Текст книги "Невидимый (Invisible)"

Автор книги: Пол Бенджамин Остер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Ему противно размышлять об этом, смотреть на невинную Сесиль, как на лишь сексуальный объект, потенциальную жертву его обаяния соблазнителя (полагая, что у него есть подобное), но в то же время он знает, он – на войне, на подпольной партизанской войне, и этот обед – первая схватка в этой войне; и, если он сможет выйти победителем, соблазнив будущую приемную дочь врага, он без промедления пойдет и на это. Но юная Сесиль – не кандидат на соблазнение, и потому он перейдет к более незаметной тактике достижения цели, переключившись с отчаянной атаки дочери к двойному нападению на мать и дочь – попытаться сблизиться с ними и потихоньку перетащить их на свою сторону. И все это должно произойти под неустанным наблюдением Борна, в невыносимом удушающем пребывании с человеком, на которого он с трудом может смотреть. Хитрый, скептичный Борн, без сомнения, в глубине подозревает о двуличии Уокера; и кто знает, если он лишь сделал вид о принятии извинений, чтобы посмотреть, что у этого молодого проходимца на уме? В его голосе слышна еле заметная жесткость, замаскированная приятной болтовней и лживой дружеской атмосферой; и возбужденный натянутый тон подтверждает его настороженность. Будет неумно встретиться с ним опять, говорит себе Уокер, от чего для него становится чрезвычайно важным установить сепаратный мир с семьей Жуэ сегодня, до того, как закончится ужин.

Женщины находятся на другом конце стола. Он сидит напротив Сесиль, а Борн, слева от него – напротив Хелен. Уокер изучает глаза Хелен во время ее взглядов на жениха и тоже, как и Марго, поражается отсутствию хоть какой-нибудь искры между ними. Другие чувства проскальзывают в ее глазах – меланхолия, доброта, горечь – но не любовь, совсем немного счастья и чуть-чуть радости. Но как кто-то может быть счастливым в положении Хелен, проведшей шесть или семь лет в скорби и ожидании малейшего движения ее полу-мертвого супруга в госпитале? Он представляет себе Жуэ в коме, простертого в кровати, к его телу подключены бесконечные провода и узлы трубок – одинокий пациент в огромной, позабытый всеми камере, живой, но уже не живой, мертвый, но еще не мертвый; и, внезапно, он вспоминает фильм, который видел с Гвин два месяца тому назад, Слово, фильм Карла Дрейера, сидя рядом с сестрой на балконе кинотеатра Нью Йоркер, и мертвую жену крестьянина, лежащую в гробу, и слезы в глазах, когда она поднялась и вернулась к жизни; но, говорит он себе, эта была лишь история, будто-на-самом-деле история в будто-на-самом-деле мире, а этот мир не такой, и в этом мире не бывает чудесных воскрешений для Жуэ, муж Хелен никогда не поднимется и не вернется к жизни. От кровати Жуэ в госпитале сознание Уокера перепрыгивает к другой кровати; и, прежде, чем он остановит свое воображение, ему видится отвратительная сцена, рассказанная Марго два дня тому назад: Марго в постели с двумя мужчинами, Борном и кем-то другим, как его звали, Франсуа, Марго в постели с Борном и Франсуа, трое голых сношающихся тела; и сейчас он видит Борна, наблюдающего за Франсуа, входящим в Марго, и вот он, Борн, голый, с толстым обвисшим телом, в спазмах возбуждения, мастурбирует, глядя на свою подругу с другим мужчиной…

Уокер улыбается Сесиль, чтобы развеять эти образы, и она улыбается ему в ответ – немного удивленная, но довольная его вниманием – интересно, думает он, как этот случай может объяснить желание Борна жениться на Хелен. Он постоянно борется со своими желаниями, сопротивляясь грязным жестоким порывам, а она для него – возможность быть респектабельным, стена, отделяющая его от безумия. Уокер замечает, как подчеркнуто вежливо он относится к Хелен, обращаясь к ней на Вывместо интимного Ты. Этот язык графов и графинь, язык семьи верхних кругов высших классов создает дистанцию между собой и миром, а также и служит защитой от него. Нет, не любовь нужна Борну, а спокойствие. Чувственная Марго вызвала в нем все худшее. Сможет ли спокойная и замкнутая Хелен превратить его в нового человека? Мечтай-мечтай, говорит Уокер себе. Человек твоего ума должен быть намного мудрее.

