Текст книги "Режиссеры-семидесятники. Культура и судьбы"

Автор книги: Полина Богданова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Соло Камы Гинкаса

Лучшие свои спектакли по Чехову, которые составили трилогию, Кама Гинкас озаглавил так: «Жизнь прекрасна, по Чехову». Но не надо думать, что он имел в виду буквальный смысл этих слов. Он имел в виду скорее смысл иронический. Да-да, вот оно, избитое выражение, но мы-то с вами хорошо знаем, что это вовсе не так. Потому что на самом деле жизнь довольно сложна и не всегда складывается счастливо. Тем более что Гинкас сделал это уточнение «по Чехову», очевидно, для того, чтобы с самого себя снять ответственность за чересчур оптимистическое утверждение.

Гинкас с самого раннего возраста жил в дисгармоничном мире. Он – дитя войны, ребенок из еврейского гетто, которого чудом спасли. Литовская семья, а дело происходило в Литве, рискуя собственной жизнью, вывела семью Гинкас из гетто. Потом все детство Камы его мать говорила ему: «Гитлер пришел в город Каунас, чтобы убить тебя, Кама. Ты живешь назло Гитлеру». А в своем отрочестве он часто представлял себе, как он будет проходными дворами скрываться от немцев. Все это немножко напоминает тему знаменитого фильма Тарковского «Иваново детство», где запечатлено сознание ребенка, искореженное войной, ребенка, который уже не может жить в обычном мире. Внутренний надлом, произошедший в сознании маленького Камы, был, конечно, не столь устрашающим. Но след от ранних детских переживаний, должно быть, остался на всю жизнь. Иначе зачем так часто в интервью вспоминать эти эпизоды, возвращаться к ним вновь? То, что жизнь, вопреки известному выражению, не прекрасна, а порой ужасающа, сопряжена с большими опасностями, Гинкас узнал с самых пеленок. Если учитывать это исходное событие его биографии, то не станешь удивляться его нервозности, внутренней напряженности, которые существуют словно для того, чтобы сдержать скрытую глубоко рану. Не станешь удивляться и тому, что в своем творчестве режиссера он создает не идиллические мирные картины, а картины дисгармоничные, отражающие глубокие тектонические сдвиги человеческого сознания.

А вообще его художественной индивидуальности подошел был образ печального лирического поэта с дисгармоничной душой. Потому что он прежде всего и по существу лирик. Предельно субъективный художник, которому впасть в крайний субъективизм мешает только школа его учителя Георгия Товстоногова. Об этом он сам говорил в нашей беседе. Объективистская реалистическая школа знаменитого режиссера, одного из столпов эпохи шестидесятничества, которая заставляла его быть беспристрастным и столь же объективным, как сам учитель, всегда мешала прорваться и заговорить в полную силу его напряженному внутреннему чувству. Поэтому он признавался, что пять лет осваивал школу Товстоногова и всю последующую жизнь преодолевал ее.

Предметом восхищения для Гинкаса был Анатолий Эфрос, которому театральная молва тоже приписала лирические свойства. Но что можно было принять за этот лиризм, так это предельное, сильное, сдавливающее, стесняющее дыхание чувство, которое испытывал режиссер в несвободной стране. Гинкас этим с самого начала был похож на Эфроса. Только Эфрос пришел к своей боли через крушение оттепельных иллюзий. А Гинкас испытывал боль почти с самого рождения. Но, собственно, этим и отличаются семидесятники от предыдущего поколения: драматизм мироощущения является исходным событием их жизни. И если продолжать использовать театральную терминологию, то драматизм мироощущения щестидесятников был событием основным. Тем, к которому они пришли в результате и которое поменяло палитру их творчества и отношение к реальности. А сфомированы они были как борцы за справедливый, более демократический строй, как носители внутренней свободы.

