Текст книги "Источник счастья"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

«Значит, никакой операции не было. Конечно, невозможно так быстро. Я дурак. Он нашёл другой способ, более простой и безопасный».

Агапкин добежал до палаты, от волнения несколько раз сильно толкнул дверь, забыв, что она открывается наружу.

Дверь внезапно открылась и вмазала ему по лбу. На пороге стоял Свешников в халате и шапочке.

– Федор, простите. Больно? Дайте посмотрю. Ого, будет шишка, надо поскорее приложить холодное. Да что с вами? Ну-ка, пойдёмте.

Профессор взял его за плечи и повёл по коридору, при этом не забыл прикрыть дверь в палату, где лежал Ося и смутно виднелся силуэт Тани у окна.

Агапкин покорно шёл с профессором, пошатываясь и тяжело дыша. Во рту пересохло, язык прилип к небу. Прежде чем задавать вопросы, следовало как-то объяснить своё странное поведение. Легко было строить коварные планы в сумрачной квартире Ренаты, вместе с белобрысым колдуном. Но здесь, перед профессором, лицом к лицу с ним, Федор вдруг самому себе стал противен.

«Раньше я бы мог просто, открыто спросить, но теперь чувствую себя шпионом и предателем!» – подумал он и, краснея до слёз, пролепетал:

– Сказали, что Ося совсем плох. Может, нужна моя помощь?

– Спасибо. В госпитале довольно врачей. Не стоило так бежать.

Профессор смотрел на него сочувственно, ласково, но Агапкину мерещилась насмешка.

– Андрюша проснулся, бродил по коридору, искал вас, Таню. Ему приснился плохой сон. Мне стало тревожно. Я слышал, как вы приходили домой и сразу ушли. – Агапкин говорил прерывисто, хрипло, едва справляясь с одышкой. Ушибленный лоб болел нестерпимо.

– Андрюшу я успокоил, он уснул. Мне надо было взять сульфат магния, в госпитальной аптеке запас кончился, а у меня остался.

В большой процедурной было много народу. Меняли повязки раненым, кипятили шприцы. Михаил Владимирович передал Агапкина в руки пожилой сестре, только что заступившей на дежурство, и ушёл.

– Как же это вы так, Федор Фёдорович? – сестра покачала головой, повернула Агапкина лицом к свету. – Смотрите, и кожу рассекли, вон кровь у вас. Ну-ка, сидите смирно, я обработаю.

Но Агапкин оттолкнул её руку, вскочил и убежал.

– С ума сошёл. Кокаину нанюхался, – проворчала вслед ему сестра.

Дверь в палату на этот раз была приоткрыта. Никого, кроме Оси и Тани, там не было. Ося лежал под капельницей, Таня одетая, накрытая шалью, спала на раскладной кровати. Слабо пахло бензином. Этот запах стоял во всех процедурных. Бензин использовали для дезинфекции ран. Агапкин вошёл на цыпочках, увидел спиртовку, лоток со шприцами. Не раздумывая, закрыл дверь и повернул ключ.

Взгляд его прилип к потёртому докторскому саквояжу, который стоял на стуле. Медленно, как под гипнозом, он сделал несколько шагов. Саквояж был открыт. Внутри обычный, аккуратно разложенный набор инструментов, склянок и картонных коробочек с лекарствами.

У Агапкина от боли и бессонницы слезились глаза. Из окна лился пасмурный утренний свет. Мысли бежали слабым пунктиром, как пульс умирающего.

«Надо было сначала в лабораторию, там я все знаю наизусть, я бы заметил, что исчезло, я бы сопоставил, сообразил».

Ещё один шаг, и он мог уже разглядеть склянки тёмного стекла этикетки на них.

Тихий стон заставил его вздрогнуть и отдёрнуть руку от саквояжа. Таня открыла глаза и уставилась на него. В первую минуту не узнала, потом резко села, протёрла глаза.

– Вы? Что вы здесь делаете?

– Доброе утро, Таня, – он хрипло откашлялся, прижал ледяные пальцы к раскалённой шишке на лбу, – как Ося? Я стал волноваться, вы всю ночь здесь. Хотите, сменю вас?

Снаружи сильно дёрнули дверь. Потом постучали.

– Вы заперли? Зачем? – удивилась Таня.

– Простите. Машинально, – он шагнул к двери, повернул ключ.