После заказа блюд Уокер узнает, что Хелен работает речевым патологом в клинике в Четырнадцатом районе. Она в этой профессии с начала пятидесятых годов – другими словами, задолго до несчастного случая с мужем – и, хотя она полностью зависит от своей работы, как источника денег на содержаниее ее небольшой семьи, Уокер очень скоро понимает – она полностью посвящена своей работе, и ее карьера приносит ей огромное удовольствие и является, возможно, самой важной частью ее жизни. Если погрузишься в море проблем, только работа сможет стать спасительным плотом. Уокер читает это в ее глазах и поражен, как заметно они начинают блестеть при упоминании Борном о ее работе; и, внезапно, предоставляется шанс приблизиться к ней с уместным разговором. Честно говоря, Уокеру в самом деле интересно то, чем она занимается. Он читал Якобсона и Мерло-Понти об афазии, потере речи, и обучении языку, думал об этих проблемах, и поэтому он совершенно не чувствует себя обманщиком или заговорщиком, когда начинает бомбардировать ее вопросами. Поначалу его энтузиазм отталкивает Хелен, но как только она распознает искренность в его вопросах, она начинает рассказывать о речевых заболеваниях детей, об ее методе лечения в клинике шепелявящих, заикающих подростков, при этом она занимается не только с детьми, но и со взрослыми тоже, стариками, жертвами инфарктов и различных головных травм, утративших способность к речи или запоминанию слова или даже произношению слов настолько, что слово ручкастановилось бумагой, а деревопревращалось в дом. Существуют несколько видов афазии, узнает Уокер, каждая зависит от того, какая часть мозга повреждена – афазия Брока, афазия Вернике, сенсорная афазия и так далее – разве это может быть неинтересным, говорит Хелен, улыбаясь в первый раз за все время присутствия в ресторане, по-настоящему улыбаясь, разве это может быть неинтересно, что мысли не существуют без языка; и, поскольку язык – функция мозга, мы могли бы сказать, что язык – возможность постижения мира через символы – в какой-то мере физическое составляющее человеческой сущности, что доказывает, старомодная дуальность тело-сознание – чепуха, не правда ли? Прощай, Декарт. Тело и сознание едины.

Он открывает для себя лучший способ узнать их – предоставить их себе, спрашивать вопросы, а не давать ответы, и пусть они сами расскажут о себе. При этом Уокер не настолько силен в манипуляциях человеческим общением и замирает тут же в неудобном молчании, когда Борн врезается в разговор с недовольными комментариями об отказа израильской армии уйти с Синайского полуострова. Уокер догадывается, что тот хочет втянуть его в спор, но, на самом деле, он разделяет позицию Борна и, избегая согласия с ним, просто молчит, ожидая окончания комментариев, и замечает, что рот Сесиль вновь искривился от какого-то скрытого от всех веселья. Он, может быть, заблуждается, но, похоже, она находит забавным активность Борна. Через пару минут речь Борна сходит на нет появлением закусок. Воспользовавшись случаем, Уокер прерывает наступившее молчание вопросом к Сесиль об ее интересе к древним грекам. Греция не была предметом для изучения в школе, говорит он, и завидует ее возможности. У него осталось в университете только два года обучения, и, похоже, слишком поздно для того, чтобы начать.

Вообще-то нет, говорит она. Как только выучишь алфавит, это совсем нетрудно, как поначалу кажется.

