Текст книги "Бруклинские глупости"

Автор книги: Пол Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Пол Остер
Бруклинские глупости

Моей дочери Софи посвящается

Paul Auster

The Brooklyn Follies

Copyright © 2006 by Paul Auster All rights reserved

© Таск С., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке, оформление. «Издательствво «Эксмо», 2020

* * *

Увертюра

Я искал место, чтобы тихо умереть. Кто-то посоветовал мне Бруклин, и на следующее утро я отправился туда из Уэстчестера, чтобы провести рекогносцировку на местности. Последний раз я был здесь пятьдесят шесть лет назад, и в памяти ничего не осталось. Мне было три года, когда родители отсюда уехали, и теперь инстинкт привел меня, как раненого пса, в родные места. Местный агент по недвижимости показал мне шесть или семь квартир в домах из бурого песчаника, и к обеду я снял две комнаты в небольшом доме с внутренним двориком на Первой улице, в двух шагах от Проспект-парка. Я еще не видел своих соседей и не горел желанием. Меня вполне устраивало, что с девяти до пяти они на работе и что детей у них нет, – значит, днем тишина. То, что мне нужно. Тихо кончить свою безрадостную, дурацкую жизнь.

На наш дом в Бронксвилле уже нашелся покупатель, так что по завершении сделки вопрос о деньгах сам собой отпадал. Мы с моей бывшей женой договорились поделить вырученную сумму поровну. Имея четыреста тысяч долларов в банке, я мог спокойно ждать, когда испущу дух.

Поначалу я не знал, куда себя деть. После тридцати одного года мотания между пригородом и манхэттенским офисом страховой компании «Мид-Атлантик» вдруг выяснилось, что в сутках слишком много часов. Примерно через неделю меня проведала моя замужняя дочь Рэйчел, живущая в Нью-Джерси. Тебе нужно чем-то себя занять, сказала она, придумать какое-нибудь дело. Притом что Рэйчел – девушка неглупая, защитила докторскую по биохимии в университете Чикаго и ведет научные изыскания в крупной фармакологической компании под Принстоном, она, как и ее мать, изрекает исключительно банальности. Не проходит дня, чтобы я не услышал от нее какой-нибудь избитой фразы или готового рецепта из тех, что всегда отыщутся на свалке современной доморощенной философии.

Я ей объяснил, что могу не дотянуть до конца года и что в гробу я видал все эти «дела». Рэйчел уже готова была заплакать, но она сдержала слезы и назвала меня бездушным эгоистом. Неудивительно, добавила она, что «мама», в конце концов, с тобой развелась. Чаша ее терпения переполнилась. Жизнь с таким человеком, как ты, должна была превратиться для нее в бесконечную пытку, в сущий ад. «Сущий ад». Бедная Рэйчел, от себя не уйдешь. Двадцать девять лет прожить на свете и не разродиться ни одной оригинальной мыслью, которая бы принадлежала ей и только ей.

Да, я бываю несносным, но только изредка и непреднамеренно. Когда со мной все в порядке, милее и доброжелательнее человека вы не найдете. Нельзя успешно страховать жизнь, не находя общего языка с клиентом, во всяком случае, на протяжении тридцати лет. Надо уметь расположить к себе. Уметь слушать. Уметь «обаивать». Всеми этими и другими качествами я обладаю. Не стану отрицать, бывали и прорухи, но, согласитесь, на то и брак с его подводными рифами, чтобы мы налетали на них время от времени. Он таит в себе яд, особенно если ты, скорее всего, не создан для семейной жизни. Мне нравилось заниматься любовью с Эдит, но через четыре-пять лет страсть куда-то улетучилась, и постепенно мало что осталось от идеального супруга. Послушать Рэйчел, так и отец из меня вышел никудышный. Я не собираюсь оспаривать ее слова, но справедливости ради замечу, что я по-своему любил их обеих. Порой я действительно оказывался в объятиях других женщин, но я никогда не относился к этим романам всерьез. И развод не был моей идеей. Как бы там ни складывалось, я намеревался оставаться с Эдит до конца. Это она захотела свободы, и, с учетом всех моих грехов и грешков, я не вправе ее винить. После тридцати трех лет, прожитых под одной крышей, мы разбежались, в сущности, опустошенные.