Вошёл Свешников, быстро взглянул на своего ассистента, на Таню, ни о чём не спросил, сразу направился к мальчику, откинул одеяло, прижал фонендоскоп к его груди, стал слушать. Хмурился, сосредоточенно шевелил губами. Агапкин, пятясь, отошёл в угол, опустился на табуретку.

– Ну что ж, неплохо, – сказал наконец профессор, – ты, Танечка, отправляйся домой, спать. Внизу ждёт извозчик. Я договорился с сиделкой, она сейчас придёт и останется здесь до вечера, потом её сменит сестра Арина.

– А ты? – спросила Таня.

– У меня обход через двадцать минут.

– Ты уверен, что Осю можно доверить сиделке?

– Да. Он вышел из комы. Он спит. Успокойся, наконец. – Профессор взял со стола небольшую склянку с притёртой пробкой, без всяких наклеек.

Агапкин впился в неё глазами, не понимая, как не заметил раньше. Стекло было тёмным, он не мог разглядеть, что там внутри. Профессор перехватил его взгляд, вздохнул, покачал головой, аккуратно завернул склянку в марлю и положил в свой саквояж.

– Федор, вы убежали из ординаторской, перепугали сестру. На лбу у вас здоровенная шишка, кровь запеклась. Что случилось? Будьте любезны объяснить.

– Нет, ничего, я вдруг подумал: прогерия, старение, как раз тот самый случай, – испуганно пробормотал Агапкин, – я, простите, не выспался, почему-то ужасно волновался. Я хочу знать, есть ли надежда?

Повисла тишина. Профессор закрыл саквояж, отдал Тане. Прежде чем выйти, она поцеловала спящего Осю, поправила ему одеяло, приподнявшись на цыпочки, чмокнула в щёку отца, потом посмотрела на Агапкина и сказала:

– Федор Фёдорович, у вас с нервами совсем худо. Пожалейте себя. Вам отдых нужен, свежий воздух и здоровый сон.

Глава седьмая

– Ты не боишься, что эта твоя Маша надоест тебе через год, два? – тихо спросил Кольт, прощаясь в аэропорту с Тамерлановым.

Лицо губернатора застыло, нехорошая бледность проступила сквозь загар, глаза сверкнули так, что Пётр Борисович готов был проглотить только что сказанные слова вместе с языком.

– Прости, Герман, я не хотел тебя обидеть.

Тамерланов молчал, шевелил желваками и даже не улыбнулся в ответ на извинения.

Час назад они обсуждали тему дурной травы, Кольт блестяще справился с опасным разговором, убедил губернатора сдать московским властям двух крупных местных наркобаронов и таким образом откупиться. Он придумал для Тамерланова изящную линию защиты на тот случай, если бароны попытаются замарать его честное имя. Пока они говорили, ни обиды, ни гнева не было в узких глазах Германа Ефремовича. Но стоило бросить фразу о его Маше, и он, кажется, готов был убить дорогого гостя. Кольт не ожидал такой реакции, растерялся, боялся длить тяжёлое молчание и не знал, что ещё сказать.

Неизвестно, чем бы это кончилось, но появился офицер личной охраны губернатора, подбежал, что-то тихо и быстро забормотал на местном языке. Губернатор хмуро выслушал и спросил по-русски:

– Что за срочность? Почему она не может подождать до утра?

Офицер тоже перешёл на русский и, смущённо косясь на Петра Борисовича, сказал:

– У неё дочка рожает, я объяснял, первый самолёт в Москву в шесть тридцать, раньше ничего нет, она не хочет слушать, рвётся прямо сюда, на поле, скандалит.

– Герман, извини, она – это кто? – осторожно встрял Пётр Борисович.

– Археолог.

– Орлик? Ей надо в Москву? Я могу взять её в свой самолёт. – Кольт широко, радостно улыбнулся.

– Да, спасибо, – губернатор холодно кивнул, – рад был повидать тебя, Пётр. – Он посмотрел на офицера и тихо рявкнул: – Ты ещё здесь?

