Текст книги "Паранойя. Почему я? (СИ)"
Автор книги: Полина Раевская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Говорить, что я даже мысли о других мужчинах не допускаю, конечно же, нет смысла. Мама только посмеется, скажет, что я – наивная дурочка.
Возможно, так оно и есть, но я действительно не представляю свою жизнь без Долгова. Мое будущее видеться мне предельно ясно: я поступаю в Колумбийский университет, Долгов решает свои проблемы и разводиться, покупает нам дом в Хэмптонсе, и мы начинаем новую жизнь в Америке, и нет в этом будущем места никаким другим мужчинам, да вообще никому, кроме нас и наших детей.
– Учись, питайся нормально и выспись, наконец! Твои синяки под глазами не спасает даже то, что ты сияешь, как новогодняя елка, – продолжает мама поучать и тут же наступает на больную мозоль. – Кстати, что насчет Нового года и Дня Рождения? Ты решила, как будешь справлять?
– Нет еще.
– Что значит «нет еще»? Меньше недели осталось! Как ты собираешься что-то организовать? Да люди за месяцы бронируют рестораны! Прекращай уже летать в облаках, свет не сошелся клином на твоем Илье! У тебя столько новых друзей и знакомых, обязательно надо устроить какую-то вечеринку. В конце концов, ты – падчерица губернатора! О чем ты вообще думаешь?
Думала я только об одном – как не сойти с ума в свой день рождения и новогоднюю ночь, ибо точно знала их Долгов проведет в кругу семьи.
Олька уже предупредила меня, что с этим у них очень строго, сокрушаясь, что снова не сможет отпраздновать со мной, но обещая первого закатить в мою честь такой праздник, что никому и не снилось.
Долгов молчал, словно не видел ни украшенных магазинов, ни снующих по улицам людей с елками наперевес, ни сладкого подарка, забытого, судя по всему, Дениской у него в машине. Делал ли он это нарочно или в самом деле настолько заработался, что потерял счет времени, я не знала. Спросить же не могла. Гордость не позволяла, да и страшно было услышать то, что я и так уже знала, хоть при этом не переставала надеяться на чудо. Мне очень хотелось, чтобы хотя бы раз кто-то, а точнее именно он, забил на этот чертов семейный праздник ради моего дня рождения
Возможно, мама права, стоит устроить какую-нибудь вечеринку, попробовать отвлечься, чтобы не накручивать себя.
Хотя вряд ли это поможет. Мысли так или иначе будут возвращаться к Долгову. Да и настроения суетиться, и корчить из себя счастливую именинницу перед толпой малознакомых людей нет от слова «совсем».
Хорошо бы уснуть тридцатого декабря и проспать до середины января, пока все не угомонятся. Смотреть на воодушевленные лица было невмоготу.
В колледже друзья только и делали, что обсуждали предстоящий Новый год: кто где будет встречать, с кем отмечать, какое платье и от какого бренда наденет, что и кому подарит. Ажиотаж еще усиливал тот факт, что наступает новое тысячелетие – двадцать первый век, – а потому нынешний Новый год виделся каким-то по-особенному особенным, не таким, как всегда.
Надо признать, я тоже верила, что в этом что-то есть, равно, как и в дурацкой примете о том, что, как встретишь Новый год – так его и проведёшь, оттого на душе становилось поганей некуда, ибо к двадцать восьмому числу не осталось никаких сомнений, что проведу я праздник исключительно в компании Вдовы Клико, спрятавшись от всего мира в снятом для меня доме. Но я исправно делала вид, что жизнь прекрасна и, как обычно, безбожно врала: родителями, что поеду с Ильей кататься на лыжах в Шерегеш, друзьям – что буду нежится в термальных водах с родителями в Лейкербаде.
Я давила из себя натужные улыбки, с показным интересом слушала обсуждения новогодних нарядов, а дома со слезами упаковывала подарки, не чувствуя ни радости, ни предвкушения.
При Долгове я неизменно молчала и не поднимала больную тему. Мне не хотелось ничего обсуждать, выслушивать очередные объяснения и наверняка грандиозные обещания. На меня вообще напала какая-то апатия, и не хотелось ничего.
