Текст книги "Паршивка"

Автор книги: Рафаэль Муссафир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Маленький эпилог

Перед тем как вернуться в школу, я ходила к госпоже Требла. Она сказала мне, что горе – вещь, с которой непросто справиться, и что тут она не может мне особенно помочь, но она знает, что однажды моя боль утихнет.

Я рассказала, что я с начала учебного года спала одетая, с рюкзаком и мешком со спортивным костюмом, наверное, потому, что, когда я забываю дома физкультурную форму, учитель физкультуры и классная руководительница заставляют меня заниматься перед всеми в трусах. Я боялась, что госпожа Требла тоже будет меня ругать за то, что я все время забываю форму, но мне показалось, что она совсем не рассердилась, потому что она по-настоящему улыбнулась мне. Улыбнулась так, что все зубы стали видны. Она улыбнулась мне, Рашель Гладстейн.

После похорон Ортанс я вернулась в школу.

Ночью я спала в пижаме и без рюкзака под одеялом.

Госпожа Даниель не забыла меня во время переклички.

Она разрешила мне причесывать ее на каждой перемене.

И я спокойно перешла в седьмой класс.

Часть 2
А В ЭТО ВРЕМЯ ПАУКИ ВЯЖУТ СВИТЕРА ВОКРУГ НАШИХ БИЛЬБОКЕ

Посвящается Мишелю и Франсуазе

– Пам?

– Ты действительно просто подлец, Джей Ар.

«Даллас», пятьдесят третья серия

Маленький пролог

Мама очень красивая, в вечернем платье, с розой в бутоньерке, и рядом с ней папа очень красивый, в красивом черном смокинге. Папа смотрит на красивую розу в маминой бутоньерке. И говорит ей:

– Какая у тебя красивая роза в бутоньерке, моя дорогая.

И продолжает:

– Давай сделаем ребенка.

Она отвечает:

– Хорошо.

Папа достает из кармана смокинга зерна пшеницы, дает их маме, а она осыпает ими розу в своей бутоньерке. Минута действительно очень трогательная и чудесная.

Затем он приглашает маму на вальс, как в «Императрице Сисси», которую показывали на Рождество.

– Давай станцуем вальс, как в «Императрице Сисси», которую показывали на Рождество, дорогая? – говорит папа.

Мама отвечает «хорошо», и они танцуют, кружась.

В тот день, когда мне исполняется шесть лет, я спрашиваю маму:

– Мама, а где папа покупает маленькие зерныски, чтобы делать детей?

– Ну, у торговца зернышками, дорогая моя…

– У зерныскиста?

– Да, у зернышкиста.

– А зачем вы покупали, вы могли зе сделать Бензамена, например, из зернысек сгнивсей тыквы, той, которую вы выкинули?

Бенжамен: мой брат.

Брат: прыщавый мучитель.

В тот же вечер Бенжамен мучает меня.

– Перестань, Бензамен, ты волосы больно тянешь…

– Кто твой главный хозяин?

– Ты, ты…

– Да, ты говоришь правду, маленький недоносок, но собаки не говорят, они лают. Давай, лай немедленно, если не хочешь закончить, как Анна Франк…

– А кто это, Анна Франк?

– Маленькая еврейка, такая же как ты, она не слушалась, и ее удушили газом…

– Я не хотю газом…

– Повторяй за мной: Бенжамен, ты мой главный хозяин, а я приемный ребенок.

– Бензамен, ты мой главный хозяин, а я приемный ребенок… Э-э… Как Кенди?

– Да, только ты страшная…

– Да, только я страсная.

– Повторяй еще: меня удочерили, меня нашли в мусорном баке, загаженном голубями, на обочине дороги рядом с двумя дохлыми собаками, возле свалки в предместьях Гавра.

– Меня удосерили, меня нашли в мусорном баке, загазенном голубями, на обо-сине… Неправда! Меня не удосерили, папа положил псенисные зерныски в мамину розу во время бала Сисси.

Тут Бенжамен растолковывает мне кучу вещей, о том, что розы ставят только в вазы, что из пшеничных зерен делают только муку, а чтобы меня сделать, мама разделась догола, и папа тоже, и все тут, а может, тебя еще Дед Мороз сделал, дорогая ты моя дебилка.

