Текст книги "Дженни. Томасина. Ослиное чудо"

Автор книги: Пол Гэллико (Галлико)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

29

Ну как? Хороша моя буря? Нравится она вам?

А мне не нравится. Я боюсь её до смерти. Не люблю бурь. Весь мой мех, от носа до кончика хвоста, встаёт дыбом и потрескивает.

Конечно, я – богиня и могу вызывать дожди и грозы. Но это уж слишком!

Вам странно, что боги тоже боятся? Ничего странного тут нет. Вы создали нас по своему образу и подобию и по образу и подобию зверей и птиц. Чего же вы от нас ждали?

Богиня я богиня, но ведь я и кошка, совсем небольшая. Тогда, в прекрасной Бубасте, меня до болезни доводили все эти крики, пляски, подношения, вообще людская глупость.

Бывало, они поют, играют, шумят, а я сижу в святилище на золотом, усыпанном изумрудами троне и моюсь, чтобы о них забыть.

Хотела бы я сейчас забыть об этой буре. Лори ушла.

Покормила нас, заперла – меня в доме, их в амбаре – и ушла куда-то. Не будь я богиней, я бы поднялась наверх и залезла к Лори под кровать.

Ой, какая молния! Гром какой! Пойду посижу хоть в спальне…

Знаете, что я там нашла?

Я узнала, откуда идет этот дивный запах, навевающий на меня печальные и сладостные сны. Одновременно я нашла и прекрасное место, где не так гремит и сверкает и прятаться не стыдно.

Это – шкаф. Наверное, Лори спешила, одеваясь, и не заперла его.

В Египте такого запаха не было. Пахнет мешочек; по-видимому, в нём какая-то трава. Я нюхаю и нанюхаться не могу.

Посплю-ка я в шкафу. Туг хорошо, тепло. Носом я уткнулась как раз в мешочек и мурлыкаю так, что всё трясется.

30

Сверкнула молния, и гром загрохотал такой, словно в небе ударили молотком в медный кимвал. Эхо прокатилось по холмам; и самые низкие, глухие ноты замерли у дверей и окон. Таких гроз не помнили и старожилы.

Миссис Маккензи, Вилли Бэннок, Лори и Эндрью сидели у кроватки.

От страшного грома больная проснулась, и ужас засветился в её глазах. Она приоткрыла рот, но ничего не сказала, и Макдьюи подумал, что ребёнок, который не может плакать, просто душу разрывает.

– Не бойся, Мэри Руа, – прошептала Лори. – Утром будет тихо, светло…

Макдьюи взглянул на часы. Было без малого четыре – то самое время, когда всего легче разлучиться телу и душе. Когда станет светло и тихо, подумал он, смерть уже уйдёт отсюда и унесёт с собой мою дочь.

– Может, послать Вилли за доктором? – спросила миссис Маккензи.

– Нет, – ответил Макдьюи. – Он больше ничего не может сделать. Последний его рецепт – «молитесь».

Он увидел, как зашевелились её губы и склонилась голова Бэннока, но сам молиться не стал. Сердце его исходило нежностью к Лори – она, слышавшая ангелов, стирала платком пот со лба Мэри, гладила её по щеке и по волосам, брала прозрачную руку в синих венах и тщилась перелить в больную свою силу и любовь.

Макдьюи не молился из смирения, а не от гордыни. Ему казалось, что нельзя больше занимать Бога собой и своей бедой, когда мир полон горя и бед. Но молитвы миссис Маккензи и старого Бэннока поддерживали его. Они – простые души, невинные, не то что он. Сейчас няня говорила вслух, и Макдьюи прислушивался к её спору с Богом. «Господи, – говорила она, – у Тебя столько деток, оставь нашу девочку нам! Господи, послушай меня, старую, одинокую!» Вдруг он заметил, что кивает в такт её словам.

Молния снова озарила комнату. Из-за грозы вышли из строя и свет, и телефон. В доме было темно и тихо, на столике стояли две керосиновые лампы и несколько свечей.

Макдьюи опустился на колени и стоял, касаясь Лори плечом. Он даже и не обнял её, он просто её касался и знал, что они едины.

Мэри Руа зашевелилась в постели. Лори и Эндрью переглянулись. Нежность и жалость ещё освещали её лицо, но он увидел и с ужасом узнал отсвет того, что видел вчера, когда шотландская женщина сражалась за его жизнь огненным мечом. Она снова прижала больную к груди, защищая от ангела смерти. Макдьюи закричал:

– Господи Боже мой! Не надо!