Фразу о том, что дни мои сочтены (чистейшая гипербола), я бросил в запале, в ответ на бесцеремонные советы Рэйчел. Рак легкого перешел у меня в стадию ремиссии, и слова онколога после недавнего теста внушали определенный оптимизм. Это еще не значит, что он меня убедил. Шок от известия, что у меня рак, оказался слишком сильным, и я до сих пор не верил в вероятность благополучного исхода. Я давно распрощался с этим миром, и после того как у меня вырезали опухоль и я прошел изматывающий курс радио– и химиотерапии, после всех этих приступов тошноты и головокружения, после выпадения волос и паралича воли, после того как я потерял жену и работу, – где было взять силы жить дальше? Отсюда Бруклин. Отсюда бессознательное возвращение к началу начал. Мне было под шестьдесят, и сколько еще отпущено, неизвестно. Двадцать лет? Два месяца? Главное, ничего не принимать на веру. Пока дышится, надо учиться жить заново. Но даже если дышать осталось недолго, нельзя сидеть сложа руки и ждать конца. Моя ученая дочь, как всегда, была права, хоть я по своему упрямству и отказывался это признать. Я должен был что-то делать. Оторвать зад от дивана и чем-то заняться.

В новую квартиру я въехал ранней весной, и первые недели заполнял тем, что обследовал близлежащие кварталы, подолгу бродил по парку или сажал цветы во дворике, на маленьком пятачке земли, который до моего появления годами был завален всяким хламом. Я постриг заново отросшие волосы в парикмахерской на Седьмой авеню в районе Парк Слоуп. Я брал напрокат фильмы в видеосалоне «Киношный рай» и частенько проводил время на «Чердаке Брайтмана» – в букинистической лавке, где книги были расставлены и навалены как попало, а заправлял этим бардаком ярко одетый педик Гарри Брайтман (о нем позже). Завтракал я в основном дома, но готовить я не люблю и повар из меня никудышный, поэтому обедал и ужинал я в ресторанчиках – всегда один, с раскрытой книжкой, медленно разжевывая каждый кусок, чтобы максимально растянуть этот процесс. Побывав в разных заведениях, я остановил свой выбор на ресторане «Космос». Еда там была в лучшем случае средняя, зато я сразу запал на хорошенькую официантку-пуэрториканку по имени Марина. Она была вдвое моложе меня и замужем, что исключало роман, но я не мог оторвать от нее глаз, к тому же она со мной была так мила, так охотно смеялась над моими не самыми удачными шутками, что в ее отсутствие я просто терял покой. Рассуждая с сугубо антропологических позиций, я для себя быстро открыл, что бруклинцы гораздо охотнее вступают в разговор с незнакомым человеком, чем любое сообщество из тех, с какими мне дотоле приходилось встречаться. Они запросто суют свой нос в чужие дела (пожилая женщина распекает молоденькую мамашу за то, что та недостаточно тепло одела своих детей, а прохожий может отчитать владельца собаки за то, что тот слишком сильно натягивает поводок); из-за места на парковке они способны сцепиться, как истеричные малыши; разродиться блестящим афоризмом для них раз плюнуть. Однажды я зашел позавтракать в переполненную забегаловку с немыслимым названием «Ля пончик сказка». Я хотел попросить пирожок с реганом, а получилось у меня «пирожок с Рейганом». Парень за стойкой, не моргнув глазом, ответил: «Пирожки с Рейганом кончились, а ватрушку с Никсоном не желаете?» На автомате. Я чуть не уписался.

Вскоре после этой оговорки мне в голову пришла идея, которую моя дочь Рэйчел наверняка одобрила бы. Не сказать, что идея такая уж богатая, но все же лучше, чем ничего, и если от нее не отступать, а, наоборот, последовательно разрабатывать, то вот тебе и «дело», этакая детская лошадка, на которой можно ускакать от своего полусонного праздного существования. Затея-то пустячная, но название я решил ей дать громкое, чтобы не сказать помпезное, дабы уверить самого себя в том, что я собираюсь заняться чем-то важным: «Книга человеческой глупости». В ней я вознамерился описать в простой и доходчивой форме все ошибки и оплошности, нелепые ситуации и идиотские выходки, проявления слабости и недомыслия, – все, чем была так славна моя долгая и путаная жизнь. Если не хватит собственных историй, напишу про друзей и знакомых, а если и этот источник иссякнет, обращусь к Истории с ее неисчерпаемыми примерами человеческой глупости, от приснопамятных времен до наших дней. По крайней мере, будет над чем посмеяться. У меня не было никакого желания выворачивать душу наизнанку или погружаться в мрачные раздумья. Тон легкий и ироничный, а цель одна: развлекать себя, желательно каждый день и подольше.