Офицера сдуло, через минуту он опять появился вместе с Орлик. Она шла и разговаривала по телефону, громко и нервно, на этот раз по-русски:

– Не кричи. Я уже лечу. Иди, открой дверь. Даже я слышу звонок. Сможешь. Ничего страшного. Ну, это они? Передай трубку врачу. Да, здравствуйте. У неё четвёртая группа, резус положительный. Не знаю я срок, не знаю! Куда вы её повезёте? Спасибо, я поняла…

Кольту она улыбнулась и кивнула, поднимаясь по маленькому трапу в его самолёт, продолжала разговаривать, отключила телефон только по просьбе лётчика, на взлёте.

– Сколько лет вашей дочке? – спросил Кольт.

– Двадцать один.

– Ну ничего страшного, не волнуйтесь.

Орлик откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и забормотала сквозь зубы:

– Разгильдяйка, обормотка, двоечница несчастная, шпана замоскворецкая.

Кольт вдруг заметил, что по её щекам текут слёзы. Тонкие белые пальцы впились в подлокотники, губы дрожали.

– Елена Алексеевна, так нельзя. Всё будет хорошо, – промямлил Кольт, – хотите выпить? Есть водка, коньяк, всё, что пожелаете.

– Спасибо, я не пью. Извините. Просто все это слишком неожиданно. – Она открыла глаза, высморкалась в салфетку.

Кольт глухо кашлянул.

– Уже известно, кто будет? Мальчик или девочка?

– Какой там известно! Я о её беременности узнала два часа назад, и сама она, кажется, тоже. Я отправила её учиться в Англию, мы не виделись полгода. Я улетела сюда в середине апреля, она вернулась в Москву, у них каникулы в мае. Мы перезванивались, и всё было нормально. Вдруг сегодня заявляет: мама, у меня болит живот. И рыдает в трубку. Я сначала подумала: аппендицит, потом она вдруг сообщает: знаешь, со мной давно уже что-то не то, я поправилась килограмм на пять, и месячных не было почти год.

– Слушайте, как же такое возможно? – удивился Кольт. – Двадцать один – это не пятнадцать, она взрослая женщина. А кто отец?

– Англичанин. Она с ним поссорилась. Говорит, он слишком правильный, пафосный и скучный. Зато с ней не соскучишься. Конечно, я сама виновата. Развелась с её отцом, когда ей было десять, почти не занималась ею. Она росла с бабушкой, с моей мамой, а я всё время в экспедициях. Знаете, что-то подсказывало мне, что не стоило сюда ехать. Я должна была остаться в Москве, дождаться Олю, встретить её, и тогда не было бы сейчас этого безумия. Но сонорхи, они не только меня свели с ума. Их знак, Трехглазую Гаруду, находили на разных континентах, на памятниках разных эпох. Китай, Индия, Египет. Дворец Потала в Тибете. Австралийские аборигены рисуют его на бумерангах и делают ритуальные маски.

– Что такое Гаруда? – спросил Кольт.

– Мифологическое существо, птица с человеческим лицом и орлиными крыльями. Её родственники во времени и пространстве – Самург, жар-птица, птица Феникс. Все они рождены в огне, возрождаются из пепла и владеют тайной физического бессмертия. Но только Гаруда сонорхов имеет третий глаз, ромбовидный, змеиный, причём не на лбу, а на макушке. По форме и месторасположению напоминает младенческий родничок. Возможно, он и есть ключ к тайне, – Орлик нервно усмехнулась, открыла сумку, вытащила сигарету из пачки, но тут же убрала назад.

– Курите, если хотите, – разрешил Кольт и щёлкнул зажигалкой. – Вы сказали: третий глаз – ключ к тайне. Что вы имели в виду?

– Везде, где сонорхи оставляли свои следы, при раскопках рано или поздно обнаруживаются черепа со следами трепанации. Ромбы в головах сделаны профессионально, пациенты после операций оставались живы. Некоторые эксперты считают, что целью операций было воздействие на эпифиз, шишковидную железу. В большинстве древних мифологий эпифиз отождествляется с третьим глазом. Сегодня биологи предполагают, что именно шишковидная железа отвечает за старение и смерть организма. Но ещё в начале двадцатого века это понял один замечательный русский врач. Возможно, именно ему я обязана тем, что лечу сейчас с вами.

Кольт встал. Тут же со своего стула поднялась молоденькая стюардесса.

– Я могу вам помочь?

– Спасибо, не надо. Продолжайте спать, – сказал он и отстранил девушку.

– Но лучше вам не ходить по салону, сейчас будет зона турбулентности.