Началась последняя битва.

31

«Томасина, – подумала я, проснувшись, – вылезай скорее, миссис Маккензи раскричится».

Она не любит, чтобы я лежала на белье Мэри Руа. А я лежу – и ей назло, и ради запаха лаванды. Всем запахам запах…

Вот и теперь я заснула, уткнувшись носом в мешочек. Что-то сверкнуло, загремело. Значит, гроза… Пойду-ка, решила я, к Мэри в постель. И ей лучше, и мне.

Я выпрыгнула на пол. Сверкнула молния. Что такое? Постель пуста. И это не та постель! Не та комната! Я – в чужом доме!

Я, Томасина-аристократка, испугалась впервые в жизни. Я бегала по комнате как одержимая, прыгала с постели на пол, с полу – на стул и на шкаф, пока снова не сверкнула молния и я не увидела лестницы. Тогда я кинулась вниз и увидела ещё одну комнату, где перед очагом стояла корзина для какой-то кошки. Нашла я и кухню – чужую, не то что у нас, где всё вверх дном и столько дивных запахов, и ещё одну комнату, в которой стояла страшная и непонятная машина.

Мне становилось всё страшнее, и я села посидеть посредине комнаты, чтобы сердце не так билось. «Спокойно! – внушала я себе. – Это, конечно, сон!» Чтобы убедиться, я лизнула лапки и поняла, что ошиблась. Во сне мы, кошки, не моемся.

Тут молния сверкнула такая, что не описать, и всё загрохотало, затряслось, затрещало, чуть дом не обвалился.

Я кинулась в трубу. Там было мокро, грязно, душно – нет, приличной кошке такая смерть не подходит! Я вообще не хотела умирать; я хотела домой!

Домой, домой, домой! Я висела в тёмной трубе и просто жить не могла без Мэри Руа.

Я видела каждый уголок нашего дома, и кухню, и моё кресло, и белую скатерть, и плед на нашей кровати, а главное – круглое, курносое личико, рыжие волосы и чистый фартук.

Верьте или не верьте, я так ясно почувствовала запах Мэри Руа, словно сидела у неё на руках, – запах глаженого белья, тёплой фланели, шёлковых лент, мыла, варенья, зубной пасты, мягких волос.

И такая любовь переполнила меня, что я рванулась вверх по трубе, под самые молнии.

Кто как, а я дождя не терплю. Я спрыгнула и села под густым деревом.

Мне захотелось умыться – я кошка чистоплотная; и я начала с лапок. Сперва моем лапку спереди, потом сзади, потом – щёки, голову, за ушами…

«Томасина, иди домой!»

Кто это сказал? Я сама? Теперь – бока, потом…

«Иди домой, Томасина!»

«Как это? В такую грозу? Да я и дороги не знаю!»

«Что тебе гроза? Ты и так вся мокрая. Неужели ты снова забыла запах Мэри Руа? Иди, глупая ты кошка!»

«Я не забыла! И молоко помню, и овсянку, и солёные слёзы на розовых щеках. Я где-то пропадала очень долго… Я хочу домой… я…»

Смотрите, да это я сама с собой говорю! Кому ж ещё? Я перестала мыться. Гром гремел немного подальше.

«Иди домой! Иди домой, Томасина!»

«Боюсь…»

«Иди».

Я вылезла из-под веток, и дождь брызнул мне в лицо. «Что ж, – рассудила я. – Он меня и вымоет». Мы вообще склонны к философии. Я наставила усики, проверяя, могу ли определить дорогу. Оказалось, могу.

Если бы я знала, как тяжёл путь, как мокра земля, как холоден дождь, как буен ветер, я бы, наверное, не пошла. Или пошла бы всё равно?

Я то бежала, то почти ползла – и лесом, и мостом, и улицами. Где-то я лежала под забором, снова не зная, сон это или явь, потом шла дальше.

Под забором я, наверное, и впрямь уснула ненадолго, потому что мне почудилось, будто я – не я, и сижу почему-то на золотом троне, на пуховых пурпурных подушках, а на шее у меня золотое ожерелье или, если хотите, ошейник. Справа и слева от трона какие-то жаровни, от них идёт довольно приятный дым. Что-то зазвенело, вбежали красивые девушки в белых платьях. Они пели и размахивали пальмовыми ветками. У моего трона они упали ничком. В дверях показался мужчина в тёмной одежде. Волосы его и борода были рыжие, как пламя, глаза – холодные как лёд.