Некоторое время они говорят о греческой литературе, и потом Сесиль рассказывает ему об ее летнем проекте – нереальный, совершенно амбициозный план, на который ушли три месяца безуспешных попыток и разочарований. Бог знает, что вселилось в нее, говорит она, но в ее голове возникла идея перевести на французский язык книгу-поэму самого трудного, какого можно было представить, поэта. Когда Уокер спрашивает, кто этот поэт, она пожимает плечами и говорит, что он не слышал его имени, что никто о нем не слышал, и, в действительности, когда она называет имя поэта, Ликофрон, живший около 300 д.н. э., Уокер соглашается с ней. Поэма о Кассандре, продолжает она, дочери Приама, последнего царя Трои – о бедной Кассандре, в которую, к ее несчастью, влюбился Аполлон. Он предложил ей дар предвидения, но лишь в обмен на ее девственность. Поначалу она согласилась, потом отказалась, и оскорбленный Аполлон отомстил ей, отравив дар тем, что никто никогда не поверил бы в предсказания Кассандры. Действие поэмы Ликофрона происходит во время Троянской войны, и Кассандра находится в тюрьме, уже обезумевшая, осужденная Агамемноном на смерть, выкрикивающая бесконечные, будто в бреду, видения будущего языком невероятно сложным, наполненным метафорами и аллюзиями, почти бессмысленным. Эта поэма криков и вздохов, Сесиль говорит ему, великая поэма по ее мнению, дикая и совершенно модернистская поэма, но при этом настолько сложная и труднопереводимая, настолько за пределами ее возможностей, что многочисленные часы, проведенные ей за переводом, вылились лишь в сто пятьдесят строк. Такими темпами, говорит она, смешливо скривив свой рот, она закончит перевод только за десять или двенадцать лет.

Несмотря на ее самоунижающую манеру разговора, Уокер восхищается смелостью девушки, взявшейся за такую неподъемную поэму, он бы и сам захотел прочесть эту поэму, и спрашивает ее, существуют ли какие-нибудь переводы на английский язык. Она не знает, говорит она, но с радостью поищет их для него. Уокер благодарит ее и потом добавляет (любопытства ради, никакого заднего смысла), что он хотел бы прочесть ее переведенные строчки. Но Сесиль против этого. Совершенно неинтересно, говорит она. Полная ерунда. И тогда Хелен касается руки дочери и говорит ей, не будь к себе несправедливой. Борн тут же подключается и обращается к Сесиль: Адам – тоже переводчик. Прежде всего поэт, но и переводчик поэзии. С провенсальского языка, никак не меньше. Он однажды показал мне перевод моего будто-бы-тезки Бертрана де Борна. Потрясающего человека, старины Бертрана. Иногда он терял свою голову, время от времени, но при этом превосходный поэт, и Адам сделал прекрасный перевод.

Да? говорит Сесиль, глядя на Уокера. Я этого не знала.

Не уверен в прекрасности, говорит он, но я занимался немного переводами.

Хорошо, отвечает она, в этом случае…

И вот так, без предупреждений, без дьявольских ухищрений, Уокер обнаруживает себя, назначившим встречу с Сесиль завтра в четыре часа дня, чтобы ознакомиться с ее манускриптом. Небольшая победа, пожалуй, но чересчур внезапно он добился всего, чего хотел от этого вечера. Установлены будущие контакты с Жуэ, а Борна поблизости и не будет.

На следующее утро он сидит за своим шатающимся столиком с ручкой в руке, разглядывая написанные стихи и становясь все более и более недовольным ими, раздумывая – заняться отделкой, отложив на время для позднего рассмотрения или просто выбросить в мусорную корзину. Он поднимает голову, взгляд в окно: серо и сумрачно, горы облак собираются на западе, очередные перемены в вечно-меняющемся небе Парижа. Ему нравится быть грустным в комнате – успокаивающая грусть, будто дружеская грусть, которой можно посвятить себя несколько часов. Он откладывает ручку в сторону, чешет голову, вздыхает. Непрошенная, забытая фраза из Экклезиаста захватывает его сознание. И предал я сердце мое тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость…Он быстро записывает эти слова на краю стихов, похоже, это самое честное, что написано им о себе за многие месяцы. Слова могут быть и не его, но он чувствует их, как свои.