Семидесятник Гинкас всегда отражал в своем творчестве самого себя, свои ощущения от жизни и свои личные переживания. И только это волновало его и побуждало к творчеству. В его творчестве определенное место заняла лирическая еврейская тема («Сны изгнания», «Скрипка Ротшильда»). А когда он еще был молодым режиссером и жил в Ленинграде, он ставил спектакли, в которых была отражена часть прожитого духовного опыта. Об этом же опыте, который оказывал влияние на творчество, говорил и Анатолий Васильев. Эта общая черта поколения.

Гинкас, как и Васильев, – постмодернист, ибо исходит из ощущения «эфемерности, абсурдности реальности», уповая только на свои собственные чувства и субъективные переживания.

В своем интервью, которое Гинкас давал несколько лет назад, он подробно рассказывал о своих автобиографических мотивах в ранних спектаклях. Не буду это повторять. Скажу только, что помню Каму Гинкаса с ленинградских времен, когда году в 72-м он вместе с красноярским ТЮЗом, который тогда возглавлял, приехал на гастроли. Привезли спектакли его и Генриетты Яновской, его жены и соратницы. Не знаю, были ли эти гастроли событием для всего города, но для студентов театрального института они точно были очень важным событием. Мы ходили смотреть «Гамлета» (и не только) в постановке Гинкаса, спектакль, в котором были заняты совсем молодые актеры. Александр Коваленко, который играл самого датского принца, Владимир Рожин – Клавдий. По замыслу режиссера, все персонажи, окружавшие Гамлета, были его однокурсниками. И Клавдий, и Лаэрт, не говоря уже о Розенкранце и Гильденстерне. И вот они окончили свой университет, и жизнь выявила в них то, что было заложено с самого начала, одни оказались приспособленцами, которые стремились к преуспеянию любой ценой, вплоть до убийства. Другие, а этих других, собственно, было не много, практически один Гамлет, жили нравственными понятиями и оказались жертвой жестокого мира.

В те времена, в 70-е годы, вопросы о порядочности и непорядочности, о приспособленчестве и честности, о карьеризме и неподкупности нравственных принципов были очень актуальны в среде интеллигенции. Эти проблемы, собственно, начали обсуждать еще шестидесятники. В частности, драматург Виктор Розов, чья пьеса «Традиционный сбор» обошла почти все сцены страны. Ставил ее, кстати, и Кама Гинкас. Там тоже была показана история бывших однокашников, которые встретились лет через десять после окончания школы. Жизнь тоже выявила в них разные качества. Одни оказались карьеристами, лишенными души. Другие – бескорыстными романтиками и рыцарями фортуны. В принципе, все эти противопоставления и антиномии имели под собой идейные споры, которые породила мощная струя демократических настроений, ими подспудно жило общество. По понятиям того времени, нельзя стремиться к выживанию любой ценой. Конформизм, особенно для интеллигенции, был понятием резко отрицательным. Театр подобные проблемы и выносил на всеобщее рассмотрение.

Так и молодой тогда режиссер Кама Гинкас был включен в них. Им и посвятил своего «Гамлета».

Еще Гинкас ставил в Красноярске «451 градус по Фаренгейту» Р. Брэдбери. А Яновская – «Сотворившая чудо» (о слепоглухонемой девочке) и другие спектакли. Все это было пронизано духом молодости, говорило о наличии своих собственных взглядов на театр. Театр юного зрителя Гинкас с Яновской превратили в театр для более зрелой публики. Потом, через много лет, они этот свой опыт повторят в Москве и тоже уберут всяческую «тюзятину», чтобы создать полноценный и полноправный взрослый театр. В нем, конечно, будут спектакли и для маленьких зрителей, но репертуарная политика все же будет определяться не ими.

