Текст книги "Дженни. Томасина. Ослиное чудо"

Автор книги: Пол Гэллико (Галлико)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

5

В четверг мистер Макдьюи уехал по вызову на ферму в седьмом часу утра, чтобы вернуться к началу приёма, к одиннадцати, а после обеда, если нужно, посетить нескольких больных.

Однако он прошёл с утренним обходом по своей ветеринарной больничке, в сопровождении верного Вилли. В этот день он ещё острее, чем обычно, чувствовал, что обход этот – карикатура на то, что делал бы он в клинике Эдинбурга или Глазго. Он знал, что там каждое утро хирург идёт по палате с ординаторами, сестрой и сестрой-хозяйкой, проверяет температурные листки, подходит к больным, кого послушает, кого посмотрит, с каждым пошутит, каждого ободрит, и у людей прибавится сил для борьбы с болезнью. В этом ему отказано; вот и он отказал в любви своим пациентам.

Пациенты сидели в чистых клетках, где Вилли по десять раз на дню менял бумагу или солому, перевязанные, сытые, мытые и не нужные своему врачу. Должно быть, они это чувствовали и старались при нём не мяукать и не скулить.

Закончив обход, Макдьюи взял свою сумку, в которую Вилли, знавший всегда, на какой ферме кто чем болен, уже сложил шприцы, мази, клизмы, порошки, вакцины, микстуры, пилюли, иглы, бинты, вату и пластырь; вышел из дому, сел в машину и уехал.

Вилли подождал, пока он исчез за углом, и побежал к зверям, которые встретили его радостным лаем, воем, мяуканьем, кудахтаньем, щебетом и всеми прочими звуками, выражающими любовь животного к человеку.

Макдьюи унаследовал своего помощника от прежнего ветеринара. Из семидесяти лет, которые Вилли прожил на свете, пятьдесят он отдал животным. Он был невысок, голову его украшал серебристый венчик волос, а карие глаза светились беспредельной добротой.

Для зверей настал радостный час. Собаки встали на задние лапы, птицы били крыльями, кошки тёрлись о прутья решетки, высоко подняв хвосты, и даже самые больные как-нибудь да приветствовали своего друга.

– Ну, ну! – приговаривал Вилли. – По одному, по очереди!

Первой он вынул толстую таксу, и та, визжа от счастья, принялась лизать ему лицо. Потом пошёл от клетки к клетке, оделяя каждого тайным снадобьем – любовью. С теми, кто покрепче, он играл, слабых гладил, чесал, трепал за уши, попугая погладил по головке, всем уделил нежности, пока всех не успокоил, и тогда приступил к обычным процедурам.

А доктор Макдьюи ехал среди каменных и оштукатуренных домов, высоких, узких, крытых черепицей и спускавшихся рядами к серым водам залива. Его не радовал ни запах моря, ни запах леса, он не глядел на чаек, и даже синяя лодка на тусклом зеркале воды не порадовала его. Он свернул к северу, на Кэрндоу-роуд, миновал горбатый мост через речку и стал подниматься на холмы.

Он сердито думал о том, как неправ его друг священник, считая его холодным человеком, когда вся его жизнь – в любви к маленькой Мэри Руа. Правда, он признавал, что больше он никого не любит.

Священник утверждал, что нельзя любить женщину и не полюбить ночь, и звёзды, и воздух, которым она дышит, и солнце, согревающее её волосы. Нельзя любить девочку и не полюбить полевые цветы, которые она приносит с прогулки, и дворнягу или кота, которых она таскает на руках, и даже ситец, из которого сшит её передник. Нельзя любить море и не любить горы; нельзя любить летние дни и не любить дождь; нельзя любить птиц и не любить рыб; нельзя любить людей – всех или немногих – и не полюбить зверей полевых и зверей лесных; нельзя любить зверей и не полюбить траву, деревья, кусты, цветы, вереск и мох. И уже не так возвышенно, запросто, как бы мимоходом, священник прибавлял, что не может понять, как же это любят хоть что-нибудь на свете, не любя Бога. Ветеринар, конечно, сердито фыркал на него и говорил, что лучше уж ему вещать в поэтическом стиле.

