Текст книги "Несчастье на поводке"

Автор книги: Поль Констан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Кэти придумала недомогание, чтобы пойти домой. В ней было столько злости и злобы, что она сразу же выдала Джеффу все, что произошло с Тони и угрозы, на сей раз вполне открытые, забрать у нее детей. Позже Джефф расскажет, что на словах «забрать детей» он почувствовал дикую боль, и признается, что ситуация была преувеличена по сравнению с тем, что имелось в виду на самом деле, а именно, переехать к отцу на время ремонта. Он поделится с адвокатом, что у него отняли Дженнифер, Саманту и Кевина несправедливо не смотря на то, что он сделал, он же любил их. Он пояснил, что та боль была такой силы, как если бы ему отрубили плечо или расковыряли грудь, чтобы достать сердце. И он не нашел лучшего способа избавления от нее, как заменить еще более жестокой болью, которую он почувствовал, когда по живому вырезал имена детей на груди.

С Кэти он разделил свою тревогу и горе, рассказав об умерших детях. Он с ужасом вспоминал то утро, когда ни с того ни с сего, без всякой подготовки, их забрали из его жизни. Он говорил, что большей боли никогда не испытывал. Он говорил, что не вынесет, если детей заберут, только не понятно, ее или себя самого он имел в виду. Слово давал. Жизнь давал. Дети – это святое.

Очевидно, что Кэти не видела опасности там, где она была в действительности. Тони заставил ее страдать и стал ее врагом. Джефф проявил сочувствие и стал другом. Проще простого. Они сошлись на почве ненависти к общему заклятому врагу. Вся опасность исходила от Тони – вероятно, он потребует опекунства над детьми или, по меньшей мере, совместной опеки, не исключено, что будет претендовать на дом, начнет судебные тяжбы. Он способен на все. Кэти и Джефф подпитывали друг друга в этом параноидальном порыве, который все глубже укоренялся в них. Ведь, если бы это был не он, и она – не она, как вскользь заметил ее адвокат в разговоре с экспертами психиатрической экспертизы, ничего бы не произошло. Он также добавил: вероятности, что такая женщина, как Кэти, встретит такого типа, как Джефф, практически нет, но эта вероятность имела вполне конкретные очертания, и звали ее – Лили. По его мнению, вероятность такой дремучей смеси, а тем более ее взрыва ничем не обусловлены. Ничем как раз и оказалась измена Тони. Следовательно, как заключил адвокат, все, что произошло, это всего лишь судьба. Ни больше и не меньше, чем какая-нибудь автомобильная авария.

Если водитель автомобиля № 1, выезжающий из пункта А в 9.00 утра, задержится на одну минуту, потому что позвонил телефон, а водитель автомобиля № 2, выезжающий из пункта Б в 9.30 остановится на шесть с половиной минут выпить кофе в автомате на заправке В, они столкнутся на дороге в 11.45, это – судьба. Достаточно изменить хоть что-нибудь, не важно, что и в каком пункте, и столкновения не произойдет. В случае с Джеффом и Кэти судьбе было угодно, чтобы столкновение все-таки имело место. Как в договоре, составленном с особой хитростью, в который внесены абсурдные пункты, невероятные условия, невозможные абзацы.

С точки зрения экспертов, знакомство Джеффа и Кэти не было знаком судьбы, они просто должны были встретиться. Части мозаики Джеффа и Кэти вместе составляли идеальный рисунок. Их союзу, как говорят, нужно было случиться. А нужно – это когда основной инстинкт заставляет существ искать друг друга, чтобы исполнить высшее взаимное желание, тем самым излечивая раны совершенно разной природы. Палач ищет жертву, но и жертва ищет палача.

«Таким образом, – продолжал эксперт, – абсолютная невинность Кэти должна быть с успехом очернена грязным существованием Джеффа, а неотвратимое зло, пожирающее его самого, должно преобразиться от ее девственной невинности. Кэти, сама того не осознавая, выбрала Джеффа инструментом своей мести, а Джефф выбрал Кэти в качестве существа, которому он принесет себя в жертву, чтобы исправить былое. Значит, виновны оба».

