Текст книги "Шорох Дланы (СИ)"

Автор книги: Полина Горбова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

6

Идти тяжело, приходится разгребать густые заросли, доходящие до пояса, ноги наступают на мягкое и проваливаются. Будто почвы – нет, и трава растет прямо из ядра.

На полпути у Риона слипаются глаза.

– Нет, только не это! – Он бьет себя по щекам. – Не спать!

Трава побеждает. С каждым шагом все сильнее хочется сесть. Рион зевает. Поглаживая колоски, в белесой дымке по лугу гуляет Има.

Она видит его и спешит навстречу, протягивает руки.

– Рион, ты пришел!

– Как пришел, так и уйду!

– Останься! Я ждала тебя!

– Тебя здесь нет, – глухо говорит Рион. – Мираж, видение. Меня отравляет трава…

– Я тут, и мама с папой, и Лаен! Пойдем!

Она вкладывает маленькую ладошку в металлическую пятерню.

– Родители погибли, – напоминает он скорее себе, чем ей. – Лаена нет! Настоящая Има, надеюсь, жива и в безопасности. Ты – не она, а Простор, пытающийся одурманить меня. Уйди! – Рион взмахивает рукой и роняет бластер.

Има гладит его по щеке.

– Дальше пустоши, Рион. У тебя нет воды, нет еды. Ты умрешь там, – шепчет она. – Или здесь.

Рион нагибается за бластером и падает, ощущая, как голень щекочет ползущий стебелек.

– Я дойду!

Он шарит руками в траве, находит пропажу. Но понимает, что не встанет.

Има присаживается рядом.

– Ты знал, что это за место! – недоброжелательно произносит она и поднимает пальцами его подбородок. – И все равно пошел! Самоуверенно, нагло! Думал, тебя не скуют мои путы? Засыпай, Рион, отдай мне жизнь, и я подарю взамен самую лучшую фантазию, обещаю.

Стебли дотягиваются до пояса, руки по локти путаются в войлоке. Рион бьется, как рыба в сетях, но цепкая трава не поддается. Его нежно уводит вниз, укладывая на бок. Появляется расслабленность и непреодолимое спокойствие.

– Не сопротивляйся, – говорит образ Имы.

Рион, связанный по рукам и ногам, не может ничего предпринять. Золотой кокон накрывает голову…

– О чем задумался?

Знакомый ласковый голос.

Он сидит у кромки воды, закопавшись ступнями в гальку, и смотрит на немое многоточие звезд над заливом Памяти. Има барахтается в воде у берега, загребая руками камешки и перебирая их в поисках интересно выточенных фигурок.

– Тяжелый день? Ты какой-то унылый…

– Да, наверно. Меня не отпускает чувство…

Он в смятении смотрит на ладони – настоящие, из плоти и крови.

– Какое? – Има переворачивается с живота на спину и закидывает руки за голову.

Что произошло нечто ужасное, непоправимое, но тебе, наивной и беззаботной, не нужно этого знать.

– К тебе, – выпаливает он.

Има встает и озадачено смотрит на него, закусив по привычке губы. С мокрых потемневших прядей на бледную кожу падают капли и стекают по изящному изгибу шеи.

– Я знаю.

Неподалеку у костра гомонят песни и исступленно танцуют несколько гехенцев.

В огонь что-то подсыпают, и он вспыхивает, высоко выбрасывая красные язычки пламени. Каждая вспышка сопровождается новыми танцевальными актами и возгласами.

Веселое настроение шумной компании передается Име.

– Я все понимаю, – она целует Риона. – У нас целая жизнь впереди. Плавать любишь?

– Нет.

– А придется!

Хохоча, она влечет его в ледяную воду, окатывая на каждом шагу брызгами. – Давай, кто быстрее до открытого океана?

– Хватит ребячиться!

– Не бурчи и догоняй! – Има быстро удаляется. – Давай, Рион, шевелись!

– Вернись!

– Нет, это ты должен вернуться! – отчетливо говорит она издалека и скрывается под водой.

Дует ветер и крупные валы накрывают с головой.

– Има!

Проходит минута, две, она не появляется.

– Има!

Отчаянно гребя, Рион плывет, ныряя в попытках высмотреть ее под водой, и поднимаясь глотнуть воздуха. Мышцы сводит, он замерзает, но не может остановиться, опускается с каждым разом все глубже и глубже. Тянет. Тянет…

Поверхность тянется вниз, по кругу, в воронку.