Но, подойдя ко мне, он опустился на колени и стал другим, добрым. Он положил предо мной золотую мышку с рубиновыми глазами. «Помоги мне! – сказал он. – Пожалуйста, помоги!..»

Зазвенели кимвалы, загремел гром. Я лежала, дрожа, под забором. Небо стало багровым, дождь ревел, голос внутри меня самой повторял: «Иди домой, Томасина. Иди к Мэри Руа… иди… иди!..»

Часть шестая32

Лори прошептала:

– Ты возьмёшь её на руки?

Женские слёзы смешались с каплями пота на детском лице. Макдьюи склонился над дочерью и вытер ей насухо щёки и лоб.

– Нет, – ответил он. – У тебя ей лучше. Я бы хотел так умереть.

Миссис Маккензи закрыла лицо руками, спина её тряслась. Вилли отвернулся к стене.

Гроза гремела и сверкала. Грохот сменялся страшной тишиной, когда один лишь дождь стучался в окна. В одну из таких минут четыре раза пробили башенные часы. Лори и Эндрью в отчаянии посмотрели друг на друга поверх рыжей головы.

Мэри открыла глаза и долго глядела в глаза Лори. Потом она взглянула на отца, и лицо её, маленькое, словно у куклы, вспыхнуло румянцем. Она стала на секунду такой же хорошенькой, как была.

Тогда они и услышали кошачий крик за окном, перекрывающий и свист ветра, и грохот ливня, и раскаты дальнего грома.

Все вскинули голову – и Лори, и Эндрью, и заплаканная миссис Маккензи, и распухший от слёз Вилли с обвисшими усами.

Снова раздался крик – долгое, жалобное, пронзительное «мяу!». И кто-то в комнате сказал: «Томасина».

– Кто сейчас говорил? – крикнул Эндрью.

Усы у Вилли Бэннока взметнулись кверху, глаза сверкнули.

– Она! – закричал он. – Она сама!

Молния сверкнула так, что лампы и свечи обратились в незаметные огоньки. Все увидели в окне мокрую рыжую кошку.

– Томасина! Томасина! – вскричали разом Мэри Руа и миссис Маккензи. Девочка указывала пальцем на снова потемневшее окно.

– Господи помилуй! – сказала миссис Маккензи. – Кошка пришла с того света за нашей девочкой…

Первым разобрался, в чём дело, здравомыслящий Вилли Бэннок.

– Она живая! – крикнул он. – Да пустите вы её сюда!

– Миссис Маккензи, – хрипло и тихо сказал Эндрью, чтобы не спугнуть Томасину, – она вас любит. Откройте окно… только поосторожней. Богом прошу!

Старая служанка встала, вся трясясь, и осторожно пошла к тёмному пустому окну.

Всё затихло, только Лори слышала, как сухо и тяжко били крылья улетающего ангела смерти.

Медленно и осторожно миссис Маккензи открыла окно. В комнату влетели брызги дождя. Кошки не было.

– Кис-кис-кис, – позвала миссис Маккензи. – Томасина, иди ко мне, молочка дам!..

– Талифа, – заглушил шум ливня нежный голос Лори, – иди сюда! Иди ко мне!

Кто-то мягко шлёпнулся на пол. Мокрая кошка подошла ближе, открыла рот, молча здороваясь с людьми, отряхнулась как следует, подняла одну лапу, другую, третью, четвёртую и отряхнула каждую. Практичный Вилли ловко обошел её и закрыл окно.

Эндрью Макдьюи казалось, что если он тронет Томасину, она исчезнет как дым, или рука его просто коснётся пустоты. Но всё же он поднял её, и она на него фыркнула. Она была настоящая, мокрая и злая.

– Господи! – сказал он. – Спасибо. – И положил кошку на руки к Мэри Руа.

Томасина мурлыкала, Мэри обнимала её, целовала и не думала умирать. Слабым, вновь обретённым голосом она выговорила:

– Папа, папа! Ты принёс мне Томасину! Томасину принёс, она жива!

Как бы долго ни пришлось ей выздоравливать, всё стало на свои места. Отец её снова был всемогущим и всеблагим.