Хотя, может быть, если посмотреть на факты с другой стороны, чувство вины, поглотившее Кэти, ее сдерживаемая жестокость, ее фантазмы на тему смерти, которые касались, в первую очередь, ребенка, но распространялись и на окружение, собственную мать, мужа, коллег по работе, нашли выход в полном подчинении Джеффа самой себе. Как он может отказать матери, которую обожает, никак, особенно если нужно убить отца. И снова виноваты оба.

– Все сводится к тому, – сказала судья, остановив дискуссию, – чтобы узнать, кто больше виноват: рука исполнителя или голова заказчика?

17

Судья хотела знать, куда делась Лили с сентября месяца.

– Сначала вы ее вновь обрели в больнице в конце мая, это так? А потом виделись в июле и в августе в фургоне вместе с Джеффом? Вы упоминали собаку, привязанную к колесу.

Да, Кэти ходила туда два или три воскресенья подряд, пока ребенок был в инкубаторе, чтобы набраться смелости. А потом когда она смогла забрать ребенка и присматривать за ним, она больше никуда не выходила из дома. Джефф тогда сам пришел и предложил свои услуги.

– А Лили, – настаивала судья, – выходит, вы с ней не виделись до совершения преступления? Вы даже ей не позвонили ни разу, пока Джефф работал у вас дома? Вам не кажется это странным? Вы осознаете, что подобное игнорирование Лили говорит лишь о тесном контакте между вами и Джеффом, и не исключает, что вы намеренно скрывали от нее любовную связь?

С того момента, как Джефф позвонил ей в дверь, и было совершено преступление, не прошло и двух месяцев. И эти два месяца были заполнены новыми заботами о ребенке, вялотекущим конфликтом с матерью, преждевременным возвращением на работу. Она призналась, что старалась не быть дома. И потом, их отношения с Лили такими всегда и были. Они многие годы были рядом, а потом Лили исчезала. Она исчезла на все время учебы в институте, потом снова возникла в юротделе, и опять исчезла, пять лет о ней ничего не было слышно, а потом она появилась в родильном отделении больницы. Конечно, Кэти понимала, на что намекала судья. Лили на сей раз никуда не уехала, Кэти сама не подавала признаков жизни. Джефф постоянно находился в ее доме, подруги должны были видеться чаще.

Именно потому что Джефф был возле нее, она не испытывала необходимость видеться с Лили. Он ей каждый день рассказывал, как она. У Лили было много дел на свалке, она с самого утра принимала машины, лучшие перепродавала, а от остального избавлялась. По вечерам приходил Джефф и сбывал лучшие детали перекупщикам либо механикам-самоучкам, которые сами чинили свои железяки. А целый день он, кажется, подрабатывал «халтурами» у разных людей. Кстати, Лили днем ему часто звонила на мобильный.

– Лили знала, что он работает у вас?

Конечно, она ведь сама направила его туда. Он же сразу так и сказал, что пришел от нее. И должен был ей сообщить, когда вернулся тем вечером на свалку, что берется за ремонт.

– А вы сами, Кэти, как-либо ей об этом сообщали?

– Нет.

– Почему?

Откуда ей знать? Все из-за самого первого дня. По нормальному сразу после ухода Джеффа она должна была позвонить Лили, поблагодарить ее, рассказать, что они договорились поменять электропроводку в доме. Она не позвонила, Джефф же сам должен был отчитаться об их встрече. Позвонить – это означало, принять меры предосторожности по отношению к Джеффу, принимать которые не было необходимости. Установить за ним своего рода слежку. Зачем?

