Текст книги "Источник счастья"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Поворчу, конечно, но про себя. Может, сначала позвоним Биму?

Соня встала, приоткрыла окно, выпустила дым и опять завертела головой, тихо покряхтывая.

– Ох, мамочка, Бим в последнее время только и делает, что рассказывает по радио и по телевизору, как будет омолаживать всех желающих и продлевать жизнь до ста пятидесяти, двухсот лет.

– Вдруг этот Агапкин первый его пациент? – мама нервно усмехнулась. – Или, наоборот, учитель? А что, не худо бы сбросить годков десять-пятнадцать.

– Ты и так выглядишь очень молодо, причём без всяких усилий.

– Без всяких усилий – это некоторое преувеличение. – Мама скромно засияла, и Соня подумала, что напрасно никогда раньше не говорила ей комплиментов. Это каждому нужно, даже маме, такой разумной и оптимистичной.

– Брось, мамочка, ты же не делала подтяжек, не вводила себе силикон или ботакс под кожу.

– Нет, избави Бог. Но я очень серьёзно собой занимаюсь, бегаю по утрам, хожу в тренажёрный зал, периодически голодаю. Мои пятьдесят четыре мне, конечно, никто не даёт. Сорок, максимум. Но ведь я знаю, сколько мне лет на самом деле.

– Вот в том-то и дело. Человек это всегда знает, что бы ни творил с собой, как бы себя ни омолаживал. И организм это знает, чувствует каждой своей железкой, каждой клеточкой. Его уж точно не обманешь.

Соня загасила сигарету, взяла мобильный и нашла номер Бима.

– Как ты, Софи? Мы с Кирой хотели навестить тебя, но ты не брала трубку. Мы страшно волновались. Что с тобой было?

– Ничего особенного. Горло болело. Ангина и воспаление среднего уха.

– Бедненькая! Это очень больно. Чем ты лечилась? У меня есть отличное лекарство, оно укрепляет иммунитет. Хочешь, я подъеду, привезу прямо сегодня?

– Спасибо, не нужно, уже всё прошло.

– Да? Ну, как знаешь. Смотри, опять не простудись, сейчас погода отвратительная. Мама прилетела?

– Да. Она здесь, со мной.

– Передавай ей огромный привет, и ждём вас обеих в гости, вот прямо завтра.

– Спасибо, мы постараемся. Борис Иванович, это правда, что Агапкину сто шестнадцать лет?

– Агапкину? – Бим вдруг замолчал и засопел в трубку. – А что это вдруг ты о нём вспомнила?

– Неважно. Неужели правда сто шестнадцать?

– Ещё нет, но скоро исполнится.

– Это не шутка? Не розыгрыш?

– С моей стороны точно не шутка. Федор Фёдорович открыл мне свой возраст, как великую тайну и потом согласился познакомиться с лучшей моей ученицей, то есть с тобой. Да, Софи, скажи, пожалуйста, почему я обо всём узнаю последним, и не от тебя, а от чужих? В отделе кадров сказали, что ты улетаешь в Германию на год. Как это тебе удалось, тихоня?

– Борис Иванович, я просто не хотела вас расстраивать.

– Не хотела расстраивать! – передразнил Бим противным писклявым голосом. – За кого ты меня принимаешь, Софи? Да я счастлив за тебя! Это же здорово, что ты сумела так лихо раскрутиться. Кто бы мог подумать? И в какой же город ты едешь?

– В Гамбург.

– Куда? – он хрипло закашлялся. – Что, прямо в сам Гамбург? А что ты там будешь делать?

Соня подробно рассказала, кто и зачем её пригласил. Бим слушал молча, только иногда опять начинал кашлять, пил что-то.

«Тоже, кажется, простудился», – подумала Соня и спросила:

– Борис Иванович, вы правда не обиделись?

– Перестань. Мы все уже обсудили и закрыли тему. А теперь скажи, почему ты вдруг вспомнила про Агапкина? Что, соскучилась по старцу?

– Ну да, наверное. Он очень интересно рассказывал о Свешникове.

– Опять решила заняться этим забытым гением? – голос Бима звучал все напряжённей.