– Ты что-нибудь понимаешь, Лори? – спросил Эндрью.

– Да, – просто отвечала она, нежно улыбнулась и глаза её засветились мудростью. Она встала и положила в постель девочку с кошкой. Томасина принялась мыться. Ей много предстояло сделать – из лапы шла кровь, когтя два болтались, но она сперва вылизала шею и щёки своей хозяйки, а потом без прежней ненависти посмотрела на рыжеволосого и рыжебородого человека с мокрым лицом.

Гроза утихала вдали. Мэри Руа обняла Томасину, и та отложила свои дела. Через несколько секунд обе они крепко спали.

Миссис Маккензи и Вилли тоже пошли спать. Дождя уже не было. Кто-то постучался у входных дверей. Эндрью пошёл открывать и увидел отца Энгуса, осунувшегося после бессонной ночи и одетого в старую сутану. Ветеринар долго глядел на него. Лицо священника было мирное, и глаза за стёклами очков смотрели спокойно.

– Ты уже знаешь, – сказал Эндрью.

Энгус знал, и не знал. Просто сейчас, ночью, он вдруг ясно понял, что молитва их услышана.

– Да, – отвечал он. – Она жива и здорова.

– Она и говорить может.

Энгус кивнул.

– Томасина к ней вернулась, – медленно продолжал Эндрью; но Энгус снова кивнул и сказал:

– Очень хорошо.

Они вошли на цыпочках в комнату. Лори сидела над спящей девочкой и спящей кошкой. Улыбка осветила круглое лицо священника.

– Как у них красиво… – сказал он.

Тогда Эндрью вспомнил то, что хотел сказать:

– Лори… – позвал он.

– Да, Эндрью?

– Когда миссис Маккензи открыла окно и позвала Томасину, ты её тоже позвала, но как-то иначе. Как ты её назвала?

– Талифа.

– Марк, – сказал отец Энгус, – глава 5, стих 35, и далее.

Лори улыбнулась. Эндрью удивлённо глядел на них.

– Скажу по памяти, – продолжал священник: – «Приходят от начальника синагоги и говорят: дочь твоя умерла, что ещё утруждаешь Учителя? Но Иисус, услышав сии слова, тотчас говорит начальнику синагоги: не бойся, только веруй… Приходит в дом и видит смятение, и плачущих и вопиющих громко. И, вошед, говорит им: что смущаетесь и плачете? Девица не умерла, но спит…»

Лори всё так же улыбалась нежной, загадочной улыбкой; Эндрью пристально глядел на священника и на неё.

– «И взяв девицу за руку, – продолжал Энгус Педди, – говорит ей: „галифа куми“, что значит „девица, тебе говорю, встань“. И девица тотчас встала и начала ходить».

– Не понимаю, – хрипло сказал Эндрью.

– Она не умерла, она заснула, – сказала Лори. – Я видела, как дети её хоронят. Когда они ушли, я раскопала могилу. Я боялась, не натворили ли они чего-нибудь.

– А-а-х… – выдохнул Эндрью.

– Я заплакала, – говорила Лори, вспоминая тот день. – Она была такая несчастная, на шелку, в коробке, совсем как живая. Мои слёзы упали на неё, и она чихнула.

Священник и врач молча слушали её.

В мозгу ветеринара Макдьюи проносились события того дня: как он приказал Вилли усыпить кошку, как оба они спешили, собаку надо было оперировать. По-видимому, загадочный паралич прошёл под наркозом, так бывает.

– Спасибо, Лори, – серьёзно сказал он.

– Вы оба, наверное, есть хотите, – сказала Лори. – Пойду кашу погрею и поставлю чай.

Эндрью раскурил трубку. Энгус долго ждал, пока он заговорит, не дождался и начал первым:

– Что ж тебя теперь печалит?

– Да так… – сказал ветеринар, помолчал и объяснил: – Значит, это не чудо…

– А тебе и жалко! – заулыбался священник. – Очень мило с твоей стороны, меня пожалел. Нет, Эндрью, не чудо. Но ты оглянись, вспомни, как все хорошо задумано, а?

Эндрью долго курил, потом сказал негромко:

– Да, Энгус. Ты прав.

На кухне Лори гремела кастрюлями, чайником и сковородкой. Так распоряжаются в доме, где остаются навсегда.