К тому же с телефоном у нее были довольно сложные отношения. Она использовала его, как ее бабушка, кратко и по срочному делу. Домашний телефон был еще со времен Мафусаила, тяжелый, из черного бакелита с круглым циферблатом, в дырки которого нужно было вставлять палец. Он был нужен в исключительных случаях, а не для болтовни, ее так учили в детстве. Телефон не должен быть занят, то есть должен молчать. На работе у нее был другой аппарат с кнопками, многоканальный, очень профессиональный. Но даже таким она не часто пользовалась, звонков ей поступало куда больше, чем она их делала сама. Мобильный? У нее его не было. В отличии от Тони, который буквально жил с телефоном в руке и в ухе от звонка до звонка. Она и к жизни так относилась, как к телефону. Не звонила, не звала на помощь.

– Вериться с трудом, особенно, когда обвинитель представит количество звонков, которыми вы просто затравили Джеффа, он так и сказал «затравила», пока длилась ваша… связь.

Да, она звонила ему, как сумасшедшая, как маньячка, в полном отчаянии. Судья же должна понимать, это был крайний случай, как звонок в пожарную или в скорую, короткий разговор, чтобы позвать на помощь.

– Значит, вы не стали связываться с Лили в первый день. А на завтра, а весь последующий месяц?

Именно потому, что она не позвонила в самый первый день, потом уже позвонить не смогла, как будто, на самом деле, что-то такое нужно было от Лили скрыть с самого первого дня. Но, прокручивая в памяти каждую секунду того прихода Джеффа, утаивать было нечего. Кроме того, что он ей показался отталкивающим, Лили, которая читала все ее мысли, сразу бы сама догадалась. Но даже и это не правда. Он стал ей казаться отталкивающим со временем, все более и более отвратительным по мере того, как она изучала его при свете дня. И еще эта история с «подработкой». Она никогда не заставляла никого работать нелегально. К тому же Джефф ничего не спрашивал, а она не знала, как завести разговор о вознаграждении. Смета могла бы многое прояснить. Тогда бы речь шла о перечне услуг и сумме за их выполнение.

– Деньгами заправляла Лили, она бы вам прояснила ситуацию.

Да, конечно, но все пошло по-другому. Скорее все началось не так, как нужно. «Неоплачиваемая подработка» многое определила. Пришлось принять меры предосторожности, чтобы скрыть ремонт от соседей. Она не каждому открывала дверь, принимала посетителей прямо у ворот, не пускала в дом. Джефф парковал машину на соседней улице. Все это создавало ощущение странных, тайных отношений.

– Очень похоже на супружескую измену, не так ли?

Она ничего об измене не знала, она никогда не предавала Тони. Но присутствие Джеффа она, действительно, скрывала, или хотя бы предпочитала не распространяться, на сколько времени он задерживался у нее, когда стал присматривать за Камилем-Анжело. Он приходил в восемь часов утра, и ей с трудом удавалось его выпроводить вечером. Он желал, это было видно, ужинать вместе с ней, пробовать ее стряпню, помогать ей готовить. Он доедал все из кастрюль. Уходил только тогда, когда она выставляла его за дверь. И все время, пока он был здесь, никто не приходил. На протяжении всей этой насильственной оккупации Джеффа видел только Оливье.

Она бы хотела еще вот, что подчеркнуть. Ремонтные работы приняли размах апокалипсиса – открытая рана, язва для нее самой, изувечение для дома, она не хотела, чтобы другие видели, как она пустила все на самотек. Единственный, кто, по рассказам Оливье, смог оценить масштаб ремонтной трагедии, – это Тони, и он сразу же предложил забрать детей к себе. А она поняла, что мало того, что ее бросили, сейчас еще собираются лишить детей и дома. Нужно было играть точнее. Тони не просто муж-предатель, он – ее враг и подольет масла в огонь, она это знала наверняка.

18

Несколько дней спустя после жестоких распрей в юротделе, Тони пришел к ней домой. Он хотел узнать, как дети, увидеть, какова подоплека стройки, и забрать, пользуясь случаем, свои удочки из гаража в саду. Ворота были заперты. Он знал, как их открыть, поэтому просунул руку между решетками и поддел щеколду. Оказавшись у входной двери, он обнаружил, что и она заперта. Звонка не нашлось, он начал стучать. Ответа ноль. Принялся колотить ногами. Ответа ноль.