Меня сделали во время секса.

Мама – дрянь. Папа – подлец.

Мне совершенно все равно: в один прекрасный день я уйду из дома под ручку со своим мужем, и тогда вам всем будет уже не так смешно.

Но, поскольку это будет не завтра, мне пока надо убить время, перепрыгнуть через папу, маму, бабушку, дедушку, учительницу, Деда Мороза, короче, через все препятствия, стоящие на пути к зернышкам в моей розе и моему милому мужу.

Потому что свободу обретает достойный, девочка моя.

Чиркнуть спичкой
Положить толстые поленья
Раздуть пламя
Сказать Деду Морозу, что все готово
И смотреть, как он пылает

Дитя мое, мне доставили список (длинный) подарков, которые ты хочешь получить.

С каким удовольствием я читал твое письмо. Ты знаешь, очень немногие маленькие девочки обращаются к Деду Морозу вежливо при составлении перечня игрушек, о которых мечтают… А ты, нежное мое дитя…

Я постараюсь купить большую часть того, о чем ты просишь, любимое мое дитя, кроме, быть может, гигантской игры «Микадо», где очень много острых предметов, которыми ты можешь выколоть себе свои огромные зелено-карие глаза, полные доброты и лукавства.

Я также не совсем уверен, что будет разумно дарить тебе пневматический пистолет со свинцовыми пульками, необходимый тебе для того, чтобы отомстить своему брату, которого ты называешь в письме кретином, а такие слова, замечу между прочим, не очень-то подходят твоему очаровательному малиновому ротику.

Я прекрасно знаю, милая моя лапочка, что твой брат иногда докучает тебе больше, чем следовало бы, но он изменится.

Кроме того, не знаю, смогу ли я удовлетворить твою просьбу о кукле Барби, мне кажется, что они, к несчастью, закончились во всех магазинах мира.

Помимо всего, разве ты не достойна лучшего, чем эта кукла, не очень развитая в умственном отношении и интересующаяся только своей внешностью? В жизни существует не только физическая оболочка, маленькая моя Рашель, и слава Богу, потому что ничто на земле не исчезает так предательски быстро, как красота.

Я запечатлеваю нежный поцелуй на шелковистой коже твоего детского лобика и желаю тебе счастливого Рождества.

Дед Мороз

Постскриптум. Мне немного грустно оттого, что мне самому никто подарков не дарит… Ты не могла бы нарисовать мне красивый рисунок или рассказать в письме, как ты проводишь время?

Нежно целую.

Мое сердце колотится со скоростью двести километров в час.

Дед Мороз заметил меня, он знает, что я единственная и лучшая из всех детей на планете. Кстати, это естественно, он сам лучше всех, поэтому видит все и понимает все, в отличие от учительницы, например.

Я – избранница Деда Мороза. Я никому об этом не расскажу, иначе все умрут от злости и зависти, как сестры Золушки в «Золушке».

Я складываю письмо с естественностью и простотой человека высшей расы.

После чего я красиво и с чувством превосходства иду за стол и сажусь рядом с этими людьми, принадлежащими к моей семье и не подозревающими о моей исключительности.

Я им, конечно, ничего не скажу. Им этого не понять.

Время ужина.

За столом сидят папа, мама, Бенжамен, Надеж и я.

Надеж – это молодая девушка, которая помогает маме по хозяйству.

Надеж – славная и милая, она из Нормандии, «честная и работящая», как говорит мама.

Надеж говорит «ух ты», когда удивляется.

Надеж говорит «блин», когда сердится.

И Надеж говорит «невиданное дело» почти всегда.

Надеж восемнадцать лет, и она еще более девственна, чем Святая Дева.

Однажды я слышала, как мама сказала папе, что простая мысль пойти перепихнуться с парнем в поле, между двух коров, или в койке, хотя бы для продолжения рода, никогда не приходила ей в голову. Как считает мама, Надеж ни за, ни против акта любви, он для нее именно «невиданное дело».

Устроившись на работу к моим родителям, Надеж, до того знакомая лишь с провинцией, открывает для себя Париж, чьи фастфуды, пластиковые Эйфелевы башни, Мишель Сарду и игровые конкурсы очень ей нравятся.

– Ну что, моя дорогая? Что тебе пишет Дед Мороз?