Слово «книга» в данном случае неточное. Пользуясь чем придется – отрывными желтыми блокнотиками, стандартной бумагой, оборотной стороной конвертов, навязчивыми бланками на получение кредитных карточек и всяких займов, – я делал всего лишь хаотичные наброски, записывал невпопад анекдоты, и все это отправлялось в картонную коробку до следующей истории. В моем безумии отсутствовал метод. Отдельные заметки сводились к короткому абзацу, а столь любезные моему сердцу спунеризмы [1]1
  Случайная перестановка звуков или слов (напр. мошки с кышками вместо кошки с мышками). – (Зд. и далее прим. перев.)


[Закрыть] и малапропизмы [2]2
  Подмена слова близким по звучанию (напр. Есть ли жизнь на Марксе?).


[Закрыть] состояли вовсе из одной фразы. Так, в школе у меня с языка однажды сорвался «голеный осурец» вместо «соленый огурец», а во время одной из наших с Эдит семейных разборок я глубокомысленно изрек: «Я увижу, когда поверю своими глазами». Всякий раз, прежде чем приступить к делу, я закрывал глаза и давал мыслям полную свободу. Расслабляясь таким образом, я мог выудить из памяти давно, казалось бы, забытые моменты. Так я вспомнил инцидент в шестом классе, когда на уроке географии полную тишину вдруг нарушил долгий и пронзительный, как звук трубы, пук в исполнении Дадли Франклина. Класс дружно грохнул – что может быть смешнее для одиннадцатилетних подростков, чем испускание ветра? Однако этот конфуз так бы и остался в ряду себе подобных, если бы не одно обстоятельство, позволившее ему подняться до классических высот, стать своего рода шедевром в школьных анналах. Простодушный Дадли признался в своем авторстве. «Я извиняюсь», – сказал он, потупившись и заливаясь краской, пока не сделался цвета свежевыкрашенной пожарной машины. Но в таких вещах нельзя признаваться публично, есть же неписаный закон, первое правило американского этикета. Бздеж анонимен, он исходит ниоткуда и принадлежит всем и никому в отдельности, и даже если любой из присутствующих может пальцем указать на виновника, единственно правильной линией поведения остается несознанка. Дадли Франклина подвела честность, за что он жестоко поплатился. С этого дня его звали не иначе как Я-извиняюсь-Франклин, и эта кличка закрепилась за ним до окончания школы.

Записываемые мной истории попадали под разные рубрики, и после месяца работы, осознав необходимость в некой системе, вместо одной картонной коробки я обзавелся несколькими. Одна – для словесных ляпов, вторая – для опрометчивых действий, третья – для вывернутых наизнанку идей, четвертая – для публичных конфузов и т. д. Мало-помалу во мне проснулся интерес к бурлескным мгновениям повседневной жизни. К банальным спотыканиям и ударам по голове, которых в моей биографии хватало. К неизбежно выскальзывающим из нагрудного кармана рубашки очкам, стоит только наклониться завязать шнурки ботинок (а потом, чтобы выставить себя уже полным недотепой, по инерции делаешь пару шагов вперед и с ужасом слышишь звонкий хруст под ногами). Начиная с детского возраста подобные недоразумения преследовали меня на каждом шагу. Но этими, можно сказать, заурядными событиями дело не исчерпывалось. Однажды в пятьдесят втором году, на пикнике по случаю Дня труда, я широко зевнул, и мне в рот залетела пчела. Вместо того чтобы выплюнуть, я ее от неожиданности проглотил. А как-то раз, лет семь назад, я поднимался по трапу самолета, зажав посадочный талон между большим и средним пальцем, вдруг сзади меня подтолкнули, и мой талон умудрился проскользнуть в узюсенькую щель между трапом и самолетом, после чего, подхваченный ветром, отправился в самостоятельный полет.