Поэтому последние дни я преимущественно проводила в своей студии и бездумно рисовала какую – то кубистическую хрень, натягивая на жопу глаз.
Вот и сейчас уже полчаса сижу в кресле-качалке у камина, и тупо разрисовываю тетрадь, пока Долгов расхаживает с телефоном в руке, скуривая одну сигарету за другой. Вид у него крайне раздраженный и измотанный.
–Короче! – устав слушать поток чьих -то аргументов, безапелляционно припечатывает он, отчего я вздрагиваю и невольно начинаю вслушиваться в разговор. – В ближайший квартал я хочу видеть пятнадцатипроцентную экономию затрат по всем предприятиям холдинга, включая управляющую компанию. Без снижения объемов производства, очевидно.
– But it’s absolutely impossible! – кричит кто-то в ответ и тут же следует мурлыкающий голос переводчицы. У меня даже закрадывается шальная мысль, а не той ли швабры, с которой Долгов таскался в начале осени, но жесткий ответ моего стального короля, как-то разом тушит все подозрения.
– Импосибл – найду другого управляющего, для которого посибл. Мне нужны свободные средства, все остальное – лирика. Всё, разговор окончен, работайте!
Даже не дослушав ответ, он бросает трубку.
– Суров, ты царь – батюшка, – резюмирую, поднимаясь с кресла.
Серёжа, устало улыбнувшись, разводит руками, а у меня внутри начинает щемить от этой вымученной улыбки. И все мои переживания на тему Нового года и Дня Рождения кажутся такими по-детски нелепыми на фоне его взрослых проблем, в которых я ни черта не понимаю, и как следствие, ничем не могу помочь. Поэтому просто даю себе слово: как бы мне не было больно, обидно и невыносимо, что в Новогоднюю ночь он будет с семьёй, я стерплю. Просто, черт возьми, сожму зубы и стерплю!
– Сильно устал? – обняв его за пояс, прижимаюсь щекой к широкой, мускулистой спине.
Серёжа ласково сжимает мою руку, а после подносит её к губам и с чувством целует.
– Нет, котёнок, всё нормально. Башка просто немного гудит.
– Надо расслабиться.
– Расслабимся, Настюш. Кофе только выпью, – неправильно поняв, заверяет он, отчего у меня вырывается смущенный смешок.
– Я не про то, иди сюда, – тяну его к дивану и, сев, бросаю подушку у своих ног. – Садись на пол и клади голову мне на колени.
Сережа недоуменно приподнимает бровь.
– Давай, давай, тебе понравится, – воодушевленная своей идеей, подбадриваю его, а заодно и себя, надеясь, что Долгов не засмеет, и действительно получится немного разгрузить его голову.
Тяжело вздохнув, Серёжа все же следует моим указаниям и откинувшись, кладёт голову мне на колени. Я мысленно ликую.
– Умничка мой. А теперь закрой глаза, – шепчу, пропуская между пальцами его волосы. Серёжа послушно закрывает. Словно зачарованная любуюсь им. У него такие длинные, пушистые ресницы, что впору рекламировать тушь.
Начинаю неспешно массировать виски, и не в силах удержаться, целую в кончик носа. Мой уставший мужчина смешно морщится, вызывая у меня улыбку и прилив необъяснимой нежности. В это мгновение все отступает на второй план. Меня будто отпускает из тисков удушающей жалости к себе. Дышать становится легче, и кажется, что я смогу стерпеть многое, если не все ради таких странных, полных безмолвного единения минут.
Скольжу кончиками пальцев по нахмуренным бровям, разглаживаю лучики морщинок вокруг глаз, перехожу на подрагивающие веки и начинаю практику расслабления.
– А теперь представь, что все позади. Все трудности и проблемы, вся суета – все-все… Ты в том доме в Хэмптонсе.
Серёжа усмехается. Я же круговыми движениями оглаживаю скулы, идеально-выбритые щеки и, возвращаясь к вискам, умиротворяюще шепчу:
– Стоишь босиком на заднем дворе своего дома, вокруг которого на несколько километров ни души. Перед тобой открывается шикарный вид на Атлантический океан и розовеющий на горизонте закат. Тебя обдувает лёгкий, прохладный ветерок с привкусом соли… Вдохни его. Поглубже вдохни.