– Дед Мороз? Да его вообще не существует..

– Бенжамен! Замолчи! Rachel is croying in the Pere Noel so donʼt be cow!

– Donʼt be cow? Скажи-ка, Франсуаза, милая, ты английский учила в клубе в Анкаре или где?

– А Дед Мороз приходил сюда в гости до того, как я родилась?

– Конечно, девочка моя, я даже больше скажу, это было тогда обычное дело.

– И Дед Мороз приходил к нам домой?

– Блин!

– Правда?

– Конечно! Кстати, поскольку он доел весь суп, у него проявились даже его волшебные способности. Я помню, он взлетел на люстру и превратился в Барби, правда, Франсуаза?

– No, Michel, stop with Barbie, you знаешь прекрасно, что я не хочу, чтобы Рашель has a Barbie for Noel…

– Ah yes, it is правда, I have забыл, Франсуаза…

– А почему Дед Мороз больше не приходит к нам в гости?

– Потому что он блевал после маминого волшебного протертого супа.

– Бенжамен!

– Дед Мороз в виде исключения заскочил, он прочистил дымоход и остался перекусить.

– Да, от хорошей прочистки дымохода всегда хочется есть.

– О… Франсуаза!..

– О… Мишель, you have все воспринимаешь извращенно… Not in front of детьми…

– А зачем Дед Мороз чистит дымоходы?

– Зачем? Как может тучный старик пролезть через узкий, забитый дымоход, карлица ты мелкая?

– Я не с тобой разговаривала, господин Бенжамен, а Дед Мороз написал мне, потому что я самая хорошая маленькая девочка…

– Знаем, мелкая карлица, знаем: ты про то письмо, где он говорит, что не хочет дарить тебе гигантскую игру «Микадо», да?

– Бенжамен! Ты что, роешься в моей сумке?

Тут я убегаю в свою комнату, смотрю на письмо Деда Мороза и узнаю бирюзовые чернила маминой ручки. Я думаю, что он, наверное, взял мамину ручку, потому что забыл свою. И когда я так думаю, я ясно понимаю, что концы с концами не сходятся.

И я целую вечность плачу, рассматривая потолок.