Он страшно ревниво относился к Свешникову, и любое упоминание этого имени раздражало его, но сам он постоянно говорил о Свешникове так горячо и зло, как будто профессор был до сих пор жив и Бим чувствовал в нём серьёзного конкурента.

– Нет. Свешников совершенно ни при чём, – успокоила его Соня. – Мы просто болтали с мамой и Ноликом, я упомянула странного старца Агапкина, и они подняли меня на смех, когда я сказала, сколько ему лет.

– Не надо было говорить. Тебя же предупредили, что это тайна, – Бим хрипло рассмеялся.

Соня вдруг представила его лицо и поняла, что смех фальшивый. «Совсем плохо с нервами у бедняги Бима», – подумала она с жалостью и сказала:

– Борис Иванович, я улетаю очень скоро, мы с мамой обязательно к вам придём в гости. Или вы к нам приходите.

– Софи, у нас в морозилке ещё с лета мёрзнут лисички, будет повод их наконец зажарить и съесть. Ждём тебя и маму завтра, часикам к семи. Договорились?

Соня поблагодарила, обещала прийти. Прежде чем набрать номер Федора Фёдоровича Агапкина, она вдруг перекрестилась, сама не зная почему.

Трубку долго не брали. Потом включился автоответчик. Глухой старческий голос произнёс чётко и сердито:

– Приветствую вас. К сожалению, я не могу вам ответить в данную минуту. Пожалуйста, оставьте сообщение после сигнала.

– Федор Фёдорович, здравствуйте, это Соня Лукьянова. Не знаю, помните ли вы меня, я была у вас в гостях около года назад.

– Да! – вдруг прохрипела трубку. – Я вас отлично помню. Что вам угодно?

Соня заволновалась, принялась путано объяснять, что к ней попали старые фотографии, на которых она узнала Михаила Владимировича Свешникова. Не затруднит ли Федора Фёдоровича взглянуть на них, ибо ей, Соне, кажется, что только он поможет ей разобраться, кто, кроме Свешникова, на этих снимках.

– Как они к вам попали? – перебил её Агапкин.

– Я расскажу вам при встрече, если вы позволите.

Агапкин долго молчал. Соня даже испугалась, не уснул ли он там, с трубкой в руке. Слышно было сопение, звук льющейся воды, какие-то глухие стуки и щелчки, далёкая музыка, вроде бы старая итальянская опера.

Среди множества звуков Соне почудилось, что низкий мужской голос произнёс рядом со стариком: «ну, ну, перестаньте, успокойтесь», и старик что-то хрипло, жалобно простонал в ответ.

– Федор Фёдорович, – не выдержала Соня, – вы меня слышите?

Старик тяжело закашлялся и наконец сказал:

– Адрес вы помните? Нет? Запишите. Можете приехать, когда хотите. Вам я всегда рад. Но только приезжайте одна, пожалуйста.

Москва, 1916

Утром по дороге в гимназию Таня возле дома столкнулась с усатым молодым человеком в лаковых штиблетах. Он почтительно поднял шляпу.

– Это вы поселились на чердаке у мадам Котти? – спросила Таня.

– Да, мадемуазель. Позвольте представиться. Никифоров Константин Афанасьевич, художник. А вы Татьяна Михайловна Свешникова? Очень, очень приятно. – Он хотел поцеловать Тане руку, но она отдёрнула кисть и сказала:

– Вы смотрели в бинокль на наши окна. Извольте объяснить, зачем?

– О, простите, по чистой случайности. Я разбирал свои вещи, в одном из сундуков нашёл старинный морской бинокль и хотел проверить, исправна ли оптика.

– Если вы ещё раз это сделаете, нам придётся сообщить в полицию. Сейчас война, мой отец генерал, военный врач. А вдруг вы немецкий шпион?

– Похвальная бдительность для такой юной прелестной барышни. Не хотите ли на досуге позировать? У вас удивительное лицо. Мне заказывают портреты самые красивые дамы Москвы и Петрограда, вас я готов писать бесплатно.

– Не хочу.

– Жаль. Впрочем, как будет угодно. Моё почтение. Если передумаете, я всегда к вашим услугам.

У Тани остался неприятный осадок от этой встречи.

– Ерунда, – сказал Михаил Владимирович, – он всё равно ничего особенного в свой бинокль увидеть не может. Забудь о нём.