Серёжа со снисходительной улыбкой, втягивает с шумом воздух. А я, будучи в образе, стараюсь не смущаться и не обращать внимания на его уничижительные смешочки. В конце концов, что эта дубина, пашущая по двадцать часов на своём заводе, понимает в медитации и релаксации?
– А теперь размеренно выдыхаем, отпуская все проблемы и негатив. И снова… медленно, полной грудью вдыхаем влажный, солёный воздух. Задерживаем дыхание и на счет «три» потихонечку отпускаем все плохое. Почувствуй, как расслабляются мышцы лица, шеи, спины. Мышцы рук, ног…
Повторив дыхательную практику в течении десяти минут, я вижу, как Серёжа постепенно расслабляется. Прикусив губу от радости, тихо заканчиваю:
– Вот так… Мысли очищаются от суеты. Настроение поднимается. Тело наполняется энергией и силой. Тебе легко и хорошо, легко и хорошо, легко и…
– Очень хорошо, – отзывается он таким же умиротворенным шёпотом и с блажной улыбочкой, не открывая глаз, дорисовывает картинку. – Особенно, когда ты рядом. Стоишь передо мной на коленях и старательно делаешь глубокий минет.
Долгов открывает смеющиеся глаза, а я, опешив от возмущения, едва сдерживаюсь, чтобы не звездануть этому гаду по башке.
– Ты… у меня слов нет! Тебе про духовные практики, а ты – про сраный минет! С ума сойти! И я ещё на тебя – дурака время трачу?
Долгов заходится смехом.
– Ну, Настюш, не злись. Я просто дополнил свой идеальный релакс, а так – все супер: и Хемптонс, и ветерок солёный, и закат… Мне, правда, понравилось, – заверяет он и, уткнувшись лицом в мои колени, ржет.
– Иди, знаешь, куда со своим идеальным релаксом! – для вида пытаюсь оттолкнуть его, хотя саму распирает от смеха. Господи, ну, что за дубина такая?! Прибила бы!
Однако, когда он, просмеявшись, садится рядом со мной на диван и, приобняв, мягко спрашивает:
– Котенок, ты ведь не обижаешься на мои шутки?
Убеждаюсь, что не такая уж он и дубина.
– Нет, – прильнув щекой к его груди, качаю головой. – Кажется, я к ним уже привыкла.
– Это хорошо, – целует он меня в лоб и, помедлив, тихо добавляет. – Спасибо, Настюш. Эта туфта, оказывается, реально работает.
– Она очень хорошо работает, если действительно отнестись к этому серьёзно. Буддисты веками изучали эту «туфту» не просто так. С твоим ритмом жизни разгружать голову, а также научится быстро расслабляться, не тратя время на секс, просто необходимо, иначе можно раньше времени заработать инсульт или инфаркт, а то и… импотенцию, – выдавливаю через силу весомый, как мне кажется, для Долгова аргумент.
– А ты вон о чем печешься, – смеется он.
– И об этом тоже, – соглашаюсь, заливаясь краской смущения и, приподнявшись, заглядываю ему в глаза. – Но я вообще -то серьезно. Поверь, ты очень удивишься, какой эффект будет, когда научишься хотя бы десять минут в день уделять себе и тому, что у тебя внутри. Я вот сейчас понемногу учусь медитировать и, как видишь, гораздо лучше себя контролирую. А если съездим в Тибет или в Индию к Ринпоче, то....
– Боюсь, тогда ты меня бросишь, – подтрунивает он надо мной и, подмигнув, вдруг предлагает. – Давай, лучше сбежим в Париж праздновать твой День Рождения.
До меня не сразу доходит смысл сказанного. А потом сердце ухает с размаху вниз.
– То есть? – все еще не в силах поверить, выдыхаю еле слышно, глядя на Долгова во все глаза.
– То есть, – тянет он с лукавой усмешкой, погладив меня по щеке, – пакуйте чемодан, Анастасия Андреевна, я собираюсь вас украсть на неделю.
– Ты серьезно? – сглотнув подступившие слезы, шепчу дрожащим от захлестнувших эмоций голосом. Кажется, будто внутри меня взрываются салюты, и от восторга нечем дышать.