– Ладно. Коньяку налейте, пожалуйста.

Девушка принесла хрустальную рюмку на подносе.

Кольт выпил залпом. Коньяк попал в дыхательное горло. Пётр Борисович долго мучительно кашлял, лицо побагровело, из глаз брызнули слёзы. Орлик испугалась, принялась хлопать его по спине. Стюардесса предлагала воду и какие-то таблетки. Самолёт замотало в воздушных потоках. Кольт бросился к туалету, кашель перешёл в тошноту.

– Ну как? – тревожно спросила Орлик, когда он наконец упал в кресло напротив.

– Нормально. Не обращайте внимания. Дальше, пожалуйста.

– Что?

– Русский доктор, которому вы обязаны… – Кольт судорожно сглотнул. – …из-за которого вы отправились в степь.

– Ну, на самом деле все слишком зыбко, только мои догадки, не более. Доктор интересовался функциями эпифиза, и существует легенда, что несколько его опытов оказались удачными. Но потом революция, Гражданская война. Доктор исчез в этом кровавом хаосе. По одной из версий, он был задержан чекистами при переходе финской границы и работал в закрытой лаборатории под патронажем Глеба Бокии, вместе с Барченко. Недавно в частном архиве я наткнулась на черновик письма Барченко, в котором он объясняет руководству необходимость научной экспедиции в Буду-Шамбальскую республику. Текст невнятный, сплошные иносказания, аббревиатуры. Ни имени доктора, ни слова «сонорхи» там нет. Есть только ссылка на местный эпос об ордене бессмертных. Они открывали третий глаз. Их древний забытый метод якобы совпадает с генеральным направлением исследований, которые проводятся в лаборатории специальной психофизиологии.

– Пристегнитесь, пожалуйста, мы садимся, – сказала стюардесса.

Орлик испуганно посмотрела на неё, потом на Кольта, прижала ладонь к губам.

– Ой, мамочки, там уже всё произошло. А я болтаю, болтаю. Телефон, конечно, включать нельзя?

– Нет. Ни в коем случае, – стюардесса любезно улыбнулась, – потерпите ещё немного.

– Да, конечно.

Кольт взглянул в лицо Орлик, и вдруг его обожгло странное, острое чувство, смесь тоски и зависти. Он хотел бы так же волноваться, ждать, сгорать от страха, счастья, нетерпения.

– Пётр Борисович, у вас есть дети? – спросила Орлик.

– Дочь, двадцать восемь лет.

– А внуки?

– Нет.

– Будут. Обязательно будут.

Самолёт приземлился в Тушине. Орлик включила телефон, и он тут же зазвонил. Секунду она молчала, слушала, крепко зажмурившись, потом открыла глаза, перекрестилась и выдохнула почти беззвучно:

– Мальчик. Три двести.

Кольт предложил подвезти её к роддому на своей машине.

– Нет, спасибо, вы и так меня выручили. Тут полно такси. Вы хороший человек, просто удивительно хороший, спасибо вам, – она чмокнула его в щёку и помчалась к стоянке.

– Подождите! – крикнул Кольт.

Он хотел узнать номер её телефона и ещё спросить, как звали того доктора. Но она уже вскочила в машину и не услышала.

Москва, 1916

Неделю температура у Оси не опускалась ниже тридцати восьми градусов. Потапенко и другие врачи опасались тифа, но характерной сыпи не нашли. Подозревали пневмонию, но лёгкие оказались чистыми. Ребёнок был слаб, обильно потел, просил пить, бормотал стихи, но не бредил, не терял сознания. Ел мало, только жидкую кашку и клюквенный кисель. Спал крепко, по двенадцать часов в сутки.

На восьмой день его, закутанного в бобровую шубу Михаила Владимировича, замотанного в пуховые платки, в крытом госпитальном фургоне перевезли в квартиру Свешникова.

Кончался апрель, был ранний вечер Пасхального Воскресенья, закатное солнце било в квадратное окошко фургона, разливался колокольный звон. Ося, слабый, влажный, сжимал в руке круглое медицинское зеркало с дыркой, пускал солнечных зайчиков.

В маленьком Танином кабинете, смежном с её спальней, заранее была сделана перестановка. Старинное, ещё бабушкино бюро перенесли в спальню, вместо него у окна поставили кровать, повесили новые светлые шторы.

