Текст книги "Сюрприз для повесы"
Автор книги: Полина Федорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
7
Размеренным и твердым шагом Александра Федоровна подошла к гримерной и громко постучала.
– Анастасия Павловна не открывают-с, – прожужжал театральный служка у нее над ухом, но Каховская не обратила на говорившего никакого внимания.
– Заперлась, – печально произнес высокий худой студиец, переминающийся с ноги на ногу возле гримерной с корзиной цветов.
– Оне не в духе, – снова встрял служка, в обязанности коего входило блюдение порядка за кулисами. – Ихний прежний воздыхатель с невестой на спектаклю пришли…
Александра Федоровна сжала кулачок и что есть силы стукнула в дверь. Настя не открыла и не отозвалась.
– Анастасия Павловна! Настя! – громко позвала Александра Федоровна из-за двери. – Это я, Каховская, открой…
Не было еще таких дверей, которые не раскрылись бы перед Александрой Федоровной. Отворились, хотя и не сразу, и эти, и перед ее глазами предстала мрачная, как грозовая туча, Анастасия.
– Проходите, – отступила она на шаг, пропуская Каховскую.
Александра Федоровна начала издалека.
– Ты ведь знаешь, Настенька, жизнь не является сплошным и нескончаемым праздником. Тот, кто вдохнул в нас жизнь, устроил так, чтобы радости в ней чередовались с бедами и горем, а иначе, если бы мы жили в радости с первого и до последнего дня, как бы мы поняли, что живем в радости? И как оценили бы это? Как бы мы узнали, что к нам пришло счастье? Ведь не с чем бы было сравнить. Кроме того, тем, кого любит, Господь ниспосылает испытания, и, если человек из них выходит с честью, Он его награждает…
– Выходит, – едва не со злобой перебила Каховскую Настя, – сначала Боженька тебе по зубам съездит, до крови разбив, а затем платочком с вензельками одарит, дескать, возьми, чадо мое, утрись? Так?
– Нет, не так, – отрезала Каховская. – И не смей так говорить о Боге!
– А вот и посмею! – притопнула ножкой Настя. – Что хорошего я видела в своей жизни? Мало мне было пьяных харь господ, коих я должна была ублажать по приказанию своего барина? Мало мне было злобы и насмешек от подруг? А кто мне ниспослал этого мерзкого старикашку Гундорова, который пальцами лишил меня чести? Кто, ежели не Он? Чем Он меня таким одарил, что покрыло бы все мои мучения? За что я Ему должна быть благодарна?
– За талант, – довольно жестко ответила Александра Федоровна. – Он тебя одарил талантом. Немногих, весьма немногих Господь одаривает своим Божественным вдохновением. А талант, как ты уже знаешь, это не только праздник, но и тягостные муки. В этой жизни, милочка моя, ничего не дается даром.
– Да, это-то я поняла очень хорошо, – криво усмехнулась Настя.
– К тому же, – Каховская вплотную подошла к Анастасии, – не тебе сетовать на судьбу. Тебе, девочка моя, просто несказанно повезло!
– Повезло?! – задохнулась Настя. – Да еще несказанно?! Вот уж спасибо за такое везение.
– Повезло, – спокойно повторила Александра Федоровна и положила руки на плечи Анастасии. – А потом, все проходят через сие горнило, в которое попала сейчас ты. И талантливые, и бесталанные – все.
– Так уж и все? – подняла на нее глаза Настя.
– Кроме лишенных разума или вытесанных из камня – все, – без всякого намека на сомнение, ответила Каховская. – Десять лет назад подобное произошло со мной, потом с тремя моими братьями, до этого – с моим отцом и матерью.
– И ничего нельзя с этим поделать? – спросила Настя с интонацией, чем-то насторожившей Александру Федоровну.
– Ничего, – ответила Каховская. – Ты только постарайся меня понять, это некая данность, как… ну, что небо голубое, а вода мокрая. Это и не хорошо, и не плохо. Это надо принять.