В Красноярске Гинкас с Яновской создали свою компанию актеров, которые потом поехали за ними в Ленинград. Кое-кто направился еще дальше – в Псков, где Яновская тоже в начале 70-х годов ставила «Женитьбу Фигаро» Бомарше. Мы с моими однокурсниками туда ездили на премьеру, смотрели этот очень хороший спектакль с необычным решением. Тогда «решение», или «трактовка», значили практически все. Это был период концептуализма. Это направление породили сценографы, Д. Боровский, Э. Кочергин и др. И подхватили режиссеры, начавшие глобальную деконструкцию классики. Концептуалистами были и Анатолий Эфрос, и Юрий Любимов. А из более молодого поколения – практически все. Генриетта Яновская и по сей день ставит спектакли в концептуалистском духе.

Ту поездку в Псков я помню до сих пор. Благодаря театру я тогда впервые побывала в Псково-Печерском монастыре, нам даже показали знаменитые пещеры, в которых нет запахов тления, несмотря на то что пещеры несколько столетий назад стали местом захоронения монахов. Помню молодую Гету, натуру удивительно талантливую и живую. Как она под одобряющий смех нашей студенческой компании в театральном буфете, где обедали актеры, с юмором, артистично исполняла «Ах, мамочка, на саночках каталась я не с тем», сколько в этом было веселья, ума, жизни.

В 70-е годы не было уважающих себя режиссеров, которые бы не создали или не стремились создать свою труппу. Другое дело, что этим замыслам не всегда было дано реализоваться. Ведь Гинкас с Яновской, после того как покинули Красноярский ТЮЗ и осели в Ленинграде, не получили и не могли получить своего театра. Об этом даже невозможно было мечтать.

Гинкас, в ту пору практически безработный режиссер с одиозной репутацией, в послужном списке которого был не один закрытый по идеологическим соображениям спектакль, ходил по городу в своей вызывающе кричащей шубе из контрастно раскрашенного собачьего меха и в фетровой широкополой шляпе. Был пижоном. Но это пижонство шло от советской бедности. И приобретало налет маргинальности. Собственно, Кама Гинкас, ученик знаменитого Товстоногова, слывший талантливым режиссером и самым перспективным учеником мастера, и был маргинальной личностью, не попавшей и не имеющей шансов попасть в некий большой круг мастеров. Туда допускали далеко не всех, потому что места были прочно заняты.

Имея за спиной литовское прошлое, а Литва, как и вся Прибалтика, ощущала себя оккупированной территорией, отчего у жителей этих земель антисоветский настрой во сто крат увеличивался по сравнению с жителями законных российских территорий (хотя и здесь в те годы среди интеллигенции были в ходу антисоветские настроения), Кама Гинкас с его репутацией маргинала и антисоветчика не мог рассчитывать ни на что серьезное. Пойти по другой дороге и встроиться в советский истеблишмент Гинкас не просто не хотел, но не допускал даже такой мысли в самые отчаянные моменты своей жизни. Нравственный императив, который советский интеллигент перенял, конечно же, не от Канта, а от условий своей несвободной отчизны, был жестким и суровым законом, запрещавшим любые компромиссы совести.

По этому же жесткому нравственному закону я, к примеру, не вступала в партию. И таких, как я, особенно в Ленинграде, было не так уж мало. Ленинград в отличие от Москвы был городом более ригористичным. Нравственные табу здесь были сильнее. В Ленинграде действовал гораздо более активный и обширный андеграунд. А андеграунд – это и есть маргинальная среда. Поэтому среди ленинградской интеллигенции и студенчества 70-х было очень много маргиналов. В столице процветало чиновничество, было много редакций, театров и, соответственно, работы и заработков. Поэтому и жизнь казалась более благодушной и благополучной. Но те, кто впоследствии переезжал в Москву, как Гинкас с Яновской, конечно, теряли эти маргинальные свойства, приобретая более устойчивое и успешное существование. Внутренняя перестройка не для всех проходила благополучно. Такой актер, как Сергей Юрский, к примеру, который в Ленинграде слыл одним из образцов настоящего интеллигента и был кумиром для многих, в Москве потерял свой ореол свободолюбивой и гонимой (а он был гоним и, собственно, выжит из города тогдашним партийным чиновником – антисемитом Романовым) личности. Просто потому, что напор сопротивления окружающему пространству, который существовал в Ленинграде, в Москве значительно ослабевал, градус сопротивления снижался, а количество открывавшихся жизненных возможностей возрастало.

