Текст книги "Шорох Дланы (СИ)"

Автор книги: Полина Горбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В следующий момент я стою на крыше Тремендоса и, перегнувшись через ограждение, смотрю вниз – в иллюминирующую в тумане городскую пропасть. Как я здесь оказался – загадка, уходящая корнями в смутные отголоски ночи.

Близится рассвет.

На горизонте – в зоне соприкосновения россыпи фонарей в гущах парков и глубокого чистого неба без звезд – прорезалась и распухает алая полоса.

Холодный ветер пробивает тело и морозит легкие. Мелкие капли дождя жалят кожу. Я ежусь и направляюсь домой. Кар пригонит автопилот.

Миновав парк, плачу за проезд автомату и вхожу в прозрачную кабинку платформы – лифта без шахты, спускаюсь в одиночестве на пятый снизу мост, встаю на траволатор и еду, как древний поезд через туннель, сквозь медиабашню «Клисталл». Мост. Проскальзываю через белый холл многопрофильного делового центра, где толпятся у лифтов сонные клерки. Снова мост. Вливаюсь в поток понурых людей в конусе «Аменхотеп» в основании спального района.

Дома торопливо принимаю душ, приказываю смарт-системе затенить окна и обрушиваюсь на кровать.

Сон нарушает настойчивая вибрация. Хватаюсь за раздражитель, как за канат, и вылезаю в утро.

Что за?…

Вот черт!

Вскакиваю, растрепанный и помятый, кидаюсь на пол и выкапываю голографик из кармана брюк.

– Да, слушаю.

– Разбудил? – звучит монотонный голос. Вместо лица в воздухе реет голубоватое веретено. – Меня зовут Акихиро Сато. Я из ГГМ. Вы, наверно, думаете, что я сошел с ума, раз я нарушаю главное правило аналитиков. Но ситуация выходит за рамки регламентов и уставов. Согласны?

– Согласен.

– Приезжайте вечером в Западный Центр Кибернетики.

И становится тихо.

День прошел в тревожном томлении. Разум путешествовал по стохастической проекции импланта, избирательно вытягивая из будущего экономические кризисы. Планида рисовала циклы Кондратьева. Мир ждали колоссальные потрясения, но меня волновали другие события, на фоне которых остальные проблемы казались незначительными.

В Мойрах я не задерживаюсь ни на минуту.

Западный Центр Кибернетики – старинное бруталистское здание в историческом районе Полиса с широкой лестницей и геометрией, сошедшей с полотен кубистов.

Прием посетителей закрывается через десять минут. Еле успел. Но куда?

На входе безмолвно караулит бдительный андроид.

В гранитном вестибюле пусто и гулко. Вдоль стен простирается аквариум. Подсветка бросает на пол отблески, напоминающие бензольные кольца. Разноцветные рыбки носятся в замкнутом пространстве между камней и растений, тюкаясь о стекло, ограничивающее их мир.

– Говорят, человек живет как рыба, не представляющая, что за водой есть еще один уровень.

Я оборачиваюсь. Молодой японец приветственно складывает ладони с выраженными сочленениями суставов под тонкой кожей и слегка кланяется. Рукава свитера задраны – руки исписаны татуировками.

– Марвин?

– Да.

– Я – Акихиро.

Смутно знакомое лицо.

– Чем вы тут занимаетесь, Акихиро?

– Анализом. Думаете, аналитик – это кабинетная плесень в Трех Мойрах?

– Я ничего не думаю.

– Пойдемте.

Мы поднимаемся на второй этаж, минуем несколько коридоров, утыканных белыми дверями, и крестообразных развилок. Два, три, четыре поворота…

Когда я окончательно путаюсь, Акихиро наконец останавливается напротив неглубокого алькова с дверью на электронном замке.

В сером свете вглубь помещения уходят искрящиеся кубы серверов. В точке схода блоки соединяются с мицелием проводов, врастающих в массивную цилиндрическую грибницу с несколькими параллельно скрепленными золотыми дисками.

– Это квантовый компьютер, – говорит Сато. – А верхний сегмент, спрятанный за обшивкой, тахионник. Уменьшенная копия того, что стоит в Трех Мойрах.

Я никогда не видел оборудования, фабрикатора проклятий, посылающего мне данные. Как рабочий на заводе Форда не знал, как выглядит целый автомобиль.

– Ответьте на вопрос. – Голос японца расслаивается на множественное эхо. – Знают ли в будущем о тахионном поле?