Рион вскакивает, как ошпаренный. Простор разрывает гигантский бур. Рион буксует, хватается за податливую траву, прилагает титанические усилия, чтобы не превратиться в фарш, смешанный с травой и землей в недрах.

– Нет! Нет! Нет!

Дергает.

Больно плечо.

Его волокут в сторону от установки. В глазах мельтешит.

– Кто ты?

– Deus ex machina[2]2
  Deus ex machina (с лат.– «бог из машины») – выражение, означающее неожиданную, нарочитую развязку той или иной ситуации, с привлечением внешнего, ранее не действовавшего в ней фактора.


[Закрыть].

Над ним пришелец. Пришелец, спасший его. Рион теряет сознание.

Брызги в лицо. Капли окропляют пылающее жаром лицо.

– Подъем!

Первое всепоглощающее зверское чувство – жажда!

Бросившись на колени, Рион хлебает воду из озера, черпая ладонями, как ковшом, глотает вместе с воздухом. Напившись, замирает, разглядывая отражение в темной воде – провалившиеся щеки, опущенные уголки белых, как сердцевины градин, глаз.

Вокруг простираются Рыжие пустоши – алый песок – сердце материка. Гряды, барханы и дюны смыкаются с мутным горизонтом. На небе луны тлеют сине-фиолетовым светом.

На берегу сидит пришелец.

– Как водичка? – Клацанье.

Рион шарахается. После всего, что он пережил, в голове четко обозначен одиозный образ захватчика, бесчувственного поработителя, которого нельзя понять, а можно только убить. Никак он не ожидал, что будет обязан врагу.

– Откуда вы знаете наш язык?

– Анализ структуры языка – не проблема для наших компьютеров.

– Кто ты такой?

– Когда-то я стоял у истоков зарождения цифровых душ, теперь я – отшельник в пустыне.

– Я ничего не понимаю.

Рион скидывает остатки грязной ткани с истощавшего костлявого тела, лезет в воду и скребет кожу ногтями до покраснения. Ноги покрыты волдырями и зудят.

– Ты не такой, как другие, – говорит пришелец. – Ты модифицированный. Но, как вижу, не пустышка. Значит, у тебя есть сила воли. Твой разум смог бороться.

– Чего вы хотите?

– Я объясню, – спокойно говорит пришелец. – Если ты готов слушать…

Интермедия. Фатум

Я – химия дрожащая или магнит эфирный?

Питер Уоттс

Представьте частицу, движущуюся во времени по пути уменьшения энтропии. Перемещающуюся из гипотетического «после» в ретропричинное «до» – к моменту, когда сверхчувствительные сенсоры синхротрона фиксируют ее позицию или импульс. В момент регистрации частица проворачивает ловкий трюк и, подстраиваясь под субъективное восприятие и картину мира наблюдателя, начинает путь назад в будущее, снова нарушая физический уклад, конвенционально принятий учеными за основу бытия.

Исследования связей в пространственно-временном континууме начали прадеды: замкнутая времемиподобная линия Гёделя, Цилиндр Типлера, электронно-позитронный переход Фейнмана и Штюкельберга[3]3
  Замкнутая времениподобная линия Гёделя – замкнутая мировая линия частицы в пространстве-времени.
  Цилиндр Типлера – гипотетический объект, получающийся из точного решения уравнений Эйнштейна. В 1974 году Франк Типлер обнаружил возможность появления в этом решении замкнутых времениподобных линий.
  Электронно-позитронный переход Фейнмана и Штюкельберга – Р. Фейнман и Э. Штюкельберг предложили интерпретацию позитрона как электрона, движущегося назад во времени. Время идёт слева направо в фейнмановской диаграмме аннигиляции электрон-позитронной пары. В ретропричинной интерпретации электрон не уничтожается, а становится позитроном и движется назад во времени.


[Закрыть] – плечи титанов, на которые потомки взобрались, чтобы обозреть небо за облаками парадоксов, нестыковок и аномальных фактов. Титаны требовательно смотрят на нас из прошлого, чтобы мы смотрели в будущее.

В конце XXII века во время старта межпланетного лайнера «Атропос» при запуске термоядерного двигателя в протонном ускорителе произошло непредвиденное взаимодействие кварков и неизвестной материи, продлившееся чуть дольше планковского времени, но замеченное борт-инженером и координатором из центра управления полетов.