В мае Ося с жадностью стал навёрстывать гимназический курс. Решено было, что с сентября он пойдёт в третий класс. Русским, французским и латынью с ним занималась Таня. Для уроков математики и физики был нанят учитель, приятель Володи. Маленький, белесый, словно присыпанный мукой господин лет сорока появлялся в квартире два раза в неделю, плату брал умеренную. Звали его Худолей Георгий Тихонович. Иногда после урока он сидел в гостиной, пил кофе, тихим вкрадчивым голосом рассказывал о магнитных полях и магнетизме, об органическом электричестве и символике чисел. Он много знал. Он никогда не улыбался и пристально, не моргая, смотрел в глаза собеседнику. Ося был от него в восторге, увлечённо выполнял его задания, даже перед сном стал читать учебник математики. Но Таню не покидало смутное чувство, что когда-то, очень давно, она уже видела это белое желтоглазое лицо.

– Вы, мадемуазель, весьма медиумичны, – сказал он однажды Тане.

– Я – что, простите?

– Ничего, – встрял Володя, – не обращай внимания, Георгий это говорит всем хорошеньким барышням.

– Вот уж кого, а Татьяну Михайловну никак нельзя назвать хорошенькой. – Худолей поднял на Таню жёлтые глаза. – Она красавица, у неё редкая, древняя красота. Вы, Володя, привыкли к своей сестре, пригляделись. Вот Федор Фёдорович совершенно со мной согласен. А, доктор, что скажете?

– Мгм, – промычал Агапкин и принялся мять папиросу.

– Перестаньте, – поморщилась Таня, – я вам не картина и не статуя, чтобы обсуждать мои эстетические достоинства.

– Ладно, – усмехнулся Володя, – мы поговорим о твоих душевных качествах, о христианском смирении, милосердии, о твоём патриотизме. Об этом можно?

Таня встала.

– Сколько угодно. Но только без меня.

– Подождите, Татьяна Михайловна, если я правильно понял, вы христианка? – Худолей сидел так, что ему удалось поймать её руку. – Сядьте, прошу вас, расскажите, вы что, в церковь ходите, исповедуетесь, вкушаете плоть и кровь?

Таня высвободила руку.

– Представьте, да. Что вас так удивляет?

– Нет-нет, ничего, я не хочу вас обидеть, ни в коем случае. Наоборот, к ритуалам я отношусь с огромным уважением. Христос один из великих посвящённых, так же как Гермес Трисмегист, Конфуций, царь Соломон, Моисей, Будда, пророк Мухаммед. Почему вы выбрали именно Иисуса?

Худолей смотрел на неё снизу вверх, не моргая. Жёлтые глаза притягивали, невозможно было отвести взгляд, шевельнуться. Таня почувствовала слабость и тошноту, как будто слегка угорела. На мгновение ей стало страшно. Это было похоже на детский страх темноты, воя ветра, скрипа половиц за дверью, в пустом коридоре. Именно такими глазами, жёлтыми, холодными, глядели воображаемые чудовища из-за шторы или из-за приоткрытой дверцы платяного шкафа, ночами, в тёмной детской. Вот, оказывается, откуда взялось тревожное смутное дежавю.

Далеко, в прихожей, задребезжал звонок, послышались шаги горничной. Таня глубоко вздохнула, прищурилась и произнесла очень медленно, утробным басом:

– Георгий Тихонович, у вас правое веко припухло, не иначе ячмень сел.

Жёлтые глаза погасли, дрогнули короткие белые ресницы, Худолей хотел сказать что-то, но не успел. Вбежала испуганная Марина.

– Владимир Михайлович, там опять этот, из газеты, и фотограф с треногой, с ящиком. Я говорю, не велено пускать, а они стоят, не уходят.

– Где стоят? – спросил Агапкин.

– На площадке. Швейцару денег дали, он пустил.

Таня быстро прошла через гостиную к прихожей.

– Ты куда? – крикнул ей вслед Володя.

– Звонить в участок.

– Подожди! – Володя догнал её, схватил за плечо. – Не надо. Бесполезно. Сами разберёмся. Сиди здесь.

Он и Агапкин вышли в прихожую. Было слышно, как звякнул замок, открылась входная дверь. Громкие голоса едва доносились до гостиной, слов нельзя было разобрать.