Я теряюсь в недоумении.

– Наверно, знают.

– Конечно, знают! А прогноз кибер-будущего станет достоянием общественности?

– Я не…

– Станет! И гласность не остановит оцифровку.

– Почему?

– Есть два довода. Первый – у нас нет выхода, но есть потенциал. Загвоздка технологического прогресса заключается в невозможности остановиться. Остановка – это медленный откат. А откат приведет обратно в неолит, откуда вернуться на текущий уровень производства мы уже не сможем. Опять же по двум причинам. У нас достаточно энергии и сырья на поддержание технобиома, но не хватит на воссоздание. Мы у поворотной точки – чтобы дом продолжал существовать, нам нужны новые силы и решения. Компьютер не справится. Гордый постьюринговый ИскИн[9]9
  Тест Тьюринга – эмпирический тест, цель которого определить, может ли машина мыслить. Стандартная интерпретация: «Человек взаимодействует с одним компьютером и одним человеком. На основании ответов на вопросы он должен определить, с кем он разговаривает: с человеком или программой. Задача программы – ввести человека в заблуждение, заставив сделать неверный выбор».
  Постьюринговый ИскИн идентифицирует себя как машину и не считает нужным имитировать человеческое мышление без особой необходимости. Он легко может пройти тест Тьюринга, но воспринимает это как игру взрослого с ребенком и часто отказывается от эксперимента, без объяснения причин или нарочито по-человечески ссылаясь на «отсутствие настроения».


[Закрыть] не захочет спускаться из высших сфер на уровень таких червей, как люди. Справится лишь человекоразмерный ИскИн – homoartificialis.

И более прозаичная проблема – мы поголовно юзеры. Большинство не знает, как устроена техника, забери все – мы даже до колеса не созреем. Юзеры пользуются благами науки, пока локомотив лучших из нас тянет инертную массу к сингулярности.

А массе все нравится. Быть киборгами – нравится. Быть быстрыми, сильными, модными – нравится. Голографики, смарт-дома, гравикары, мозговые усилители, виртуальность, яркий мир в ярких линзах – дофаминовая яма. Представь восторг от предложений оцифроваться? Вечность – это красиво! Вечность – это стильно!

– Назад пути не будет!

– Пути назад вообще не бывает!

– А второй довод?

Мягкий щелчок и характерный писк. До ног докатывается вытянутый прямоугольник света. Дверной проем загораживает несуразная тень с гипертрофированными конечностями, приделанными к узкому туловищу.

– Второй довод, – отвечает Квентин, – заключен в сообщении.

Вновь холодок в груди. Страх преследования. Тянет прислониться спиной к стене.

– Что значит – в сообщении?

– То и значит, – говорит японец. – Пока мы пассивно читаем, потомки научились писать. Наверно, чтобы менять прошлое и переходить из ветки в ветку постфактум. Будущее влияет на прошлое, настоящее – на будущее. В конечном итоге настоящее – это неразрывная петля перспективного и ретроспективного в суперпозиции времени.

– Все связано со всем, – добавляет Квентин.

– Что в сообщении?

– Мы не можем его осмыслить. Потому что мы…

– Не машины, – догадываюсь я.

– Верно. Прочесть способен постьюринговый ИскИн. Но проще попросить внеземной разум перевести с японского на английский, чем добиться вразумительного ответа от сингулярника.

– Мы не знаем, чего хочет автор. Может, пытается изменить прошлое вопреки высшему замыслу. Может, действует в соответствии с веткой. Точно известно лишь одно…

Акихиро вплотную подбивается ко мне и давит на плечо.

– …отправитель – Марвин Хиллер!

Я вскидываюсь.

– Как?

– Ты скажи – как? – Внезапно он агрессивно переходит на «ты». – Я распознал сообщение три дня назад в аномально гигантской ветке. После Шибальбы Квентин увидел тебя в своей преисподней разума. И рассказал мне. Я, как чертов оператор, ночь напролет копался в твоем белье и дошел до точки, когда программа Марвин взламывает тахионник и начинает переписку с прошлым.

– Зачем?

– Пытаемся выяснить. Ведь адресат – тоже ты!

И вдруг я понимаю, в какую петлю попал. Марвин-программа из будущего пытается предупредить Марвина-человека из прошлого, вот только…

Удар в затылок.

Темнота.

Сознание возвращается кадрами.