В четверть одиннадцатого, объехав фермы, доктор Макдьюи подкатил к заднему крыльцу своей больницы, кинул Вилли сумку, коротко сообщил, где что было, вымыл руки, слушая ассистента, надел чистый халат и вышел в приёмную, сердито выпятив бороду.

Он увидел местных жителей в тёмных косынках, платьях, плащах, комбинезонах и нарядных курортников, в том числе – роскошную даму с печальным шпицем на руках. Вид их, как всегда, разозлил его. Он всё ненавидел – и этих людей, и этих зверей, и своё дело.

Однако он внимательно окинул их взглядом и с удивлением обнаружил, что с самого края, на кончике стула сидит его дочь Мэри Руа.

От злости он побагровел. Ей было запрещено и заглядывать в больницу. Хватит с него одной беды.

Сердито всматриваясь в неё, он понял, что на её плече лежит не коса, а кошка, которую она обнимает, прижавшись подбородком к её темени, как любящая мать. Тут Вилли зашептал ему на ухо:

– Томасина наша расхворалась. Не может ходить. Мэри Руа вас дожидается.

– Вы знаете не хуже меня, – сказал Макдьюи, – что я её сюда не пускаю. Что ж, если пришла, пусть ждёт очереди.

И он пригласил в кабинет миссис Кэхни, как вдруг на улице послышался шум и дверь широко распахнулась.

В приёмную вошли толпой какие-то дети и тетки, вытирающие руки о фартуки, и мужчины, а завершали процессию преподобный Энгус Педди под руку со слепым Таммасом Моффатом, продававшем обычно на углу карандаши и сапожные шнурки, и сам мистер Макквори. Констебль нёс залитую кровью собаку по имени Брюс, которую купили Таммасу Энгусовы прихожане.

– Переехали её, сэр, – сказал Макквори.

– Она ещё жива, – тревожно подхватил Педди. – Попробуй её спасти!

– Где мой Брюс? – твердил Таммас. – Где он? Он убит? Что мне делать? Что со мной будет?!

Энгус Педди взял его за руку.

– Успокойся, Таммас, собака твоя жива, мы у доктора Макдьюи.

– Мистер Макдьюи? – запричитал слепой. – Мистер Макдьюи? Мы у вас?

– Несите её в кабинет, – приказал Макдьюи, и Вилли взял собаку у констебля. Врач взглянул на неё и сердито поморщился.

– Это вы, мистер Макдьюи? – повторил слепой и вдруг, протянув руку, произнёс: – Спасите мои глаза.

Слова эти вошли в сердце Макдьюи и повернулись там, словно нож. Они напомнили ему, что он впустую прожил сорок с лишним лет. Он отдал бы ещё сорок, только бы спасать, лечить, любить людей, а не собирать, как Шалтая-Болтая, собаку из осколков.

Энгус Педди понял, что с ним. Ему ещё в школе Эндрю рассказывал, как хочет стать великим хирургом. Ему одному в университете довелось видеть, как он плакал, когда отец приказал ему стать ветеринаром.

– Таммас хочет сказать… – начал священник, но врач остановил его:

– Я знаю, что он хочет сказать. Собаки почти нет, незачем бы ей мучиться. Но я спасу его глаза.

И он обернулся к очереди:

– Идите, идите отсюда. Завтра придёте. Я занят.

Все ушли по одному, унося своих питомцев. Ветеринар сказал священнику:

– И ты иди, незачем тебе ждать. И Таммаса уведи. Я вам сообщу… – И вошёл в операционную, закрыв за собой дверь.

Уходя, Педди заметил притулившуюся в углу Мэри Руа и подошёл к ней.

– Здравствуй, – сказал он – Что ты тут делаешь?

Она доверчиво подняла на него глаза и ответила:

– Томасине плохо. Она не может ходить. Я хочу показать её папе.

Священник кивнул, рассеянно погладил кошку по рыжей головке и почесал её за ухом, как всегда. Он очень страдал из-за Таммаса; страдал он и за Эндрью. Кивнув ещё раз, он сказал:

– Ну, папа её вылечит, – и догнал в дверях констебля Макквори.