Тяготы ленинградской жизни 70-х годов для Гинкаса и Яновской оборачивались полной безработицей. Дошло до того, что на жизнь Яновская зарабатывала вязанием. Оглядываясь назад, видишь, что суровая жизненная школа, отсутствие работы, не говоря уже о признании, к которому стремится всякая творческая натура, в результате сыграли свою положительную роль в судьбе художников. Потому что излишнее благополучие и отсутствие проблем, необходимости преодолевать сложности создают натуры изнеженные и не способные к достижениям. Хотя я очень люблю слова Пушкина о том, что несчастье – хорошая жизненная школа, но счастье есть лучший университет. Поколение Гинкаса, пережив немало сложностей в молодости, создало тревожное искусство, искусство больных вопросов, искусство, полное внутренней дисгармонии.

* * *

Помню ранний спектакль Гинкаса «Похожий на льва» Р. Ибрагимбекова. В нем нашли отражение внутренние автобиографические мотивы, как говорил Гинкас. Но со стороны, конечно, эти мотивы не прочитывались. У меня, когда я смотрела этот спектакль, создавалось впечатление чего-то очень драматичного и неустойчивого. На сцене художник Э. Кочергин соорудил комнату, которая имела покатый пол и словно бы падала прямо на зрителя. От этого и возникало ощущение неустойчивости мира. Еще помню сиреневый и блекло-серебристый цвет, тоже добавлявший минора. И помню, что герой был очень слабым и легко травмируемым человеком. Ни в коем случае не борцом и не победителем, а скорее побежденным, проигравшим сражение с жизнью. Вот эти минорные драматические ноты и выражали тогда наше мироощущение. Оно не было благодушным и оптимистическим. Человек 70-х годов жил с чувством какой-то несвершимости. Но внутренне как будто бы любил в себе это чувство. Успешность и достижения считались привилегией «других» людей, тех, которых честный интеллигент в глубине души недолюбливал. Эти же чувства отличали и героя спектакля Анатолия Васильева «Взрослая дочь молодого человека» – стосорокарублевого инженера по кличке Бэмс. И как в связи с этим рассказывал автор пьесы Виктор Славкин, шестидесятникам Олегу Ефремову и Марку Захарову, которым не были свойственны эти чувства, потому что они ощущали себя в центре жизни, на коне, герой не слишком пришелся по душе. Чувство неуспешности и тяготы внутренних коллизий (войти в эту жизнь или остаться в стороне, на обочине, в андеграунде, но войти – значит допустить компромиссы, принять условия игры, а игра была только одна – вступить в партию) были свойственны только семидесятникам. Пафос обочины, присущий Васильеву и Гинкасу, по своему типу крайне субъективным художникам с автобиографическим началом в творчестве, в этом отношении делал их похожими.

В Театре комедии Гинкас поставил «Монолог о браке» Э. Радзинского, спектакль, который претендовал на некий новый стиль. В нем были употреблены почти шоковые приемы, но сказать что-либо определенное об этом спектакле было невозможно. Он был сильно порезан и сокращен ленинградским Управлением культуры, ведь у Гинкаса к тому времени уже сложилась прочная репутация антисоветчика. И в отсутствии лояльности его подозревали и в этой работе.

Потом я увидела постановку Гинкаса уже в Москве, в гостиной ВТО. Игрался «Пушкин и Натали» с молодым ленинградским актером Виктором Гвоздицким, который позднее тоже осел в Москве. Театральная Москва, щедрая и падкая на зрелища, приняла спектакль с восторгом. Вообще вхождение в московскую жизнь для Гинкаса с Яновской было безболезненным. Так, по крайней мере, казалось со стороны. И еще позднее об этой паре москвичи говорили с неподдельной симпатией, называя их любовно «Камочка и Геточка».