– Конечно, серьёзно, Настюш. Ты же не думала, что я забуду? – Серёжа смотрит мне в глаза, и я не выдерживаю. Всё, что копилось всю эту неделю, рвётся из меня наружу. Всхлипнув, качаю головой и опустив её, пытаюсь спрятать лицо. Мне до слез не хочется, чтобы Долгов всё понял и начал меня жалеть. Но поздно.
– Ёлки-палки. Вот я дурак -то! – прижав меня к себе, сокрушается он. – Настюш, я же просто хотел подразнить тебя, ну типа сюрприз сделать, думал, ты поймешь.
– Нет, Серёж. Я решила, что ты будешь с семьей. Оля сказала, что вы всегда встречаете дома, – признаюсь, уткнувшись ему в шею, чувствуя, как внутри у меня разливается тепло.
– И ты уже что-то запланировала?
– Да конечно, – иронизирую, вспоминая свои планы. – В обнимку с Вдовой Клико собиралась лежать на этом диване, смотреть в потолок и размазывать по лицу питательную маску из соплей и слез.
– Дурочка, – усмехнувшись, качает Долгов головой. – Почему не спросила? Я же с этими делами, как гончий.
– Вот поэтому и не спросила. Боялась, что вновь не сдержусь, а ты и без того уставший.
Он хочет что-то сказать, но вместо этого, улыбнувшись, целует меня в макушку и вздыхает тяжело.
– Настька, Настька…
Несколько минут мы молча смотрим на огонь в камине. Впервые за все время наших отношений у меня на сердце легко, впервые я чувствую себя по-настоящему любимой. Однако, не могу не спросить.
– Серёж, а как же семья? Что ты им скажешь?
– Не думай об этом. Это моя проблема.
– Как мне не думать? Твоя проблема – моя проблема, а я не хочу, чтобы они у нас были. Может, лучше не обострять? Знаешь, я… Я смогу провести эту ночь одна, – заверяю искренне, несмотря на то, что каждое слово стоит мне невероятных усилий.
Слишком тяжело быть благоразумной, когда вот оно все, о чем мечтаешь, но ещё тяжелее видеть любимого мужчину таким измотанным и знать, что ты – одна из причин. Однако Долгов на корню убивает все возражения.
– Я не смогу, Насть. Мне все осточертело. Надоели эти встречи урывками, бесконечная суета, недовольные рожи. Я устал. Хочу, чтобы хотя бы ты у меня была счастливой.
Я не нашлась с ответом, просто обняла его крепко-крепко и поцеловала куда – то в шею, сглатывая острый ком в горле. В это мгновение я была счастлива. Счастлива, как никогда.
И всю новогоднюю неделю пребывала в том же эйфорическом состоянии, забыв обо всех проблемах и непреодолимых «но». Прилетев в Париж, первые два дня мы провели в номере: отсыпались, отъедались и вообще приходили в себя после напряженных недель. Это было непередаваемо прекрасно – просто лежать в обнимку, смотреть на мерцающую тысячей огней Эйфелеву башню, и знать, что впереди еще столько дней.
Тридцать первого Долгов с утра– пораньше стал задаривать меня подарками. Сначала мне доставили восхитительное серебристое платье от Диор.
О, боже, что это было за платье! Мечта каждой девчонки: пышное, воздушное, как у принцессы, переливающееся и в пол. Моему восторгу не было предела. Я кружилась в нем, порхала, как бабочка и, наплевав на взгляды, не снимала до самого вечера.
Весь день мне доставляли подарки один шикарнее другого. Дар речи у меня пропал, когда Долгов надел мне на палец кольцо с розовым бриллиантом размером с булыжник. Смотрела на него и не могла подобрать слов. Даже у моей мамы, а она обожала кич, не было ничего и близко столь роскошного. Я боялась даже представить, сколько это может стоить.
Впрочем, Долгов не давал мне опомниться. На каждом углу, стоило только выйти из машины, поджидали сюрпризы: бесконечные букеты цветов. Всяких разных, какие только можно сыскать. Музыканты, поющие мои любимые песни. Какие-то актеры, играющие для меня маленькие, забавные сцены. Художники, посвящающие мне граффити. Казалось, весь город жил ради меня и одаривал вниманием за все те унылые дни рождения, когда меня поздравляли между сервировкой новогоднего стола и установкой ёлки.