– Ясно, – в раздумье произнесла Анастасия. – Выходит, раз ничего нельзя изменить, то следует уступить сложившимся обстоятельствам. Вы так полагаете? – цепко посмотрела она в глаза Каховской. – Покориться данности, которая ни хороша, ни плоха.
– В общем, да, – не сразу ответила Александра Федоровна, отчего-то с опасением поглядывая на Настю.
– А если я не хочу покоряться?
– Это ничего не изменит.
– Словом, всяк сверчок знай свой шесток… – глухо произнесла Анастасия.
– При чем здесь это? – удивленно вскинула брови Каховская.
– Ну конечно же, ни при чем, – как можно мягче улыбнулась Настя и вдруг спросила: – Как зовут невесту Дмитрия Васильевича?
– Зинаида Колокольцева, – немного растерянно ответила Александра Федоровна.
– Они уже помолвлены?
– Да.
– Когда намечена свадьба?
– Осталось уже менее месяца, – медленно ответила Каховская, пытаясь понять, что творится в душе Насти. Но та вдруг стала спокойной, смирившейся, и, слава Богу, не собиралась ни плакать, ни впадать в истерику.
– Ну что ж, коли такова данность, – притворно вздохнула Настя и посмотрела на старшую подругу, – тогда… спаси вас Бог, что просветили.
Аникеева снова тяжело вздохнула.
– А то я уж и не знала, как мне жить Дальше.
– А теперь? – что-то заставило поинтересоваться Каховскую.
– А теперь – знаю…
– Хотите, я отвезу вас домой? – спросила, отчего-то продолжая тревожиться, Александра Федоровна.
– О нет, спасибо, – ласково улыбнулась ей Настя. – Не стоит, тем более что… Прощайте, Александра Федоровна.
– Что тем более, Настя? – крикнула ей уже в спину Каховская.
– Да так, ничего. – Настя остановилась и, обернувшись, слабо улыбнулась. – Ничего…
Александра Федоровна, немного постояв, последовала за ней.
Когда Каховская вышла на театральное крыльцо, то увидела, что Настя садится в карету с гербом в виде белого оленя, пронзенного черной стрелой. Не кто иной, как известный всей Москве своими любовными похождениями господин Вронский, кивнув ей, как показалось, насмешливо, сел в карету, и экипаж тронулся.
Не ответив на кивок Вронского, Александра Федоровна поспешно спустилась со ступеней и крикнула вслед, отъезжающей карете:
– Стойте!
Но ее уже никто не слышал.
8
Поначалу Константин Львович просто не знал, как себя вести. Час назад, стремглав выскочив из театрального подъезда, Настя едва не бегом бросилась к его карете.
– Поедемте! – ясно посмотрела она ему в глаза, и в ее взгляде читались решимость и явное обещание. И если ее желание ехать с ним он воспринял как простое проявление дружеских чувств, то просьбу отвезти ее к нему домой, он выслушал с удивлением и даже с некоторой опаской.
– Куда прикажете? – спросил Константин Львович, усевшись напротив Насти.
– К вам, – коротко произнесла она, глядя мимо него. – Вы ведь меня как-то уже приглашали в гости?
– Ну… – не нашелся ничего более ответить несколько опешивший Вронский.
– Ваше приглашение еще в силе? – взглянула ему в глаза Настя.
– В силе, – неуверенно подтвердил Константин Львович.
– Значит, мы едем к вам.
Впрочем, как известно, Вронский был истинным джентльменом, и желание дамы было для него законом, а посему он весело согласился, и через минуту карета уже громыхала коваными серебром колесами по булыжной мостовой Арбатской площади.
И вот они уже сидят вдвоем за столом, и уходить она, кажется, не собирается. Значит, она остается у него?
– Ну что же вы ничего не едите? – ласково спросил Константин Львович, кивая лакею, чтобы тот наполнил бокалы. – Вам надо хорошо кушать, иначе у вас недостанет сил играть так, как вы играли сегодня.
– Вам понравилось, как я сегодня играла? – цепляя серебряной вилочкой раковую шейку, спросила Настя.