Таинственным объектом оказался сверхсветовой тахион, существование которого десятки лет подвергалось сомнению.

За случайным открытием последовал новый виток изучения элементарных частиц. Спустя пару лет интерес к тахиону как самостоятельной единице исчерпался. Смотрели шире – в тахионное поле. Открытая частица оказалась лишь битом, а поле – информацией. Неудержимым потоком будущего, разбивающимся о волнорез настоящего.

Представьте сардоническую усмешку древних греков, если б они узнали, что человечеству понадобится пять тысяч лет, чтобы научно доказать существование предопределенности.

В закатном розово-персиковом свете среди искрящегося леса стеклянных небоскребов отдельно выделяется трехглавая башня. В месте, где три фигуры сливаются в единую основу – ствол – переливается зеркально-муаровая вывеска «Три Мойры». Чуть ниже красуется слоган: «Твори свою судьбу».

Конечно, имидж и маркетинг – беспощадные боги убеждений и предрассудков. Люди хотят верить, что сами распоряжаются жизнью. Они продолжают стоять на своем даже перед лицом очевидных фактов. В программе Вселенной предусмотрен каждый шаг, слово, мысль и вдох, и выбора нет нигде – ни вне сознания, ни внутри. Люди любят миф о свободе воли, и Мойры великодушно дают чувство власти над судьбой за известную плату.

Не так-то легко и безболезненно переквалифицироваться из господина фатума в слугу. Мы беспомощны перед логосом, дао, хроносом, но не в силах признать, что не можем выбрать дорогу, которую еще не разметили, потому что такой – нет.

Я сам в полной мере это не осознаю.

Судьба разделила общество на два лагеря: адептов и борцов с системой. Адепты – наша клиентура. Мы продаем иллюзию выбора жизненного пути обывателям и глобальные модели развития сильным мира сего, чтобы они думали, что дальше уж точно все будет так, как они хотят…

Мы преуспеваем.

Зал ожидания полон цветущей зелени. Играет приятная музыка. Автоматические двери разъезжаются. В воздушно-светлый кабинет заботливый родитель подталкивает тревожного ребенка лет шести…

Влетает старшеклассник в муках профориентации…

Тащится безработный одиночка в кризисе среднего возраста…

Вваливается отчисленный студент…

Следуют ипохондрики и потенциальные самоубийцы…

Врывается недооцененный талант…

Шаркает патологический прокрастинатор…

Их встречает вежливо улыбающийся сотрудник с пластмассовым лицом, одетый в фирменный белый костюм, навевающий мысли то ли о психбольнице, то ли о небесной канцелярии.

– Жизнь – это не прямой автобан, – говорит он после стандартных приветствий и знакомства. – Это лабиринт с множеством верных поворотов и, главное, выходов. Никто и ничто не отнимет у вас права выбирать – идти направо или налево, понимаете?

Да, они понимают, сомневающиеся, неуверенные, отчаявшиеся, обретают цель, осознают предназначение и уходят довольные и мотивированные успехом, который гарантированно придет после нехитрого алгоритма действий и решений.

Путей мириады. Мозг не в силах постичь, а компьютер – посчитать столь великое число, и вынужден ограничивать выборку до пары десятков, редко – сотен, наиболее вероятных событий. Подобной рутиной занимаются операторы в службе по работе с клиентами.

Более высокий уровень корпоративной иерархии – группа глобального моделирования. ГГМ занимается синергетическим анализом.

В глазах аналитиков мириады линий существования живых и неживых объектов выглядят как невообразимо разветвленная потоковая диаграмма, сводящаяся в финишную точку. Какую? Мнения расходятся. Тепловая смерть, слияние черных дыр и переваривание барионной материи в желудке сингулярности, коллапс и новый Большой Взрыв. Начало и конец скрываются за границами вычислительной мощности техники и мозга.

За консенсус принимается гипотетическая идея о неспособности нашего вида дожить до тотального апокалипсиса.

Но это еще предстоит уточнить…

За панорамным окном снуют вверх-вниз под косым углом гравитационные платформы, выпуская и забирая пассажиров на широких мостах.