Вечером на борту роскошной яхты пьяная от счастья я задувала свечи на черно-розовом торте в виде цифры девятнадцать и загадывала желание, чтобы мы с Сережей всегда были вместе и так же счастливы.
– Спасибо тебе за этот день, – шептала я, покачиваясь с Долговым в танце. Мимо проплывали кораблики – рестораны, отовсюду гремела музыка, люди выкрикивали поздравления, махали руками, но в эту секунду для меня существовал только мой невероятный мужчина.
– Тебе спасибо за то, что ты есть, маленькая. С Днём Рождения! – так же шепотом отозвался он.
– С Новым годом, любимый! – улыбнувшись, поцеловала я его.
Небо над Эйфелевой башней озаряли фейерверки, Сена мерцала, отражая их, а я смотрела в синие – пресиние глаза и умирала от любви.
Стоит ли говорить, что это была лучшая ночь в моей жизни?! Впрочем, вся неделя была невероятной. Мое кино то самое, о котором мечтает каждая девчонка, воплощалось в жизнь. Пусть не в Ницце, но какая разница? Главное, что с тем самым – любимым, неповторимым, единственным.
Домой я возвращалась отдохнувшая, полная сил и уверенности. Теперь я точно знала, что выдержу эти проклятые полгода, и смогу противостоять всему, что встанет на нашем пути. И словно в насмешку, как только мы с Сережей, выйдя из аэропорта, разъехались по разным сторонам, мне пришло сообщение от Ольки.
«Ты прилетела?»
Я сразу же насторожилась. Не было ни привычных, радостных смайлов, ни даже банального «привет». А уж сообщение, следующее за моим коротким «да», и вовсе заставило меня похолодеть.
«Приезжай ко мне домой. Сейчас! Я жду.»
Глава 5
«Я сама так устроила свою судьбу, мне некого винить. И ни о единой минуте не жалею.»
К. Макколоу «Поющие в терновнике»
«Что случилось?» – печатаю дрожащими пальцами. Столь безапелляционное требование пугает. С колотящимся сердцем сверлю экран телефона горящим от волнения взглядом. Но проходит несколько минут, а ответа нет. Не выдержав, звоню Ольке, и снова игнор.
Размеренные гудки доводят меня до состояния паники. Не знаю, что думать и как вообще быть.
Набираю Долгову. У него занято.
К горлу подступает тошнота, мысли, словно разъяренные пчелы, начинают жалить жутким предположениями.
Неужели Олька все узнала? Но как? Илья проговорился? А может, мы где-то спалились? Но если узнала, зачем тогда зовет домой? Что это значит?
Черт! Я сойду с ума! Что мне делать? Я не готова к последствиям, я не смогу! Что я ей скажу? Как вообще посмотрю в глаза?!
Серёжа, мать твою, прервись хоть на минуточку! – чуть ли не рычу, в который раз истерично тыкая на кнопку вызова, зная, впрочем, что это бесполезно. Долгову ещё с утра начали обрывать телефон и теперь дозвонится до него в течении часа вряд ли будет возможно. Да и смысл? Что он мне скажет? Не ездить?
Глупо это, трусливо и мерзко. В конце концов, правда так или иначе все равно бы вскрылась. Может, и к лучшему, что сейчас. Больше не будет лжи, лицемерия, встреч украдкой. Правда, и подруги у меня тоже больше не будет. Но я сама сделала этот выбор. И кажется, пришла пора встретиться с его последствиями.
Пытаюсь представить их, но перед мысленным взором только разъяренная Олька, замахивающаяся, чтобы влепить мне пощёчину.
Наверное, так оно и будет, если не хуже. Но пусть. Я заслужила, хоть и ни о чем не жалею. Точнее, жалею я обо всем, но что толку в сослагательных наклонениях?! Ведь я снова и снова выбирала бы Долгова, и согласилась бы на что угодно, чтобы быть с ним.
Такая вот тварь.
Влюблённая, одержимая, готовая на все тварь.
Пожалуй, самое время с этим смириться, может, тогда не будет так мучительно больно и стыдно, когда Олька бросит мне это в лицо.
Втягиваю судорожно воздух и, сцепив дрожащие руки в замок, прошу водителя отвезти меня к Долговым.