Это лишь несколько примеров. В первые же пару месяцев я записал десятки подобных историй, но при всем моем старании выдерживать легкий и непринужденный тон мне не всегда удавалось. У каждого бывают тяжелые минуты, и я, признаюсь, нередко впадал в тоску и меланхолию. По роду деятельности мне приходилось торговать смертью, и в периоды депрессии не так-то просто бывало отрешиться от тягостных воспоминаний, связанных с разными клиентами и их личной жизнью, в которую меня посвящали. Позже добавилась еще одна коробка, с пометкой «Судьба». Первым туда попал Йонас Вайнберг. В 1976 году я застраховал его жизнь на миллион долларов, огромную по тем временам сумму. Он недавно отпраздновал свое шестидесятилетие, работал как специалист по внутренним болезням в Пресвитерианском госпитале и говорил по-английски с легким немецким акцентом. Страхование жизни – процесс не безболезненный. В трудных, порой мучительных спорах с клиентами надо уметь гнуть свою линию. Человек, задумывающийся о своей смерти, неизбежно настраивается на серьезный лад, поэтому разговор с ним – это не только деньги, но и метафизические вопросы. В чем смысл существования? Сколько мне еще осталось? Чем после своего ухода я могу помочь близким людям? В силу профессии доктор Вайнберг остро ощущал хрупкость человеческой жизни, понимал, как легко стереть очередное имя в Книге Бытия. Мы встретились в его квартире, неподалеку от Центрального парка, я рассказал ему о плюсах и минусах разных страховых полисов, и он ударился в воспоминания. Родился он в шестнадцатом году в Берлине, отец погиб в окопах Первой мировой, так что его, единственного ребенка, воспитала мать-актриса, женщина отчаянно независимая, нервная, совершенно не думавшая о повторном замужестве. Если я правильно понял доктора Вайнберга, его мать отдавала предпочтение женщинам, и можно предположить, что в бурные годы Веймарской республики она демонстрировала свои предпочтения вполне открыто. Йонас, по контрасту с решительной фрау Вайнберг, был мальчиком тихим, книжным, примерным учеником, мечтавшим о карьере ученого или врача. Когда Гитлер захватил власть, ему было семнадцать, и мать, не теряя времени, предприняла шаги, чтобы увезти сына из Германии. Мальчика согласились забрать к себе родственники его отца, жившие в Нью-Йорке. Мать отправила его через океан весной тридцать четвертого, сама же, предчувствуя опасности, которые сулил Третий рейх гражданам неарийского происхождения, проявила упрямство и осталась. Сколько поколений ее семьи, коренных немцев, прожили в этой стране, сказала она сыну, и какой-то там тиран с двумя извилинами в мозгу не заставит ее отправиться в изгнание. Хоть умри, она будет держаться до конца.

И ведь продержалась! Хотя доктор Вайнберг был скуп на детали (возможно, он сам не знал всех подробностей), из его рассказа можно было понять, что на крутых поворотах не обошлось без помощи друзей-христиан, и в тридцать восьмом не то тридцать девятом ей удалось выправить фальшивые документы. Она радикально изменила свою внешность – для эксцентричной актрисы дело нехитрое, – и под сугубо немецкой фамилией устроилась бухгалтером в галантерейный магазин в маленьком городке под Гамбургом – безвкусно одетая, очкастая блондинка. На момент окончания войны весной сорок пятого она не видела своего сына одиннадцать лет. К тому времени почти тридцатилетний Йонас Вайнберг заканчивал резидентуру в госпитале Бельвю. Узнав, что его мать пережила войну, он сразу начал хлопотать о приглашении ее в Америку.

Все было продумано до мелочей. Самолет приземляется во столько-то, Йонас ждет ее у выхода там-то. Он уже собирался ехать в аэропорт, когда раздался звонок: срочная операция. У него не было выбора. Как ни хотел он встретить мать, профессиональный долг обязывал его прийти на помощь пациенту. В ход пошел новый план. Он позвонил в авиакомпанию и попросил, чтобы их представитель встретил его мать и объяснил ей, что его срочно вызвали, пусть она возьмет такси и приедет в Манхэттен по такому-то адресу. Ключ он оставит у портье. Она поднимется в квартиру и подождет его. Фрау Вайнберг так и сделала. Таксист выжал сцепление. Спустя десять минут он не справился с управлением и врезался во встречную машину. И он, и его пассажирка серьезно пострадали.

В это время доктор Вайнберг находился в госпитале. Закончив операцию, которая продлилась чуть больше часа, он вымыл руки, переоделся и вышел из раздевалки, сгорая от нетерпения поскорей увидеть мать. Прямо на него выехала каталка с пациенткой, которую везли на операционный стол. Его мать. Она умерла, не приходя в сознание.