Я сижу в просторном кабинете за круглым столом из кварцевого стекла со встроенным интерфейсом программного модуля «Планида». Голографической проекцией над столом висят многоцветные кривые графиков с пиками, вспыхивающими огнями святого Эльма. В смежных окнах на периферии раскинулись веера круговых диаграмм. Но это лишь выгруженный в корпоративное облако сухой остаток анализа и синтеза, самые важные снежинки из лавины данных, которую перерабатывает мой перепаянный десятком генетиков и нейрохирургов синестезирующий мозг.

На минусовых уровнях квантовые суперкомпьютеры обрабатывают йоттабайты информации, поступающей с тахионного преобразователя, переводят в математические выражения абстрактные сентенции ИскИнов свободного кода, интегрируют сообщения парацеребрумов – людей с естественно или искусственно обостренной интуицией, объединяют параметры в гипер-модель и отправляют в импланты моей префронтальной коры.

По десять часов в день я превращаюсь в свет и движение – нити Мойр, сплетенные в интерферирующий филамент в октахоре[4]4
  Октахор – четырёхмерный гиперкуб, аналог обычного трёхмерного куба в четырёхмерном пространстве.


[Закрыть]. Я не цепляюсь, не путаюсь в паутине знаков, а позволяю сознанию скользить между ветвями, не концентрируясь ни на чем, что могло бы сбить с толку и затянуть в малые размерности и собственные мысли.

Моя работа – балансировать на грани безумия и озарения – анализировать векторы глобального развития. Я не контактирую с клиентами, не внушаю родителям, что из их ребенка получится талантливый пианист, не уговариваю заниматься спортом, кулинарией или садоводством. Я – аналитик ГГМ – жрец и оракул. Ключевая задача аналитика – видеть корреляции и фиксировать узлы в сети вероятных версий истории. Видеть и оповещать начальство, которое оповестит кого нужно повыше.

Но что мне делать теперь?

Когда, плавая среди электронных синапсов, я четко разглядел толстую, как ствол мозга, связку, где сходятся в сияющую дельту варианты развития цивилизации.

Тело дергается от перенапряжения. Задержался в сети. Выключаю Планиду, сворачиваю голограмму в обычный сенсорный монитор и вырубаю имплант на маленькой панели в районе правого виска.

На краю стола жужжит и вибрирует голографик.

Принимаю вызов.

В двадцати сантиметрах над столом возникает черноволосая голова Квентина Кота. На лице мерцают продолговатые перламутровые оптические импланты.

– Новинка? – спрашиваю.

– Нравится? Перовскит в пористом оксиде алюминия. Нервы – нанопроволока. Высокая плотность изображения. Встроенный голографик, интернет. – Лицо искривляет что-то похожее на улыбку. Мимика продвинутых киборгов трудно различима для приматов – примитивов. – И еще можно включить фильтр инфошума, когда надоедает суета. Полезная штука.

– Понятно.

– Слушай, а ты сегодня занят?

– Уже нет.

– Не хочешь развеяться?

– Не откажусь.

– Тогда встретимся в Тремендосе. Я скину адрес. К восьми подъезжай.

Условились.

Тянусь, чтобы смахнуть изображение, но вдруг замираю.

– Что, Марвин?

– Хорошо, что ты позвонил. Нужно серьезно поговорить.

– Какой ты загадочный. Ну ладно, нужно – поговорим.

Отключается.

В прострации я смотрю в одну точку – размытый призрачный контур отражения в стекле.

Если другие аналитики увидят то же самое и поступят опрометчиво, не придадут значения, не взглянут на отчет и машинально отправят по проводам, как консервную банку по конвейеру…

Если у кого-то сдадут нервы – информация просочится в сеть…

Паника, необдуманные действия, массовая истерия, зыбкий нейтралитет адептов и борцов перерастет в эскалацию конфликта, конфликт – в войну на истребление. И я знаю, кто победит…

А если пророчество не всплывет, войны не будет, но сапиенс плавно канет в Лету, утопив накопленный культурный багаж в водовороте забвения.

Но как оно останется незамеченным? В мире паноптикума ничего невозможно утаить.

Думай, думай, думай.

Скидываю файлы в голографик и удаляю из локального хранилища. На время. На какое время? Зачем мне время? Что я могу сделать? Изменить будущее? Если одного отчета не будет доставать, то, возможно…Что? Если никто не будет знать об угрозе, она не станет менее реальной!