Пусть уже этот кошмар закончится. Жить как на пороховой бочке, боятся каждого косого взгляда, снова лгать и прятаться после того трепетного и нежного, что мы пережили в Париже, невыносимо. И хотя я до ужаса боюсь осуждения, и вполне заслуженных пощечин, точно знаю, что теперь смогу их вынести. Мне есть ради чего. Во всяком случае я верю, что есть: верю, что Серёжа любит меня, что я нужна ему, что все не зря, и где – то там нас ждёт дом с видом на океан, полный любви, счастья, а главное – на законных правах.
Все ведь однажды наладится. И возможно, Оля простит меня, а пока…
Боже, дай мне сил пережить её гнев и разочарование. Дай, пожалуйста, мне сил! – повторяю словно мантру, подходя к парадной двери Долговского дома. И не успеваю нажать на звонок, как дверь передо мной распахивается, и я с размаху натыкаюсь на холодный, полный злости и даже ненависти взгляд Ларисы, от которого будто раскаленной кислотой обжигает внутренности, сворачивая их в тугой узел.
Сглатываю тяжело, сжимаю свою новенькую, купленную Серёжей, «биркин» и с ужасом жду первых слов.
– О, Настён, это ты! – внезапно оттаивает Лариса, сменяя гнев на милость. Взгляд её тут же теплеет, а на губах расцветает хоть и натянутая, но все же улыбка. – Проходи.
Меня берет оторопь. Смотрю на улыбающееся лицо и несколько секунд не могу сдвинуться с места. Лариса, как и всегда, выглядит безупречно: уложенное волосок к волоску удлиненное каре, сдержанный макияж с акцентом на глаза, белая блузка, заправленная в широкие, бежевые брюки со стрелками, на руке массивные, золотые ролексы – все это безусловно стильно и статусно, но как по мне, до невозможности скучно и предсказуемо. Кажется, так сейчас одевается каждая вторая жена олигарха, пересмотревшая Санта-Барбару. Поймав себя на этой желчной мысли, становится не по себе.
Господи, о чем я думаю?! Да какая к черту разница, как она одевается! Мне ли в лосинах да оверсайз бомбере с разноцветными нашивками рассуждать о стиле? Да и причем здесь стиль? Она – его жена и пока этот факт не изменится, как бы она ни выглядела, что бы ни надела, все равно на шаг… Да что там?! На целую жизнь впереди.
Однако я все равно продолжаю смотреть и сравнивать, чувствуя, как откуда-то из самых потаенных глубин поднимается что-то такое болезненное, едкое.
Меня бесит ее приветливая улыбка, бесит этот покровительственный взгляд взрослой, опытной женщины, бесит ее… Да все меня в ней бесит! Абсолютно все. Потому что стыдно. Так, черт ее раздери, стыдно, что хочется убежать, спрятаться, исчезнуть. Только сейчас я впервые по-настоящему осознаю, что сплю с чужим мужем. С ее, будь все проклято, мужем!
Эта вроде бы давно принятая мной истина накрывает меня с головой, и я чувствую, что задыхаюсь от чего-то такого до слез мучительного, что сложно объяснить. Будто потеряла нечто очень – очень важное, и теперь уже никогда не обрету вновь.
Впрочем, не нечто, а часть себя. Ту девочку, что когда-то смотрела фильмы про любовные треугольники и безоговорочно представляла себя на месте обманутой жены или девушки, которую предали. Ту, что неизменно была положительной, честно – преодолевающей все невзгоды, героиней, но никак не той, цинично-взирающей на еще ничего не подозревающую соперницу, стервой. Как и всякой женщине, мне было милее видеть себя простоватой Надюхой, нежели утонченной Раисой Захаровной.
Но вот я стою в роли «сучки крашеной» и чисто по-женски жалею «Надюху», а заодно и себя, что оказалась по ту сторону баррикад, которой никто никогда не будет сочувствовать и сопереживать. Даже я сама.
– Настён, ты чего застыла? Давай, заходи, – берет меня Лариса за руку и заводит в дом. – Это что, розовый бриллиант? – сжав мои пальцы, восхищенно уточняет она, заметив кольцо.