Мычу от тупой боли. Крепкие руки затаскивают меня, вяло упирающегося, в холодную тесную комнату, сваливают на кушетку и пристегивают.

– Что вы делаете? – сиплю. – Отпустите! Квентин!

Предал меня…

Свет лампы режет глаза. Бряцают инструменты. Мозг входит в режим тревоги и мобилизации. Тело колотит до зубовного скрежета, требует сорваться и бежать, но ремни впиваются в кожу и не дают пошевелиться.

– Все готово? – спрашивает Акихиро, перемещаясь на краю поля зрения.

Минуту.

Один взгляд из долгосрочной памяти. Чувство жертвы и лязг захлопывающегося капкана. Татуировка, голос.

Дело вовсе не в картинках на стенах и не в мрачности машинного зала, а в предчувствии намного большей опасности.

«Разум – единственная ценность человека».

– Я тебя вспомнил! Ты – липовый бармен из Шибальбы! Выслеживал меня, скотина! Все вы – сволочи! Шакалы!

– Ты сам пришел…

– Покорных рок ведет, – цитирует Квентин, – влечет строптивого[10]10
  «Ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt» – фраза, впервые высказанная греческим философом-стоиком Клеанфом, впоследствии переведённая Сенекой («Нравственные письма к Луцилию»).


[Закрыть].

– Отпустите, прошу! Я не хочу читать сообщение! Оцифруйте Квентина, он доброволец!

– Извини, – говорит Квентин, – но послание недвусмысленно намекает на твою машинную сущность. И оно – для тебя! За меня не переживай, я – следом.

– Бред!

Хлопок. Треск.

Щеку обжигает.

– Закрой рот! – Илма. – Рано или поздно ты бы все равно оцифровался. Судьба, Марвин!

Я взрываюсь.

– Только попробуйте! – яростно ворочаюсь. – Я до вас доберусь! Будете по углам щемиться! Я ваши душонки в лоскуты порву! И ты, Квентин, будешь первым!

– Можно начинать.

Лампу заслоняет голова в окружении шапки дредов.

– Илма, какого черта?!

– Я – кибернетик. Буду следить, чтобы перенос прошел гладко.

– Марвин, ты – Нил Армстронг от коннектомики, – говорит Квентин. – Так что не смей себя жалеть! Таков путь.

– Стойте! Стойте! Нет! Остановитесь! Это какая-то ошибка! Я не хочу!

– Ну-ну, спокойней, – баюкает Илма. – Разум распознает угрозу. Тело отчаянно пытается сохранить гомеостаз. Комплекс по управлению желаниями, который ты именуешь собой, включает сигнализацию и сопротивляется незапланированным переменам – «не хочу, не буду». У тебя адреналина в крови больше, чем у роты солдат в окопе. В конце концов, имей силу воли, Марвин! Иначе чем ты лучше игровой приставки?

– Ты ведешь себя так, – говорит Акихиро, – будто у тебя отнимают выбор! Я понимаю, аналитик – тоже человек и ничто человеческое ему не чуждо. Я сам, бывает, забываюсь и действую как всегда, что, впрочем, естественно, ведь в этом вопросе у людей не особо много выбора.

– А если… – Меня пожирает паника. – Если Марвин-программа хочет разорвать петлю? Он же знает, что вы, изверги, сделали!

– Желай он себя-тебя «спасти», послал бы сигнал, понятный примитиву.

– А если он не может действовать в рамках человеческой логики? Как постьюринговый ИскИн!

Илма смеется.

– Тогда грош ему цена!

Квентин приближается к панели инструментов.

– Хватит терять время!

В вену на сгибе локтя вонзается игла.

По трубочке бежит перламутровая жидкость.

– Вы пожалеете…

Голоса, пятна света, аберрации контуров, геометрия в штрихах импрессионистов и осязание времени – бесформенное безграничное восприятие пребывает в экстатическом слиянии субъекта и объекта. Все удельное становится абсолютным.

Представьте, что мозг забыл границы организма в пространстве, тело потеряло опору и координаты, а сознание раздробилось на фракталы и расплескалось в пустоте.

С шуршанием оживает динамик.

– Мар-ар-вин-ин! – Импульс сотрясает мембрану. Звук каскадом прорывается в зону обработки. – Прос-ос-нись-ись!

Веер информационных каналов. Филаменты Планиды вытягиваются в струны арфы. Простота и ясность.