Ослиное чудо

Если вы едете в Ассизи мимо олив и кипарисов, по белой пыльной дороге, с которой то виден, то не виден этот маленький город, вы должны, достигнув развилки, выбирать между нижним и верхним путём.

Если вы решите ехать низом, вы скоро увидите арку, сложенную ещё в XII веке. Если же вам захочется подойти поближе к синему итальянскому небу и охватить взором дивные долины Умбрии, и вы и ваша машина попадёте в самую гущу волов, козлов, мулов, осликов, свиней, детей и тележек, толпящихся на рыночной площади.

Именно здесь, вероятно, вы и встретите Пепино с Виолеттой, предлагающих свои услуги всякому, кому могут понадобиться маленький мальчик и выносливая ослица, и кто готов заплатить им немного денег, чтобы они могли поесть и переночевать в хлеву у Никколо.

Пепино и Виолетта очень любили друг друга. Жители Ассизи привыкли встречать на улицах и за городом худенького босого мальчика с большими ушами и серого, как пыль, ослика с улыбкой Моны Лизы.

Десятилетний Пепино уже не первый год как осиротел, но сиротою он был необыкновенным, ибо ему в наследство досталась Виолетта… Работящая, смирная ослица с мягкой тёмной мордочкой и длинными бурыми ушами отличалась от своих собратьев и сестер одной особенностью: уголки её губ были чуть-чуть приподняты, словно она деликатно улыбалась. Потому, какая бы тяжкая работа ей ни выпадала, казалось, что она довольна. Улыбка её и сияющие глаза Пепино могли умилить кого угодно, и мальчик с ослицей не знали особой нужды, даже откладывали немного про чёрный день.

Работали они тяжко – таскали воду, хворост, тяжёлые корзины, помогали вытянуть из грязи повозку, нанимались на уборку олив и даже доставляли домой слишком много выпивших сограждан (Пепино придерживал седока, чтобы тот не свалился). А ночью, свернувшись на соломе, Пепино прислонялся головой к ослиной шее, и думал иногда, что Виолетта – и мать ему, и сестра, и подружка, и помощница. Люди, бывало, и били, и обижали их, но Виолетта всегда слушала его жалобы и нежно зализывала раны. Когда он радовался, он пел ей песни, когда горевал – плакал, уткнувшись в мягкий серый бок.

Зато и он кормил её, поил, мыл и чистил, вынимал из её копыт камешки, словом – очень о ней пёкся, особенно когда они были одни, но и на людях не обижал. Виолетта же боготворила своего хозяина со всей верностью, нежностью и покорностью, на которую способны ослы.

И вот, когда она заболела ранней весной, Пепино себя не помнил от горя. Она стала безучастной, не хотела вставать, худела, а хуже всего, что исчезла её кроткая и тонкая улыбка. Погоревав с неделю, Пепино пересчитал деньги и пригласил к ней доктора Бартолли. Ветеринар добросовестно ощупал её и выслушал, но толком не помог.

– То ли кишечная инфекция, – сказал он, – то ли кто укусил, не знаю… Был такой случай в Фолиньо. Пускай лежит, корми её полегче. Будет на то Божья воля – поправится. А нет, так нет, чего ей страдать.

Когда он ушёл, Пепино припал к её тощему боку и долго плакал. Что делать дальше, он знал. Если ей нельзя помочь на земле, надо обращаться выше. Они должны пойти вместе в крипту, под нижней церковью святого Франциска, к самым мощам того, кто так любил Божьи твари, что называл их братьями и сёстрами.

Рассказывал об этом отец Дамико, и говорил он так, словно святой Франциск жив, и может показаться – в бурой ряске, подпоясанной верёвкой, – из-за утла или из-за поворота узенькой мощёной улочки. Кроме того, Пепино и сам знал об одном чуде. Друг его, сын Никколо, понёс в усыпальницу кошку, попросил Франциска, и тот её вылечил – во всяком случае, подлечил: задние лапы у неё не совсем окрепли, но она осталась жива.

Не без труда уговорил он свою больную подругу и, гладя её, повёл кривыми проулками к базилике святого. У входа в нижнюю церковь он со всем почтением попросил фра Бернардо, который там дежурил, пустить Виолетту к Франциску на лечение.

Фра Бернардо постригся совсем недавно и, обозвав Пепино богохульником и нахалом, приказал немедленно уйти. Не говоря уж о кощунстве самой затеи, осёл и не пройдёт по винтовой лесенке, на которой едва помещается человек; так что Пепино не только мерзавец, но и кретин.