6

В тот страшный день я проснулась, как всегда, очень рано и собралась приступить к ритуальным действиям – зевнуть, потянуться, выгнуть спинку и выйти погулять. Люблю погулять с утра, когда никого нет. К пробуждению Мэри Руа я всегда успеваю вернуться.

Но уйти мне не удалось. Не удалось мне и двинуться, лапы меня не слушались. Более того: и видела я плохо, всё как-то рассыпалось, а когда я пыталась вглядеться, просто исчезало.

Вдруг почему-то я очутилась на руках у Мэри Руа.

– Что ты всё спишь? – говорила она. – Ой, Томасина, я тебя так люблю!

Мне было не до чувств. Я заболела. Сказать и показать я ничего не могла, лапы и глаза меня не слушались, и я не видела Мэри, хотя лежала у неё на руках. В такие минуты с людьми замучаешься, никакого чутья! Кошка бы сразу поняла – понюхала бы, почуяла, приняла усами сигнал.

А страшное утро шло. Явилась миссис Маккензи, и пока Мэри Руа одевалась, я лежала на кровати, а потом Мэри отнесла меня в столовую и положила на кресло. Я там лежала, она завтракала, а миссис Маккензи болтала с мусорщиком. Наконец миссис Маккензи налила мне молока и позвала меня.

Но я не двинулась. Я могла шевельнуть только головой и кончиком хвоста. И есть я не хотела. Я хотела, чтобы они поняли, что со мной, и помогли мне. Мяукала я изо всех сил, но получался писк.

Мэри Руа обозвала меня лентяйкой, отнесла к блюдечку, поставила, и я упала на бок.

– Томасина, пей молоко! – сказала Мэри Руа тем самым голосом, которым миссис Маккензи заставляет её есть. – А то не возьму к ручью.

Я очень люблю лежать среди цветов у ручья и смотреть, как форель копошится на дне, поводя плавничками. Рыбу я не ловила, хотя поймать её легко. Когда какая-нибудь из них снималась с места и плыла туда, где потемнее и поглубже, я шла за ней, глядя в воду. Дети где-то бегали, я от ручья не уходила. А сейчас я поняла, что, может быть, не буду там больше никогда.

Я лежала на боку и даже не могла позвать на помощь.

Ну, наконец-то! Мэри Руа приподняла меня, я снова упала, и она испугалась.

– Миссис Маккензи, Томасине плохо. Идите к нам! Миссис Маккензи прибежала и опустилась на колени.

Она тоже пыталась меня поднять, я падала, и она сказала:

– Ох, Мэри, хворает она! На лапках не стоит!

Мэри Руа схватила меня и запричитала:

– Томасина! Томасина! Томасина!

Глупо, сама понимаю, но я замурлыкала. Миссис Маккензи обняла нас обеих и сказала так:

– Ты не плачь, у нас папа доктор, он её мигом вылечит!

Мэри Руа сразу замолчала. Слёзы у неё сразу высохли, и она улыбнулась мне:

– Слышишь? Мы пойдём к папе, и ты сразу поправишься!

Признаюсь, я не разделяла её надежд и совсем не мечтала попасть в руки к рыжему злому человеку, который меня терпеть не мог. Но меня не спрашивали. Если бы я могла, я бы забилась куда-нибудь. Миссис Маккензи отвела нас в соседний дом. Я сразу учуяла тот гнусный запах, который всегда шёл от хозяина, и совсем сомлела.

Очнулась я на руках у Мэри Руа. Всё было четко и ясно, я всё видела. То ли я стала выздоравливать, то ли мне полегчало перед смертью. Как бы то ни было, чувства мои стали острее.

Я услышала голос хозяина. Людей в приёмной уже не было, мы сидели одни, и Мэри Руа прижимала меня к груди.

– Мэри Руа! – кричал хозяин. – Что ты тут делаешь? Сказано тебе, сюда ходить нельзя!

Мэри не испугалась.

– Папа, – решительно отвечала она, – Томасине плохо. Миссис Маккензи говорит, что ты её вылечишь.