Короче, мой брат опять прав, I am сгоуing in the Pere Noel, а это просто-напросто обман…

~~~

В семидесятых годах мои родители влюбились в полную очарования нормандскую развалюху, дремавшую посреди спокойной деревушки.

Ночью там светятся светлячки.

Утром там поет петух.

В доме напротив живут фермеры.

Фермеры держат коров.

Коровы дают молоко.

И мы пьем коровье молоко.

В доме есть гостиная, столовая в местном стиле, три детские комнаты, ванная на втором этаже, ванная на третьем этаже и комната для взрослых, где я и была вроде бы зачата.

В гостиной хранятся дачные книги.

Дачные книги: шкаф, набитый томами с загнутыми и пожелтевшими по краям страницами, между которыми мирно покоятся расплющенные пауки.

В гостиной загородного дома можно наконец спокойно посидеть и отдохнуть.

Спокойно посидеть и отдохнуть в гостиной загородного дома: устроиться в отсыревшем кресле и слушать приглушенное жужжание издыхающей мухи, создающее расслабляющий и монотонный звуковой фон.

В комнатах стоят шкафы, в которых висят желтые дождевики и проеденные молью свитера.

В туалет ничего бросать нельзя, потому что канализационной системы здесь нет.

Летом стены источают влагу, а зимой паровой котел постоянно ломается.

По ночам обычно прохладно.

Вечером дым угасающих печных труб смешивается с запахом навоза.

Это типичный местный аромат.

У коров глаза облеплены мухами.

И, кажется, это их не нервирует, а успокаивает.

Если бы я была коровой, меня бы бесили все эти мухи в глазах.

Когда мы ходим по высокой траве, мы надеваем сапоги.

Сапоги, хоть они и некрасивые, бывают полезны.

Но все-таки они очень некрасивые.

Вечером после ванны, мы все чистые и аккуратно причесаны.

Мы играем в саду в футбол в пижамах.

Потом садимся за стол.

За столом шумно, мы пьем домашний сидр и едим колбасу.

Колбаса местная.

Сидр домашний, и дом – домашний.

В деревне у меня есть друзья моего возраста…

Они, как и я, проводят каникулы в деревне, где у них тоже есть друзья их возраста.

Друзья моего возраста – это люди одного со мной роста, о которых во время учебного года я особенно не вспоминаю.

Элиза, Патрисия, Бастьен, Пьер и я…

Элизе девять лет.

Это папенькина дочка, которая до сих пор не выросла.

Чертовски красивая брюнетка с чертовски многообещающими голубыми глазами, как говорит мама, ну, это ты так считаешь, Франсуаза, как говорит папа…

Элиза – дура.

Она никуда не ходит без Принцессы, своей любимицы, с которой не расстается после того, как ее мать уехала.

Любимец: грязный предмет, на который переносится любовь к матери в отсутствии последней.

Принцесса – коллекционная кукла, которая уже, наверное, ничего не стоит.

Коллекционная кукла, которая уже, наверное, ничего не стоит: коллекционная кукла, попавшая в руки того, кто не знает, что такое коллекционная кукла.

Не знать, что такое коллекционная кукла: сморкаться в нее, когда тебе грустно, и считать, что она красивее, если у нее с одной стороны волосы длинные, а с другой – короткие.

Считать, что кукла красивее, если у нее с одной стороны волосы длинные, а с другой – короткие: решить, что ты профессиональный парикмахер, а потом жалеть об этом.

Когда Бастьен ругается, Элиза наклоняется к Принцессе и шепчет ей, что обо всем расскажет папе.

Бастьен обзывает Элизу ябедой-корябедой.

Элиза плачет, потом сморкается в Принцессу.

Элиза пришепетывает.

Однажды я спросила Элизу, как она чихает, «апчхи» или «апсьхи».

Элизе шутка не понравилась.

Жалко, потому что мне интересно.

Патрисии одиннадцать лет, и, как говорит мама, она плод противоестественной любви спаржи и кузнечика.

Когда погода хорошая, Патрисия становится вся красная, а когда погода плохая – вся белая.

Патрисия – двоюродная сестра Элизы, она ходит к парикмахеру и уже трогала член Мишеля, своего сводного брата, который старше ее на семь лет.

Я очень люблю Патрисию.

Мы с ней здорово веселимся.

Бастьену десять лет, это хорошенький кудрявый блондинчик, подлый, умный и хитрый.

Я ненавижу Бастьена, и это меня занимает.

Пьеру восемь лет, это младший брат Бастьена. Иногда он насмешничает и паясничает, и ему совершенно незнаком стыд, это мама так говорит. Пока он – прилипала.