Репортёр, писавший для нескольких бульварных газет под псевдонимом Вивариум, уже вторую неделю не оставлял их в покое. Один или с фотографом он пытался прорваться в госпиталь, дежурил возле дома. Однажды поймал Таню возле гимназии.

– Вы принимали участие в операции, которую ваш отец провёл ребёнку, больному прогерией? Вам известно, в чём суть метода Свешникова? Это панацея, эликсир молодости и вечной жизни?

По счастью, мимо проходили двое городовых, Таня позвала на помощь, сказала, что этот человек сумасшедший и преследует её. Репортёра увели, но на следующий день он, как ни в чём не бывало, появился на скамейке во дворе. В двух газетах были напечатаны его статьи, в которых говорилось, что после ряда экспериментов на животных профессор Свешников испытал свой таинственный препарат на ребёнке.

В госпиталь явился высокий чиновник из департамента, смущаясь и покашливая, спросил Михаила Владимировича, откуда взялись эти странные слухи.

– Видите ли, прогерия – болезнь крайне редкая, совершенно неизученная, – стал объяснять профессор, – медицине известны случаи самоисцелений при тяжелейших и безнадёжных недугах. Бывает, что сами собой исчезают раковые опухоли, восстанавливается работа сердца после инфаркта. При проникающих ранениях головы, когда повреждены важнейшие участки мозга, кажется – человек обречён, однако он полноценно живёт, функции погибших клеток берут на себя другие клетки. Ребёнок перенёс три остановки сердца за одну ночь, сорок минут был в коме. Возможно, от этих потрясений произошла мобилизация скрытых внутренних резервов организма, изменился обмен веществ.

Чиновник сдержанно выразил радость по поводу чудесного исцеления еврейского сироты и пообещал лично похлопотать о том, чтобы скорее было оформлено опекунство.

– Ну, а опыты на животных, – спросил он, – правда, что вам удалось омолодить нескольких крыс и морских свинок?

– Я не занимаюсь омоложением, – любезно улыбнулся профессор, – меня интересуют функции желез, роль костного мозга в кроветворении, белок, вызывающий рост капилляров. Иногда опыты дают неожиданные результаты, но к эликсиру молодости это отношения не имеет. Побеседуйте с господами спиритами, медиумами, в Москве и Петрограде есть практикующие алхимики. Поверьте, они вам расскажут об эликсире молодости значительно больше, чем я. Мои познания в этой таинственной сфере весьма скромны.

С чиновником вопрос был улажен. Но шляпницы из мастерской мадам Котти, кухарки и горничные, дворники, разносчики газет шептались, глазели, стерегли у подъезда, показывали пальцами на Осю, на Михаила Владимировича.

Однажды в дверном проёме возникло бледное длинное лицо соседа сверху, спирита Бубликова. Михаил Владимирович пригласил его на чашку чая.

– Неужели вы, Аркадий Аполлинарьевич, человек, знакомый с тончайшими инфернальными субстанциями, готовы поверить, что мне, невежде, скромному военному лекарю, может открыться древняя и самая сокровенная тайна высших сфер?

Неизвестно, удовлетворил ли этот разговор Бубликова, но больше он профессора не беспокоил. Репортёр Вивариум оказался куда настырнее.

– Не волнуйтесь, Татьяна Михайловна, – сказал Худолей, заметив, как вздрогнула Таня от очередной волны шума из прихожей, – ваш брат вместе с господином Агапкиным сумеют утихомирить мерзавца, он забудет сюда дорогу.

– Скоро папа вернётся. У него сегодня две тяжёлые операции, – сказала Таня, – только Вивариума ему не хватает.

– Ваш отец поразительный человек. Сколько жизней он спас, и ещё спасёт. Скажите, он тоже православный христианин?

– Да. Надеюсь, его вы не собираетесь гипнотизировать?

– Ну, Татьяна Михайловна, зачем вы так? – нахмурился Худолей. – Я просто любовался вами, никакого гипноза я не использовал. А что, вы чувствовали нечто необычное, когда я смотрел на вас?

– Нет. Просто немного странно.

Ещё раз хлопнула дверь, что-то громыхнуло, потом стало тихо. Через минуту Володя и Агапкин вошли в гостиную. Володя тяжело плюхнулся в кресло, положил ноги на низкий журнальный стол и закурил.