– Мне нравится всякая ваша роль, – ответил Константин Львович, серьезно поглядывая на Анастасию. – Но сегодня вы играли особенно восхитительно. У вас несомненный сценический талант. Многие, известные мне театралы, сравнивая вашу Моину с Моиной Катерины Семеновой из Большого, отдают предпочтение вам. Я уверен, у вас великолепное, прекрасное будущее великой русской актрисы.
Серебряная вилочка звонко ударилась о край фарфорового блюда.
– Вот и вы туда же: «прекрасное будущее, талант». – Анастасия опустила голову. – Но будущее, – когда оно еще будет? А талант еще не есть счастье.
– Это, конечно, так, но… Вы словно чем-то встревожены?
– Нет, все как обычно. Как и должно быть. Всяк сверчок знай свой шесток, – добавила она так тихо, что последнюю ее фразу Вронский не расслышал.
– Простите, что вы сказали?
– Ничего. Давайте лучше выпьем. – И Настя обвила своими пальчиками хрустальную ножку бокала.
– С удовольствием, – быстро согласился Константин Львович. – За вас?
– Лучше за нас, – предложила Настя.
Подняв бокал, она мелкими глотками осушила его до дна и с вызовом посмотрела на Вронского.
– Сегодня, как вы уже поняли, я намерена остаться у вас, – выдохнула она. – Не прогоните, Константин Львович.
Конечно же, нет! Как можно!!! Правда, лучше бы данная ситуация случилась до их последнего разговора, когда она, выпрыгнув из кареты, так ловко сложившись пополам, угодила в сугроб и когда она так доверчиво поцеловала его в щеку. Ранее, после этих ее слов о намерении остаться он бы непременно рассыпался в любезностях, нагородил бы кучу всяких приятностей, отрезав гостье путь к отступлению (вздумай она идти на попятную), а затем кивнул бы особым знаком лакею, чтобы тот немедля приуготовлял постель. После же, распаляясь от желания, принялся бы за все эти пуговки и шнурочки, раздевая гостью и тайно наблюдая за ней, с удовлетворением примечая у нее так же возрастающее желание и чувственную страсть. Так, собственно, было всегда, но сегодня, после столь прозрачных намеков Насти, он не знал, как себя вести далее. Кажется, после их последнего разговора они стали друзьями, а дружба и постель как-то не совмещались воедино в голове Вронского. Хотя…
– Ну, что же вы молчите? – игриво спросила Настя? – Вы отказываете мне в приюте?
– Нет, но…
– Если вы хотите сказать мне, что про эту ночь завтра будут говорить в московских гостиных и тыкать в меня пальцем, то я заявляю вам, что мне на это начхать, – весьма запальчиво произнесла Настя. – Если вы скажете, – продолжала она, – что не далее, как назавтра ко мне выстроится очередь из желающих провести со мной ночь, то, надеюсь, вы меня защитите. А впрочем, – она тряхнула головой так, что прядь ее черных волос, выбившись из прически, упала на ее смуглое матовое плечико, – мне теперь все равно.
– Мне кажется, в вас говорит отчаяние, – предоставил ей возможность переменить решение Вронский. – И потом вы будете об этом жалеть. А мне бы не хотелось причинять вам новые страдания.
– Никаких страданий не будет, – решительно ответила ему Настя. – И… налейте мне, пожалуйста, еще вина.
Константин Львович поднялся, обошел стол, и сам наполнил бокал Насти. Затем плеснул себе и молча выпил. Анастасия, отпив вина, встала и, стараясь быть веселой, громко произнесла:
– Ну, показывайте, где у вас тут спальня?
Всеми этими пуговками и шнурочками Вронскому заниматься не пришлось. Настя разделась сама. Когда она, уже нагая, вышагнула из кружевных штанишек, мгновение назад спустившихся осенним листом к ее маленьким ступням, у Вронского перехватило дыхание. В неясном свете ночника она уже не выглядела такой уж худенькой и хрупкой, каковой казалась в одеждах. У нее была тонкая кость, что всегда импонировало Вронскому, великолепная фигура и небольшие, но совершенные полушария грудей с вызывающе торчащими вишенками сосков, которые Константину Львовичу тотчас нестерпимо захотелось целовать. Одним движением, показавшимся Вронскому божественно грациозным, Настя распустила волосы, и они мягкой волной опустились вдоль шеи по плечам, после чего его естество, уже разбуженное, сбросило остатки вялости и дремы и вскинуло слегка покрасневшую головку, как бы демонстрируя свою готовность к действиям.