У меня же от прикосновения ее холодных рук, внутри все переворачивается. Сердце начинает колотиться, как дикое, а кожа гореть. Задрожав, спешу отнять руку.
– Да, мама дала поносить, – натянуто улыбнувшись, отвожу взгляд, коря себя за невнимательность.
Господи, как я могла забыть про кольцо? Ведь знала, что будет куча вопросов. Не заметить чистейший фантазийный бриллиант в одиннадцать карат сложно, как и принять его за фианит. Даже не разбирающийся в драгоценностях человек, поймет, что у меня на пальчике целое состояние, а уж про людей нашего круга и говорить нечего. Наверняка кто-то участвовал в торгах в Женеве и, раз взглянув, все поймет. А дальше дело пяти минут прежде, чем это станет главной темой для обсуждения.
Представив, какая грязь польется изо всех завистливых щелей, морщусь и мысленно обещаю себе, сразу же по возвращению домой спрятать кольцо от греха подальше. Это чересчур по любым меркам. А уж юным девчонкам и подавно такие подарки не дарят. Во всяком случае, нормальные люди. Но это же Долгов, ему море по колено, и плевать он хотел, что там и как делают нормальные люди. Норма – это вообще не его случай. У Сереженьки только крайности, только хардкор. И если уж он дарит своей любимой девочке подарок, то это будет такой подарок, от которого обомлеют все без исключения. По –другому он просто не умеет и его вообще ни разу не волнует, что я могу только любоваться на кольцо. У Долгова ведь все просто.
– Х*й забей на всех и носи! Глотки я особо разговорчивым заткну, – вот и весь разговор. И я знаю, что заткнет. Всем и каждому, кто посмеет открыть рот. В этом весь Серёжа: он сделает невозможное. Вот только даже ему не под силу заткнуть глотку моей совести. И сейчас она вопит во всю мощь, пока Лариса восторженно расспрашивает меня о кольце: сколько карат, где прошли торги, за сколько было продано, и как вообще мама доверила мне такую дорогую вещь…
Она всё говорит и говорит, а меня ломает. Наизнанку выворачивает. Я не могу дышать одним воздухом с женой Долгова. Смотреть ей в глаза и наигранно улыбаться – это выше моих сил. Тошнит от самой себя и всей этой ситуации. Захлестывает гадкими чувствами. С одной стороны, мне до безумия жаль женщину, что сейчас так нелепо и глупо восхищается подарком собственного мужа, но с другой – я ее просто ненавижу. Меня рвет на части от понимания, что мой мужчина – это и ее мужчина тоже. И она знает про него все: его запах, его вкус, его привычки, мечты, переживания… А главное -имеет на все это право. Меня это с ума сводит.
Я так ревную. Боже, как же я его ревную! Отчаянно, до сводящей нутро адской боли. Ведь сколько бы Долгов не шептал мне о том, как сильно любит, а все равно мне никогда не стать для него хоть в чем-то единственной, одной такой: ни женой, ни матерью его детей, ни просто любимой женщиной. Все это уже было в его жизни. И было вот с ней, что сейчас смотрит на меня с теплотой, уничтожая меня своим гостеприимством и радушием.
Это невыносимо. Настолько мерзко, что меня лихорадит, как припадочную, а желудок сводит от тошноты. Держусь из последних сил, чтобы не сбежать. Если бы не Оля, никогда бы не посмела приехать в этот дом, в эту чужую, ненавистную вселенную, которую я так подло и методично разрушаю все эти месяцы. Но что самое страшное – ничуть не жалею об этом, более того, темная часть меня желает начисто стереть ее, выжечь из мыслей Долгова, из его сердца и памяти, чтобы только я и он. Навсегда.
Такие мысли крутятся у меня в голове, пока Лариса расспрашивает меня об отдыхе с родителями в Лейкербаде.
– А вы как провели Новогоднюю неделю? Что-то случилось? Оля написала мне. Потребовала срочно приехать, я так испугалась, что сразу же примчалась из аэропорта, – тараторю, все ещё не веря, что тревога ложная и, кажется, я напрасно готовила себя к выходу из шкафа.