– Какая еще Маккензи? Зачем она суётся в чужое дело? И вообще, я всем сказал: прийти завтра. Сегодня я занят. Иди-ка ты домой.

– Нет, – сказала Мэри Руа. – Я не пойду. Томасине плохо, папа. Она падает и не ест. Вылечи её.

– Мэри Руа, – снова начал мистер Макдьюи. – У меня очень важная операция. Я должен спасти собаку-поводыря. Как, по-твоему, что важнее: какая-то кошка или слепой человек?

– Кошка, – твердо отвечала Мэри. Мистер Макдьюи задохнулся от удивления и злости. Но потом почему-то успокоился и посмотрел на нас так, словно никогда не видел.

– Ладно, неси её ко мне. Туг у меня маленький перерыв. Только не тыкайся в неё лицом, пока я её не осмотрел. Тебя потерять мне бы не хотелось.

Мы вошли в кабинет. Под яркой лампой на белом столе что-то лежало.

– Не смотри туда! – сказал мистер Макдьюи. – И не ходи! Давай сюда кошку, а сама жди в приёмной.

И взял меня. Мэри в последний раз погладила меня и сказала:

– Не горюй, Томасина! Папа даст капли, и ты выздоровеешь. Знаешь, я больше всего на свете люблю папу и тебя.

Мистер Макдьюи закрыл дверь. На белом столе лежала собака, вся в крови, с открытым ртом, и глаза у неё были такие, что мне, хоть она и пёс, стало её жалко. Вилли Бэннок в залитом кровью фартуке давал ей сосать губку. У стола стояло ведро, из него шел страшный запах. Я пожалела, что со мной нет Мэри Руа.

Мистер Макдьюи стал ощупывать меня. Как ни странно, руки у него были не злые, а нежные. Он прощупал живот, и бока, и спинку, и нашёл больное место. Помолчал, пожал плечами и сказал Вилли непонятные слова «мозговая инфекция». Помолчал ещё и добавил: «Надо усыпить». Это я поняла и похолодела от страха.

– Ох, – сказал Вилли Бэннок. – Мэри разгорюется. Может, она ушиблась? Вы дайте мне посмотреть…

– Глупости! – оборвал его хозяин. – Мало нам этого пса? А Мэри я другую подыщу.

Он пошёл к дверям и встал так, что я не видела Мэри. Но я слышала, как он сказал:

– Твоя кошка очень больна.

– Я знаю, папа, – сказала Мэри Руа. – Вот и вылечи её.

– Не уверен, что смогу, – сказал он. – Если она и выздоровеет, у неё будут волочиться задние лапы. Попрощайся с ней.

Мэри Руа не поняла.

– Я не хочу с ней прощаться. Дай ей капель. Я отнесу её домой, уложу и буду за ней ухаживать.

Собака на столе закряхтела и тявкнула. Мистер Макдьюи посмотрел на неё и сказал:

– Пойми ты, когда люди болеют, они иногда вылечиваются, а иногда нет. Животных можно раньше усыпить, чтобы они не мучились. Так мы и сделаем.

Мэри Руа кинулась к двери, пытаясь прорваться ко мне.

– Папа, папа! – закричала она. – Не надо! Вылечи её! Я не дам её усыпить! Не дам, не дам, не дам!

Вилли сказал:

– Собака дышит лучше, сэр.

– Не капризничай и не глупи, – рассердился Макдьюи. – Ты что, не видишь, она еле жива! А мне сейчас и без твоей кошки…

Мэри Руа заплакала. Шея у мистера Макдьюи стала такого же цвета, как волосы.

– Мэри Р-руа! – загрохотал он. – Домой!

– Разрешите, сэр, – сказал Вилли, – я посмотрю кошечку…

Мистер Макдьюи обернулся к нему.

– Не суйтесь, куда не просят! Берите эфир и делайте что приказано! Пора кончать, собака ждёт.

Пора кончать! Меня кончать! Кончать мою жизнь, мои мысли, чувства, мечты, радости, всё! Я слышала, как Мэри Руа пыталась прорваться ко мне, а помочь ей не могла. Ах, будь я здорова, я бы прыгнула на него сзади, он бы у меня поплясал…

– Вы разрешите… – сказал Вилли.