Десять тридцать, одиннадцать часов. Бутылкообразная лампа на столе светит желтым светом. Капающий кран, отходящие от стен обои, царапанье ручки о бумагу. Он слышит звук шагов вдалеке. Кто-то приближается, медленно поднимается по винтовой лестнице на его этаж, верхний этаж, и поначалу он решает, что это – Морис, вечно полупьяный менеджер отеля, доставляющий ему телеграмму с утренней почты, приветливый Морис Петильон, человек тысяч историй о ни о чем, но нет, это не Морис, Уокер различает в шагах цокающий звук высоких каблуков – должно быть женщина; и, если там женщина, кто еще может быть, как не Марго? Уокер рад, чрезвычайно рад, совершенно оглупевший от счастья возможной встречи с ней. Он вскакивает со стула и бежит, чтобы открыть дверь до того, как она постучит.

В ее руках – небольшой кондитерский пакет, наполненный свежевыпеченными круассанами. В обычных обстоятельствах человек, принесший такой подарок, должен выглядеть счастливым, но Марго – угрюма и недовольна, с трудом выдавив из себя улыбку и холодно поцеловав Уокера в губы. Когда Уокер обнимает ее, она выскальзывает из его объятий и проходит в комнату, бросает пакет на стол и затем садится на неприбранную кровать. Уокер закрывает дверь, подходит к столу и останавливается.

Что случилось? говорит он.

Ничего не случилось со мной, отвечает Марго. Я хочу знать, что случилось с тобой.

Со мной? Почему что-то должно было случиться со мной? Ты о чем?

Прошлой ночью получилось так, что я гуляла с знакомым по Boulevard Saint-Germain. Было восемь тридцать или девять часов вечера. Мы прошли мимо ресторана, тот самый, старый стильный ресторан Vagenende, и безо всякой причины я, глупая дурочка, или потому что родители часто брали меня в детстве с собой туда, посмотрела в окно. И кого я там увидела?

Да, говорит Уокер, чувствуя будто получил пощечину. Не надо мне говорить, я знаю ответ.

Что ты затеваешь, Адам? В какую извращенную игру ты влезаешь?

Уокер садится на стул позади стола. Воздуха не хватает в его легких; а голова почти отделилась от тела. Он избегает взгляда Марго, чьи глаза безотрывно смотрят на него, и начинает теребить пакет с круассанами.

Ну? говорит она. Что скажешь?

Скажу, наконец отвечает он. Все расскажу.

Так начинай?

Потому что я не знаю, если я могу тебе полностью доверять. Ты не скажешь никому ни слова, понимаешь это? Ты должна обещать мне.

Кто я, по-твоему?

Не знаю. Кто-то, в ком я однажды разочаровался. И кто мне очень нравится. С кем я хочу быть вместе.

Но ты думаешь, я не смогу хранить секрет.

Сможешь?

Никто не просил меня об этом. Как я узнаю, если не пробовала?

По крайней мере, ты честна.

Тебе решать. Я не могу заставить тебя рассказать, если ты этого не захочешь. Но если ты не расскажешь, Адам, я встану и уйду, и ты больше никогда меня не увидишь.

Это шантаж.

Нет, не шантаж. Это просто правда, только и всего.

Уокер испускает долгий вздох поражения, затем встает со стула и начинает вышагивать взад и вперед перед Марго, наблюдающей за ним с кровати в молчании. Проходит десять минут, и за это время он рассказывает ей, что произошло за прошедшие дни: случайная встреча с Борном, сейчас он сомневается в ее случайности, лживые опровержения Борна в убийстве Седрика Уилльямса, приглашение встретиться с Хелен и Сесиль, визитная карточка, чуть было не разорванная им, вынашивание плана устранения Борна от женитьбы на Хелен, примирительный телефонный звонок, чтобы запустить план в действие, ужин в Vagenende, назначенная встреча с Сесиль сегодня в четыре часа. Когда Марго выслушала его до конца, она похлопывает левой рукой по кровати, приглашая Уокера сесть рядом с ней. Уокер садится, и в момент, когда его тело касается матраса, Марго хватает его за плечи, поворачивает к себе, приближает его лицо к своему и говорит очень тихо с глубоким убеждением в голосе: Брось, Адам. У тебя нет и шанса. Он нарежет тебя на кусочки.