– Ой, Насть, у нас все пошло по одному месту из-за нашего папы, – тяжело вздыхает Лариса, я же, не успев облегчённо выдохнуть, вновь напрягаюсь, когда она продолжает. – Оля, наверное, тебе говорила, мы обычно встречаем Новый год здесь всей семьёй, а на следующий день летим в Куршавель кататься на лыжах. Но… в общем, не получилось, и я разрешила Оле сделать Ване сюрприз. Позавчера она полетела к нему в Детройт, а сегодня уже вернулась, закрылась в своей комнате, и я не могу до неё достучаться. Как попугай повторяет мне: «Все нормально, мам, не переживай!». Но я-то знаю, что ничего нормального в этом нет. Из нее как будто все краски ушли, и вот как мне не переживать?!
Лариса сокрушенно качает головой, а у меня внутри все сжимается от понимания, что на самом деле произошло.
И когда Олька пускает меня к себе в комнату, окончательно убеждаюсь, что она все знает про Молодых и Шумилину.
На полу стоит огромная коробка, а в ней разорванные фотографии, какие-то сломанные диски, игрушки, книги, украшения, разбитые сувениры, изрезанные ножницами Ванькины футболки и кофты – в общем, целая история длиною в десять, а то и больше лет.
Олька смотрит на нее воспаленным, злым взглядом, а я не знаю, что сказать и как вообще себя вести. Стоит ли признаться, что мне давно все известно или лучше промолчать?
Но прежде, чем успеваю принять какое-то решение, Прохода вдруг заявляет:
– Слушай, я вот все думаю, как тебе не противно трахаться с мужиком, который постоянно тебе изменяет?
Сказать, что я в шоке – не сказать ничего. В груди что-то съеживается в острый, режущий ком и становится трудно дышать. Застываю и растерянно хлопаю ресницами, как дура, лихорадочно пытаясь понять, к чему сейчас был этот выпад.
– Или ты свято веришь, что твой женатик не спит со своей женой? – не позволяя мне опомнится, с холодной усмешкой продолжает Олька бить по-больному, глядя с таким снисхождением, что меня бросает в холодный пот.
Господи, неужели она все-таки что-то знает?
– Это сейчас к чему вопрос? – осторожно выдавливаю из себя и сажусь на пуфик возле туалетного столика.
– Да просто, любопытно, – отзывается она, как ни в чем не бывало и, бросив в коробку тоненький, золотой браслет с подвеской в виде кометы, пошатываясь, подходит к прикроватной банкетке.
Только сейчас замечаю стоящую на полу бутылку начатого бурбона и пепельницу.
Похоже, дело – совсем дрянь, если Прохода настолько на все забила, что начала курить дома.
– Оль, там твоя мама места себе не находит. Переживает очень, – пытаюсь воззвать к ее разуму, когда она делает несколько жадных глотков прямо из бутылки.
– Пусть. Отвлечется хоть немного, а то крыша скоро поедет: столько думать, где там наш папуля и с кем, – отмахнувшись, делает она еще один глоток и, поморщившись, со злой иронией признается. – А ведь я, знаешь, всегда считала, что никогда не окажусь на мамином месте. Что уж мне-то изменять не будут. Не посмеют! Ибо Олечка Прохода – одна такая на свете, – издевательски провозглашает она, салютуя бутылкой и, покачав головой, начинает смеяться. Горько так смеяться, зло, отчего внутри у меня все болезненно вибрирует. Видеть ее такой невыносимо.
– Как ты узнала? – спрашиваю тихо, отводя взгляд от неприглядной картины.
– А вот так. Увидела Шумилину в аэропорту Детройда, решила проследить, че она там забыла. Оказалось, к Молодых прилетела. Ну, я все и поняла.
– Может, неправильно поняла? – уточняю прежде, чем успеваю что-то обдумать.
– А я вижу, тебя совсем не удивляет такой поворот событий, – прищурившись, прожигает меня пытливым взглядом, под которым я тушуюсь, не в силах сделать вид, что ничего не знаю. – Заеб*сь подруга! – резюмирует она. – И давно ты в курсе, что из меня дуру делают?
– Оль, все не так. Если бы там что-то было, я бы сразу…
– О, ну давай еще ты мне спой эту песню, что трахались они до меня, а теперь бедный Ванечка не знает, как отделаться от липучки – Шумилиной. История на миллион!