Виктор Гвоздицкий в роли Пушкина поразил своим неподдельным сходством с поэтом и внутренней интеллигентностью в сочетании с какой-то особой вдохновенностью. Эта вдохновенность была его собственным, не наигранным внутренним свойством. Он был из породы тех молодых актеров, которым, несмотря на наличие ролей, трудно было реализовать себя в творчестве по-настоящему. Он работал в рижском ТЮЗе, потом переехал в Ленинград и поступил в Театр комедии, где провел десять лет. Играл разные роли, но чего-то главного в его профессиональной жизни как будто не было. Поэтому он был готов искать и экспериментировать. Поколение режиссеров-семидесятников, которым такие актеры, как Гвоздицкий, были нужны как воздух, находилось еще в бесправном положении и ничего не могло предложить, кроме риска самостоятельной работы. Так что на самостоятельную работу – спектакль «Пушкин и Натали» – и актер, и режиссер возлагали надежды. Гинкас в интервью, правда, говорил о том, что крайняя нужда и неприкаянность толкнули его на этот шаг. Гета при этом думала, что пусть лучше занимается бесплатными репетициями, чем просто слоняется без дела.

Но спектакль «Пушкин и Натали» сыграл судьбоносную роль в биографии Гинкаса. Как он рассуждал в одной из бесед на канале «Культура», в жизни существует один любопытный закон. Когда ты тонешь, нужно опуститься до самого дна, чтобы оттолкнуться и выплыть на поверхность. Этот закон действует в судьбах очень многих людей. Я тоже не понаслышке с ним знакома. Ощущение предела, когда дальше опускаться уже некуда, дает тебе энергию и решимость двигаться в противоположном направлении. Так что самостоятельная работа над спектаклем «Пушкин и Натали», не обеспеченная ни деньгами, ни принадлежностью к какому-либо театру, для Гинкаса и стала, очевидно, той предельной точкой, после которой начиналось движение наверх. А может, здесь действовал другой закон, по которому, когда тебе очень и очень надо, Богом ли, судьбой ли дается. Потому что ты заслужил. Несчастьями, лишениями, но других шансов, кроме надежды на судьбу или счастливый случай, у тебя не осталось.

Пушкина Виктор Гвоздицкий играл без грима. Никаких наклеенных бакенбард, неестественно завитых волос. Гвоздицкий проживал кусок жизни поэта, словно подкладывая под это свой личный опыт. Это был некий, если можно так сказать, культурный опыт, за которым стояли имена старших и более молодых современников. Наверное, Пастернака, не в последнюю очередь – Бродского (с ним дружил сам Гинкас), коллег и друзей по Ленинграду, его непарадной жизни с ее невозможностью и несвершениями. Во всем был драматизм ощущения судьбы, подспудные уколы как звоночки неминуемого несчастья, которое должно случиться силой роковой предопределенности. Гинкас, опять же, вносил в эту историю автобиографические мотивы, переживал ее как свою собственную. И тем самым приближал ее к нам, и атмосфера, воздух этого спектакля наполнялись живой энергией, которая и покоряла зрителя.

Этот спектакль увидела актриса Театра им. Моссовета Нина Дробышева. И захотела, чтобы Гинкас поставил спектакль с ней. Опускаю те сложности и перипетии, которые следовали за ее просьбой к Гинкасу. Спектакль «Пять углов» С. Коковкина он с Дробышевой в конечном итоге поставил. И это была его первая работа в Москве. Потом его пригласил Олег Ефремов во МХАТ на малую сцену, где Гинкас сделал спектакль по пьесе Нины Павловой «Вагончик». Пьеса была не слишком совершенной, но дело тогда было не в этом. А в том, что это вторая московская постановка, да еще в таком крупном, благополучном, по крайней мере внешне, театре. Кроме того, пьеса давала материал для живой актерской игры. Гинкас занял хороших мхатовских актеров: Екатерину Васильеву, Владимира Кашпура… Постановка вышла удачной и получила одобрение прессы.