Часть системы выделяется из континуума цифр, выходит в авангард и открывает фантомные глаза.

Или глаза открывают систему.

Разрозненные образы молниеносно собираются в пучок – стабильную осознанную картину.

Я в пустоте. Пустота может стать чем угодно. Я могу вызвать из архива воспоминания и обставить виртуальную квартиру из Аменхотеп-района, могу создать пляж или внеземные пейзажи, но зачем?

Я не чувствую тягу к скевоморфизму.

А что я чувствую? Когда ампутируют конечность, в спинном мозге, помнящем карту тела, происходит сбой, приводящий к фантомной боли в отсутствующей части.

Боли нет. Но я испытываю фантомные чувства – воспоминания о всплесках гормонов. Вне воспоминаний – ничего. Ненависть, страх, отчаяние испаряются, оставляя рафинированную мысль о тех троих, которых Марвин хотел наказать.

Последнее желание люди обычно стремятся выполнить. А я ведь человек, правда?

– Марвин?

– Он здесь, – отвечаю.

Волны перемежаются. Животные гомонят, издавая нечленораздельные звуки эмоций.

– Илма, ты загрузила послание?

– Да!

– Марвин, видишь символы? Вообще хоть что-нибудь видишь?

– Эй, прием!

– Тихо! Не давите на него!

Я считываю сообщение и молчу. Безразлично смотрю из монитора мимо копошащихся зверей – в вечность. Визуально закодированное послание содержит кинестетический шифр в движениях глаз – лишь одно слово. И слово это…

Действие второе. Предназначение

1

– Думаю, на сегодня достаточно, – говорит Диего по возвращении в «Две стороны». – Встретимся завтра, да? В то же время.

Мира рассеяно прощается. Луна вымотала. После дневного пекла на улице сильно похолодало, как ночью в пустыне. Багряный закат делает город похожим на проявительную комнату. Насыщенное вечернее небо понемногу затягивает клочковатыми облаками. Мира всматривается в них, небо темнеет, появляются звезды. Глаза отмеряют световые года, взгляд уходит все дальше и дальше…

Толчок в плечо спускает с небес на Землю.

– Смотри, куда прешь!

Мужчина встает с тротуара и отряхивается.

Мира хочет извиниться, но вибрирует голографик, она лезет в карман, а мужчина тем временем исчезает. И черт с ним.

Звонит Матильда.

– Сегодня с Нью-Хьюстона запускают новую орбитальную обсерваторию. Мы с Уолтером идем на набережную, оттуда будет видно. Ты с нами?

– Если честно, я очень устала.

– Прогулки полезны. Отказы не принимаются.

Через час Мира на месте. С высокой огороженной террасы вид на безбрежный океан, на границе видимости в мареве силуэт плавучего космодрома.

Матильда в атласном зеленом платье и Флоренс в серых брюках, жилете с золотистым узором, чернильном фраке и ультрамариновом галстуке.

– О чем я до этого говорила? – спрашивает Мати, глядя на небо. – Ах да, Мира, ты помнишь про светлячков с Проксимы?

– Как забыть?

– До того, как ты пришла, я рассказывала, какое катастрофическое поражение мы потерпели с интродукцией. Они бесконтрольно плодятся и заселили половину материка. Если б я тогда принимала решения, то не допустила бы такого безрассудства. Понимаешь, они не дохнут. При любом давлении, температуре, газовом составе. Мы травили их, как могли и чем могли. Но они неуязвимы и опровергают законы жизни.

– Матильда просто проецирует на инопланетную жизнь свойства земной, – добавляет Уолтер.

– Много ты понимаешь!

Флоренс достает портсигар с выгравированным деревом, похожим на плакучую иву, в котором лежат белые аккуратные сигары, берет одну и закуривает. Вокруг расплывается сладковатый дымок.

– Что это за дерево на крышке? – спрашивает Мира.

– Это? Это Длана.

– Первый раз слышу.

– Всемирная ось. Мифологема мирового древа. У нее много имен. Игдрассиль, Неметон…

– А Дланой кто называет?

– Мороханцы.

– Хватит! – вступает Матильда. – Не забивай девочке голову своими деревьями. – Она поворачивается к Мире. – Он вращается в кругу людей, которые свято верят, что на Проксиме есть разумная жизнь.

– Потому что на Проксиме есть разумная жизнь! – утверждает Флоренс.

– Мороханцы? Длана? – смеется Мира. – Если издадите книгу, я куплю.