Быть прилипалой: плыть на волне старших.

Синоним: раньше времени щупать свой лобок.

Меня зовут Рашель, мне восемь с половиной, почти с тремя четвертями, на каникулах я то скучаю, то не расстаюсь с нашей бандой, но это уж точно лучше, чем школа, где я то скучаю, то очень скучаю.

Через три тысячи шестьсот пятьдесят пять дней я достигну совершеннолетия и, если мне немного повезет, скажу «да» своему мужу перед целой кучей народа под музыку короля взбитых сливок Шантийи.

Ласково взять учительницу за руку
Объяснить ей, что шутки кончились
И послать куда подальше

Сегодня начинаются занятия в школе.

Этим летом умерла мама моей мамы. Из-за этого я чувствую свое превосходство над остальными, потому что, в отличие от других, я – бедное дитя, которое увидело смерть вблизи.

В начальной школе все время видишь задницу учительницы, она с возвышения целыми днями нам ее показывает, когда пишет на доске.

Задница учительницы худая и сплющенная.

У учительницы красные ногти, а при каждом движении она распространяет запах холодного табака.

Ее стол стоит на возвышении, а под столом стоит бутылка минеральной воды «контрекс».

Губы у нее тоже красные, и лишняя помада слегка расползается по пятидесяти морщинам, окружающим ее рот.

Я чувствую себя не очень уверенно.

Звенит звонок. Пора подниматься.

Звонок: пронзительный звук, после которого ты уже не существуешь как личность.

Дойдя до двери, мы строимся в ряд.

Я встаю всегда у выхода, чтобы успеть убежать и не стать заложником.

Стать заложником: выполнить маленькую услугу, о которой просит учительница у последнего в ряду.

Пример: «Марина, раз уж ты рядом, отнеси стопку книг и мою сумку с тетрадями по наблюдениям за природой в кабинет господина Шапона».

Потом время останавливается, и мы записываем спряжения и грамматические правила в некрасивую тетрадь.

Некрасивая тетрадь: тетрадь из вторично переработанных материалов.

За окном я вижу каменное здание, внутри там полно людей, которые делают что хотят.

Еще за окном растет большой каштан, его ветки шевелятся, словно руки, приветствующие кого-то.

Я смотрю, как ветки, похожие на руки, машут мне, словно говоря: «Привет, Рашель».

Их движение так завораживает меня, что я даже не могу ответить им: «Привет, ветки».

Ветки напоминают мне церковный хор, в котором черные люди поют: «Блаженные дни, о, блаженные дни».

А когда ветер дует сильнее, певцы превращаются в совершенно иступленных восточных танцовщиц и вопят: «Раваджа ля мукер, сядь в кастрюлю с супом, так ли он горяч?»

– Что же там такого необыкновенного за окном? – спрашивает учительница.

Ветки не обязаны ходить в школу, и те счастливчики, которые стирают белое белье в машине при сорока градусах, тоже, и те, кто улицу подметает, тоже, и те, кто спит после обеда, тоже, почему же я должна умирать здесь от тоски?

– Ничего, сударыня.

– Что я только что говорила, мадемуазель Рашель?

– Чего?

– Надо говорить не «чего», а «простите, что». Мне надоело, мадемуазель Рашель, бесконечно призывать тебя к порядку для того, чтобы ты начала работать.

А мне надоело, что она не говорит ничего настолько интересного, чтобы я начала работать без ее призывов к порядку.

И было бы неплохо, если бы она прекратила жаловаться, потому что я не жалуюсь, несмотря на то что изнываю от тоски триста шестьдесят пять дней в году, а в високосный год и того больше, и я полагаю, что не в последнюю очередь благодаря ей, поскольку правительство доверило ей занимать восемьдесят процентов моего времени, и на месте правительства я бы сто раз подумала, прежде чем отдавать мое образование в руки человека, который не может даже губы себе накрасить, не размазав помаду.

Короче. Жизнь течет со скоростью черепахи, я думаю, а вдруг мой муж сидит в каменном здании напротив и смотрит на меня в бинокль. Я закладываю левую прядь волос за левое ухо и выпрямляюсь на всякий случай…

Звонок.

Звонок: пронзительный звук, после которого ты снова начинаешь существовать как личность.

Пропустите меня.

После школы я занимаюсь образованием Надеж, даю ей основы элементарных понятий в области французского языка, математики и даже поведения.