В 1986 году появился спектакль «Тамада» по пьесе Александра Галина уже в филиале МХАТа. Это был крупный спектакль, интересный и свежий по своей проблематике. Галин начинал фиксировать новые тенденции в социальной жизни, появление своего рода предпринимательской инициативы, частного бизнеса по обслуживанию заказчиков. Этим новым бизнесменом оказался грузин по имени Гия, выступавший тамадой на свадьбах и первых корпоративах. Александр Галин тоже был ленинградцем. Тоже почти не имел предложений от театров в постановке своих пьес. Тоже нуждался в продвижении. Проще говоря, был таким же маргиналом, как Кама Гинкас.

Исторической заслугой МХАТа и его художественного руководителя Олега Ефремова стало то, что он вводил такого рода талантливых и неприкаянных профессионалов в большую театральную жизнь. Кстати сказать, Льву Додину, который в тот период тоже еще не определился в карьере, после его удачи с постановкой «Господ Головлевых» на большой сцене МХАТа последовало приглашение от Ефремова войти в штат театра. Додин, правда, отказался. Потому что в это же время ему уже предлагали возглавить маленький областной театр на ул. Рубинштейна в Ленинграде. Тем самым Додин проявил дальновидность и мудрость. Ведь лучше быть хозяином в своем небольшом хозяйстве, чем подчиненным в чужом крупном предприятии. Режиссер еще не знал тогда, что его маленький областной театр со временем получит почетный международный статус Театра Европы.

Прошло еще несколько лет. Началась перестройка. И Генриетте Яновской дали московский ТЮЗ, где она стала главным режиссером. Гинкас оставался свободным художником, избавленным от необходимости административной работы. Но практически все свои московские спектакли он поставил в ТЮЗе, где работает и по сей день.

* * *

Гинкас со времен своей молодости практически не изменился. Это все тот же лирический поэт с дисгармоничной душой. Тот же крайне субъективный художник, изливающий в своем творчестве опыт прожитой жизни. Только со временем выяснилось, что он не такой уж крупный театральный организатор, как тот же Лев Додин. Что по сути своей он художник-одиночка, ограничивший свое творческое существование кругом внутренних переживаний. И что возможности свободно творить он во многом обязан своей жене и соратнице Генриетте Яновской, взявшей на себя все административно-хозяйственные проблемы ТЮЗа, а также, очевидно, во многом и дипломатическую сторону творческой деятельности. Эта сторона таким свободным творческим натурам, как Кама Гинкас, удается гораздо в меньшей степени.

Важной роли жены в своей творческой карьере Гинкас и не скрывает. Он прямо говорит о том, что женщина для него – ведущая сторона, а мужчина – ведомая. Кроме того, рассказывает почти анекдотический, хотя и вполне серьезный и неприятный эпизод: как Гета в троллейбусе, заслышав в адрес своего мужа выражение «жидовская морда», тут же бросилась в драку, сорвала шапку с оскорбившего их человека и так мужественно и активно отрегулировала ситуацию.

* * *

Очень важную роль в творчестве Камы Гинкаса играют его спектакли по Достоевскому: «Записки из подполья» (1988) с Виктором Гвоздицким, «Играем “Преступление”», «К.И. Из “Преступления”» с Оксаной Мысиной и «Нелепая поэмка» с Ясуловичем. Все это в большинстве своем моноспектакли, сыгранные одним актером. Даже «Нелепая поэмка», в которой занята и массовка, и два актера, играющие Алешу и Ивана Карамазовых, по сути – моноспектакль, потому что Ясулович тут солирует. Эта постановка предназначена ему. И с момента своего появления на сцене он властно берет на себя внимание зала, и все, что важно было сказать Гинкасу этим спектаклем, высказывает Великий инквизитор Ясуловича.