– Папа, не надо, папа пожалуйста-а! – кричала Мэри Руа.

– Не плачь так сильно, Мэри Руа! – взволновался Вилли Бэннок. – У меня прямо сердце разрывается. Ты мне поверь, я ей плохо не сделаю.

Какое-то время я не слышала ничего, потом раздался незнакомый голос:

– Папа! Если ты убьёшь Томасину, я никогда не буду с тобой разговаривать.

– Хорошо, хорошо! – отмахнулся он. – Иди, – и быстро запер дверь.

Я услышала, как Мэри Руа колотит кулаками и кричит:

– Папа! Папа! Не убивай Томасину! Пожалуйста! Томасина-а-а!

Мистер Макдьюи сказал:

– Скорей, Вилли, – и наклонился над собакой.

Вилли подошел ко мне, налил сладковатой жидкости на тряпку и прижал эту тряпку к моему носу. Я всё хуже слышала, как колотит в дверь Мэри Руа. Ещё раздался отчаянный крик:

– То-ма-си-и-н-а-а-а-а!

И стало темно и тихо. Я умерла.

Часть вторая7

На заднем дворе ветеринарной лечебницы стояла мусоросжигательная печь. По вечерам Вилли Бэннок сжигал в ней грязные бинты, отбросы, а также тела умерших животных. Она была новая, электрическая, и мистер Макдьюи очень ею гордился. От улицы и от огорода, вотчины миссис Маккензи, дворик был отделён забором.

Конечно, Мэри Руа запрещалось и заглядывать на больничный дворик, но в огороде она играла. Сиживали в огороде и отец её с соседом-священником, которому нравились и цветы, и овощи, и зелень, выросшие в столь близком соседстве со смертью.

Сейчас, незадолго до ленча, миссис Маккензи гладила наверху и не могла услышать, как вернулась и как плакала осиротевшая хозяйка. К тому же плакала Мэри тихо, не кричала, не рыдала, просто лились по щекам слёзы, словно ей и положено теперь жить плача, как прежде она жила смеясь и улыбаясь.

Решительно и мрачно Мэри Руа прошла в кухню, где стояло на полу нетронутое молоко, дожидаясь исцелённой Томасины, вышла в огород и приблизилась к забору. Он был выше неё.

Она нашла два ящика, поставила их друг на друга и влезла на них. На заднем дворе больницы, венчая кучу мусора, длинной полоской золотистого меха лежала Томасина. Глаза её были закрыты, губы раздвинуты.

С несвойственной ей расторопностью Мэри Руа вгляделась в окна обоих домов. В них никого не было. Миссис Маккензи гладила, распевая гимны (по-видимому, раскалённый утюг напоминал ей об адском пламени), отец и Вилли трудились над собакой.

Мэри Руа легко и быстро перелезла через забор, подбежала к мусорной куче и схватила свою покойницу, как шотландская вдова, разыскавшая тело на поле боя. Она положила её на плечо, поставила другие ящики, влезла на забор, отодвинула их ногой и спрыгнула. Потом, прижимая к груди ещё не остывшую кошку, она отворила калитку и побежала по улице.

Хьюги, сын лерда, живший в большом поместье, в миле от берега, заслышал плач и вышел к ней, когда она, выбившись из сил, опустилась на траву у высокого дуба.

– Ой, Мэри! – сказал он. – Что с Томасиной?

Мэри подняла мокрое лицо и увидела, что её друг и защитник стоит рядом с ней на коленях. А он, услышав приторный запах, сам сообразил, что случилось, и осторожно начал:

– Может, оно и лучше… Может, она была не-из-ле-чи-мо больна…

Мэри взглянула на него с отчаянием и ненавистью. Мягкосердечный Хьюги понял, что так говорить нельзя, но совершенно растерялся от криков, слёз и рыданий. «Папа и не пробовал! – кричала Мэри. – Он плохой… Ты плохой… Все вы…» В конце концов она уткнулась лицом в мох и стала скрести ногтями землю.