Кэти все-таки открыла некоторое время спустя, но ожидание затянулось. Она застыла в проеме двери, загородив ему путь. Он, вероятно, с кем-то поделился, Малу об этом также упоминала, что впечатлился внешним видом Кэти. С ней явно что-то было не в порядке. Насколько он мог судить при рассеивающем свете угасающего дня, она была очень бледная, отрешенная, будто в прострации. Сказала ему, что не хочет, чтобы он входил. Что она у себя дома, и чтобы он катился отсюда.

Он сразу понял, что не стоит говорить с ней, как с нормальной, нужно попытаться ее усмирить, успокоить. Вещать перед дверью ему пришлось долго, на улице окончательно потемнело. Он поклялся, что не желает ей зла. Она яростно защищалась, как от врага, который ей угрожал физической расправой. Говорила громко, фальцетом, как будто не к нему обращалась, а к большой аудитории – он-то стоял прямо напротив – и даже подумал, что так она хочет привлечь внимание соседей, позвать на помощь их и еще кое-кого, но об этом станет ясно позже, кто находился внутри дома.

Вся ее речь была бессвязна. Она не могла ответить на его вопросы, а просто кричала, заладив: «Убирайся отсюда! Тебе не видать моих детей. Если ты их заберешь, я убью тебя, убью Малу, убью твоего сына». Она билась в истерике. Тони попросил ее успокоиться. Он здесь не для того, чтобы забрать детей, он их никогда не заберет, ему не в чем ее упрекнуть, она – хорошая мать. Он просто подумал, что у нее временные сложности, и хотел помочь. От такой заботы нервоз Кэти все нарастал.

– Помочь? Ты хочешь помочь после того, как разрушил мою жизнь! Помочь, забрав у меня детей, или, может, отдав их на воспитание Малу…

Входную дверь пришлось брать штурмом, оттолкнув ее – размах разрушений сразу бросился в глаза – выщербленные стены, снятые с петель двери, оторванные розетки, скрученные лампочки, и это он еще самого главного не видел – полумрак скрывал вид на лестницу. И вдруг он заметил колыбельку посреди груды электрических проводов. Он подбежал к ней и достал ребенка. Живой. Кэти вырвала его из рук. Они оба вошли в кухню. Там Оливье делал уроки при свете керосинки с плеером в ушах. Все шло своим чередом. Оливье в норме, малыш – в порядке. Охватившая его минутная паника при мысли, что ребенок – мертв, и Кэти пытается скрыть труп, рассеялась. Еще больше он успокоился, когда Кэти сообщила, что ремонт завершится в ближайшие две недели. Он отчетливо почувствовал, что Кэти нервничала как раз из-за этого временного бардака. Как только починят электричество, все вернется в привычное русло.

Он пошел с Оливье в гараж забрать рыболовные снасти. Это был деревянный домик, который называли то «ларьком», то «избушкой». Они отнесли добро в джип. Оба в хорошем настроении – счастливые отец и сын. Приятели. Оказавшись с Кэти снова на пороге дома, на сей раз, чтобы попрощаться, он посоветовал ей отдохнуть и отвезти детей, например, к матери, или даже переехать к ней, пока ремонт не закончится. Чем вызвал шквал криков и оскорблений, который обрушился на него таким высоченным голосом, что он даже его не узнавал, как будто это не Кэти, а какая-то сумасшедшая, «завороженная», – уточнила Малу. Она опять ему угрожала смертью, кричала, что не вынесет, если детей заберут, а он радовался, хотя бы тому, что Оливье снова ушел в кухню и надел наушники, а значит не слышит всего того, о чем горланит его мать.