Пепино послушно отошёл, обнимая Виолетту. Он был огорчён и даже обижен, но надежды ничуть не потерял. Давно, когда он стал сиротой, ему досталась в наследство не только ослица. Один их друг, наполовину ирландец, звавшийся Франческо Ксаверио о'Халлоран, научил его мудрому правилу: «Нет – не ответ».

Что делать дальше, он знал; однако, всё же пошёл к своему другу и наставнику, отцу Дамико.

Священник, такой широкоплечий, будто его создали для того, чтобы нести чужие бремена, сказал ему:

– Да, сынок, ты имеешь право пойти к настоятелю, а он – согласиться с тобой или отказать.

Говорил он это не по лукавству, ибо не совсем понимал, что же станет делать настоятель с такой простодушной верой. Ему казалось, что этот достойный монах слишком много думает о том, привлекают ли туристов базилика и крипта. Сам отец Дамико пустил бы к гробнице и осла, и мальчика, но это зависело не от него. «Интересно, – думал он, – что же сделает настоятель?», – и ему казалось, что он это знает наперёд.

Однако опасениями своими он с Пепино не делился, только сказал напоследок:

– А если её не пустят там наверху, есть ещё один ход, снизу, через старую церковь, только его заложили много лет тому назад. Но можно его открыть. Ты попроси настоятеля, он знает.

Пепино сказал спасибо и пошел к базилике, чтобы повидать настоятеля. Настоятель был милостив и, хотя в то время беседовал с епископом, велел пустить Пепино, который, войдя в монастырский сад, стал ждать, пока такие важные люди кончат свою беседу.

Епископ и настоятель гуляли по дорожке, и Пепино с надеждой глядел на епископа, ибо он казался помягче, а настоятель немного походил на лавочника. Говорили они вроде бы о святом Франциске.

– Он слишком далеко ушёл от этого мира, – со вздохом сказал епископ. – Урок его понятен тем, кто имеет уши. Но кто в наше время захочет к нему прислушаться?

– Многие ездят в Ассизи посмотреть на гробницу, – сказал настоятель. – Однако в святой год не помешала бы реликвия: прядь его волос, или ноготь, что угодно…

Епископ глядел вдаль и покачивал головой.

– Весть, вот что нам надо, дорогой мой отец. Весть через семь столетий, которая напомнила бы, чего он от нас хотел. – И он замолчал, и закашлялся, потому что был вежлив и заметил, что Пепино ждёт.

Тогда обернулся и настоятель.

– Ах, да, сын мой! – сказал он. – Чего ты от меня хочешь?

– Простите, отец, – ответил Пепино. – Мой ослик заболел, Виолетта. Доктор Бартолли говорит, помочь ей нельзя, она умрёт. Можно, я её отведу к святому Франциску и попрошу, чтобы он её вылечил? Он очень любил зверей, а осликов – больше всего.

– Как тебе это в голову пришло? – спросил настоятель. – Осла, в святилище… Нет, что же это такое!

Пока Пепино рассказывал про котёнка, епископ глядел в сторону, скрывая улыбку. Но настоятель не улыбался:

– Как этот Джанни пронёс кота к гробнице? Дело было прошлое, и Пепино честно ответил:

– Под курткой, отец.

– Ну что ж это такое! – вскричал настоятель. – А другой понесёт щенка, а третий – телёнка, или там козу, или, помилуй Боже, свинью. До чего же мы дойдём? Это церковь, а не стойло.

Искоса взглянув на епископа, он добавил:

– Да и вообще, он там не пройдёт. Ничего у тебя не получится.

– Есть другой ход, отец, – сказал Пепино, – через старую церковь. Можно его открыть для такого дела.

Тут настоятель рассердился.

– Ты в себе или нет? Ломать церковную стену ради какого-то скота!

– Знаешь что, – сказал епископ, – пойди домой и помолись святому. Он и там тебя услышит.

– Он её не увидит! – закричал Пепино, стараясь не заплакать. – Он не увидит, как она улыбается! Правда, теперь она больная, но для него улыбнётся. А он увидит – и вылечит её, я точно знаю!

– Мне очень жаль, сын мой, – твердо сказал настоятель, – но отвечу я «нет».

Даже в таком горе Пепино помнил, что «нет» – не ответ.