Андрюша, узнав новость, сначала надулся, но Таня заранее сводила его в госпиталь, познакомила с Осей. После этого он притащил и разложил на ковре свою железную дорогу, посадил на кровать старого плюшевого медведя.

В подъезд Осю внёс на руках фельдшер Васильев. От лифта до двери квартиры он сделал несколько самостоятельных шагов. Горничные Марина и Клавдия, увидев его, хором охнули и потом долго шептались, качали головами. Няня стала тихо причитать над ним, назвала сиротинушкой и поцеловала в лоб.

Андрюша был слегка разочарован, когда Ося, вместо того, чтобы как следует рассмотреть железную дорогу и восхититься, мгновенно заснул на своей новой кровати.

Михаил Владимирович начал хлопотать об опекунстве. Вместе с официальными справками о гибели родителей ребёнка при пожаре из Харькова пришло очередное письмо от профессора Лямпорта. Он рассказал, что недавно в приватном разговоре с одним жандармским офицером, отцом девочки-пациентки, сумел выяснить некоторые подробности о пожаре и исчезновении одесской сестры с мужем.

«Следствие продолжается, ведёт его теперь вместе с уголовной полицией охранное отделение. Ада, сестра Оси, и её муж Марк Розенблат – активные члены террористической организации, по идеологии своей близкой к партии большевиков. Была какая-то тёмная история с самоубийством сына крупного одесского банкира, фальшивыми векселями, биржевыми махинациями. Не стану утомлять Вас подробностями, не слишком их знаю. Кое-что попало в газеты, больше вымысла, чем правды. Правда хранится в папках уголовной полиции и охранки, но думаю, и там её капля.

По одной из версий, Розенблат украл у своих товарищей огромную сумму денег и прятал их под Харьковом, в дачном доме родителей жены. Товарищи нагрянули туда ночью, с оружием, устроили обыск. Нашли они деньги или нет, неизвестно. Пожар был устроен для того, чтобы скрыть убийство свидетелей, всей Осиной семьи. Вероятно, допрашивали их слишком пристрастно.

Розенблат и Ада нелегально с одесскими контрабандистами бежали в Турцию, оттуда могли перебраться куда угодно. Их разыскивают власти, за ними охотятся товарищи. Не исключено, что товарищи оказались проворней и четы Розенблатов уже нет в живых».

У Оси выпадали волосы, брови, ресницы, шелушилась кожа. Случались сильные сердцебиения. Михаил Владимирович осматривал его утром и вечером, иногда вместе с ним заходил Агапкин, во время осмотров молча стоял рядом.

Федору до сих пор не удалось найти подходящую квартиру, он по-прежнему жил в Володиной комнате, много времени проводил в лаборатории.

После той ночи в госпитале между профессором и ассистентом произошёл долгий разговор. Теперь в их отношениях как будто не осталось неясностей.

– Ты все рассказал ему? – спросила Таня.

– И да, и нет. Видишь ли, мне нужен помощник, Федор работает со мной пять лет. До случая с Григорием Третьим он вёл себя вполне адекватно. Но вряд ли на его месте кто-то сумел бы сохранить хладнокровие. Сейчас он успокоился, я объяснил ему, что до серьёзных, надёжных результатов пока очень далеко. Идёт эксперимент, мы только в начале пути.

– Папа, это общие слова, – разозлилась Таня, – ты сказал про Осю или нет?

– Про Осю он сам все понял. Было бы глупо отрицать.

– Ты с ума сошёл. Он украдёт препарат.

– Тебе не стыдно? Федор не вор. Да и красть пока нечего. Почему ты так его не любишь? Только не повторяй в десятый раз: он неприятный, выгони его. В чём дело, Таня? В том, что Федор из простых? Что его мать была прачкой?

– Папа, как ты можешь? За кого ты меня принимаешь? – вспыхнула Таня.

– Извини. У тебя есть другие доводы? Если нет, не смей больше говорить о нём дурно и позволь мне поступать так, как я считаю нужным.

Каждый день Таня усаживала Осю, закутанного в плед и шали, у открытого окна. Однажды, вернувшись в комнату, она увидела, что он сполз с кресла, сидит на полу, вжав голову в плечи.

– Тихо, не подходи к окну, – прошептал он.