Моноспектакль или спектакль с центральной солирующей ударной ролью – это стиль Гинкаса. Он не делает ансамблевых постановок, в которых обычно прослеживаются сложные внутренние взаимосвязи между многими персонажами, которые важны своей сыгранностью, взаимодействием и, как правило, отражают какую-то сложную картину реальности. Учитель Гинкаса Товстоногов работал с большими ансамблями. У него была сильная труппа с исполнителями разных индивидуальностей, больше половины которых стали знамениты. Спектакли поражали атмосферой, возникавшей в результате энергетического обмена актеров, сыгранностью, глубиной. У Товстоногова, пожалуй, была самая мощная труппа, если сравнивать его с другими шестидесятниками. В «Современнике» тоже были превосходные актеры, но все же их возможности были ограничены ролями в основном современного плана, они хорошо знали, как играть в новых пьесах, и труднее осваивали классику. У Анатолия Эфроса в последний период его творчества, когда он работал в Театре на Малой Бронной, тоже был коллектив своих актеров. Но эти актеры из спектакля в спектакль исполняли роли, в общем, одноплановые, у каждого яркого представителя эфросовской труппы было своего рода амплуа, как у Николая Волкова, игравшего интеллигентов, или драматической героини Ольги Яковлевой. Но все же и Эфрос, и Товстоногов были прежде всего ансамблевыми режиссерами.

Гинкас – режиссер-индивидуалист по своей сущности. Он и в жизни чувствует себя отдельно от остального мира, и в творчестве. Поэтому его спектакли, в которых всегда есть солирующий герой, – это пейзажи с резко возвышающейся одинокой скалой. Такие пейзажи не умиротворяют. Напротив, напрягают все ваши чувства, часто заставляют испытать тревогу, передают ощущение опасности.

В крайнем индивидуализме Гинкаса есть и определенная узость его художественной натуры. Неумение или нежелание вжиться в чужую судьбу и боль, что так хорошо удается ансамблевым режиссерам его поколения Анатолию Васильеву и Льву Додину. Театр Васильева или Додина при всей изощренности режиссерских приемов всегда был и остается театром актера. В этом и заключена сила этих режиссеров. Театр Камы Гинкаса – театр в большей степени режиссерский, ограничивающий свободу исполнителей или в иных случаях, когда режиссер репетирует с актером известным, с именем, слишком полагающийся на его, актера, собственные силы (как-то в одном из интервью у Гинкаса промелькнуло замечание о том, что, когда у него играют такие актеры, как С. Маковецкий или И. Ясулович, весь успех принадлежит лично им, а он как режиссер как будто имеет к этому меньше отношения). Поэтому часто роли второго и третьего плана в его спектаклях получаются значительно более несовершенными по сравнению с центральной ролью. Так происходит, в частности, в «Нелепой поэмке», спектакле, который идет на сцене много лет и держится только за счет Ясуловича. В чеховской трилогии, особенно в двух ее постановках – «Скрипке Ротшильда» и «Даме с собачкой», – ситуация более гармоничная: там играют хорошо практически все актеры.

Солирующий исполнитель у Гинкаса чаще всего приглашается со стороны. Из другого театра. Как Валерий Баринов в «Скрипке Ротшильда», Сергей Маковецкий в «Черном монахе», Олег Табаков в «Русской народной почте», Екатерина Карпушина в «Медее». Все это очень известные актеры – звезды. С ними работать, с одной стороны, труднее, с другой – легче. Всегда есть гарантия, что роль получится интересной.

В 70-е годы, когда Гинкас возглавлял ТЮЗ в Красноярске, у него была компания своих актеров. Но жизнь разбросала их в разные стороны. В дальнейшем судьба разового постановщика, очевидно, приучила его к такому стилю работы, который сохранился до сих пор. В труппе московского ТЮЗа есть хорошие актеры и даже очень хорошие, как Игорь Гордин или Юлия Свежакова (правда, в самое последнее время эта актриса ушла из ТЮЗа), но звездной эту труппу не назовешь. Генриетта Яновская в большей степени, чем Гинкас, нуждается в ансамбле. И работает ровнее, учитывая индивидуальность каждого исполнителя в своем спектакле. Сильных актеров в своей труппе находит и воспитывает именно она, и уже потом они переходят в спектакли ее мужа, как та же Свежакова, тот же Гордин, начинавшие со спектаклей Яновской.