Неожиданная встреча

Все, что я до сих пор написал, преследовало единственную цель – представиться читателю и подготовить почву для истории, которую я собираюсь рассказать. Честь называться Героем этой истории принадлежит моему племяннику Тому Вуду, единственному сыну моей покойной сестры Джун. Майский Жук, как мы ее в детстве звали, родилась через три года после меня, и именно ее появление на свет заставило наших родителей переехать из тесной бруклинской квартиры в собственный дом на Лонг-Айленде. Мы с ней были очень дружны, и двадцать четыре года спустя (через шесть месяцев после смерти отца) не кто иной, как я, вручил Джун в церкви ее будущему мужу, репортеру «Нью-Йорк таймс» Кристоферу Вуду. У них родились двое детей, Том и Аврора, мои племянники, и через пятнадцать лет брак распался. Еще через пару лет Джун снова вышла замуж, и вновь я подвел ее к алтарю. За ее вторым мужем Филипом Зорном, богатым маклером из Нью-Джерси, тянулся шлейф – две бывшие жены и взрослая дочь Памела. А однажды в середине августа, когда Джун ковырялась в саду под палящим солнцем, вдруг случилось кровоизлияние в мозг, и в ту же ночь ее не стало. Ей было каких-то сорок девять лет. Для ее старшего брата этот удар стал пострашнее канцера, который обнаружится у него через несколько лет и поставит его на грань смерти. Полный мрак.

После ее похорон я потерял Тома из виду, и только спустя почти семь лет, 23 мая 2000 года, мы с ним случайно столкнулись на «Чердаке Брайтмана». Том всегда мне нравился. Даже когда он еще только брал разгон, он уже отличался от своих сверстников и производил впечатление человека, который далеко пойдет. Если не считать дня похорон, наш с ним последний разговор состоялся в доме его матери в городе Саут Оранж, Нью-Джерси. Том только что окончил с отличием Корнелл и собирался изучать американскую литературу в университете Мичигана, где ему дали стипендию на четыре года. Мои предсказания на его счет сбывались, и во время семейного обеда мы все поднимали тосты за его успехи. Интересно, что в его возрасте я выбрал такую же стезю. В колледже я специализировался по английской литературе и вынашивал тайные мечты продолжить это дело, в какой-то момент, возможно, попробовать себя в журналистике, но ни на то, ни на другое меня не хватило. Вмешалась жизнь – армия, работа, женитьба, семейные обязанности, необходимость зарабатывать, вся эта рутина, неизбежно засасывающая человека, которого не хватает на большее, – но интерес к книгам не пропал. Чтение было моим бегством и утешением, моим, если хотите, эликсиром бодрости; я читал ради чистого удовольствия, наслаждаясь тишиной, когда только слова автора перекатываются в твоей голове. Том разделял мою страсть, и с пяти или шести лет он частенько получал от меня книги не только на день рождения или на Рождество, а просто когда мне попадалась книжка, которая, как мне казалось, могла его увлечь. Ему было одиннадцать – я познакомил его с Эдгаром По, и, поскольку о нем, среди прочих, он позже написал в своей дипломной работе, неудивительно, что Том захотел поделиться со мной своими соображениями, так же как мне интересно было их выслушать. После обеда все вышли во двор, а мы с ним остались в столовой допивать вино за литературным разговором.

– За тебя, дядя Нат, – сказал Том, поднимая бокал.

– За тебя, Том, – сказал я. – И за «Воображаемый рай: живая мысль в Америке накануне Гражданской войны».

– Претенциозное название, но ничего лучше я не придумал.

– Претензия – это не так уж плохо. Во всяком случае, профессора сразу просыпаются. Ты ведь, кажется, получил высший балл за свою работу?

Скромный Том отмахнулся от такой мелочи.

– Я так понял, что ты там писал о По, но не только о нем. А о ком еще, если не секрет?

– Торо.

– По и Торо.

– Неудачная рифма, правда? Сплошные «о» во рту. Так и слышу изумленные возгласы. О! По! О! Торо!

– Не будем обращать внимание на такие пустяки. Зато горе тому, кто читает По и забывает про Торо. Ты не согласен?

Том широко улыбнулся и снова поднял бокал:

– За тебя, дядя Нат!

– За тебя, будущий профессор!