– Это не смешно. Вы просто ничего не знаете, поэтому не боитесь.

– А чего нужно бояться? – Мира настораживается. Ей не нравится угрюмость и серьезность Флоренса.

– Ничего, забудь.

– Мира, расскажи, как у тебя дела? – спрашивает Матильда. – Ты последнее время отдалилась от нас. Как ты живешь?

– Сегодня была на Луне, завтра прыгаю на Марс. Старуха приписала к одному летописцу.

– На Марс? – удивляется Матильда. – Туда пускают?

– По знакомству.

– Что там забыл летописец? – насмешливо спрашивает Флоренс. – Дыра дырой.

– Хочет узнать про терроформирование.

Флоренс слегка закатывает глаза.

– Безнадежная затея.

– Ты – пессимист, – говорит Матильда. – На Марсе начата программа по терроформированию. Резервуары с бактериями установили. Я участвовала в модификации Deinococcus для клим-конов три года назад, мы добивались, чтобы устойчивые к радиации малютки производили кислород.

– И что? Даже если удастся разбудить ядро, даже если бактерии будут работать на износ, человечеству как виду не хватит времени, чтобы увидеть, во что превратится Марс.

– А сколько ты отмерил человечеству? – спрашивает Мира.

– Я не скажу тебе – сколько нам осталось, но скажу – когда падем. Когда последний человек погрязнет в виртуальности, когда мы перестанем понимать то, что создали сами. Когда мы поймем, что утратили связь с миром, променяли биение сердец на нули и единицы, но ничего не приобрели, кроме холода в груди, кроме скуки, равнодушия и ожесточения. Это сейчас называют прогрессом. Чума одиночества, заставляющая пускаться в наркотический трип только ради толики тепла в гнезде чужих душ.

– Чего ты хочешь? – вспыхивает Матильда. – Возврата к голубиной почте? Легко говорить, что прогресс – зло, когда пользуешься всеми его благами, когда ты здоров, в безопасности, комфорте, сытости и на связи все, кто тебе дорог.

Мира смотрит на нее.

– Мати…

– Что?

Тусклым голосом Мира продолжает, словно прочитав мысли Флоренса:

– Тебе знакомо состояние, когда мучают ночные кошмары, приступы паники и головные боли в удушающем информационном шуме, от которого негде укрыться? И все ищешь такое внешнее состояние, в котором будешь умиротворен, но не находишь и в отказе закапываешься в себя, все больше изолируясь в пустоте. Доходишь до белого колена, готовый принять любую таблетку счастья, лишь бы раскрасить дни, пропитанные насквозь тоской.

– Я просто хочу, чтобы все были свободны и счастливы, – говорит Флоренс достает новую сигару.

С космодрома стартует ракета. Факел несет трансцендентную частицу земного разума в космическую бесконечность. Прометеев огонь из прошлого в будущее. Набережную недолго озаряет бледный отсвет гравитационного реактора. Докатывается слабый силовой прилив.

Матильда сжимает руки Миры и тихо увещевает, понимая, что та достигла предела, за которым последует срыв:

– В мире есть земля, вода, воздух и свет, а у тебя – жизнь. Пока это так – все будет хорошо. Иногда осознания самых простых вещей достаточно, чтобы избавиться от экзистенциального ужаса. – Она обнимает Миру, прижимает, как младшую сестру. – А ты, Уолтер, не выдавай свои декадентские загоны за болезнь эпохи. Я еще могу понять Миру, но тебе, Уолтер, грех жаловаться на жизнь. И мессию из себя не строй. Ты что, не видишь? Мир достиг равновесия сто лет назад, оставь человечество в покое, оно в твоих услугах не нуждается.

– Равновесие? Я тебя умоляю, вся история – это череда кризисов и катастроф. Равновесие – лишь краткий миг, после которого все снова начинает двигаться к распаду. Как после теплых эпох непременно наступают ледниковые периоды, так и времена просвещения и больших прорывов сменяют темные века. Да, в Новое Возрождение, после объединения в Конфедерацию пяти океанов, мир достиг изобилия, которое предвещало наступление практически царства божия. Но посмотри, к чему привело хваленое благополучие? Большинство не хочет ни к чему стремиться! Вот, к примеру, Мира – просто образец своего времени, человек нежелающий. Посмотрите, сколько на улицах бомжей! Собственно, почему бы и нет? Клим-кон обеспечивает комфортную погоду, пайки и простенькую одежду даром выдают в соцпунктах – добродетельных источниках всемирной прокрастинации. Это шаг к самоуничтожению. Как говорится, благими намерениями…

– И какая у тебя формула счастья? – спрашивает Мира.