– Таня, я обещаю вам, что этот человек никогда больше ни вас, ни Михаила Владимировича не побеспокоит, – сказал Агапкин и сдержанно поклонился.

Глава восьмая

– Светик хочет стать писателем.

Звонок Наташи застал Кольта в Берне. Он прилетел в Швейцарию на очередное заседание международной ассоциации банкиров.

– Хорошо, пусть напишет что-нибудь, – сказал он и отключил телефон.

Пётр Борисович ехал в отель с банкета, он очень устал, но не от заседаний. Они были недолгими и вовсе не утомительными. Устал он от себя, от своей тоски, от беспощадного движения времени. Только что был двухтысячный год, а сейчас кончается май две тысячи четвёртого. С той памятной новогодней ночи в Куршевеле пролетело три с половиной года. У Петра Борисовича стало всё настойчивей болеть сердце, появилась одышка, заныли суставы. Его уже не радовали удачные сделки, колоссальные прибыли, роскошные перспективы совместных инвестиций. Иногда у него перед глазами вставало лицо археолога Орлик, тревожное, испуганное, счастливое. Он даже думал, не разыскать ли её? Достаточно было позвонить Тамерланову, но тут же возникал вопрос: зачем?

С Тамерлановым они расстались нехорошо, холодно, как никогда прежде не расставались. Конечно, губернатор давно забыл и простил дурацкий вопрос – не надоест ли ему Маша. Дело не в словах. Раньше Тамерланов был таким же, как Кольт, сильным холодным одиночкой, и они понимали друг друга. Но появилась Маша, и Тамерланов как будто выбыл из команды. Наверное, именно поэтому так легко согласился сдать наркобаронов. Ему хотелось расчистить пространство вокруг себя и своей Маши.

Портье с лицом академика протянул Кольту ключ от номера. Бесшумный зеркальный лифт вознёс его на седьмой этаж. С балкона президентского люкса старого пятизвёздочного отеля открывался изумительный вид на ночной город. Кольт стоял на балконе, бесцельно слонялся по огромному номеру, несколько раз включал и выключал телевизор, шуршал газетами, смотрелся в зеркала, лежал в джакузи. Одна унылая, упорная мысль не давала ему покоя, крутилась в голове, как заевший диск.

Здесь красиво и удобно. Каждая деталь интерьера – маленький шедевр, созданный ради того, чтобы ему, Петру Борисовичу Кольту, было приятно смотреть, прикасаться, пользоваться. Ну и что? Через пару дней он улетит отсюда, а в сказочный номер вселится кто-то другой. Вся эта красота будет приветливо улыбаться другому, радовать чужие глаза, как будто его, Петра Борисовича, никогда здесь не было и вообще не существует на свете. Что от него останется? Только пара-тройка тысяч евро на счету отеля. И очень скоро, так же просто и естественно, как этот отель, он покинет жизнь, исчезнет. Что останется? Пара-тройка миллиардов на банковских счетах, в ценных бумагах и в недвижимости.

В половине третьего он принял лёгкое снотворное.

В семь он проснулся в холодном поту, долго стоял под душем, заказал завтрак в номер, включил телефон. Он решил позвонить Гоше, поставщику девушек, чтобы срочно прямо сюда, в Берн, прислали какую-нибудь новую подружку. Хотя бы так, если не получается иначе. Хотя бы так.

Но он не успел набрать номер, телефон зазвонил.

– Светик хочет стать писателем.

– А ты? – спросил он Наташу. – Ты чего хочешь?

Она молчала минуты три, наверное, пыталась переварить неожиданный вопрос, но, видимо, не смогла и спросила:

– В каком смысле?

– В самом прямом. Ты чего-нибудь хочешь для себя, а не для Светика?

– Я? Для себя? Ну, не знаю. Хочу немного свободного времени.

– Зачем?

– Мне пора делать глубокий пилинг и подтяжку, у меня овал оплыл, это минимум две недели. Слушай, ты понял, что я сказала? Светик хочет стать писателем!

– Зачем?

