Текст книги "Рассказы Ляо Чжая о необычайном "
Автор книги: Пу Сунлин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 31 страниц)
Юноша пригласил Куна поехать к нему. И вот они прибыли в какое-то село, в котором от деревьев был густой мрак, ибо они заслоняли собой небо и солнце. Войдя к нему в дом, он заметил, что повсюду были «золотые пузыри» и «гвозди-поплавки» [187]187
«Золотые пузыри» и «гвозди-поплавки»– в старом Китае украшения фасадов богатых домов и присутственных мест.
[Закрыть], – вполне, что называется, родовитая семья!
Спросил его о сестре. Оказывается, она вышла замуж, но свекровь умерла, и она в глубоком горе.
Переночевав, Кун простился и уехал. Потом вернулся вместе с женой. Пришла и Цзяоно. Взяла на руки Кунова сына, стала обнимать, покачивать, играть с ним.
– Ай-ай, сестрица, – сказала она, – ты смешала нашу породу!
Кун поклонился ей и благодарил за оказанное ему тогда благодеяние.
– Смотри, – сказала она сестре, – твой муж знатен, рана тоже давно залечена, а боли-то все еще небось не забыл?
Ее муж тоже пришел познакомиться и навестить. Переночевав ночь-другую, уехал.
Однажды юноша, сделав страдальческое лицо, сказал Куну:
– Небо посылает нам злое бедствие. Можете ли вы пас спасти?
Кун не понимал, в чем дело, но самым решительным образом заявил, что он берется. Юноша выбежал, созвал всех домочадцев в гостиную, где они, став в ряд, стали ему кланяться. Кун был в сильном недоумении и стал настойчиво расспрашивать.
– Мы, – сказал юноша, – не люди, а лисицы. Сегодня будет большая беда от Громового. Если вы согласитесь идти на опасность, то весь наш дом может рассчитывать на жизнь и невредимость. Если ж нет, то прошу вас забрать сына и уходить, чтобы не обременять нас!
Кун поклялся жить и умереть вместе с ними. Тогда юноша велел ему встать с мечом в руках у ворот.
– Громовик ударит – так вы не шевелитесь, – сказал он ему в виде наставления.
Кун сделал, как было велено. Действительно, он уже видел, как темнели тучи. День померк. Стало мрачно и черно, как камень и [188]188
… камень и– черный драгоценный камень.
[Закрыть]. Обернулся, посмотрел на старый их дом: уже не было высоких дверей и палат, а виднелась лишь высокая могила – целый холм, а в нем огромная бездонная нора. Кун весь растерялся от изумления, но как раз в это время раздался раскат грома, потрясший холмы и горы, словно плетенку-веялку. Пошел быстрый ливень…
Безумный ветер вырывал с корнем старые деревья… Кун стоял, ослепленный и оглушенный, но нимало не шевелился, неподвижный как гора. Вдруг среди клубов тумана и черных ват он увидел, как что-то вроде беса с острым клювом и длинными когтями выхватило из норы человека и стало вместе с дымом прямо вздыматься вверх. Прищурясь, взглянул Кун на одежду и башмаки, и ему показалось, что это как будто Цзяоно. Он рванулся, подпрыгнул, отделившись от земли, и ударил беса мечом; вслед за его ударом бес упал вниз. Миг – и гора обвалилась. Гром грянул резко и свирепо… Кун свалился и тут же умер.
Вскоре погода прояснилась. Цзяоно уже могла подавать признаки жизни. Увидя, что студент лежит мертвый рядом с ней, она громко заплакала.
«Господин Кун умер за меня. Как мне жить теперь?»
Сун тоже вышла, и они обе понесли его в дом. Цзяоно велела Сун поддержать ему голову и прежде всего головной шпилькой разнять ему зубы, а сама ухватилась за щеки и языком пропустила внутрь красный шарик. Затем она прильнула к его губам своими и стала дуть. Красный шарик вошел в горло вслед ее вдуванию и там заклокотал. Через некоторое время Кун очнулся и ожил. Видит: вся семья стоит перед ним… И ему казалось все происшедшее туманом: словно то был сон, от которого он просыпается. Теперь, когда вокруг него вся семья была одним клубком круглым-круглым, он оправился от испуга и выразил радость.