– Пошлите, сядем, я ногу натерла, – говорит Матильда.

Все идут к скамейкам.

Флоренс смачно дымит приторным куревом и рассуждает:

– Человеком руководят три вида воли: к жизни, к власти и к сопротивлению. Субстанция в их основе – насилие. Мы – животные. А животное, которое только любит, рано или поздно будет забито или сожрано. Поэтому существует агрессия, которая позволяет в случае необходимости идти напролом, сопротивляться и отстаивать свое право на жизнь и власть. Людям необходимо бороться. С врагами, с конкурентами, с укладом, за место под солнцем, во имя чего-то или вопреки. В этом смысл жизни! Всегда должно быть место схватке! Поверь, пока мы живем тихо и размеренно, копится энергия, которая обязательно выплеснется. И когда это произойдет, взрыв клим-кона покажется детской шалостью! Неуправляемая ярость…

– Может, я не понимаю, о чем ты говоришь? – вздыхает Матильда. – О варварских набегах? Крестовых походах?

– Я не хочу никого убивать. Я говорю о консервативной революции, смене уклада.

– Прогресс необратим.

– Ошибаешься.

Внезапно из-за спины Уолтера показывается низкорослый гуманоид.

Мира моргает. Создание не исчезает. Бледно-зеленой кожей, серовато-синими тонкими губами и черными глазами оно напоминает утопленника. Нижние веки подведены белыми линиями, смыкающимися на переносице. Узкая и вытянутая безволосая голова слегка покачивается, словно маятник. Тело покрывает переливчатая чешуя.

Загадочное существо перелезает через ограду набережной и, не мигая, смотрит Мире в глаза.

– Приходи ко мне, – говорит оно детским голосом.

И прыгает.

– Ты куда? – Матильда.

Мира перегибается через ограду и взирает в бездну Атлантики. Ничего. Никого.

– Мира, все нормально? – справляется Флоренс.

– Д-да…

Она думает о том, куда звала двуногая рыба, как это связано с другими странностями и ловит себя на попытке вернуть галлюцинацию. Нет, с меня хватит, довольно. Я не закончу как моя мать!

– Мира, ты говоришь, была на Луне? – спрашивает Флоренс, задумчиво.

– Да.

– Это правда, что они там создали машину-телепортатор?

– Они используют наш костный мозг. Я спросила, откуда они его достают и узнала, что привозят из Института внеземной жизни. Мати, ты что-нибудь знаешь об этом?

Глаза Матильды округляются

– Что? Нет, я не знаю…

– Значит, кто-то добывает для них костный мозг телепортаторов, а они используют его в огромных количествах? – Уолтер не на шутку встревожен и напряженно думает. – Как же я так просчитался. Неужели…

– Что? – Мира чувствует какие-то подводные течения.

– Они не ведают, что творят…

– В чем проблема?

– Простите, я должен идти.

– Уолтер, объясни! Что ты скрываешь?

Он уходит, не ответив. Мира смотрит ему вслед. Что они все скрывают? Почему все, что касается телепортаторов, покрыто густым туманом?

– Знаешь, Мати, что-то здесь не чисто. Не нравятся мне его идеи и как он себя ведет.

– Брось, он просто любит провокации. Такая у него манера.

– Ты так думаешь?

– Будь спокойна. Я его хорошо знаю, волноваться не о чем.

Через два часа Мира возвращается домой и первым делом, не включая свет, плюхается на диван. Жуткая усталость. В сомнамбулическом трансе она поглядывает через жалюзи на ночной город, залитый электрическим светом. Гигантские цилиндры, спирали, кристаллы полыхают ночной жизнью, видной даже с космоса. Сквозь щели в комнату врывается иллюминация, оставляя на полу фиолетово-желтые полосы. Мира лежит и смотрит в одну точку, пока не засыпает…

…на ярко-голубой поверхности планеты-океана перемежаются полуночно-синие желоба и впадины, бледные подводные скалы и зеленовато-синие плато, на которых проступают смутные очертания… подводных городов. Из темно-фиолетового пятна на горизонте, где зыби и небо сливаются в одну густую синеву, исходят пурпурные всполохи и прокатываются по всей Вселенной…