– Ну как? Сейчас все пишут, это модно. И потом, это шикарный пиар-повод. Можно зафигачить такой проект! Супер! Я уже договорилась с двумя издательствами, если ты вложишься в рекламу, можно даже прибыль получить. Светик очень хочет, она так загорелась, она уже заказала платье и два костюма для презентаций книги.

– Погоди, она что, уже написала что-то?

В дверь постучали. Горничная вкатила столик, накрытый белой салфеткой.

– Издеваешься? Нет, конечно!

– Ну так пусть сначала напишет.

Горничная бесшумно удалилась. Кольт хлебнул ледяного апельсинового соку.

– Петя, с тобой всё в порядке? – спросила Наташа. Голос в трубке звучал тихо и испуганно.

– Пусть сначала напишет! – повторил Кольт.

– Как? Сама? Она же не умеет! – панически прошептала Наташа.

Кольт ничего не ответил. Он выключил телефон, бросил его на ковёр и принялся намазывать маслом горячую булочку.

Он раздумал звонить своднику Гоше. Вместо этого он позвонил портье, попросил найти для него номер известной швейцарской клиники, которую рекомендовал ему министр.

Москва, 1916

Почему после вливания одни животные омолаживались, другие погибали, Агапкин понять не мог. Он искал закономерность, пробовал самые разные комбинации, иногда в голову приходили совершенно абсурдные варианты.

Выживают только белые крысы-самцы. Но стоило в это поверить, как в следующей серии экспериментов белые самцы дохли, а серая старая самка, облезлая, с парализованными задними лапками, после недели лихорадки обрастала мягкой блестящей шерстью, резво бегала, давала потомство.

– Потерпите, – говорил профессор, – прежде чем мы сумеем понять что-нибудь, могут пройти месяцы, годы, нужны сотни опытов. Видите, Григорий Третий всё-таки стареет.

– Надо сделать ему ещё вливание.

– Нет. Будем наблюдать.

– Надо попробовать других животных, свиней, собак, обезьян, – настаивал Агапкин.

– Нет. Мы ещё не разобрались с крысами, – возражал профессор.

– Но уже был опыт на человеке.

– Это не опыт. Это акт отчаяния, – вздыхал профессор, – к тому же случай с Осей настолько нетипичный, что никаких выводов мы делать не вправе. Речь идёт не о взрослом человеке, который состарился естественным образом, а о патологии редкой и загадочной. Ося не омолодился. Он вернулся к своему реальному возрасту.

Сколько нищих, никому не нужных стариков бродило по московским улицам! Агапкин старался не смотреть на них. Ему представлялось, как он делает вливание, как наблюдает, ждёт с замиранием сердца.

В госпитале, когда попадался безнадёжный больной старше сорока, у Агапкина тряслись руки. Он заглядывал в глаза профессору, но тот едва заметно качал головой: нет.

«Он не все говорит мне, – думал Агапкин, глядя на склонённую к микроскопу голову профессора, – он прячет свою тетрадь. Володя взламывал ящик, но ничего не нашёл».

У Григория Третьего выпадала шерсть. Он подволакивал задние лапки и перестал интересоваться молодыми самками.

– Почти два крысиных века он прожил, – сказал профессор, – этого пока довольно.

– Надо попробовать вливание, – повторял Агапкин.

– Хорошо, Федор. Я подумаю. Но без меня, пожалуйста, ничего не делайте. Помните, что количество препарата у нас ограничено. Мы не можем заставить паразита размножаться, не можем искусственно культивировать его. Он нам пока не подчиняется, живёт как хочет.

Агапкин покорно ждал в лаборатории, когда профессор вернётся из госпиталя, и не заметил, как уснул. Проспал всего сорок минут, и опять ему приснился кошмар.

Шею стягивала верёвка, её называли «буксирным канатом». Длинный конец волочился сзади по полу. Лицо закрывал колпак, как у висельника. Брюк не было, только подштанники и неудобный длинный балахон. На правой ноге один тапок, левая – босая. Агапкина вели за руку. Он слепо шёл, куда его вели, и боялся только одного – что кто-нибудь сзади наступит на конец верёвки и узел затянется.