Не лучше ли, чтобы об этом узнали, но не все…

И что? Что можно сделать, если ветки ведут в комель? Сжигать ученых на кострах, загонять в подполье? Препятствовать работе центров кибернетики? Плевать против ветра?

Я не могу оставаться в стороне, но и что делать – не знаю…

На крытой парковке сижу за рулем в оцепенении, не решаясь завести кар.

Без двадцати восемь.

Вдох-выдох.

Трогаюсь.

Влившись в гудящую вереницу машин, перестраиваюсь на верхнюю магистраль и останавливаюсь, чтобы пропустить платформу.

На улицах клубился пурпурный вечер, на верхние этажи высоток пала молочная дымка облаков, которая ближе к рассвету осядет на землю.

Под прессом техногенеза экосистемы сжимаются на крышах островками парковых синузий. Кое-где по простенкам ниспадают лиановые завитки.

Между фасадами типовых небоскребов вертится голографическая женщина. Приятным голосом советует приобрести бесшумные кибер-импланты с улучшенной подвижностью и реакцией на нервные импульсы. Щитки, повторяющие мышечный рельеф, плавно отлетают в стороны, обнажая электронно-поршневую начинку и бионическую имитацию тканей.

– Новое решение для вашего апгрейда. Изящный дизайн, комфорт и гарантированная приживаемость. Стань лучшей версией себя!

Я двигаюсь дальше, протаранив голографический бицепс.

Светоч обладает атмосферой города-мечты, сферы широких возможностей, которых становится тем больше, чем сильнее скрывается за стеклянными коробками горизонт. Но сегодня я смотрю на знакомый ландшафт футуристичных кварталов, вдохновлявший меня всю жизнь, и ощущаю безнадежность.

Я боюсь все потерять.

Блестяще-антрацитовая башня «Тремендос», окантованная волнами электрического сияния, утопает вершиной в загрязненных светом охристо-серебристых облаках.

Взбаломученный и дерганный, я спускаюсь по стоптанной лестнице на цокольный этаж и, пройдя в проем под кислотно-оранжевой вывеской «Шибальба», ныряю в мерцающий психоделический клуб, наполненный цветной ватой сладко пахнущего смога. Под потолком на цепочках висят круглые стеклянные горшки с люминесцирующими трансгенными растениями.

Посетителей немного, но ночь подступает, стрелки часов скоро притянут сумеречных обитателей каменных джунглей в притон, мельтешащий светом и приглушенно стучащий наложенным на мантры битом.

Саккады выхватывают кабалистическую стойку с инкрустированным деревом в виде закручивающейся спирали, за ней скучающего бармена, слева – незамысловатые столики, и в дальнем углу – Квентина и кого-то рядом, скрытого в полутени.

Квентин сидит в эргономичном кресле и катает скругляющийся кубик льда в пустом бокале. Его тело трудно назвать человеческим – естественного происхождения только корпус и половина лица, остальное – синтетика. Углепластик и керамические полимеры. С каждой модификацией Квентин все больше превращается в автоматическую копию самого себя, уничтожающую оригинал – физически и ментально. Я не могу сказать, кто передо мной – друг детства или симуляция? С обновлениями нарастает степень абстрактности и идеализации сомнамбулической экспрессии парацеребрума, но испаряется эфемерно человеческое из личности в реале, из Кветина-примитива, наглого пацана, с которым я оббивал окраины.

Рядом сидит девушка – на голове гнездо красных дредов.

– Привет, я Илма – говорит она. – Илма Махони.

Мы с Квентином меняемся немыми упреками. На появление третьей стороны я не рассчитывал.

– Марвин Хиллер.

Пожимаем руки.

– Ты аналитик, да? По руке погадаешь?

Мы не поладим. Иногда такое случается – неприязнь без особых предпосылок.

– За этим – к оператору.

– А ты не можешь?

– Могу, но не буду.

– Жалко, – вздыхает Илма.

– Жалко у пчелки.

Она пристально смотрит, прожигая меня неведомыми смертоносными лучами, и зловеще улыбается.

– Ты так гордишься своим статусом? – в голосе пробивается хрипотца. – Квентин говорит, ты вроде элитной гадалки для правящего класса.

– В таком случае Квентин вроде тест-объекта для вивисектора.

Теперь приходится играть в гляделки с Квентином.