– Что? – Таня опустилась с ним рядом на пол.

Она думала, он играет, и готова была участвовать в игре.

Вчера под кроватью сидел Джек Потрошитель, он добрался туда из Лондона. Гадалка предсказала ему, что его через пятнадцать лет поймает и разоблачит знаменитый сыщик по имени Джозеф Кац. Сейчас Джозеф маленький мальчик, живёт в Москве, на Второй Тверской улице. Злодей нашёл Осю и хочет разделаться с ним заранее, пока он не вырос. Потрошителя подстрелил Андрюша из игрушечной пушки. Чудовищу оказали первую помощь и сдали его в полицейский участок, который находился тут же, в Таниной спальне.

Позавчера плюшевый медведь превратился в красавицу, дочь рыбака, кровать стала пиратским судном, а с книжного шкафа на ковёр пикировали туземцы-людоеды с копьями и стрелами, смазанными кураре.

Осе было трудно двигаться, ходил он мало, мгновенно уставал, во время игры сидел в своём кресле, размахивал руками, корчил рожицы, комментировал воображаемые события быстрым свистящим шёпотом.

– Что? – повторила Таня и обняла его за плечи.

– Кто-то следит за мной.

– Кто он и что ему надо? – спросила Таня тихим грозным басом.

– Я не играю. Я правда боюсь.

Она почувствовала, как он дрожит, встала на ноги, выглянула в окно. Во дворе горничная спирита Бубликова выгуливала бульдога и беседовала с кухаркой домовладелицы мадам Игнатьевой.

– Там никого нет, кроме прислуги и бульдога, – сказала Таня.

– Из того дома, из чердачного окна, кто-то смотрит в бинокль. Вчера тоже смотрел.

Старый трёхэтажный дом выходил тыльной стороной во двор, фасадом на соседнюю улицу. Первый этаж занимала шляпная мастерская. Наверху была квартира хозяйки француженки. На чердаке никто не жил. Окно под крышей располагалось как раз напротив окна Таниного кабинета.

– Далеко, саженей двадцать, не меньше, – сказала Таня, – вряд ли что-то видно.

– Бинокль, – повторил Ося, – окно открывали, теперь, наверное, закрыли.

Таня видела это полукруглое окошко каждый день и никогда не обращала на него внимания. Но, вглядевшись, вдруг заметила: что-то изменилось. Стекло блестело, а раньше было тусклым, пыльным.

Вечером Таня спросила всезнайку горничную, не живёт ли кто на чердаке в доме напротив.

– Так мадам уж неделю как сдала под мастерскую художнику какому-то, – сообщила Марина, – видный такой мужчина, с усами, штиблеты лаковые.

Перед сном Таня мыла Осю в ванной и обнаружила, что на полысевшей голове пробивается тёмный пушок. Утром он выплюнул два зуба.

– Это молочные, – сказал Михаил Владимирович.

Когда выпали ещё три, профессор повёз Осю к стоматологу.

– У меня уже выпадали зубы, эти новые, но они очень быстро испортились, хотя я их честно чистил порошком, утром и вечером, – уверял Ося.

– Не морочь мне голову, – сказал стоматолог, – зубы у человека меняются один раз в жизни. У тебя сейчас молочные выпадают, постоянные режутся. Запоздалое прорезывание, это бывает.

– Вы заметили, здесь меня никто не испугался? – шёпотом спросил Ося, когда они вышли на улицу и сели в экипаж.

Действительно, стоматолог, ассистент, сестры и пациенты в приёмной смотрели на Осю, как на обычного ребёнка, истощённого и обритого наголо после тифа.

Экипаж остановился у подъезда. Михаил Владимирович хотел донести Осю на руках.

– Сам! – сказал Ося.

Путь им преградил молодой человек; полный и румяный, с прозрачной рыжей бородкой, в лёгком светлом пальто, в мягкой шляпе. Он как будто вырос из-под земли, обойти его не было никакой возможности.

– Профессор, несколько слов, умоляю! Вы изобрели эликсир молодости. Почему вы не хотите обнародовать ваше гениальное открытие? Это тот самый мальчик с редкой болезнью? Прогерия, раннее старение. Видите, я неплохо знаю медицину.

– Позвольте пройти, – сказал профессор.

Старый усатый швейцар открыл дверь парадного, поклонился Михаилу Владимировичу, улыбнулся и подмигнул Осе.