Поведение – это важно, поскольку без дисциплины невозможно сосредоточиться, если не сосредоточишься – не достигнешь результата, нет результата – нет профессии, нет профессии – нет денег, а значит, нет и похода на концерт Мишеля Сарду, не так ли, мадемуазель Надеж?

Дважды в неделю Надеж должна написать изложение, выученное НАИЗУСТЬ, и я не собираюсь по сто раз повторять, милая моя.

Тексты я даю не случайные, я нахожу их у Фризон-Роша или у Жозефа Кесселя, иногда даже у таких авторов, как Патрис НʼДойон.

Патрис НʼДойон: германский кузен любовника учительницы, книги которого надо обязательно покупать.

Я требую от Надеж блестящих результатов. Если в изложении больше пяти ошибок, я ставлю ноль и задерживаю ее на час после уроков, в основном в субботу, в ее свободное время.

– Так, Надеж, я проверила твое изложение..

– Ух ты…

– Безобразно, милая моя Надеж, безобразно..

– Ух ты! Блин! Невиданное дело…

– И хватит повторять свои «ух ты» и «невиданное дело»… Ты что-нибудь еще умеешь говорить?

– Ну-у…

– Раз так, будем играть в игру типа «ни да, ни нет»…

– Ух ты!

– Называется игра ни «ух ты», ни «невиданное дело».

– Ух ты…

– Надеж, ты проиграла…

– Так мы ж еще не начали!

– Ладно… Начинаем, все хорошо, Надеж?

– М-м-м, м-м-м…

– Ты что больше любишь, огурчики или паштет?

– М-м-м, м-м-м…

– Ну?

– Э-э…

– Но это же несложно, отвечай: либо огурчики, либо паштет.

– Либо паштет.

– Наконец-то, Надеж!

– А я чего, «ух ты» сказала?

Мне решительно надоело без конца призывать мадемуазель Надеж к порядку для того, чтобы она начала работать.

Порубить Фризон-Роша и цикорий вместе
Положить в салатницу
Выкинуть салатницу в мусорный бак
И отпраздновать это событие

В полдень я возвращаюсь домой обедать, потому что «дома, дорогая, гораздо вкуснее, чем в столовой, и у тебя есть счастливая возможность поесть то и насладиться этим».

То: цикорий

Это: соус бешамель.

Кроме того, если я все съем как следует, то я вырасту выше, чем папа, стану умней, чем мама, руки у меня сделаются очень сильными, а мозги – сообразительными, я смогу пойти поиграть к Машинетте, и мне прибавят лишних пять минут до момента изъятия книг, тушения света и сдачи карманного фонарика, я получу самое высшее образование благодаря фосфору, который содержится в рыбе, поэтому найду хорошую работу и разбогатею.

В противном случае я заболею цингой и превращусь в жвачное животное.

А если я не собираю весь соус с тарелки, мама мне напоминает, что в мире полно детей, которые умирают с голоду.

Я думаю, выход здесь простой – надо отослать им по почте то, что я не доела, – но потом представляю себе промасленный конверт, сгнившие к концу пути овощи и почтальона с перепачканными жирными пальцами и понимаю, что ничего не получится. И доедаю.

Когда я прихожу обедать, на стол накрывает Надеж.

Надеж очень милая, курица – домашняя, а стол – из старого мрамора.

Но я мечтаю о прилипших к потолку творожных сырках, о заскорузлом зеленом горошке, о растаявшем в пластике «кордон-блю» и о засохшем шпинате.

Я мечтаю размахивать ножом и вилкой на немецкий манер вместе со своими товарищами по испытаниям и кричать: «Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду! Подыхаем-с-голоду, давайте-вкусную-еду!»

Я мечтаю о больших металлических подносах, которые подавальщицы, такие же приветливые, как ворота тюрьмы, швыряют на белые пластмассовые столы.

И раз так, вернувшись в школу, я буду рассказывать, что за обедом моя мать бьет меня и заставляет есть собачьи консервы, которые я вынуждена открывать себе сама, а потом я должна отправлять свои естественные надобности в лоток с туалетным наполнителем, предназначенный для нашей умирающей кошки.

После обеда, перед мультиком я пересчитываю шестьдесят три каштана, которые подобрала по дороге в школу.

Обычно титры фильма по телевизору напоминают мне о том, что это все очень мило, но жизнь наша не из развлечений состоит и надо возвращаться в школу, чтобы проверить, в прежнем ли направлении качаются ветки дерева, поскольку в этот момент мама кричит с набитым ртом:

– Рашель! В школу быштро. Надевай штарую куртку и беги!

Однажды мама забыла сказать мне «быштро в школу» после титров фильма «Четыре дочери доктора Марша». Я, полная надежды, уселась в кресло. Я прислушивалась. Мама все висела на телефоне, она разговаривала с Анной.