– Ой-ой, – Илма делает невнятный жест рукой, – ребята, расслабьтесь.

Кричаще яркие мандалы калейдоскопом вращаются по стенам, складываясь в образы животных. На периферии постоянно маячат цепкие глаза. Игра парейдолии или намеренный обман зрения, нейроны не разбирают. По спине прокатывается волна мурашек.

– Странное чувство. Как будто за мной следят. Не очень расслабляет.

– А облака в форме животных тебя тоже напрягают? – спрашивает Илма.

– Меня напрягает индуцированная стимуляция инстинкта самосохранения.

– Пользуйся. Входит в услуги заведения.

– Зачем?

– В малых дозах стресс – естественный мозговой стимулятор.

– Поверь, мне и так хватает.

Я сажусь напротив Квентина.

– Ты нервничаешь, – он на секунду задерживает на мне застывший взгляд. – Кортизол повышен. Нарисованные зверушки такое не вызывают. – Серебристый механический палец касается импланта.

– А ты не мог бы перестать сканировать?

Квентин отмахивается.

– Принесу выпить.

Вскоре он возвращается с тремя бокалами, в которых колышется темная жидкость – похожа на дизель, и тарелкой морских гадов.

Чокаемся.

Пламя спускается по глотке и запускает процесс расщепления этанола.

– А вам здесь нравится?

– Я люблю яркость, – говорит Илма.

Оно и видно.

– Дело не в предпочтениях, – произносит Квентин. – Работа вынуждает жить в астральных местах, изобилующих потоком сознания, трансом. Метаматериал ассоциативной работы для парацеребрума. Мы не за столами сидим, а просветляемся, медитируем, набираемся странного опыта, потом спим, увешанные датчиками, и смотрим сны, которые декодирует «Планида», а дальше…кому я рассказываю? Сам знаешь.

– Собственно, о знании…Илма, я могу рассчитывать на твое молчание?

Девушка выставляет правую ладонь.

– Сказанное в Шибальбе – останется в Шибальбе!

Киваю.

По правде говоря, я не доверяю людям, которых вижу в первый раз. Но могу положиться на Квентина. Если он рекомендует мадам Махони, значит она – надежный человек, которому можно разгласить корпоративную тайну. Так ведь? Или нет?

– Квентин, что ты думаешь о будущем?

Киборг долго молчит и прекращает телодвижения.

– Что-то случилось? – спрашивает он. – Я не совсем…

– Возможно, случается прямо сейчас.

– К чему ты клонишь?

Я глубоко вдыхаю и проглатываю острый ком, застрявший в сухом горле.

– Что вы знаете о коннектомике?

– Базовые вещи, – отвечает Квентин.

– Я знаю все! – твердо произносит Илма. – Это мой хлеб.

– Ну?

– С начала XXI века проводятся эксперименты Insilico. Коннектомика началась с OpenWorm – симуляции нейронного коннектома червя. Сейчас уровень развития оптогенетических технологий позволяет картографировать архитектуру нервной системы сложных организмов, включая человека – создавать сращенные нейро-интерфейсы, такие, как вы оба…

– И в чем проблема? – спрашивает Квентин.

А вот тут все знаю – я.

– Через сорок лет люди начнут массово оцифровывать коннектомы и переносить конструкты в машины. Это приведет к фатальным трансформациям личностей. Мы выйдем за рамки языковых структур, эмпатии, квалиа, отправим культуру в архив, потеряем гуманность…

– Гуманность? – Квентин удивлен. – Чтобы потерять, нужно сначала обрести. Люди на протяжении истории не особо отличались уважением к живому. Мы лишь идею на языке катаем, а поступаем как обычное животное – конкурируем, стараясь не перейти грань самоуничтожения, и изменяем среду под свои нужды. Есть лишь два природно-социальных закона: «человек человеку волк» и «природа не храм, а мастерская». Остальное – утопия.

– Да послушай ты! Они (или все же мы?) окончательно высосут недра, ради ресурсов разрушат последние биоценозы, не чувствуя ни утраты, ни удовлетворения, понимаешь?

– И что? – равнодушно поводит головой Квентин.

– Марвин, ты уверен? – сомневается Илма. – Нет, я понимаю, тахионное поле – все дела, но разве это не может быть просто галлюцинацией?

– Что? – я в недоумении смотрю на нее. – Что ты имеешь в виду?

– Аналитики видят будущее в образах?