– Вы испробовали на нём своё снадобье? Он отлично выглядит. Как ты себя чувствуешь, мальчик? – успел выкрикнуть толстяк прежде, чем швейцар оттеснил его плечом и захлопнул дверь у него перед носом.

Москва, 2006

Соня проснулась и почувствовала запах кофе, подогретого хлеба, маминых духов. Только что во сне она видела, как папа и мама завтракают на кухне, словно мама никогда не уезжала, папа не умирал. Во сне время повернулось вспять, дало возможность исправить ошибки, стереть волшебным ластиком все злое, обидное, непоправимое.

– Вставай, через час явится курьер от Зубова, – сказала мама, – он принесёт анкету, ты при нём заполнишь. У тебя есть фотографии для загранпаспорта?

– Нет. Я не успела.

– Ой, горе моё! Быстро в душ и беги фотографироваться. Секретарь Зубова сказала, паспорт и визу тебе сделают за два дня. Билет уже заказан. Ну, вставай же, наконец!

– Мам, а может, ну её, эту Германию? – пробормотала Соня и опять закрыла глаза.

– Не придуривайся. Вставай. – Мама сдёрнула одеяло, как в детстве, когда Соня не хотела просыпаться в семь утра и идти в школу, – вернёшься и позавтракаешь. Фотоцентр напротив, через дорогу. Там наверняка есть моментальное фото.

Соня покорно встала, отправилась в душ. Она не выспалась. Она не понравилась себе в зеркале. Ей вдруг стало страшно неохота лететь в Германию, начинать какую-то новую жизнь. Забиться в угол и оставить всё как есть – это была обычная её позиция.

Лаборатория в институте, диван дома, письменный стол, компьютер, полки с книгами – этого ей было всегда достаточно. Круг общения ограничивался несколькими коллегами по работе, редкими недолгими романами и верным другом Ноликом. Она никогда не бывала за границей, к морю ездила два или три раза в раннем детстве, с родителями. Отпуск проводила дома, все на том же диване. Читала и спала, писала очередную статью об образовании гликопротеина амилоида в мозгу при болезни Альцгеймера или о митогенетических излучениях дробящихся яиц морских ежей, амфибий и клеток злокачественных опухолей у мелких млекопитающих.

Знакомиться с нужными людьми, звонить, просить о чём-то, улыбаться, когда не хочется, вести пустой светский трёп было для неё так же тяжело и бессмысленно, как разгрузить вагон кирпича или сто раз подтянуться на турнике. Явиться на какую-нибудь корпоративную вечеринку, в ресторан на банкет в честь чьего-то дня рождения, просто сходить в кино, в театр, в гости, было для неё не то чтобы мучительно, но неприятно. Сначала возникал вопрос, в чём идти? Потом – зачем идти?

«Я обязательно опоздаю на самолёт, потеряю паспорт или билеты, что-нибудь перепутаю, ляпну глупость в самый ответственный момент, кому-нибудь важному категорически не понравлюсь, – думала она, пока чистила зубы, мыла волосы маминым шампунем, – зачем вообще нужна мне эта Германия? Всё равно ничего не получится. Мне на роду написано быть неудачницей. История с Петей – очередное тому подтверждение. Когда я жить без него не могла, он исчез. Теперь я остыла, успокоилась, и он вдруг опять возник на горизонте со своими нежными посланиями, хотя уже ничего невозможно. Мне вроде бы всё равно, а почему-то больно».

Два года она не видела Петю и притворялась, будто страшно рада этому. Петя бросил её и женился на дочери какого-то шоколадного магната. Он устал от нищеты. Он химик, это к шоколаду имеет самое прямое отношение, теперь он живёт с молодой женой, тестем и тёщей в особняке на Рублёвке и работает у тестя на фирме.

Выйдя из душа, она проверила почту на мобильном. На ночь она выключила звуковой сигнал, который так раздражал маму.

«Софи, почему не отвечаешь? Нам надо встретиться!»

– прочитала она и тут же написала:

«Все, отстань! Я улетаю в Германию на год».

Он ответил не сразу. Она решила, что не ответит совсем и всё кончилось. Но телефон зачирикал в фотоцентре, когда она получала фотографии.

«В какой город? Я часто бываю в Германии».