Решив, что в этом заброшенном месте долго жить нельзя, он дал мысль всем вместе вернуться к нему на родину. Весь дом наперерыв одобрял это предложение, за исключением Цзяоно, которой оно не нравилось. Тогда Кун стал просить ее поехать вместе с господином У.
Однако ж, помимо этого, он с тревогой думал, что старик и старуха, пожалуй, не согласятся расстаться со своими молодыми детьми. Целый день говорили об этом, так и не поехали.
Вдруг вбежал, весь в поту, лившем ручьями, и с учащенным дыханием, молодой слуга из дома У. Все, крайне встревожившись, бросились его расспрашивать. Оказалось, что семья У в тот же день потерпела разгром. Весь дом погиб целиком.
Цзяоно, топнув ногой, предалась горькой печали и не могла остановить своих слез. Бросились утешать ее, уговаривать. Теперь предположение о совместном возвращении на родину Куна было окончательно решено.
Кун пошел в город устраивать свои дела. Через несколько дней он все закончил, затем, работая ночами, собрал свое имущество и поехал домой.
Дома он дал юноше свободный сад, который с тех пор был постоянно закрыт снаружи и открывался только тогда, когда приходил Кун со своей Сун.
Кун жил с юношей и его сестрой как одна семья. Вместе играли в шахматы, пили вино, беседовали, пировали.
Сяохуань подрос и стал красивый, тонкий, изящный. В нем было что-то лисье. Когда он выезжал погулять в столицу или у себя на улицу, все знали, что это лисий сын.
Я, историк этих чудес, скажу:
Вот мое отношение к студенту Куну:
Мне не завидно, что он получил очаровательную жену; но завидно, что он получил нежного друга.
Смотреть на его лицо: можно забыть голод. Слушать его голос: можно «раскрыть щеки» и улыбку.
Добыть столь прекрасного друга; иногда беседовать с ним, выпивать…
Тогда, как говорит поэт:
… И это куда быстрее, чем в классическом стихе: «Верхом вниз куртка-штаны» – на зов властителя из дворца.
ЧАРОДЕЙ ГУН МЭНБИ
Лю Фанхуа из Баодина был богатей на всю округу. Человек он был задушевный, любил принимать гостей, так что за столом у него всегда сидело человек сто. Он живо входил в нужду человека и не скупился дать ему хоть тысячу лан. Гости и приятели занимали у него деньги и никогда не отдавали.
Однако среди них был некто Гун Мэнби, родом из Шэньси, – этот за всю свою жизнь ни у кого ничего не просил. Бывало, он придет – и весь год проведет у Лю. Речь у Гуна была изящная, живая; Лю сидел и спал с ним чаще, чем с другими.
У Лю был сын, звали его Хэ. Ко времени, о котором сейчас разговор, ему еще завязывали на голове рожки [190]190
… ему еще завязывали на голове рожки. – Ребенку до шести лет пробривали голову, оставляя маленькие островки волос, связываемых в пучки.
[Закрыть]. Он звал Гуна дядей, а тот тоже охотно с ним играл. Бывало, Хэ придет из школы домой, а Гун сейчас же начнет с ним отламывать из пола кирпичи и куски их закапывать в землю, словно клад серебра, – все это смеясь и шутя. Было пять комнат, и они почти все полы пораскопали и понаделали кладов. Над Гуном смеялись, ставя ему на вид ребячество, но Хэ это нравилось: он любил Гуна, несмотря ни на что, и привязался к нему больше, чем к кому другому из посещавших дом гостей. Прошло лет десять. Дом начал мало-помалу опустошаться. Уже не хватало на нужды большого гостеприимства, и гости стали понемногу редеть. Тем не менее человек с десять все еще засиживались до поздней ночи за беседой, как и в былое время.
Года Лю завечерели, а дела с каждым днем все падали и падали, но он все еще нет-нет да отрежет, бывало, от себя земли, чтобы на вырученные деньги готовить дома кур да каши. А Хэ тоже был из транжир. Глядя на отца, и он тоже заводил себе компании мальчуганов-приятелей. Отец никаких запретов на это не налагал.
Немного времени еще прошло, Лю захворал и умер. А к этому времени дело дошло до того, что не на что было устроиться с похоронной обстановкой. Тогда Гун достал денег из собственной мошны и справил Лю весь обряд. Хэ проникся к нему еще большим чувством и стал теперь доверять дяде Гуну решительно все – и малое и крупное.