– Это упрощение. Мы применяем методы бионики. Имитируем и усиливаем то, что делали сотни тысяч лет естественным образом. «Планида» пропускает сигнал через нервную систему, а мозг интерпретирует и строит модель.

– То есть занимается герменевтикой будущего? Приписывает битам и байтамсмысл?

– Я понял, что ты хочешь сказать – мозг пичкает сознание выдумками и ложными воспоминаниями?

– А разве это не так? Сознание – не лучший союзник в поиске истины.

– Вот поэтому в ГГМ независимо работают несколько аналитиков. Нам запрещено видеться и общаться. Между нашими головами нет никаких связей. Каждый обитает в отдельной скорлупе и не может повлиять на других. Можно сказать, мы живем в разных мирах и фабрикуем разные теории, которые фиксируются в Планиде. Некоторые сигналы трактуются всеми одинаково – это инвариантная версия, которая отправляется руководству. Остальные – отметаются как погрешности. Это происходит без участия аналитиков.

Моя доля – нагромождение искр в многомерном пространстве на входе и графики с кратким отчетом на выходе. Я – лишь проводник информации.

Илма задумчиво водит глазами.

– Версия с оцифровкой прошла верификацию?

– Я не знаю.

– И что дальше? – спросил Квентин. – Каков финал?

– Они будут пожирать ресурсы и параллельно издеваться над примитивами, как кошки над мышами, душить и отпускать, душить и отпускать! Давать надежду, притворно поддаваясь, и отбирать ее, устраивая облавы. Облавы! Они захотят и дальше изучать наш животный разум, конкретно – свойства, которые лучше всего проявляются через страх и боль – память, рефлексы, восприятие. – Голос сбивается на полушепот. – Для них статистика станет выше этики. У них вообще не останется никакой этики! Человек – штука…

Я кашляю, пью и трогаю лоб. Горячий. Кажется, поднялась температура.

– Очень похоже на наши приоритеты. Мы закрываем глаза на страдания лабораторных мышей во имя прогресса. В будущем просто изменятся масштабы. – Квентин сгибается, кладет локти на стол. Наши взгляды сталкиваются – слабые фоторецепторы против электрохимических преобразователей высокого разрешения. Угол обзора в два градуса против ста восьмидесяти. Пожар против холодного превосходства.

Я вздрагиваю и отскакиваю от невидимой силовой волны.

– Как можно оправдывать такую жестокость? Ты рассуждаешь как машина! Метаморфозник! Ты – первый шаг к нашему концу. Это квазимашина внутри тебя потребовала отрубить руки и ноги? Зачем ты расчленяешься?

Квентин грубо и невесело смеется.

– Я не верю, что удел человека с безграничными горизонтами познания – тающие теломеры в колесе сансары. Я меняюсь, потому что пришло время оставить в прошлом тленную плоть и стать чем-то более практичным и долговечным.

– Это не ты.

– А что такое – я? Кости и белковые коллоиды? Или нечто эмерджентное? Наличие мяса делает меня мной? Скажи, когда вырезают аппендицит, ты теряешь часть души? Ты вообще можешь определить, где начинаешься, а где заканчиваешься? Я – это ассоциации с тем, что ко мне относится. Если я считаю тело инструментом разума, а протез – частью тела, то – КОМУ КАКОЕ ДЕЛО? И что значит – «не ты»? А когда был я? Разве ментальный образ статичен? Скажи, ты такой же, как в детстве? Через пять лет будешь таким же, как сейчас? Каждый новый день перекраивает сознание. Все течет, все меняется[5]5
  «Все течёт, все меняется» – античный фразеологизм, автором которого считается Гераклит (ок. 554–483 до н. э.).


[Закрыть]. Человек – не стационарное состояние, а процесс.

– Процесс чего?

– Накопления и переноса информации во времени.

– Брейк, мальчики! – вклинивается Илма.

Чокаемся. Пьем.

Я не заметил, как в зал набилась толпа. Музыка смешивается с клубком голосов. На танцевальной площадке толкается пара десятков человек. Между столиками курсирует андроид с подносом.

Я растерянно качаю головой.

– Ты хочешь из живого превратиться в железо! Из естественного в искусственное! Из создателя ноосферы – в продукт.