Что ж, коли мадемуазель так хочет, то что прикажете делать истинному мужчине, привыкшему исполнять любые желания женщины? Оставалось только потакать ее решению и принять ее вызов. Тем паче что сие не особо-то и в тягость, а точнее, не в тягость вовсе. И Константин Львович так же стал освобождаться от одежды. В угол полетели жилет цвета маренго, второй, что был синий и с искрой, затем сорочка и панталоны со штрипками. Да и то, признаться, какой же мужчина не возгорится, окажись перед ним и для него раздетая женщина, которую он не первый день желает? А? Скажите мне, милостивые государи, положив руку на сердце, много ли найдется таковых господ, что, возмутившись столь откровенным поведением не самой худой представительницы женского пола, отвернется от нее и севшим голосом попросит одеться и удалиться вон? Нет, милейшие, таковых найдется не много, а, проще говоря, единицы. И то, разве что больные либо шибко глупые. Впрочем, даже дурак, у коего еще не затупились здоровые природные инстинкты, не откажется от сего подарка…
Правда, имелась некоторая категория мужчин, и Константин Львович знал кое-кого из таковых, что отказались бы непременно и без всяческого сожаления. Таковские дамам предпочитали мужчин, однако кого-кого, но Константина Львовича заподозрить в сей слабости, а пуще сказать, непотребстве, было никак не можно. Ну а ежели бы вы, не дай вам Бог, даже хотя бы заикнулись с ним об этом, то его весомый кулак уж точно прошелся бы по вашей роже и поправил бы ее выражение.
В общем, когда Настя разделась и призывно встала перед Вронским, произошло то, что и должно было произойти с нормальным и здоровым мужчиной. Его естество восстало до твердости металлической и стянуло на себя хозяйское одеяло воли и хотения. Кроме прочего, сия ожившая плоть притянула к себе и хозяйские мысли, подчинив их своему состоянию. Что же до дружеских отношений с Настей, вроде бы наступивших у обладателя сей замечательной плоти, так дружба между мужчиной и женщиной штука тонкая, не всегда исключающая самый что ни на есть полноценный интим, коий – сие проверено на практике – только крепит таковую дружбу.
Раздевшись и пылая, Вронский принялся целовать и нежно посасывать вишенки Настиных грудей, а его естество ткнулось в смуглый живот Насти поверх пупка и сладко потерлось о бархатистую кожу.
– Настя, – прошептали губы Вронского, – Настенька…
Затем Константин Львович поднял, показавшееся ему невесомым тело Насти и перенес на постель, мягко положив ее на прохладные простыни, и сам расположился рядом. Он не торопился. Его любовный опыт подсказывал ему, что девушка покуда не готова и вообще еще не разбужена как женщина, а стало быть, надлежало произвести с ней полный комплекс ласк, имеющийся в его богатом арсенале.
Для начала он принялся нежно ласкать груди Насти, целовать нежные губы, чутко прислушиваясь к ее дыханию. В отличие от его собственного, оно, к слову сказать, было спокойным и ровным. Это немного забеспокоило Вронского. Сухой горячей ладонью он двинулся от грудей вдоль ее живота и мягко коснулся завитков жестких волос меж ее крепко сдвинутых ног. Не без усилия разомкнув их, его ладонь проникла меж них и легла на сакральное место, нежно поглаживая его и размыкая пальцами пухлые складочки вместилища. Настя, наконец, прерывисто задышала. Отметив это про себя, Вронский осторожно взял ее ладонь и перенес к себе, положив ее на свою изнывающую плоть. Настя, коснувшись его естества, быстро отдернула руку, но потом, словно устыдившись, виновато вернула свою ладонь на предложенное Вронским место. Когда она своими прохладными пальчиками стала перебирать и легонько мять его могучее достояние, Вронский не смог сдержать блаженства и страстного томления, охвативших его, и тихо застонал. А затем рывком перевернулся, оказавшись на Насте и, не в силах более сдерживать себя, взялся за свою плоть, направляя ее в вожделенное ею вместилище. Однако головка естества, вместо теплой и влажной пещерки, ткнулась в тыльную сторону гладкой сухой ладони. Вронский удивленно поднял голову и встретился с ясным взглядом Насти.