Хьюги не понимал, что можно так плакать из-за кошки – у них в парке их кишело сотни, и он не отличал одну от другой. Но он слышал, что люди с горя умирают, и очень испугался за Мэри. Он был достаточно взрослым, чтобы понять: не можешь утешить – отвлеки.

– Вот что, Мэри, – сказал он. – Мы её как следует похороним. Прямо сейчас! У нас есть атласная коробка, туда её и положим. Устелем коробку вереском, он очень мягкий… Ты слышишь меня, Мэри Руа?

Она его слышала. Рыдала она всё тише и тише, хотя и не поднимала головы. А он, ободрённый успехом, развивал свою мысль:

– Устроим шествие через весь город. Ребят соберём много. Ты наденешь траур, пойдёшь за гробом и будешь громко рыдать.

Мэри Руа приподнялась и посмотрела на него поверх Томасининого тела.

– У миссис Маккензи есть чёрная шаль, – сообщила она.

– А я возьму у мамы накидку на голову, – подхватил Хьюги. – И Джеми будет играть на волынке! Он учился, очень здорово играет. Представляешь – в юбочке, в шапочке с лентами и дудит «Плач по Макинтошу».

Мэри Руа слушала как зачарованная. Глаза её стали круглыми, словно монетки, и слёзы на них высохли. Хьюги говорил:

– Я тоже надену юбочку, накину плед на плечи, возьму кинжал и сумку… Все будут на нас смотреть и приговаривать: «Вот идет вдова Макдьюи» – это про тебя, а про Томасину: «Упокой её, Господи!»

– Правда, Хьюги?

– Ещё бы! – Он сам увлёкся своей выдумкой. – И мы поставим надпись!

– Какую такую надпись?

– Ну, вроде могильного камня. Сперва ставят дощечку… если спешат… – Его синие глаза загорелись, и, запустив пальцы в тёмные кудри, он медленно продекламировал: «Здесь лежит Томасина… зверски умерщвлена… 26 июля 1957 года».

Мэри Руа с обожанием глядела на него, а он говорил:

– Я скажу надгробное слово… «прах во прах возвратится…» похвалю её… распишу, как ей хорошо на небе… Мы забросаем могилу цветами. Джеми опять задудит… и мы устроим поминки…

Мэри обняла его, склонившись над Томасиной.

– Вот и молодец! – сказал Хьюги, вытер ей лицо чистым платком и помог высморкаться. Потом он аккуратно отряхнул её фартучек от листьев и травинок.

– Я её возьму, – заторопился он. – Положу в коробку. Позову Джеми, соберу ребят. А ты беги, одевайся! Что за похороны без вдовы?

Она послушно побежала к дому, улыбаясь и плача. Больше всего её умиляла фраза «Зверски умерщвлена».

8

Ветеринар Эндрью Макдьюи не видел похорон своей последней жертвы – он направлялся со своим другом, священником, на другой конец города, к слепому нищему. Немного раньше, часа в три, Энгус зашёл в лечебницу, чтобы узнать, как здоровье собаки-поводыря.

– Что ж, – сказал ему Макдьюи, предвкушая восторг и удивление, – глаза я твоему Таммасу спас. Через три недели собака будет в полном порядке.

– Вот и хорошо, – ответил священник. – Так я и знал.

– Мне льстит, что ты так веришь в меня… – начал Макдьюи.

– Нет, – простодушно перебил его отец Энгус, – я не из-за тебя. Я…

Макдьюи сердито рассмеялся.

– А, Боженька! Ясно… Знал бы ты, сколько раз мы теряли всякую надежду! Собака просто чудом осталась жива… – И он остановился, услышав, какое слово произнёс. Энгус Педди весело кивнул.

– Я о чуде и просил. Знаешь, у нас судят по плодам. А в тебе я, конечно, не сомневался. Пойдём скажем Таммасу, а?

– Иди скажи сам. На что я тебе?

– Он тебя просил: «Спасите мои глаза». Ты их спас.

– Вот как? А ты вроде только что говорил…

– Нет, это ты говорил. Ничего, не ты первый путаешь Бога с Его орудием. Пойдём, Эндрью, тебе полезно увидеть, как Таммас обрадуется.