Переодевания, условные приветствия, игра в вопросы и ответы, молоток, циркуль, фартук, круг, очерченный мелом на полу, – все это месяц назад в полутёмной гостиной Ренаты казалось глубоко осмысленным и значительным. Но прошло совсем немного времени, и начались ночные кошмары. В голове звучали слова клятвы:

«Если я сознательно нарушу это обязательство ученика, пусть постигнет меня самая суровая кара, пусть мне вырежут горло, вырвут с корнем язык, а тело зароют в сырой песок на самом низком уровне отлива, где море наступает и отступает дважды в сутки».

На границе сна и яви, в полубреду, страшная кара представлялась реальной, нешуточной, словно он уже нарушил обязательство ученика и его непременно убьют таким жутким способом. Слова клятвы бесконечно звучали в нём, помимо воли, как раньше иногда привязывались слова какой-нибудь бессмысленной песенки. Ему казалось, что в тот момент, когда он произнёс все это, нечто важное умерло в нём, какой-то кровеносный сосуд лопнул.

Раньше он верил, что ритуал посвящения откроет для него некие древние сокровенные тайны. Но ничего особенного не открылось. Худолей читал своим глухим голосом текст «Изумрудной скрижали» Гермеса Трисмегиста.

«Вот что есть истина, совершенная истина, и ничего, кроме истины: внизу все такое же, как и вверху, а вверху все такое же, как и внизу. Одного уже этого знания достаточно, чтобы творить чудеса».

Агапкин напрягался, пытаясь почувствовать в этом тексте нечто вечное, высшее, и не мог. Взгляд его притягивала выпуклая лиловая родинка на бледной щеке Худолея, он думал: «Ну, где же твоя истина, где чудеса, если даже от родинки ты избавиться не можешь? Ты выше таких мелочей? Нет. Ты трогаешь её, она тебя беспокоит. Возьмёт да и переродится в злокачественную. Никакие тайные доктрины тебя не спасут. Ты это знаешь, иначе не устроил бы хитрую охоту на профессора Свешникова и не сделал бы меня своим орудием в этой охоте».

Володя читал сокровенный текст – «Арканы», нечто самое важное, самое тайное. Обычно в голосе его звучала ленивая снисходительность, ирония, но тут он был серьёзен.

«21-е мгновение Бытия и Сознания сущего есть та великая грань, которая отделяет Мир Посвящённых от Мира Профанов, Мир Владык собственных страстей от мира жалких рабов этих страстей».

Агапкин слушал и косился на Ренату, на её тяжёлую грудь, круглые колени под туникой.

«Плоть индивидуальна, ярка и пленительна. Плоть жестока и требовательна. Воплощённые забывают, что у них есть Дух. И даже забывают, что у них есть Душа, которая служит посредницей между Духом и телом».

У Федора Фёдоровича маячили перед глазами обкусанные ногти Зиночки, гимназистки, её вздутый живот. Худолей заключил с ней мистический брак, от которого месяца через три родится вполне реальный плод. Но никому до этого как будто не было дела.

«Куда они денут ребёнка? Кто родители Зины? Ходит ли она в гимназию или просто так носит форму?»

– В древнейших индусских пророчествах эпоха, идущая за крестом, отмечена красной звездой, – говорил Худолей, – мы должны быть готовы к смене эпох, к великой мистерии жизни и смерти. Сегодня в России любое сообщество болтунов именует себя ложей, каждый фигляр представляется медиумом. Эта путаница нам удобна, она затуманивает головы профанам, создаёт для нас густую конспиративную тень.

«Я профан, – думал Агапкин, – у меня тоже туман в голове. Худолей повторяет, что мы вне политики, но состоит в партии большевиков. Там у них главный некто Ульянов-Ленин. Маленький, лысый, картавый. Пишет много, невнятно и зло, провозглашает равенство, ненавидит Романовых и Православную церковь. Обитает то в ссылке, то за границей. Говорят, это не мешает ему завораживать простонародную толпу в России. Он обещает ватер-клозеты из червонного золота. Многим это нравится. Многие верят издевательскому абсурду и не замечают скрытой ледяной усмешки. Вот тебе и магия. Большевиков финансируют немцы, как самую вредную и разрушительную для России партию.

Худолей открыто и свободно обитает в Москве, нигде не служит. В армию его не берут. Возможно, кроме немцев, деньги ему даёт ещё и охранка. При чём здесь Гермес Трисмегист? Зачем Володя привёл такого человека в дом? И зачем я позволил надеть себе «буксирный канат» на шею, дал вести себя, слепого, на верёвке, как скотину на убой?»