– Не могу, – почти неслышно прошептали ее губы. – Простите меня, Константин Львович, но я… не могу. Отпустите меня, пожалуйста…
Плоть Вронского, помимо прочего, верно, имела еще и слух, потому как после этих слов Насти, едва услышанных самим Вронским, сразу сникла и тотчас задремала, испустив янтарные слюньки. Константин Львович вздохнул, перевернулся на спину и невидящим взором уставился в потолок. Так он лежал, покуда Настя спешно одевалась, нимало не стесняясь его, ибо какое же стеснение, милостивые государи, может быть между друзьями? Тем паче после подобного действа, пусть и без логического завершения.
Дождавшись, когда Настя оденется, Вронский принялся одеваться сам, и настроение его, до этого никакое и, если можно так выразиться относительно настроения, опустошенное, стало каким-то ровным и радостным.
«Ну, чему ты радуешься? – спрашивал он сам себя, надевая панталоны и жилет. – Тебя развели, как последнего дурня, а ты чуть ли не весел. С тобой все в порядке?»
«В порядке, – отвечал сам себе Константин Львович, улыбаясь. – Со мной как раз все в порядке…»
Потом, несмотря на заверения Анастасии, что она преспокойно доберется до дому одна и не надо ее провожать, он велел закладывать карету, и покуда ожидал доклада камер-лакея, что карета готова, в его голове, как некогда в голове Насти, одна за другой проносились, прыгая, как кузнечики по летнему полю, мысли, которые было трудно поймать и додумать до конца. Например, кто была та женщина, которая так бесцеремонно увела от него Настю после дебюта ее в роли Анюты, сославшись на якобы важный к ней разговор, а сегодня выскочила вслед за ней на театральное крыльцо и проманкировала его вежливое приветствие?
Почти всю дорогу до дому Насти они молчали, каждый о своем. Вронский был спокоен и нисколько не сожалел ни о неудачном адюльтере, ни о времени, потраченном практически впустую.
Наконец, уже подъезжая к дому, Настя спросила:
– Вы не сердитесь на меня?
– Нисколько, – заверил ее Вронский.
– В таком случае я пойду?
– Мне кажется, вы что-то забыли сделать, – весело посмотрел ей в глаза Константин Львович.
– Да? – вскинула на него немного удивленный взор Анастасия.
– Да, – серьезно ответил Вронский.
– Что же?
– То, что подтвердило бы, что мы остались друзьями и что однажды вы уже проделывали, правда, поднявшись на цыпочки.
И Константин Львович несколько раз ткнул пальцем в свою щеку.
Настя наклонилось, быстро чмокнула его в указанное место и, не дожидаясь, когда он выйдет из кареты и поможет ей сойти, выпорхнула из экипажа.
– Спокойной ночи, – крикнул он ей вслед.
– Спокойной ночи, – отозвалась Настя, и карета тронулась.
«Повезет кому-то с этой девицей», – подумалось вдруг Вронскому.
Когда он приехал домой, то был грустен и задумчив.
Отчего?
Для этого надобно было заглянуть в его душу.
А в душе Константина Львовича стоял такой туман, что заглядывай не заглядывай, все равно ничего не увидишь…
9
– Ну и дурища же ты, – кипятилась на следующее утро Каховская, меча в Настю пылающие взоры. – Зачем ты пошла к нему?
– Я думала…
– Забудешься? – не дала ей договорить Александра Федоровна. – Гордость взыграла: мол, тебе, мой милый, не нужна, так и не надо, другому сгожусь?