А Гун, как, бывало, ни придет к ним откуда-нибудь, непременно тащит в рукаве черепок. Придет в комнату и, глядишь, бросит его куда-нибудь в темный угол. Зачем это он делал, теперь уже решительно никто не мог понять.
Хэ все время жаловался Гуну на свою бедность.
– Нет, – возражал ему Гун, – ты не знаешь, как трудно бывает человеку в горе. Что тут говорить о безденежье? Дай тебе хоть тысячу лан – ты сейчас же все спустишь!.. Настоящий мужчина мучится только тем, что он себя еще не утвердил, а тревожиться о бедности – стоит ли?
Однажды Гун стал прощаться с Хэ, сказав, что собирается домой. Хэ заплакал и все твердил, чтобы Гун поскорее приходил назад. Гун обещал и с этим ушел.
Хэ все беднел и не мог уже себя прокармливать. Все, что было получено за заклады, понемногу исчезало… Хэ со дня на день ждал прихода Гуна, рассчитывая, что тот сразу все устроит. А Гун, как говорится, стер свои следы, скрыл свою тень, ушел – словно желтым журавлем улетел…
Еще при своей жизни Лю сосватал Хэ в семье некоего Хуана из Уцзи. Это была старая, видная, состоятельная семья. Время шло. Прослышав, что Лю обеднел, Хуан начал про себя каяться в своем решении. Когда Лю умер, ему послали траурное оповещение, но он даже не явился на похороны, а все старался теми или другими словами извинить себя дальностью расстояний и прочим.
Когда у Хэ траур кончился, мать послала его к тестю, чтобы лично уговориться о свадебном сроке. Она рассчитывала на то, что Хуан пожалеет мальчика и окажет ему внимание.
Хэ пришел. Хуан, услыхав, что он одет в рваное платье и что на ногах у него дырявые туфли, крикнул привратнику, чтобы тот не смел его принимать. При этом он велел передать пришедшему следующее:
– Иди домой и достань сто лан. Достанешь – приходи, нет – так, будь добр, с этих пор между нами все кончено.
Когда Хэ это передали, он громко зарыдал. Соседка-старуха, жившая насупротив Хуанов, пожалела мальчика и предложила ему поесть. Затем она подарила ему триста мелких монет, приласкала и отправила домой.
Мать Хэ и плакала и волновалась, но ничего поделать не могла. Тогда она вспомнила, что в былое время восемь и даже девять человек из десяти гостей, собиравшихся у них, были им должны. И вот она послала его просить у них помощи, выбирая для этой цели наиболее богатых и солидных.
– Нет, – отвечал ей Хэ, – те, кто раньше с нами знался, знались из-за нашего богатства. Вот дай мне сесть в высокую повозку, запряженную четверкой коней, то даже тысячу лан занять у них – и то было бы нетрудно. Но при таком моем положении кто из них станет помнить о прежнем добре и о старой дружбе? Да вот еще что: отец давал деньги, никогда не требуя ни расписок, ни поручительств. Взыскивать долги трудно: нечем доказать!
Однако мать настаивала, и Хэ послушался. Прошло больше двадцати дней, а он не мог достать ни монетки. Впрочем, нашелся некий богач Ли Четвертый, видевший в свое время много добра и ласки у них в доме, – так тот, узнав про эти их обстоятельства, подарил им с чувством исполняемого долга одну лану. Мать и сын горько рыдали, и с этих пор перестали на что-либо надеяться. Дочь Хуана была уже в возрасте прически. Услыхав о том, что ее отец отстранил Хэ, она решила про себя, что это неправильно. Когда Хуан захотел, чтобы она вышла за другого, она заплакала.
– Молодой Лю, – сказала она, – не бедным же родился! Представьте себе, что он был бы еще богаче прежнего, разве его мог бы вырвать у нас какой-либо наш соперник? А теперь, раз он беден, так и бросить его? Это бессовестно!
Хуану эти речи не нравились, и он принялся на сотни ладов этак и так ее убеждать, но девушка так и не поддалась его словам. Старик и старуха разгневались на нее и с утра до вечера плевались и бранились. Девушка притихла.
Вскоре после этого на Хуанов ночью был сделан набег грабителей, которые чуть не до смерти запытали калеными прутьями мужа с женой, а все домашнее имущество, что называется, в рогожку свернули – забрали начисто.