Джефф согласился с описанием произошедшего. Он рассказал судье, что все слышал, он притаился на лестнице, когда Тони стал барабанить в дверь, явно собираясь ее вынести. Он не видел его, он не знал его, но слышал его угрожающий тон, и понял, что Кэти его боится. Она не врала, когда говорила, что этот тип приводит ее в ужас. Он едва сдержался, чтобы не вмешаться. Но как только тот ушел, он сбежал с лестницы и обнял Кэти, такую крохотную, как птичка. Он не знал, как заключить ее в свои объятья. Ее трясло. Он шепнул ей на ухо, что она не одна, что он ее защитит, ее и детей. Никто их не разлучит, никто не причинит им зла. Ее все еще трясло, и он предложил остаться у нее на ночь. Она вдруг оттолкнула его с такой силой, которой он даже не ожидал от этой хрупкой женщины. И ответила ему, что это ни к чему.

Он обязательно придумает устройство, благодаря которому Тони не сможет проникнуть в дом. Она сказала ему тогда, что этого мало, что надо сделать так, чтобы он раз и навсегда не смог больше обидеть ее.

19

Джефф был влюблен в Кэти. Он никогда не оправдывался и даже настаивал на этом, переложив на любовь вину за преступление, которое содеял. Отвечая на вопросы судьи, он твердил, что любил Кэти. Вот его единственное оправдание, ничего лучше он не придумал. Всем, кому ни попадя, он повторял, что полюбил ее – такую изящную, бледную со светлыми волосами. Моя волшебница, моя принцесса, – убеждал он своего адвоката после совершения убийства, он сделал это из-за любви. Ему очень нравилась жизнь внутри ее настоящего дома, он ведь с детства ничего лучше не видел, чем собачья конура, только оттуда его не гнали. Никого лучше из живых существ, чем собака, которая прижималась к нему в надежде на тепло и ласку. Ему нравилось, что у Кэти были дети, к тому же мальчики – девочки его раздражали – она их хорошо воспитала. И если бы не ее тупой муж, она была бы превосходной матерью. Из-за постоянных вторжений Тони, она была всегда начеку, нервная, встревоженная, постоянно думала, чем ей ответить на очередное его требование или угрозу.

Кэти была единым целым со своими детьми, и целое было неотделимо от ее красивого домика на пляже, платанов перед террасой, краешком моря среди деревьев. В его перевернутой с ног на голову, сумбурной жизни на поле боя, на стройках, в лагерях, в колонии и камере, Кэти стала тихой гаванью, где можно пришвартоваться, чтобы набраться сил, и быть может, даже закончить свои дни. Ему нравились ее четкие движения, с каким изяществом брала она кастрюлю, зажигала газ, помешивала кашу деревянной ложкой, пока та не загустеет.

Он никогда не видел утюг. Носил помятую одежду, редко стираную. Кэти же гладила, как только у нее возникала свободная минутка, она гладила, прежде всего, одежду, но и постельное белье тоже, он даже никогда и не подозревал, что белье может стать предметом таких хлопот, детские пеленки, простыни, наволочки. Она гладила, глядя через окно на море, ее отсутствующий взгляд скользил с моря на гладильный стол и обратно. Она мечтала. Ему нравился запах выглаженного белья, пара, чистоты, детской туалетной воды, он как раз тогда и выучил это слово, с запахом вербены, запах он тоже там впервые услышал, он, наверное, стал ассоциироваться у него с любовью к Кэти. Бельевую комнату он уважал, как святую святых, с чистым бельем, ребенком в переносной колыбели, и особенно маленький красный огонек утюга, который горел днем и ночью, как огонь Скинии, как реальное присутствие Кэти, подпитываемое электричеством. В самые сложные времена молоко для ребенка разогревалось на подошве утюга.

Он рассказал судье, что в начале у него не было других забот, как только помогать Кэти. Заменить ей Тони и мать-эгоистку, всех тех, кто оставил ее разгребать все это в полном одиночестве. Рядом с ней он чувствовал себя, как тогда в детстве, в конуре с собакой. Разница лишь в том, что он вырос и постарел, а конура превратилась в дом. Прижаться к собаке, прижаться к Кэти! Он рассказал судье, что очень быстро нашел себе место рядом с ней, свое настоящее место, которое искал всю свою жизнь, и уже, казалось, потерял надежду. Стоило ему где-нибудь зацепиться, его сразу же гнали прочь. Десять крыш за пятнадцать лет! Повзрослев, он постоянно скитался, потом был перерыв в тюрьме, после – немного перевел дыхание рядом с Лили и познакомился с Кэти, с ее домом, ее семьей – на месте, где еще недавно был Тони, он обрел, наконец, убежище, которое всегда искал.