– Я была в отчаянии, – вставила Настя несколько словечек, – а Константин Львович, он добрый и все понимает…
– Добрый?! – взорвалась Каховская. – Для себя он только добрый! Он добрый удовольствие себе справить, обманывать таких бестолковых, как ты. Да подобных ему, – Александра Федоровна даже замолчала, подбирая нужные слова, – таких надо еще во младенчестве кастрировать, как домашних котов. Пусть поют в церковном хоре фальцетом или женские партии в опере, и то бы больше пользы было!
– Вы не правы…
– Я всегда права! – опять не дала Насте вставить слова Каховская. – Запомни это.
– Хорошо, – понурила голову Настя.
– До чего там у вас дошло? – как бы мимоходом спросила Каховская. – Это было?
– Нет, – ответила Настя, еще ниже опуская голову. – В самый последний момент он отпустил меня.
– Отпустил? – не очень веря словам Насти, переспросила Каховская. – Быть такого не может! Верно, поносил тебя самыми последними словами.
– Вовсе нет. Улыбался. А потом проводил до дому, – ответила Анастасия.
Александра Федоровна недоверчиво покосилась на Настю. Лжет? Или правда этот Вронский не такой уж монстр, как о нем говорят? Верно, когда у него с ней ничего не получилось, решил нацепить на себя маску благородного джентльмена, дабы не показать ей, а главное, самому себе, что с Настей он потерпел фиаско.
О, Александра Федоровна прекрасно знала такую породу мужчин! Умные, образованные, холеные; телесно весьма крепкие, они смотрели на женщин как на некие особи, обделенные разумом и предназначенные только для обслуживания и ублажения мужчин. Посему и не признавали в женщинах, пишущих, скажем, стихи, настоящих поэток, а паче не видели их ни в каких науках, отказывая им в самых различных талантах, коими-де могут обладать только мужчины. По сути, сия порода, к коей Александра Федоровна решительно причисляла Вронского, была сродни немалому племени женоненавистников, к которому некогда принадлежал и ее покойный муж – полковник Каховский. Это его злые стишки и эпиграммы, высмеивающие кавалерских дам и фрейлин, ходили по Петербургу еще лет пять назад:
На навозе, близ Фонтанки
Жили три сестры-поганки.
Та, что <…> слыла
Камер-фрейлиной была…
Однако квинтэссенцией его взглядов на женщин было подзабытое ныне двустрочие:
В душе моей большое напряженье —
Все бабы вызывают раздраженье.
Таким же, несомненно, был и Вронский, развращенный донельзя женским вниманием и привыкший более получать от женщин, нежели отдавать. Одним словом, решительно – подлец и положительно – мерзавец…
– Тебе, похоже, просто повезло, – сделала вывод Александра Федоровна, успокаиваясь. – Дай мне слово, что подобного более никогда не повторится.
– Даю, – просто ответила Настя.
– Вот и хорошо, – примирительно произнесла Каховская. – Ведь я же за тебя беспокоюсь.
Настя благодарно посмотрела на свою старшую подругу.
– Вам не стоит более беспокоиться обо мне, – заявила она твердо. – Я уже знаю, как мне поступить.
– Опять? – с тревогой спросила Александра Федоровна, но Настя лишь загадочно улыбнулась…
Это был последний спектакль в сезоне. Анастасия чудно провела два акта, и публика не единожды бисировала, не дожидаясь окончания сцены. Время от времени она встречалась с Каховской взглядом, и тогда взор актрисы как бы говорил: потерпите еще немного, сейчас я вам покажу, на что я способна…
Для нее в зале, кроме Александры Федоровны и еще двух зрителей, князя Гундорова и Дмитрия Нератова, словно никого более не существовало. Для них, собственно, она и играла, и три пары глаз неотрывно смотрели на нее. С каждым из обладателей этих глаз Моина-Настя спорила и разговаривала от лица создаваемого ею на сцене образа. «Небо голубое, вода мокрая и всяк сверчок знай свой шесток? Такова данность, и ей надлежит покориться? – вдохновенным языком сценического действа говорила она Каховской, отвечая на ее тревожный взгляд. – Нет уж»!