– Кто выше его? – спросил он отца Дамико. – Кто может приказать и ему, и самому епископу?

Отца Дамико даже зазнобило, когда он представил все ступени иерархии, от Ассизи до Рима. Однако он объяснил что мог и завершил свой рассказ словами:

– А на самом верху – Его Святейшество Папа. Он очень хороший человек, но у него много забот, и тебя к нему не пустят.

Пепино пошёл к Виолетте, покормил её, напоил, обтёр ей морду, вынул из-под соломы свои деньги и пересчитал их. Оказалось почти триста лир. Ого он оставил Джанни, чтобы тот кормил Виолетту, пока он, Пепино, не вернётся. Потом он погладил её, поплакал, что она так отощала, надел куртку и вышел на дорогу. Вскоре грузовик подвёз его до Фолиньо, откуда шла дорога в Рим.

Рано утром он стоял на площади св. Петра – растерянный, несчастный, босой, в рваных штанах и старой куртке. Здесь, среди огромных домов и храмов, он не так сильно верил в успех, но перед его внутренним взором стояла больная ослица, которая уже не улыбалась. И, перейдя площадь, он несмело приблизился к какому-то из боковых входов в Ватикан.

Огромный гвардеец в разноцветной и яркой форме – алой, жёлтой, синей – держал алебарду и выглядел грозно. Однако Пепино подошёл к нему и сказал:

– Простите, можно мне пройти к Папе? Нам надо поговорить про осла Виолетту. Она больна и, не дай Бог, умрёт, если Папа не поможет.

Гвардеец улыбнулся довольно добродушно, ибо привык к нелепым просьбам, а глазастый и ушастый мальчик опасности не представлял. Однако он покачал головой и сказал, что Святой Отец очень занят, а потом опустил алебарду, перегораживая вход.

Но Пепино знал, что «нет» – не ответ, а значит – надо подойти ещё раз. Пока же, оглядевшись, он увидел старушку под зонтом, которая продавала весенние цветы – фиалки, анемоны, подснежники, белые нарциссы, ландыши, анютины глазки и маленькие розы. Многие покупали их, чтобы положить на алтарь своего любимого святого. Цветы были совсем свежие, на лепестках сверкали капли росы.

Посмотрев на них, Пепино вспомнил о доме, и об отце Дамико, и о том, как святой Франциск любил цветы. Если святой их любил, подумал он, их должен любить и Папа, который даже и начальник над всеми святыми.

Тогда он купил многоэтажный букетик: серебристые ландыши вздымались фонтаном из темных фиалок и маленьких роз, ниже лежали обручем анютины глазки, а хвостики, обложенные мхом и папоротником, были обёрнуты в бумажное кружево.

У лоточницы, продававшей открытки и сувениры, он попросил карандаш, листок бумаги и составил не без труда такую записку:

«Дорогой и святой отец! Вот Вам букет. Мне очень нужно Вас видеть и рассказать про моего ослика Виолетту. Она умирает, а мне не дают провести её к святому Франциску. Живём мы в Ассизи, и я сюда пришёл к Вам поговорить. Любящий Вас Пепино».

Потом он снова подошёл к дверям, протянул швейцарцу букетик и записку, и попросил:

– Пожалуйста, передайте это Папе. Когда он прочтёт, что я написал, он меня пустит.

Швейцарец этого не ждал. Отказать, когда на него так доверчиво смотрят, было очень трудно, но он знал своё дело: надо попросить другого гвардейца, чтоб тот подежурил за него минутку, пойти на пост, выбросить цветы в корзину, а потом сказать этому мальчику, что Его Святейшество благодарит за подарок, но принять не может, дела.

Начал он бодро, но, увидев корзину, понял, что не в силах кинуть туда букет. Цветы как будто прилипли к пальцам. Перед ним встали зелёные долины Люцерна, белые шапки гор, пряничные домики, кроткие коровы среди цветущих трав, и он услышал звон колокольчиков.

Сильно этому удивляясь, он шёл по коридорам, не зная, куда же деть цветы. Навстречу ему попался деловитый тщедушный епископ – один из бесчисленных служащих Ватикана – и тоже удивился, что дюжий гвардеец беспомощно глядит на букетик.

Так и случилось маленькое чудо: письмо и подарок нашего мальчика пересекли границу, отделявшую мирское от вечного и установленную священством. К великому облегчению гвардейца, епископ взял злосчастное послание, и тоже умилился, ибо цветы, хоть и растут повсюду, напоминают каждому о том, что он любит больше всего.