Это – судьба. Он должен был починить дом, защитить Кэти, заняться ребенком и приручить Оливье. Он посвящал ему все время, когда у того не было уроков. Тони водил его несколько раз на теннис или на рыбалку, а он рассказывал ему о войне, о спецслужбах, о невыполнимых заданиях. Жизнь настоящего мужчины, которой он бы научил и Кевина, если бы тот был рядом, если бы соцработники не забрали его и не спрятали где-то. Он умел разбудить фантазию мальчишек. Джефф быстро понял, что Оливье восхищается им больше, чем Тони, и даже был уверен, что мальчик его больше любит. Он учил его водить машину на паркинге возле супермаркета! Он нашел ему на свалке маленький «Фиат», в котором починил двигатель. Смельчак. Они тренировались прямо между других машин. Настоящие гонки! С ним Оливье отрывался по полной!

Конечно, чем больше он узнавал Кэти, тем больше отдалялся от Лили. Ему было тяжело возвращаться вечером на свалку, успокаивать скулящую собаку, которая весь день его ждала и рвалась с привязи с такой прытью, что стерла шерсть на шее, открывать погрузившийся в темноту фургон, пробираться на ощупь к кровати и ложиться прямо в одежде возле расплывшегося, бесчувственного тела Лили, все еще вдыхая запах выглаженного белья. Он ночами напролет смотрел в потолок, размышляя о том, что он тут делает, рядом с этой женщиной, которую не любит, ведь там его ждут те, кого он любит. Стоило ему уйти от Кэти, как он сразу же начинал волноваться: Тони мог прийти посреди ночи, забрать ребенка. Он мог, и это вполне законно, взять Кэти на поруки. Да-да, он мог заявить в полицию, что она сумасшедшая, ее закроют. Тогда он сможет продать дом. В его жизни уже были поддельные сертификаты, свидетельства, правосудие начеку, соцслужбы в действии и жена, которая обвиняет тебя неизвестно в чем, но которую слушают и которой верят. Как будто он был похож на того, кто способен дотронуться до маленькой девочки, ударить мальчика, он же так их любил.

– Но вас же осудили за это, – прервала его судья.

20

– Про поруки – это вы придумали сами или Кэти? – спросила судья у Джеффа.

Он слышал, как Тони разговорил с Кэти тем вечером. Он фальшиво сочувствовал и настаивал на ее психическом состоянии. Ему она не казалась нормальной. Джефф пословно помнил тот диалог:

«Кэти: – Ты считаешь меня сумасшедшей? Тони: – Нет, не сумасшедшей, но не в себе. Кэти: – Что ты имеешь в виду? Тони: – Что тебе нужно отдохнуть».

– Так это Кэти заговорила про поруки? – снова спросила судья.

– Да, потому что я не знал такого слова, и она мне объяснила.

– В смысле?

– Ее признают невменяемой, положат в психбольницу, а детей заберут. В лучшем случае органы опеки, в худшем – Тони с Малу и всем ее потомством, как будто им и так мало детей. Только подумайте, двое детей Малу, один – Тони и Малу, и еще двое – Кэти. Есть люди, у которых есть все и даже больше, а есть те, у кого и так ничего нет, а еще и всё забирают!

Дети, Джефф знал, о чем говорит, дети – это предмет их союза с Лили. Они на этом и построили свой союз со дня их случайного знакомства на вокзале Марселя, она тогда ждала последний поезд из Парижа. Он бродил вокруг со своим псом на поводке, ждал, пока тот пописает, а он никак не мог – слишком долго терпел. Она подошла к нему, как будто собственно его и ждала. И растаяла. Он рассказал ей, что взял пса в приюте сегодня утром в Париже. Глаза собаки блестели, хвост она зажала между лапами и вся тряслась.