«А ты, мерзкий старик, мышиный жеребчик, думаешь, так и будешь раз за разом ломать и калечить молодые жизни? А не напомнить ли тебе, что Курносая уже поджидает тебя за ближайшим поворотом»? – сумела она сказать князю Гундорову, после чего с его лица тотчас сползла слащавая улыбка.
Что касается обладателя третьей пары глаз, пытающегося смотреть на сцену холодно и безучастно, что ж, ему она скажет все просто, без обиняков, и не как Моина, а как Анастасия Павловна Аникеева.
– Сейчас моя героиня умрет, – неотрывно глядя в глаза Нератова, громко произнесла Настя. – Она уже умирала на этой сцене множество раз, и я умирала вместе с ней. Умирала от любви и из-за любви. Больше я не хочу умирать. И вам, – она протянула руку в сторону кресла, в коем, развалившись, сидел князь Гундоров, – больше этого от меня не дождаться…
Лица в зале невольно повернулись в сторону князя, и тот, пунцовея от сотен взглядов, заерзал в своем кресле.
– Настя, что ты делаешь! – зашипел в ее сторону Плавильщиков, страшно вращая глазами. – Немедленно, немедленно…
Анастасия оглянулась. За кулисами актеры хора и массовки молча наблюдали за происходящим. Меж ними, делая страшные глаза, беззвучно, как рыба, открывал рот держатель театра Медокс.
– Я прошу прощения у почтенной публики за срыв сегодняшнего спектакля, – обратилась Настя уже в зал. – И хочу проститься с вами…
По залу пробежал гул удивления, но она остановила его одним движением руки.
– Я покидаю сцену, потому что не хочу больше умирать на ней. Даже из-за любви. Именно ради нее я хочу жить!
В разных концах зала раздались два хлопка. На них зашикали, но двое продолжали рукоплескать и закончили, когда сами посчитали нужным. Потом они посмотрели друг на друга. Это были Александра Каховская и Вронский.
– Некоторые из вас думают, – Настя снова посмотрела в глаза Дмитрия Нератова, – что актриса на сцене является актрисой и в жизни. И такой нельзя верить, а ее боль и страдания есть лишь простое лицедейство, направленное на публику. Актерам-де вообще нельзя верить, ибо все у них – игра! Балаган! Ведь даже не каждый из вас, ценителей театрального искусства, – обратилась она снова в зал, – готов подать актеру руку. А что же говорить об остальных… Как же: шут, лицедей, низкое сословие. Но и у нас есть душа, и есть сердце. И чувствуем мы, и мучаемся, поверьте, не меньше вашего!
Теперь уже раздались хлопки из-за кулис, где столпилась едва ли не вся актерская братия театра.
– Я ухожу без сожаления, – продолжила Настя. – Мне нужно было сделать выбор, и я сделала его. Теперь никто не сможет упрекнуть меня в лицемерии и лжи. Прощайте, господа.
Настя оглядела безмолвный зал и глубоко поклонилась. И зал взорвался рукоплесканиями. На сцену полетели цветы, кошельки и даже мужские шляпы. Публика неистовствовала и находилась в чрезвычайной ажитации [5]5
Ажитация – сильное волнение.
[Закрыть] . С кресел второго ряда поднялся молодой высокий мужчина и, не спрашивая разрешения и не извиняясь, стал решительно пробираться к выходу.
За кулисами раскрасневшуюся Настю, с блестящими черными глазами, подсвеченными изнутри знакомыми уже многим голубоватыми отблесками, обступили актеры.
– Это правда? Ты действительно уходишь из театра? – растерянно спросил Настю Плавильщиков.
– Ухожу! – с веселым отчаянием ответила Настя и посмотрела на высокого молодого человека, направлявшегося прямо к ней через толпу актеров.
– Здравствуй, – подойдя к ней, сказал он.
– Здравствуй, – ответила она.
– Пойдем? – протянул он ей свою руку.
Настя посмотрела ему в глаза, перевела взор на окружающих ее людей и глубоко вздохнула. Запах кулис… Она вдыхает его в последний раз, чтобы навсегда унести с собой. Как воспоминание о частичке счастья, предшествующей тому огромному счастью, что ожидало ее впереди.