Три года старики кое-как существовали, а дом все разрушался и падал. Появился с запада какой-то торговец, который, прослышав, что девушка Хуанов – красавица, выразил желание просватать ее за пятьдесят лан. Хуан, позарившись на такие деньги, дал согласие, рассчитывая насильно отнять у дочери ее собственную волю. Но дочь, разузнав про эти его планы, оделась в рваные лохмотья, выпачкала грязью лицо и под покровом ночи убежала.
По дороге она шла, прося милостыню, и месяца через два, наконец, добралась до Баодина. Там она разузнала, где живет Хэ, и явилась прямо к нему в дом. Мать Хэ сочла ее за жену нищего и крикнула ей, чтобы убиралась, но девушка всхлипнула, зарыдала и стала ей себя называть. Тогда мать взяла ее за руки и тоже расплакалась.
– Дитя мое, – говорила она, – как это ты дошла до такого вида?
Тогда девушка, вся полная грусти, рассказала ей, как все это случилось. И мать с сыном плакали.
Петом ей дали помыться, и краса ее сочно засверкала; брови, глаза заискрились и загорелись. Мать с сыном ликовали.
Тем не менее в доме стало три рта, так что пришлось в день есть только по разу. Мать плакала и говорила:
– Мне с сыном, что ж, – так и полагается… Уж кого жаль мне, так это его достойную жену, которую мы так плохо содержим!
Молодая улыбалась и успокаивала старуху:
– Когда ваша молодая невестка была в нищенках, это состояние ей было хорошо знакомо. Сравнить с нынешним днем мое прошлое – это значит понять, что существует разница между небесным райским чертогом и подземной адской тюрьмой.
У матери разнимались в улыбку скулы.
В один прекрасный день молодая как-то забрела в нежилое помещение. Там она увидела груды нарезанной травы, закрывавшей весь пол без малейшего промежутка. Она стала потихоньку продвигаться вперед, к внутренним комнатам. Там были груды пыли и грязи, а в темном углу лежала куча каких-то вещей. Она тронула кучу ногой – нога отскочила. Подняла, посмотрела – все сплошь «чжутийское» [191]191
… все сплошь «чжутийское». – Чжути – название уезда, где в древности добывалось прекрасное серебро.
[Закрыть]!
Пораженная этой находкой, она побежала сказать Хэ. Хэ побежал с ней осмотреть как следует и обнаружил, что все те черепки, которые в свое время бросал в угол Гун, превратились теперь в белое серебро.
Теперь, в связи с этим, Хэ вспомнил, как в детстве он с Гуном хоронил обломки в комнатах. «Уж не превратились ли и они в серебро», – подумалось ему. Но их старое жилище было уже заложено соседу с восточной стороны. Хэ мигом выкупил и взял себе. Видит, лежат кое-какие обломки кирпичей, а запрятанные черепки вышли наружу, так и валяются. Он уже совершенно было потерял всякую надежду, но вот раскопал под другими кирпичами, а там ярко-ярко засверкали сплошь белые слитки. В мгновение ока у него уже были сотни тысяч.
Вслед за этим он выкупил все свои угодья, все свое хозяйство, приобрел слуг – и в доме стало красивее и наряднее, чем в былые дни.
Теперь Хэ в приливе чувств воскликнул:
– Если я не установлюсь прочно, я оскорблю этим моего дядю Гуна!
И вот он заставил себя, как говорится, спустить шатер [192]192
… заставил себя… спустить шатер– то есть предаться учению, не видя никого, даже близких, как делал великий учитель древности Дун Чжуншу.
[Закрыть]. Через три года он уже прошел на областных отборных испытаниях.
Тогда он взял с собой сто лан и отправился благодарить старую соседку Хуанов. На нем было новое платье, прямо-таки стрелявшее в глаза. С десяток, а не то и больше, рослых слуг сидели на ретивых конях, похожих на драконов… А у старушки была всего одна комнатка!
Хэ уселся на диван. Люди кричали [193]193
Люди кричали… – В привычки китайского магната входило окружать себя целым штатом слуг, даже в чужом доме. Стоит ему крикнуть, как они хором откликаются, свидетельствуя о своей неусыпной бдительности.