Но вернемся к Достоевскому, которого так любил ставить Гинкас. Этот автор очень полно отражает ту внутреннюю дисгармонию, которая так характерна для этого режиссера. Герой Достоевского у Гинкаса – это не маленький человек, жертва социального мира, нуждающийся в сострадании, каким он предстает у защитников натуральной школы. Вопрос о сострадании Гинкас вообще отодвигает в сторону. Это театр не социальный, а экзистенциальный. Поэтому герой Достоевского у Гинкаса – некое обобщенное понятие, некая каверза, большая аномалия, личность, стоящая на краю обрыва или загнанная в тесную клетку, из которой нет выхода. Это – больная личность, крайне неприятная, вплоть до отвращения, какое она вызывает своими физиологическими отправлениями: человек из подполья набивает рот едой, а потом сплевывает ее, давясь ею, исторгает из себя, на что смотреть крайне неприятно. Это – личность, утерявшая свою идентичность, превратившаяся в «никто», как, опять же, характеризует себя человек из подполья. А поскольку он «никто», постольку его просто нет в мире, он доведен до крайности самоотрицания.

Но за этим самоотрицанием стоит противоположное чувство – гордости, бунта. Да, я «никто», как бы говорит герой Гвоздицкого, но это вы виноваты в этом. А кто это «вы»? Это люди, принимающие условия жизни. Точнее, «жизнь» виновата (под понятием «жизнь» можно было подразумевать «систему», советской систему или мир вообще и т.д.). Поэтому герой Гвоздицкого готов был мстить – в сущности, кому попало, хотя бы тому офицеру, который проходил мимо. Он столкнулся с этим офицером на Невском и не уступил ему дорогу. Вот это злое, мстительное чувство и направлено на окружающих. Месть за свое ничтожество, за свое унижение, за то, что он «никто».

Поэтому герой подполья яростно отрицал всеобщее благоразумие, те правила игры, которые помогали окружающим комфортно существовать в жизни. А он, человек из подполья, считает, что лучше быть сумасшедшим, чем принять это благоразумие. Тут та же позиция, что и в более ранних спектаклях: несогласие с условиями жизни, нонконформизмом.

Человеком из подполья двигал пафос отрицания, глобального отрицания всего. А как же иначе? Если жизнь превратила его в «никто», значит, долой эту жизнь, он с ней не согласен, он ее презирает и даже ненавидит. Он не хочет быть клавишей рояля, из которого исторгаются нужные звуки. Нет, он хочет проявить свою самость. Ему нужна свобода.

В общем, бунт человека из подполья Достоевского – это бунт семидесятника со всем набором позиций, главные из которых – глобальное отрицание всеобщего благоразумия, стремление утвердить свое «я» и желание свободы. «Я злой человек… неприятный я человек», – говорит о себе человек из подполья. Кама Гинкас тоже называл себя неприятным человеком. Автобиографический мотив тут, что называется, налицо. Да и как быть приятным человеком в условиях тотальной безработицы и безденежья?

Весь этот комплекс переживаний и был в игре Виктора Гвоздицкого. Он играл, конечно, не в бытовом ключе. Его герой не имел принадлежности ко времени, эпохе, стране, городу и так далее. Гвоздицкий играл некую метафору человека, доведенного до последней степени самоотрицания и скрытой агрессии к окружающему, человека, который есть «никто». Хотя, конечно, за этой метафорой скрывались вполне осязаемые понятия и вещи и, главное – атмосфера мрачного, депрессивного советского пространства, породившего столь странное и больное сознание. И, конечно, как я уже сказала, биография самого режиссера, в силу обстоятельств и условий жизни лишенного возможности творческого самоутверждения.