Букетик переходил из рук в руки, со ступеньки на ступеньку, и ему умилялись поочередно все, до папского камерленго. Роса высохла, цветы теряли свежесть, но чары свои сохраняли, и никто не мог выбросить их как мусор.

Наконец они легли на стол того, кому и предназначались, а рядом с ними легла записка. Он прочел её и посидел тихо, глядя на букет. На минуту он закрыл глаза, чтобы не так скоро исчез городской римский мальчик, впервые увидевший фиалки на пригородных холмах. Открыв глаза, он сказал секретарю:

– Приведите его ко мне.

Так Пепино предстал перед Папой и обстоятельно рассказал про свою беду, с самого начала и до конца, доброму толстому человеку, сидевшему за письменным столом.

Через полчаса он был счастливейшим мальчиком на свете, ибо нёс домой не только папское благословение, но и два письма – к настоятелю и к отцу Дамико. Спокойно проходя мимо удивлённого, но обрадованного гвардейца, он жалел лишь о том, что не может одним прыжком долететь до Виолетты.

Автобус довёз его до того места, где Виа Фламиниа становится просёлочной дорогой, а оттуда, на попутках, он добрался к вечеру до Ассизи.

Виолетте хуже не стало, и её хозяин гордо пошёл к отцу Дамико, передавать письма, как велел Папа. Священник потрогал послание к настоятелю, а свое прочел, сильно радуясь, и сказал:

– Завтра настоятель пошлёт каменщиков, старую дверь взломают, и ты пройдёшь с Виолеттой к гробнице.

В письме к отцу Дамико было, кроме прочего, написано так: «Несомненно, настоятель знает, что при жизни святой Франциск входил в храм вместе с ягнёнком. Разве asinus – не такая же Божья тварь, если уши у него длиннее и шкура толще?»

Кирка звенела, ударяясь о старинную кладку, а настоятель, епископ, священник и мальчик молча ждали немного поодаль. Пепино обнимал Виолетту, прижавшись к ней лицом. Она еле стояла.

Стена поддавалась туго, и каменщик бил долго, прежде чем люди увидели сквозь первую дыру мерцание свечей у раки святого.

Пепино шагнул вперед, или то шагнула Виолетта, испугавшись внезапного шума? «Постой», – сказал священник, и Пепино придержал её, но она вырвалась, кинулась к стене и боднула её с налёта.

Выпал еще один кирпич, что-то затрещало.

Отец Дамико успел оттащить мальчика и осла, когда камни обвалились, обнажив какую-то нишу, мгновенно исчезнувшую в пыли.

Когда пыль осела, онемевший епископ указывал пальцем на какой-то предмет. Это была маленькая серая оловянная шкатулка. Даже оттуда, где все стояли, были видны цифры «1226» и большая буква «F».

– Господи! – сказал епископ. – Быть не может! Завещание святого Франциска!.. Брат Лев пишет о нём, но его не могли найти семь столетий…

– Что там? – хрипло проговорил настоятель. – Посмотрим скорее, это огромная ценность!..

– А не подождать ли? – сказал епископ. Но отец Дамико вскричал:

– Прошу вас, откройте! Все мы туг – простые смиренные люди. Господь нарочно привел нас сюда.

Настоятель поднял фонарь, а каменщик вынул ларец осторожными рабочими руками. Крышка открылась, являя то, что было скрыто семь столетий.

Лежала там грубая верёвка, служившая когда-то поясом, а в узел её были воткнуты колос, прозрачный цветок, похожий на звезду, и пёрышко птицы.

Люди молча смотрели на послание, пытаясь разгадать его смысл, а отец Дамико плакал, ибо видел, как почти ослепший, усталый, немощный Франциск, подпоясанный этой верёвкой, поёт, проходя среди колосьев. Цветок, наверное, он сорвал, когда только стаял снег, и назвал «сестра моя фиалка», и поблагодарил за красоту. Птичка села на его плечо, пощебетала и улетела, оставив пёрышко. Отец Дамико подумал, что он не вынесет такого блаженства. Чуть не плакал и епископ, переводя про себя: «Да, именно так – бедность, любовь, вера. Вот что он завещал нам».

– Простите, – сказал Пепино, – можно, мы с Виолеттой к нему пойдём?