С этими мыслями Федор Фёдорович заснул, ожидая возвращения профессора, и с ними же проснулся. В лаборатории было темно. В открытом окне висел розовый лунный диск. Пищали, возились в своих клетках крысы. Второй час ночи, они должны бы спать, но полнолуние их тревожило. Света не было. Опять выключили электричество. Агапкин нашёл в шкафу свечи, спички, вышел в тёмный коридор.

Из гостиной доносились звуки фортепьянной симфонии Листа. Таня играла тихо, но нервно, то и дело сбивалась. Агапкин знал, что игрой она глушит тревогу и тоску по своему полковнику.

Прежде чем войти в гостиную, Федор задул свечу. Вошёл беззвучно, несколько минут смотрел на Таню. В полумраке лицо её освещалось зыбким светом керосиновой лампы. Пальцы летали по клавишам. Сквозняк из открытой форточки шевелил светлые пряди, выбившиеся из косы. Неизвестно, сколько времени Агапкин стоял в дверном проёме, смотрел на неё, слушал Листа, успокаивался, отдыхал от мучительных страхов и сомнений. Но передышка кончилась вместе с музыкой. Таня почувствовала взгляд, резко развернулась на круглом винтовом табурете.

– Простите, – Агапкин сипло откашлялся, – я заслушался.

– Слушать нечего. Играю я скверно. – Таня поднялась, зевнула. – Электричество до утра вряд ли включат. Читать при керосинке не могу, глаза слезятся, уснуть не могу, вот и бренчу. Я вас разбудила?

– Нет. Михаил Владимирович ещё в госпитале?

– Давно пришёл и лёг.

– Как? Я ждал его в лаборатории, – пробормотал Агапкин.

– Так все равно света нет. Ступайте спать, Федор Фёдорович. Спокойной ночи.

Она скользнула мимо него, её волосы слегка задели его щеку. Силуэт её растаял в темноте, Агапкин ещё несколько мгновений чувствовал её запах. Мёд и лаванда. Голова у него слегка закружилась, он побрёл в комнату, улёгся на свой диван и крепко заснул под глухой басовитый храп Володи.

***

Клиника, которую выбрал для себя Кольт, располагалась рядом с небольшой альпийской деревней, на территории крепости семнадцатого века, в маленьком, идеально отреставрированном замке. Новейшее медицинское оборудование, комфорт самого высокого уровня, чистейший воздух, пейзажные красоты, приветливый персонал – всё было к услугам Петра Борисовича, все улыбалось, радовало взгляд и обещало абсолютное счастье от первого до последнего мгновения оплаченного срока.

Несколько лет назад, за компанию со своим партнёром-банкиром, Пётр Борисович провёл здесь неделю, прошёл курс оздоровления, очищения кишечника, массажей, каких-то специальных ванн. Пока их мазали грязями, укладывали в ароматное сено, разминали, промывали, Кольт сумел уговорить партнёра на совместные инвестиции на весьма выгодных для себя и невыгодных для партнёра условиях. Это занимало его значительно больше, чем оздоровительные процедуры.

Сейчас он вспомнил, как швейцарский доктор через переводчика убеждал его более серьёзно отнестись к своему здоровью, изменить образ жизни.

– Советую вам пройти полное обследование, у нас разработана новая уникальная система, она позволяет точно определить не только ваши сегодняшние недуги, но и найти потенциальные зоны риска в вашем организме. Это даст возможность провести направленное профилактическое лечение и оградить вас от многих неприятностей в будущем.

Кольт не любил врачей. Всё, что связано с медициной, вызывало у него тоску и оскомину. Но на этот раз решил пересилить себя. Он хотел знать, что там у него внутри происходит, все ли винты, пружины и шестерёнки исправны в бесценном механизме его тела и сколько ещё этот механизм прослужит.

На обследование ушло две недели. Главный врач клиники, известный швейцарский профессор-геронтолог, пригласил Кольта к себе в кабинет. Переводчиком на этот раз был глава службы безопасности Иван Анатольевич Зубов, отставной полковник ФСБ. Он свободно владел немецким и английским.