Перед уходом они зашли поглядеть на собаку. Она лежала на чистой соломе, задние лапы её были в гипсе, передние – в бинтах. Но глаза её глядели зорко, острые ушки торчали вверх, и, завидев гостей, она забила хвостом по полу.

– Какая красота… – сказал священник.

– Не балуйте её, а то привяжется, – обратился ветеринар к Вилли Бэнноку, хлопотавшему неподалёку. – Она приучена к одному человеку.

Таммас Моффат жил на другом конце города. Проходя узкими улочками, Энгус Педди услышал знакомые звуки и приостановился.

– Странно… – сказал он. – Где-то играют «Плач по Макинтошу», а сегодня нет никаких похорон.

– Померещилось тебе, – сказал Макдьюи, и они пошли дальше.

Старый Таммас жил на втором этаже оштукатуренного дома, крытого толем. На тротуаре играли дети; на трубе сидела одноногая чайка, белая с серым; на пороге стояла старуха в чепце, с метлой и совком.

– Таммас дома? – спросил отец Энгус.

– Дома, – отвечала старуха, – вроде не выходил.

– Спасибо. Мы к нему поднимемся, если разрешите. Доктор принёс ему добрую весть насчёт собаки.

Они пошли вверх по узкой, тёмной лестнице, священник впереди, ветеринар – сзади. Всё было тихо, только снизу доносился шорох метлы, а сверху – хлопанье крыльев.

На полпути священник остановился.

– Эндрью… – сказал он.

– Что там? – откликнулся ветеринар.

Но священник не объяснил, что остановило его.

– Ладно, сейчас увидим, – сказал он, тяжёлыми шагами добрёл до площадки и постучал в дверь. Ответа не было. Он подождал и тихо вошёл.

– Господи… – сказал он.

Слепой сидел лицом к двери. Голова у него не упала, он как будто прислушивался, ждал шагов, когда явилась смерть.

Макдьюи рванулся к нему, припал ухом к груди, схватил руку. Сердце не билось и пульса не было, хотя рука ещё не остыла.

– Всё, – сказал ветеринар.

Священник кивнул.

– Да, да… Я знал… – проговорил он.

– Я же спас его глаза! – крикнул Макдьюи. – Где твой Бог?

И туг отец Энгус рассердился. Он выпрямился, круглое лицо вспыхнуло, глаза за очками сверкнули гневом.

– Не смей! – воскликнул он. – Будь она проклята, твоя наглость!

– Проклинать вы горазды! – не уступил Макдьюи. – А ты мне ответь!

– Он – Бог, а не твой слуга! – кричал Энгус Педди, наверное, впервые в жизни. – Ты что, хочешь, чтобы Он тебе льстил? Восхищался твоей работой?

– Нет, ты скажи, – орал Макдьюи, – за что вот этому благодарить твоего Бога?

Они препирались прямо над мёртвым телом, а старый нищий словно судил их гнев, и прощал его как истинно человеческую слабость.

Священник первым пришёл в себя.

– Таммас стар, – сказал он. – Он умер мирно. Он умер надеясь. – Отец Энгус поднял голову, и его кроткие глаза глядели так виновато, что друг его вздрогнул. – А ты прости меня, Эндрью.

– Да и я хорош, – сказал Макдьюи. – Разорался над мертвецом, обидел тебя…

– Нет, не меня! – живо откликнулся отец Энгус. – Я не то имел в виду. Ну что ж, мы оба перенервничали, хотя я-то ещё на лестнице знал.

С необычайной, нежной осторожностью он закрыл слепому глаза и накинул ему на голову плед. Вдруг он почувствовал, что ещё что-то неладно.

– Мэри сидела в приёмной, – сказал он. – Вроде, кошка у неё заболела. Что там было потом?

Макдьюи с поразительной четкостью увидел всё, о чем начисто забыл. Он даже ощутил сладкий запах эфира и услышал, как беспомощно колотят в дверь маленькие кулаки.

– Пришлось усыпить, – сказал он. – Видимо, менингиальная инфекция. Так верней. Всё равно бы не выжила.

Мирное лицо Энгуса Педди стало и растерянным, и суровым.

– Господи, – проговорил он. – Господи милостивый!..