Мы сделали еще по глотку бордо. Поставив бокал, я попросил его изложить свою аргументацию.

– Речь идет о несуществующих мирах, – начал племянник. – Мое исследование – о заповедной территории, где человек находит прибежище, когда его существование в реальном мире делается невозможным.

– Мир идей.

– Вот именно. Сначала По. Анализ трех его произведений, мимо которых обычно проходят критики. «Философия мебели», «Коттедж Лэндора» и «Поместье Арнгейм». Каждое по отдельности – всего лишь курьез, не более того, а все вместе – сложная система человеческих устремлений.

– Никогда не читал. Даже и не слышал о таких.

– В них дается описание, соответственно, идеальной квартиры, идеального дома и идеального пейзажа. После этого я переключаюсь на Торо и исследую комнату, дом и пейзаж на примере «Уолдена».

– Сравнительный анализ.

– Никто не говорит о По и Торо через запятую. В американском сознании они на разных полюсах. До смешного. Пьяница южанин – реакционер в политике, аристократ в поведении, с безудержной фантазией. Трезвенник северянин – радикал во взглядах, пуританин в быту, с ограниченным воображением. По – сама изощренность и таинственный полумрак ночного замка. Торо – сама простота и яркий день в лесу. При всем несходстве родились они с разницей в восемь лет, то есть, в сущности, были современниками. И умерли сравнительно молодыми, в сорок и сорок пять. Можно сказать, они на пару прожили одну человеческую жизнь и не оставили после себя детей. Торо, скорее всего, сошел в могилу девственником, а По, хотя и женился на еще совсем юной кузине Вирджинии Клемм, есть основания считать, что она умерла раньше, чем между ними успело что-то произойти. Назовем это параллелями или совпадениями, не суть важно, важнее не эта внешняя канва, а внутренняя суть биографии того и другого. Каждый, на свой особый манер, попытался сочинить собственную Америку. В обзорах и критических статьях По сражался за новую американскую литературу, свободную от английского и, шире, европейского влияния. А труды Торо представляют собой беспрерывные атаки на статус-кво в стремлении научиться жить по-новому в этой стране. Оба верили в Америку, как и в то, что в настоящее время она пребывает в аду, совращенная бездушными машинами и чистоганом. О каком мыслительном процессе среди этого лязга и грохота могла идти речь? Оба не знали, куда бежать. Торо перебрался в пригород Конкорда, сделался лесным отшельником, просто из желания доказать, что это реальный выход. Прояви смелость, отвергни правила, навязанные тебе обществом, и живи по своим законам. Зачем? Чтобы быть свободным. Свободным делать что? Читать книги, мыслить. Свободным написать такую вещь, как «Уолден». Что касается По, то он ушел в мир грез о человеческом совершенстве. Открой «Философию мебели» и ты увидишь, что его воображаемая комната служит тем же целям. Это место, где можно спокойно читать, писать, мыслить. Прибежище для раздумий, тихое святилище, где душа, наконец, обрела покой. Утопия? Да. Но при этом некая разумная альтернатива реалиям дня. Ведь Америка действительно пребывала в аду. Страна раскололась надвое, и все мы знаем, что́ ее очень скоро ожидало. Четыре года хаоса и смертоубийства. Кровавая бойня, спровоцированная теми самыми машинами, которые должны были сделать нас богатыми и счастливыми.

Слушая своего юного родственника, такого умного и начитанного, я гордился, что прихожусь ему дядей. Его семья пережила потрясения в недавнем прошлом, но сам Том, судя по всему, достойно перенес разрыв между родителями, равно как и бунт семнадцатилетней сестры, которая в знак протеста после нового замужества матери взяла, да и ушла из дома. Том сохранял трезвый, созерцательный и несколько удивленный взгляд на действительность и стоял на твердой земле обеими ногами, что вызывало мое восхищение. Он, кажется, совсем не поддерживал отношений с отцом, который после развода перебрался в Лос-Анджелес и устроился в местную «Таймс», и, подобно сестре, хотя и в более мягкой форме, показывал отчиму, что не испытывает к нему особой любви и уважения. С матерью он был по-настоящему близок, и драму ухода Рори (Авроры) из семьи они переживали в равной степени, с отчаянием и надеждами, горечью пустого ожидания и вечными страхами за близкое существо. Из Рори, веселой и обаятельной, нахальство и бравада били ключом, все-то она знала, всех «имела в виду», и от нее, девочки спонтанной, можно было ждать любой выходки. Уже трехлетнюю мы с Эдит звали ее не иначе как Хохотушкой, и с годами она превращалась в такую семейную клоунессу, все более изощренную и буйную. Том, всего-то на два года старше, всегда за ней присматривал, а после ухода отца он стал для нее на время единственным фактором стабильности. Стоило ему поступить в колледж, как Рори окончательно отбилась от рук. Сначала сбежала в Нью-Йорк, а затем, после короткого примирения с матерью, и вовсе исчезла в неизвестном направлении. На момент вышеописанного обеда в честь Тома, получившего степень бакалавра, она успела родить ребенка без мужа, заскочить домой, чтобы бросить крошку Люси на мою бедную сестру, и снова сгинуть. Через год и два месяца, на похоронах Джун, Том сообщил мне, что недавно Аврора неожиданно нагрянула к ним в гости, но через пару дней уехала вместе с ребенком. На траурной церемонии ее не было. Возможно, она бы и приехала, но никто не знал, как с ней связаться.