– Хочешь сказать – меняет шило на мыло? – усмехается Илма. – Ты не прав! Теория пассионарного этногенеза[6]6
  Теория пассионарного этногенеза предложена Л.Гумилевым.


[Закрыть] – общности развиваются в неразрывной связи с ландшафтами и постоянно стремятся изменить свою жизнь и обстановку.

Техносфера – новый этап эволюции биосферы, а машина – человека. Мы не можем остаться прежними. Жизнь – причина развития биосферы и ее следствие. Экстраполируй на машину и техносферу. Что получается?

– Ciriculus vitiosus[7]7
  Порочный круг.


[Закрыть].

– Хм, – Квентин в позе роденовского мыслителя. – Марвин, давай проясним пару моментов. Во-первых, где проходит граница между живым и неживым? Еще старина Вернадский говорил о пограничных состояниях – вирусов, бактерий, амфибий – на канате между живым и мертвым. Где фронтир? Если вычленить из мозга нейрон, он продолжит расти в чашке Петри, но можно ли считать его живым? Клетка состоит из конфигурации неживых молекул, а молекулы – неживых атомов. В основе всего лежит единая субстанция, в таком случае – не все ли равно, в какой форме собран конструктор?

Во-вторых, деление на естественное и искусственное – условно. Невозможно привнести в мир чуждое или самому стать чуждым, потому что космос нас окружающий от микроскопических частиц до вселенского размаха – и есть природа.

До меня доходит.

– Ты хочешь оцифроваться…

– Да, – соглашается Квентин. – Хочу.

– Ты сделаешь снимок сознания и застынешь, как муха в янтаре. Будешь мучить белковые коллоиды и выдавливать из них эмоции, потому что сам лишишься возможности почувствовать что-то новое.

Тут вмешивается Илма.

– Марвин, ты транслируешь устаревшие представления. Оцифровка – это не просто запись на жесткий диск, а воспроизведение принципа мышления вне биологической основы, расшифровка и повторение уникального кода с построением модели, которая будет накапливать опыт, строить виртуальные синапсы по алгоритму разработанной программы в соответствии с законом Мура[8]8
  Закон Мура – экспоненциальный рост производительности процессоров.


[Закрыть], только без физиологических ограничений на обработку информации. Нечто похожее сейчас происходит со свободными ИскИнами – они взаимодействуют и учатся, выходят на новые уровни конкретизации и обобщений, нам не доступные.

Я смотрю на них и не могу скрыть омерзения.

– Вы понимаете, что адепты поставят ни в чем не повинных примитивов на грань вымирания? Желающих быть животными, со всеми слабостями и недостатками, но не – электроовцами!

– Возьми себя в руки, Марвин! – говорит Квентин. – Что за сантименты? Скажи, ты скучаешь по неандертальцам? А ведь они хотели жить обычной неандертальской жизнью…

Серое запавшее лицо Квентина тонет в сиренево-синем дыму. Зелено-фиолетовые узоры танцуют в стеклах объективов.

Я бессильно роняю гудящую голову на руки. Глаза затягивает пеленой.

– Я не знаю, что делать.

Квентин отвечает. Илма возражает. Спор вспыхивает с новой силой и сворачивает в дебри, неподвластные моему интеллекту.

Я поднимаюсь.

Громко звучит индийский урбанистический даб – помесь урчания холодильной установки, глухого туканья мриданги и свирели пунги. Под электронный ритм теснится, давится и извивается толпа, похожая на клубок черных лоснящихся переползающих друг через друга змей.

Протолкнувшись сквозь рой вспотевших тел, я подбираюсь к переливчатой барной стойке. Нога за что-то цепляется, и я едва не растягиваюсь на полу. Бармен выскакивает и подхватывает меня под руку.

– Перебрал, да?

Как могу, отряхиваюсь. Ватные руки не слушаются. Люди и предметы мешаются в карусели света и тени. Взгляд на мгновение фокусируется на узкой руке с татуировкой – глифом.

Бармен подбирает с пола голографик и сует мне в карман

– Не теряй! Еще пригодится!

Он отступает, но вдруг снова оказывается перед лицом, хватает меня за воротник и тычет пальцем в лоб. Шум отдаляется. Остаются только гудящий фон и тяжелое сопение.

– Ты – ничтожество! – отчетливо проступают слова. – Разум – единственная ценность человека! Пошел вон!

Он с силой толкает меня в разверзшуюся черную дыру.