[Закрыть], лошади бесились – шум их заполнил всю деревенскую улицу…
После того как дочь Хуанов исчезла, торговец с запада начал наседать на старика, требуя обратно деньги, выданные на свадьбу. Но чуть ли не половина их была уже истрачена. Пришлось, чтобы только выплатить долг, продать старый дом. И от этого Хуаны обеднели, стали терпеть лишения, как в свое время Хэ. Теперь, слыша, как великолепно шествует их бывший зять, они закрылись, предались скорби – и только.
А старая соседка Хуанов купила вина, приготовила обед и давай угощать Хэ. Угощала и рассказывала, какая девушка была достойная и как жаль, что она убежала.
– Ну, а ты женат или нет? – спросила она у Хэ.
– Женат, – отвечал тот.
После обеда он потащил старуху посмотреть его молодую жену, посадил ее в повозку и вместе с ней вернулся домой.
Дома к ним вышла нарядная молодуха, которую, словно фею, поддерживала толпа служанок.
Увидели друг дружку – и были донельзя поражены. Потом стали рассказывать о происшедшем.
Молодая участливо спросила, как поживают родители.
Старуха прожила у них несколько дней. За ней ухаживали, ее угощали изо всех сил самым радушным образом. Сшили ей отличное платье, и вообще сверху донизу одели во все новое. Наконец отправили ее восвояси.
Старуха, вернувшись, явилась к Хуанам и сообщила им все подробности о дочери и передала о ее участливом за них беспокойстве. Муж и жена были прямо-таки ошеломлены.
Старуха советовала им идти к дочери, но Хуан изобразил на лице затруднение… Наконец холод и голод стали невмоготу – делать нечего: пошел в Баодин.
Дойдя до ворот, увидел высокие красивые хоромы. Привратники засверкали на него сердитыми глазами, и целый день ему не удалось дать о себе знать. Но вот вышла какая-то женщина, и Хуан, сделав ласковое лицо и говоря самыми подобострастными, холопскими словами, заявил ей о себе и просил ее тихонько от всех сообщить о нем госпоже.
Через несколько времени женщина эта вышла к нему и проводила в боковое помещение.
– Барыня очень хочет с вами свидеться, – сказала она, – но боится, как бы не узнал барин. Надо будет пока еще подождать удобного момента. Вы, почтенный человек, сюда пришли невесть когда, уж не голодны ли?
Хуан стал рассказывать про свои горести. А женщина поставила перед ним полный сосуд вина и два блюда закусок. Кроме того, положила ему пять лан, сказав при этом так:
– Барин наш, видите ли, сейчас обедает в жениных покоях, и барыня боится, что ей не удастся выйти к вам. Завтра с утра вам следует пораньше отсюда уйти, так чтобы барин не услышал!
Хуан обещал. Утром встал спозаранку и собрался в путь, но замки еще не были открыты. Старик остановился в воротах, сел на свой узел и стал ждать. Вдруг раздались крики, выходит барин, и только Хуан хотел спрятаться, как Хэ уже увидел его и спросил, что это за человек. Слуги ничего не могли ответить. Хэ вскипел гневом.
– А, так это, наверное, какой-нибудь мерзавец. Ну-ка, свяжите его да отправьте к властям!
Слуги гаркнули в ответ и прикрутили его к дереву короткими веревками. Хуан, горя от стыда и ужаса, не знал, что сказать. Но тут же вскоре вышла вчерашняя женщина, встала на колени и сказала, обращаясь к Хэ:
– Это мой дядя, господин! Он пришел вчера поздно вечером, я вашей милости и не доложила!
Хэ велел развязать старика, а женщина проводила его за ворота.
– Забыла я сказать привратнику, – сказала она. – Вот и получились из-за меня эти неровности… Барыня говорит, чтобы вы, когда надумаете, направили сюда старую барыню под видом продавщицы цветов и чтобы она пришла вместе с соседкой.
Хуан обещал, пришел домой и рассказал все это старухе. Та, соскучившись по дочери, сейчас же сказала соседке, и та действительно пошла вместе с ней в дом Хэ. Им открыли дверей с десяток, а то и больше, пока они не добрались до апартаментов молодой.