Несмотря на все семейные неурядицы и смерть матери, когда Тому было всего-то двадцать три года, я не сомневался, что парень не пропадет. Уж очень удачно для него все складывалось, да и не тот был у Тома характер, чтобы случайные ветры печальных перемен могли сбить его с пути истинного. На похоронах он ходил как в тумане, переполненный скорбью до краев. Наверно, мне следовало его приободрить, но я сам был раздавлен случившимся. Обнялись, поплакали – вот, собственно, и все общение. Потом он вернулся в Энн Арбор, и наша связь прекратилась. Я, конечно, виню себя, но и Том был уже не мальчик и в принципе сам мог меня найти, было бы желание. А если не меня, то свою кузину Рэйчел, которая в это время находилась, как и он, на Среднем Западе – училась в аспирантуре в Чикаго. Они знали друг друга с раннего детства и всегда хорошо ладили, но и с ней он ни разу не связался. Время от времени я испытывал уколы совести, но меня самого так прижали обстоятельства (проблемы с семьей, проблемы со здоровьем, проблемы с деньгами), что в моей голове оставалось как-то мало места для Тома. Всякий раз, вспоминая о нем, я представлял себе напористого молодого ученого, неуклонно поднимающегося по академической лестнице. К весне 2000 года я был уверен, что он, молодой интеллектуал, раннее светило, работает в каком-нибудь престижном месте, в Колумбийском университете или, скажем, в Беркли, и пишет свою вторую, а то и третью книгу.

Вообразите же мое изумление, когда, оказавшись в то майское утро на «Чердаке Брайтмана», я увидел за конторкой своего племянника, отсчитывающего сдачу. К счастью, я увидел Тома раньше, чем он увидел меня. Бог знает какие неуместные слова сорвались бы с моих губ, если бы не десяток секунд, которые были в моем распоряжении, чтобы переварить увиденное. Речь не только о том, что он оказался мелкой сошкой в лавке подержанных книг, что само по себе невероятно, но также о пугающей перемене в его внешнем облике. Том всегда был полноват. Природа или, лучше сказать, отец-алкоголик наградили его широкой крестьянской костью, способной выдержать избыточный вес. В последнюю нашу встречу он еще был в сравнительно приличной форме. Грузноватый, но мускулистый и крепкий, с пружинистым шагом атлета. Семь лет спустя, набрав пятнадцать-семнадцать лишних килограммов, он выглядел рыхлым толстяком. Двойной подбородок, пухлые пальцы. Глаз потух, взгляд неудачника. Удручающее зрелище.

Покупательница взяла книгу и отошла. Я занял ее место и, положив руки на конторку, подался вперед. Но Том в этот момент наклонился за упавшей монетой. Я прочистил горло.

– Привет, Профессор, – выдавил я из себя. – Сто лет тебя не видел.

Мой племянник разогнулся. Он вытаращился на меня так, будто не узнал, но через пару секунд, по мере того как на его лице расплывалась улыбка, я с облегчением подумал, что передо мной прежний Том. Пожалуй, улыбка стала печальной, и все же страх, что произошедшая с ним перемена необратима, немного отступил.

– Дядя Нат! – воскликнул он. – Что вы здесь делаете?

Он заключил меня в объятия раньше, чем я успел что-либо ответить. Я с удивлением почувствовал, что глаза мои увлажнились.