– Она боится, бедняга!

Они пошли пить кофе. Контакт установился еще и благодаря общей привычке, какое совпадение, класть слишком много сахара в кофе.

– И это еще, – сказал Джефф, – я не даю себе волю!

За ночь Джефф рассказал о своих скитаниях после того, как его дети Кевин, Саманта и Дженнифер погибли во время теракта на антисемитской почве. Лили вспомнила про похожие расправы над евреями в Париже. Она почувствовала необходимость восполнить эту утрату. Более того, она тогда поняла, что ее предназначение в этом мире – оказаться на пути у Джеффа, и успокоилась. Бог нарек ей исцелить это грузное тело. Она захотела подарить ему троих одним махом, им будет столько же лет, сколько Кевину, Саманте и еще… имя не помнит, она родит их в том же возрасте, в каком они умерли, в одежде, в которой они были в тот день, когда собрались с мамой в школу, и прогремел взрыв.

Когда Джефф вышел из здания вокзала в центре Марселя и обнаружил город, который лежит у его ног, ему показалось, что он уже так далеко, не во Франции, а на другом краю света, где психиатры, легавые и тюремные надзиратели никогда его не найдут. «Это – Израиль», – поделился он с Лили, которая как будто раздулась от переполняющей ее радости. Она внесла свою лепту: «Иерусалим». Он кивнул головой. Они шли вниз по бульвару в сторону Старого порта, она смотрела на город и видела, как он отражается в его глазах, в его глазах город – красивый, белоснежный, чистый! Он раньше никогда не видел моря, он зачерпнул воды ладонью. Понюхал ее, попробовал, протер лицо. Спокойный, умытый, возрожденный, он посмотрел на Лили. Тогда она, убедившись, что права и что все делает правильно, повела его в Паланс. Свалка ему понравилась безвозвратно.

Это где-то на краю света, между стертых холмов, земля обетованная, которую подбросило в небеса. Мистраль стесал землю, выжал воздух. Все вокруг оголилось, иссохло, завыло на ветру расстроенной стерильностью. Джефф – слепец, который внезапно прозрел. Все вокруг стало слишком светлым, ядовитым, блестящим, как будто он попал в эпицентр свечения, он ничего не видит. Голову объяло огнем от красных лезвий, летящих с неба, веки глаз обожгло ножом, раскаленным до бела. Чересчур синее небо стало для него черным, а чересчур белая земля – прозрачной. Мозги перевернулись от ветра. Он стоял посреди свалки, ноги на ширине плеч, чтобы не сдуло. И кричал Лили: «Все в порядке». «Все в порядке», как капитан на полуюте, который попал в шторм. Мистраль падал на землю волнами, он носился среди поблескивающих обломков железа, из которых вырывался оглушающим звуком, подобным на крики воюющих солдат, рев охотничьего рога.

Большое сражение какой-то армии, которая поочередно побеждает, потом проигрывает, бряцая железом среди мусорных мешков и сбившихся с пути чаек.

Грузное тело Джеффа стало невесомым, на земле его удерживала только веревка пса, который слабым якорем скрутился у ног. Полы серого пальто хлещут по ногам, Джефф – бывалый капитан, который готовится покорить море, птица во время шторма. Он, наконец, понял, почему до сих пор был в разладе с землей, переживал беды, совершал преступления, ведь он же – ангел, гонимый благодатью ветра на небеса, он парил в воздухе, честный, правильный, искренний, над облаками. Он кричал: «Свобода, Свобода», крик ветром припечатало к губам. Он летит сейчас в потоке света, и женщина, которая освободила его, радуется, видя, как рад он, и думает, что Свободой теперь он будет называть ее.

