Джирамо; днем толпа растерзала ненавидимого всеми собачника и затем повесила перед его же домом, который к следующему утру был разрушен до основания.

Он добрался до Старого Бролетто и в церкви Святого Готардо увидел усыпанное розами тело герцога; рассказывали, что цветы принесла ему какая-то городская шлюха, в девичестве подвергнувшаяся насилию с его стороны. Затем он взял на дворцовой конюшне свежую лошадь и немедленно отправился в обратный путь, во второй раз за эти сутки преодолевая двадцать миль, разделявшие Милан и Павию.

Уже после полуночи, едва держась на ногах от усталости, он вошел, пошатываясь, в спальню Филиппе Марии.

– Это вы, синьор Белларион? Вы слышали – Фачино умер, упокой Господи его душу!

– Да, и он уже отомщен, синьор герцог.

Толстое бледное лицо Филиппе Марии исказилось судорогой, на нем отразились смущение, недоверие, испуг, и его вульгарный рот слегка приоткрылся.

– Синьор… вы сказали, синьор герцог? – испуганно произнес он.

– Ваш брат Джанмария мертв, и теперь вы – герцог Миланский.

– Я? Герцог Миланский? А Джанмария… Мертв, вы сказали?

– Сегодня утром несколько миланских синьоров отправили его к дьяволу, – бесцеремонно объяснил ему Белларион.

– О Боже! – всхлипнул Филиппе Мария и заметно задрожал всем своим тучным телом. – Убит… А вы? ..

Он привстал на своей кровати и обвиняюще вытянул руку в сторону Беллариона. Он никогда не испытывал любви к своему брату и только выгадал от его смерти. Но Висконти никогда не позволяли другим безнаказанно покушаться на Висконти, и в этом тоже заключалась сила их рода.

Белларион криво усмехнулся. Может быть, и неплохо, что его упредили, подумал он, и, уж конечно, незачем было всем разбалтывать о своих неосуществившихся намерениях.

– Он был убит сегодня утром, еще до начала мессы, почти в тот же час, когда я прибыл сюда из Бергамо.

Обвиняющая рука тяжело упала на подушки, но маленькие темные глазки Филиппе Марии продолжали пристально глядеть на Беллариона.

– А я было подумал… Как случилось, что Джаннино умер… был убит? Царство ему небесное! – машинально закончил он.

Белларион рассказал все, что ему было известно о трагических событиях в Милане, и, опираясь на руку слуги, потащился в приготовленную ему комнату.

– Что за мир! Что за помойка! – бормотал он по пути. – И как хорошо старый аббат знал его. Pax multa in cella, foris autem plurima Bella.