– Она все переделала… На этот раз он приклеил ей крошечный пятачок вместо носа и две колбаски вместо губ. Этот хирург – просто мясник из Рюнжиса. Я тебе честно хочу сказать… Неузнаваемая. Говорят, что сразу после операции ее дочка спросила ее, куда она дела свое лицо. Представляешь… Бедняга, спокойно ушла в школу утром, а вечером вместо ее матери бараний окорок разрезала уже какая-то депрессивная рыба мероу…

Один час двадцать девять минут сорок секунд… И если мама разовьет тему еще чуть-чуть, она в одиннадцатый раз расскажет Анне о том, что Франсина похожа на марсианина.

– Да нет, плохо у нее все, я знаю… очень плохо… Ну, это тоже не дело, если все начнут вынимать у себя ребра и менять форму носа по поводу и без повода, Землю заселят маленькие марсиане, а хирурги смогут покупать билеты до Марса.

На четвертом сигнале будет ровно час тридцать.

– Я ввернула ей два слова на эту тему, но она говорит, что психологи – безумно дорогие шарлатаны… Это, кстати, не так уж и неверно, психолог, к которому я ходила до рождения Рашель… Нет, не прошлый психолог, а тот, что был еще до прошлого…

Один час тридцать минут… Маленькая группка строится в школьном дворе и собирается подняться по лестнице. Время – один час тридцать минут, и я обожаю Анну.

– Или позапрошлый? Подожди… Нет, который был потом? Черт, тот, что был раньше, или тот, что был позже?

Итак, один час тридцать минут. Инспектор Деррик освобождает меня от очень интересного изложения, родившегося в голове невероятного Фризон-Роша, сорвавшегося с кончика карандаша в его руке и, поскольку под карандаш была подложена бумага, вылившегося в книгу.

Текст я выучила не очень хорошо, потому что я думала, что изложение – это зрелище, открывающееся из ложи в театре.

Фризон-Рош: автор «Первого в связке», действительно очень интересной книги для белых медведей о залезании на гору в плохую погоду. В продаже ее нет, но, если хотите, я могу заказать вам ко вторнику восемь экземпляров.

– Ой-ой-ой-ой… Времени-то сколько… Ладно, пока, Анна… Да-да, поцелуй Леонара и детей… Да, вечером… Фернанда и Югетт на ужин… Просто катастрофа. Боже, помоги мне. Убейте меня прежде, чем я доживу до такого возраста. Так, все, давай, привет.

Я молнией скатываюсь с кресла и растягиваюсь на полу. Я закрываю глаза и сосредотачиваюсь на своих веках, пытаясь не моргать.

– Рашель!

– Х-р-р, х-р-р-р, х-р-р-р.

Мой отец влетает в комнату как смерч:

– Скажи мне, Франсуаза, почему твоя машина стоит перед въездом в гараж? Тебе никто никогда не говорил, что парень за рулем машины с мигалкой – это не парковщик?

– Х-р-р, х-р-р, х-р-р…

– Мишель! Тише!

– Что еще?

– Твоя дочь! Она обессилена…

– Что, каникулы разве?

– Нет, идиот. Иди, принеси одеяло…

Мама может мне сказать спасибо. Я ее спасла от развода. А я в свою очередь благодарю про себя Анну.

В те дни, когда я не притворяюсь спящей на полу рядом с креслом перед телевизором, по которому идет «Инспектор Деррик», я после «Четырех дочерей доктора Марша» отправляюсь в школу словно зомби, переваривающий свою последнюю трапезу.

С полчетвертого я из окна четвертого этажа школы ищу глазами черный мольтоновый плащ моей сгорбленной бабушки.

Моя сгорбленная бабушка – это моя прабабушка.

Мама маминой мамы. Той, которая умерла летом.

Бабушка кажется такой маленькой с высоты. Я смотрю на нее, а она и не знает об этом. Мне кажется, мне от этого грустно.

Мне нравится, что она занимается только мной, когда приходит.

Мне нравятся ее поцелуи с запахом кофе с молоком.

Мне нравится, что она приносит мне освобождение и никогда не обращает внимания на остальных, недостойных ее интереса.

Тем временем на улице красивые мамы разговаривают между собой. Они обмениваются двумя-тремя словами и смеются с учительницей, а Бенуа или Софи прижимаются к их ногам.

А мы (бабушка, ее пакетик мятных конфет и я) сбегаем по-английски.

По дороге домой бабушка рассказывает мне, что она делала после обеда:

– Ты знаешь, лапочка, я написала письмецо Полетт, соседке, ты ей припишешь большой привет внизу страницы?

– Да, хотя я ее не знаю, эту Полетт…

– Не страшно, ей будет приятно, она ведь очень больна, ты знаешь?