«Точно не знаю. Кажется, в Гамбург».

«Одевайся теплей. Там сейчас холодно и сыро».

Перебегая улицу, Соня чуть не попала под машину. Грязный «жигулёнок» завизжал тормозами, окно открылось, шофёр громко обматерил Соню, но она не заметила.

Дома в прихожей она споткнулась о большой красивый пакет из глянцевой бумаги. Пакет стоял на коврике. Внутри была обувная коробка.

– Я здесь уже столько времени, а ты так и не потрудилась взглянуть на подарок, – сказала мама.

– Ничего себе! – Соня изумлённо покачала головой, увидев пару великолепных сапог.

Мягкая тёмно-коричневая кожа, удобная каучуковая танкетка. Сапоги оказались впору. Никогда ещё Соня не носила такой обуви, она даже не представляла себе, что обычная вещь, пара сапог, может вызвать у неё столько эмоций.

Мама сидела на корточках у Сониных ног.

– Ну что, не жмут? Тереть не будут? Я мерила на себя, но у тебя ведь нога больше на размер.

– Мамочка, ты гений!

– Конечно! А ты сомневалась?

– Нет, но как ты узнала, что мне позарез нужны именно сапоги?

– Софи, мы с тобой всё-таки не первый день знакомы. Это «Луи Кураж», отличная итальянская фирма.

– Наверное, жутко дорого?

– Неважно. Я достаточно зарабатываю, могу себе позволить обуть свою дочь, как мне хочется. Конечно, в Москве сейчас совсем несложно купить всё, что пожелаешь, но я ведь знаю тебя, ты ни за что не пойдёшь по магазинам, будешь донашивать старье.

Мама ушла на кухню готовить завтрак. Соня ещё несколько минут крутилась перед большим зеркалом, рассматривала себя со всех сторон новым, чужим взглядом.

Это нежное кожаное чудо ей впору, но оно явилось с чужой планеты, из иной реальности. Ни одну из её вещей нельзя надеть с такими сапогами. Более того, к ним нужны совсем другое тело, другое лицо, причёска.

Соня схватила щётку, принялась расчёсывать волосы. Они не слушались, торчали в разные стороны. Она была больше похожа на всклокоченного цыплёнка, чем на Марлен Дитрих.

– Ты в них собираешься завтракать? – спросила мама, выглянув из кухни.

– Я в них собираюсь жить, – ответила Соня, – мам, ты говорила, мне бы пошла красная губная помада.

– Конечно. Румяна, тушь и пудра тоже не помешали бы. Ты всё-таки решила встретиться с Петей?

– Нет. Ни за что.

В качестве курьера от Зубова явилась строгая пожилая дама, похожая на учительницу старших классов. Она уселась за стол и заполняла анкеты сама, задавала вопросы тоном экзаменатора, сделала выговор за то, что Соня не сняла копии с российского паспорта, диплома и так далее, забрала документы, сказала, что сама все сделает и вернёт завтра.

– Скажи, этот институт, который тебя пригласил, занимается омоложением? – спросила мама, когда ушла курьерша.

– Мама, – Соня поморщилась, – ну ты же разумный, образованный человек. Что такое омоложение, как ты думаешь? Не в смысле разглаживания морщин и закрашивания седых волос, а на уровне каждой клетки и всего организма, как единой системы, заметь, живой системы, то есть находящейся в постоянном развитии, движении.

Мама удивлённо уставилась на Соню. Она была явно озадачена вопросом.

– Софи, но ведь об этом в последнее время столько пишут!

– Мама, у нас какое нынче тысячелетие на дворе? Уже третье от Рождества Христова. Да, мамочка, в последнее время, веков примерно шестьдесят, об этом пишут, говорят, думают.

– А ты считаешь, что это в принципе невозможно?

– Не знаю. – Соня вытянула ногу и принялась рассматривать сапог. – Я считаю, что женщина, обутая в такую обувь молодеет сразу лет на десять и не надо никаких сложных биотехнологий.

– Ты хотела позвонить странному старцу Агапкину. Забыла? – произнесла мама после долгой паузы.

– Нет, не забыла. Просто боюсь. Сама не знаю почему. – Соня расправила плечи, повертела головой. – Ужасно затекает шея. Мам, ты не будешь ворчать, если я закурю? Вот сейчас сигаретку выкурю и позвоню.