21

Камеру захватили животные-мутанты. Слоны заряжали патроны прямо напротив его койки, гигантские крокодилы бросались в воду, поднимая волны, которые отделяли его от экрана. Он терялся в широко разинутой пасти гиппопотама, которого по привычке называл «Тохой». Но больше всего он переволновался, когда смотрел, как самка кита выплыла на прогулку с детенышем, тот будто приклеился к ней с боку и сосал молоко – белая тонкая нить постепенно растворялась в воде. Парочку преследовали акулы, они обманным путем разлучили самку с детенышем, потом напали на малыша и разорвали его – алая нить крови постепенно растворялась в воде. Осиротевшей самке ничего не оставалось, какая трагедия, как продолжить свой путь в одиночестве.

Так животные смиряются со смертью своих детенышей, слоны, носороги и киты. Невнятная борьба, секунда неверия и инстинкт выживания, инстинкт еще более безнадежный, чем сама безнадежность, заставляет их продолжать путь, бросить труп малыша, такое хорошенькое мертвое существо, которое мертвее всех мертвых, на съедение плавающим и летающим стервятникам. Он заплакал.

– Что-то случилось? – спросил у него медбрат.

– Случилось.

– Депрессия?

Боль, сдавившая грудную клетку, сбившая дыхание, застой крови в голове. Удушье. Он не находит воздух. Бесконечная грусть, уныние от того, что мир такой, какой есть. Невозможность все исправить. Вернуть китенка самке, поставить хромого слоненка на лапы. Защитить гну от гиены. Ведь животным тяжело прогнуться, они не способны защитить своих детенышей. Слон слишком высокий. У газели слишком тонкие лапы. Эти ничего не понимающие мордочки, ужас в глазах, дрожь в ушах. Им не хватает рук.

Он принимал транквилизаторы из жалости к животным. Из боязни, что придет час великого поглощения, и вся красота мира будет съедена. Судья упрекнула его в «приторной сентиментальности», как она это сама назвала. Способный убить человека так, как не убивают зверей на охоте, так, как сами звери не убивают себе подобных, и вдруг такие сантименты в царстве зверей. Она не ошиблась, люди приводили его в ужас, ему казалось, что их слишком много, развращенных, уродливых, не на своем месте. И сравнивать нечего с долинами Килиманджаро, где зебры пасутся под присмотром львиц с золотым взглядом. Он обвинял людей в том, что те украли землю у зверей и отравили воду и воздух. К ним он испытывал только отвращение.

Так получилось, что фильмы про животных, которые он смотрел каждый день после обеда, показывали сразу после трансляций из зала заседания Национальной ассамблеи. Он наблюдал в послеобеденной дреме за мужчинами в костюмах – именно это он больше всего ненавидел – которые рассыпались в воинственных речах, недоступных его пониманию, как будто человеческие отношения основаны только на ярости, как будто человек стремится только к тому, чтобы выпустить свою ярость наружу, как будто все игры этого мира имеют лик безграничной ярости. А после этого – полная противоположность – умиротворенным голосом диктор рассказывает о слонах, обезьянах, гиеновидных и луговых собачках.

Ничто не казалось ему таким противоречивым, как эти телесеансы. Однако из того, что говорил диктор, сопровождая божественно красивые кадры, он понимал, что именно люди, которые он видел до этого виновны в исчезновении животных, которых он видел сейчас. Эти фильмы были сделаны не только для того, чтобы рассказать о неизвестных видах фауны, нравах ее представителей, но и для того, чтобы предупредить мир об их неминуемом исчезновении. Каждые две минуты на земле исчезает один вид животных. За носорогами яростно охотятся из-за рога, за слонами – из-за бивней. Вид искалеченного мастодонта, лежащего на боку упругими лапами кверху и раздутым от газов брюхом, невыносим.

Валяясь на койке с полузакрытыми глазами, полный восхищения и жалости, ему казалось, что животные начинают выходить из экрана. Как будто он их притягивает, чтобы укрыть в уголках своей памяти каждую деталь их исчезающей жизни. Если уж он и потолстел в тюрьме, так это не только потому, что слишком много ел все время и не делал зарядку, но еще и потому, что превратился в Ноев ковчег для исчезающих видов животных, которые будут храниться в его теле до того дня, когда он сможет их вернуть миру, до дня избавления от людей, сможет вернуть чистой, как раннее утро в Танзании, природе.