– Она умирает?

– Вот-вот. Я с утра решила три кроссворда, а с четвертым ничего не получилось, представь себе… потому надо ждать следующего номера, только там будут ответы, очень это меня расстроило, потому что, когда я сомневаюсь, ты знаешь, я заглядываю в конец журнала, и кроссворд решается.

Бабушка ласково берет меня за руку, и мы переходим через улицу.

– Девочка моя, я не жульничаю, Пресвятая Дева тому свидетель, а просто заглядываю в ответы, совсем мельком, и, продолжая разгадывать, я убиваю время, пока не настанет пора идти за тобой, но тут, раз я не могла решать своей четвертый кроссворд, я воспользовалась свободной минуткой, пошла и купила тебе два пакета молока, джем и сыр, я их хорошенько запрятала под кровать, иначе твой брат стянет их недолго думая, так ведь? Мерзавец он, конечно, немножко, ну ладно. Хочешь булочку? Я тебе еще шоколадку «Тоблерон» купила, и держи вот конфету со сгущенкой, ты же их любишь, так ведь, лапочка моя? Вот, возьми. Тебе развернуть или ты сама?

– Сама, сама…

– Ну и молодец, ласточка моя. Денежек я тебе пока дать не могу, жду, когда мама заскочит в банк и снимет их с моей сберкнижки, но ты же знаешь, когда меня не станет, фьють, все достанется вам. Ты знаешь, мне на деньги наплевать, что мне с ними делать в моем-то возрасте? Эти дурацкие деньги пойдут внукам, правнукам и тебе, моя лапочка, потому что детей-то у меня больше нет, так что сама понимаешь…

Я замечаю, что у меня развязались шнурки. Я не решаюсь сказать об этом бабушке, потому что она ужасно разволнуется при мысли, что я целых пять минут шла с развязанными шнурками и со мной могло случиться все самое страшное.

Самое страшное: качнуться немного вперед и чуть не упасть, но не упасть и идти дальше.

– Ну, вот мы и пришли, мама опять припарковала машину как попало, вот папа обрадуется. Подожди, я позвоню в домофон, так… Алле, домофон? Да, это ласточка и я, открываете? И надо сказать Франсуазе, что ее машина весь проезд загораживает, если Мишель увидит, дело будет плохо. Прогресс идет вперед, да, моя милая? Зачем, когда есть все эти чудесные шумные штуки, звонить снизу и говорить, что мы скоро позвоним сверху? Давай, проходи. Поднимайся пешком, пользуйся своей молодостью, а бабушка должна залезать в ящик, который поднимается и спускается, и это чтобы преодолеть всего два этажа. Скоро мне будет хорошо в другом ящике… И слава богу. Пятьдесят лет я тоннами собирала виноград и помидоры, пропалывала гектары картофельных полей, а теперь не могу без лифта подняться на какие-то два этажа… Я догоню тебя, беги, а потом сразимся, но на этот раз не мухлевать, договорились, лапочка?..

Я бегу, бабушка меня догоняет, мы начинаем сражение, я обещаю не мухлевать, я мухлюю, бабуля возмущается, я возмущаюсь оттого, что бабушка возмущается, тон повышается, и я в конце концов спрашиваю:

– А джем ты спрятала под мою кровать?

Бабушка немедленно забывает о том, что ее правнучка отъявленная мошенница, с любовью достает из-под кровати баночку, протягивает мне и говорит:

– Держи, лапочка, подожди, я принесу с кухни хлеба с маслом, так будет вкуснее, хочешь?

Примерно каждые два месяца бабушка и ее чемоданы исчезают в лифте до следующего приезда.

И каждый день я жду желтого конверта с черным кружком на марке и надписью «город Сен-Канна».

Мама говорит, что почерк у бабушка простой и одухотворенный и что у почерка в принципе есть чудесное свойство не покрываться морщинами, как кожа, не опускаться, как внутренние органы, не ухудшаться, как слух или зрение.

Она говорит, что почерку бабушки наплевать на ее хрупкие кости, на ее сломанное бедро и усохшую грудь.

– А у бабушки есть грудь?

– Да, конечно, у нее есть грудь, а почему ты спрашиваешь? Это тебя удивляет?

В этот момент я понимаю, что если у бабушки есть грудь, то у нее, быть может, и муж был.

Но кто же тогда мог быть мужем бабушки?

Дедушка?

Нет?

И тут я понимаю, что дедушка это и есть муж бабушки, а не просто дедушка, про которого мне говорили, что дедушка и бабушка надеются, что я получила от них перевод, и крепко целуют меня.

Я надеюсь, что мой муж подождет и умрет не раньше, чем от меня останутся только сломанные бедра и кости.