А на молодой была надета накидка; она носила высокую прическу; жемчуга и изумруды кружили тонкими узорами; запах духов так и ударял в вошедшего. Стоило ей издать звук, как старые и малые служанки уже бежали к ней, окружая ее со всех сторон плотной толпой. Они придвигали к ней золотые кресла и диваны, клали двусторонние подушки. Проворные девочки уже заваривали чай.
Обе женщины шепотом спрашивали друг друга о здоровье и самочувствии, смотрели друг на дружку, и в их глазах блестели слезы.
К ночи молодая велела отвести старухам комнату и уложить их там спать. Матрацы и подкладки были нежные, мягкие, никогда не виданные у них даже в прежние, богатые дни…
Так они прожили здесь дня три-четыре. Молодая выказывала им самое полное внимание. Старуха, отведя дочь в пустую комнату, плакала и сознавалась в своей прошлой неправоте.
– Ну, – возражала ей молодая, – между нами, матерью и дочерью, какой грех не забудется? Вот только гнев мужа все еще не утих. Берегитесь, чтобы он не узнал!
И как только приходил Хэ, старуха сейчас же скрывалась. Но вот однажды, только они с дочерью уселись колени к коленям, как вдруг вошел Хэ, увидел и рассердился.
– Это что еще за тварь, деревенщина? – ругался он. – Смеет еще пододвигаться к барыне и сидеть с нею рядом! Вытаскать у нее волосы до последнего!
Соседка Хуанов бросилась к нему.
– Это, – залепетала она, – моя, как говорится, «тыква и конопля» [194]194
.. «тыква и конопля»– то есть родня, ползучая и цепкая, как эти растения.
[Закрыть], старуха Ван… Она цветами торгует… Будьте добры, уж не взыщите!
Хэ поднял руки и извинился [195]195
… поднял руки и извинился– сделал приветствие, сложив руки и подняв их на уровень своей груди или лица.
[Закрыть]. Затем сел.
– Вы, почтеннейшая, пришли, оказывается, вот уже несколько дней, а я все занят, так и не успел ничего узнать… Ну, что, эти старые скоты Хуаны живы еще или нет?
– Оба вполне хорошо поживают, – отвечала старуха. – Только вот бедны так, что жить невозможно. А вы, барин, такой богатый, такой знатный… Отчего бы вам хоть разок не вспомнить об отношениях зятя к старому тестю?
Хэ ударил кулаком по столу.
– Как? – вскричал он. – Да ведь если бы в те дни не вы, старушка, если б вы не дали мне из жалости чашки кашицы, то разве я мог бы вернуться к себе домой? А теперь, вдруг, я захотел бы еще дать им себя обдирать и на себя сесть! Что за мысль пришла вам?
Говорил и, рассердись, в ярости топнул ногой, вскочил и давай браниться. Молодую взял гнев.
– Пусть они недобрые, нехорошие люди, – сказала она, – но это мой отец и моя мать. Вспомни, как я еле-еле издалека приплелась сюда к вам, с нарывами и обмороженными частями рук, со сквозными язвами на ногах… Я считала ведь, что ни в чем не провинилась перед тобой. Как же это ты теперь в присутствии дочери бранишь отца, заставляя ее невыносимо страдать?
Хэ смирил свой гнев, встал и вышел. Старуха Хуан была мертва от стыда, в лице ни кровинки… Запрощалась и собралась уходить. Дочь дала ей тайком от всех двадцать лан. Старуха вернулась к себе, и все сношения между семьями прекратились. Молодую это глубоко заботило. Тогда Хэ послал им приглашение. Муж с женой явились, полные стыда и не имея слов для извинений. Хэ принялся извиняться.
– В прошлом году, – говорил он им, – вам угодно было осчастливить меня своим посещением. Но вы не сказали мне открыто о себе и вот заставили меня дать волю многим, многим грехам!
Хуан только бормотал: «Да-с, да-с»…
Хэ велел переодеть их, дать им другую обувь и оставил их жить.
Они прожили этак с месяц, но у Хуана на душе покоя не было, и он неоднократно заявлял о том, что собирается домой. Хэ подарил ему сто лан белого серебра и сказал при этом так:
– Купец с запада дал пятьдесят. Я теперь эту сумму удваиваю!
Хуан принял деньги с лицом, вспотевшим от стыда. Хэ проводил его в повозке и с конной свитой.
В вечереющие годы Хуан считался у себя довольно-таки зажиточным человеком.