– Прощайте, – громко сказала она и приняла протянутую ей руку.
Сию сцену наблюдали еще двое, дама годов около тридцати, черноволосая и черноглазая, с чуть грубоватыми чертами лица и открытым ясным взглядом темных глаз и молодой человек лет немного за тридцать, красавец и известный в городе ловелас. Когда влюбленная пара скрылась, Вронский, в полупоклоне обратился к Каховской:
– Позвольте представиться, мадам, гвардии отставной штаб-ротмистр Константин Львович Вронский.
Александра Федоровна бросила на него испепеляющий взор и ничего не ответила.
Верно, будь на месте Вронского кто-либо другой, то этот другой, скорее всего, стушевался бы и удалился прочь. Но Константин Львович лишь едва заметно побледнел, однако через миг как ни в чем не бывало произнес:
– Мне тоже очень приятно.
И очень душевно соврал:
– Анастасия Павловна много рассказывала о вас.
Каховская подняла бровь.
– Анастасия? Рассказывала?
– Да, – подтвердил Вронский, честно глядя ей в глаза. – Я сам об этом ее просил.
– Зачем?
Это был один из самых нелюбимых вопросов, правда, задаваемый ему крайне редко. Ну разве можно ответить на него однозначно?
«Нам необходимо встретиться тет-а-тет», – говорил Вронский даме и иногда слышал в ответ кокетливое:
«Зачем»?
На такой вопрос существовал лишь один достойный ему ответ: «Затем». Но сей ответ даму, конечно, не устроил бы, и потому Константину Львовичу приходилось произносить длинные фразы о необходимости выговориться и рассказать о своих чувствах, чего, конечно, невозможно произвести на людях, а стало быть, надо ехать к нему на квартиру, где уж точно никто не помешает, и у него будет возможность излить всю свою преогромнейшую к ней симпатию. В голове уже существовал другой план: излить не перед ней, а в нее, и вертелся другой ответ: дескать, дура ты, нешто не понимаешь, что я тебя хочу, и ты либо идешь со мной, либо катишься – ко всем чертям.
«Да отчего же к вам на квартиру»? – спрашивала дама, делая удивленные глаза и часто моргая.
Для Ответа на следующий глупый вопрос, имелся другой, единственно достойный ответ: «Да оттого».
Но и его не следовало произносить вслух, а надлежало долго и терпеливо объяснять этой Зизи или Аннет, что ежели встретиться где-нибудь в беседке на Патриарших прудах или Пречистенке, то не исключено, что их может кто-либо увидеть или подслушать, после чего, мол, подпадет под сомнение ваша дамская репутация, чего ему, человеку, выше всего ставящему женскую честь, решительно невозможно допустить.
«Наши сношения визави мы можем прекрасно проводить у меня дома, – убаюкивающим и мягким голосом говорил Вронский, ласково глядя на Зизи или Аннет. – Там нас никто не увидит и не услышит, и уж я постараюсь – поверьте мне! – сделать так, чтобы никто не заметил вас входящей или покидающей мой дом». Впрочем, Константин Львович здесь нимало не кривил душой, ибо всегда строжайше соблюдал конспирацию относительно посетившей его дамы.
В конечном итоге женщины по большей части сдавались и соглашались побеседовать с Вронским тет-а-тет. Константин Львович изливался в любезностях и не только, сии беседы зачастую затягивались далеко заполночь, а то и более, совершенно выматывая беседующих одновременно сливающихся в самых различных позах, на кои искушенный в любовных утехах Вронский был большой выдумщик. После подобных рандеву дамы уже первые напрашивались в гости, и Константин Львович любезно соглашался их принять, стараясь меньше говорить да больше действовать.
Дамы были в восторге…
– Затем что вы мне интересны, – ответил после некоторого молчания Вронский, проникновенно глядя в глаза Александре Федоровне.
– А вы мне – нет, – отрезала Каховская и отвернулась.
Вронский, потоптавшись, приподнял шляпу и был вынужден ретироваться. Он медленно направился к карете, и лицо его пылало.
Все-таки она задела его за живое…