Слишком поздно, говорит Уокер. Я уже начал и не остановлюсь, пока не дойду до конца.

Ты говоришь о доверии. Почему ты думаешь, что можешь доверять Хелен Жуэ? Ты же только что встретился с ней.

Я знаю. Займет какое-то время, чтобы узнать ее. Но мое первое впечатление от нее – неплохое. Она, похоже, честный человек; и я не думаю, что она настолько принадлежит Борну. Она благодарна ему, он добр к ней, но никакой любви к нему.

В ту самую минуту, как ты расскажешь ей о происшедшем в Нью Йорке, она отвернется от тебя и бросится прямиком к Борну. Я тебе это обещаю.

Может быть. Даже если и бросится, что может случиться со мной?

Разные вещи.

Борн может попробовать меня избить, но без ножа.

Я не говорю о ноже. У Рудольфа есть связи, сотни влиятельных связей, и, прежде чем ты станешь играть с ним, ты должен знать, с кем ты имеешь дело. Он совсем непрост.

Связи?

С полицией, с военными, с правительством. Я ничего не могу доказать, но я всегда чувствовала – он не просто университетский профессор.

А кто?

Я не знаю. Секретная служба, шпионаж, какая-нибудь грязная работа.

И почему ты в этом уверена?

Телефонные звонки посередине ночи… загадочные, необъяснимые отсутствия… люди, с которыми он знаком. Из кабинета министров, армейские генералы. Сколько молодых профессоров ходят ужинать с верхушкой правительства? Рудольф с ними, и от этого он становится еще опаснее для тебя. Особенно здесь, в Париже.

Немного надуманно, по-моему.

Помнишь ужин в нашей квартире в Нью Йорке весной?

Очень. Как я смогу забыть это?

Он был на телефоне, когда ты пришел. Потом он вышел – злой, весь в ярости, истеричный. Сколько лет я отдал им?Что он хотел сказать этим? Принципы! Сражения! Корабль идет ко дну! Что-то происходило в Париже, и я могу тебе сказать сейчас, что у этого что-то не было ничего общего с учебной работой или собственностью его отца. Это было связано с правительством, с его секретной жизнью в какой-он-там-состоит агенстве. Вот почему он так завелся, когда ты начал говорить о ЦРУ. Не помнишь? Он рассказал тебе о твоей семье, и ты был поражен, ты не мог поверить, как он смог накопать столько информации о тебе. Ты сказал, он должен быть агентом чего-нибудь. Ты был прав, Адам. Ты почувствовал что-то в нем, и он тут же начал высмеивать тебя, он свернул все в шутку. Вот тогда я поняла, как я права.

Может быть. но это лишь догадки.

А почему он так и не рассказал мне, в чем была проблема в Париже? Он даже не придумал никакой причины. Тебя не касается, сказал он, не задавай много вопросов. Улетает в Париж, и, когда возвращается, он уже помолвлен с Хелен Жуэ, а меня – за дверь.

Они продолжают обсуждать еще пятнадцать-двадцать минут, и чем более уверенной становится Марго в своих подозрениях о тайных операциях, о заговорах правительства, о психологическом давлении от двойной жизни, тем более Уокер, как кажется, становится беззаботным. Марго заинтригована его безразличием. Она называет его отношение к разговору нездоровым, нелогичным, но Уокер объясняет, что чем занимается Борн – совершенно неинтересно ему. Только одно важно для него – убийство Седрика Уилльямса, и даже если Борн окажется главой всей французской шпионской системы, не будет иметь никакого значения для него. В один момент его внимание полностью переключается на разговор после вскольз брошенной реплики Марго о прошлом Борна – что-то о проведенном детстве в большом доме за городом, где она впервые встретила его в возрасте трех лет. А Гватемала? спрашивает Уокер, вспоминая слова Борна о детстве в Гватемале.

Он просто поддакивал тебе, отвечает Марго. Рудольф никогда не был в тех местах.

Так я и думал. Но почему Гватемала?

А почему бы и нет? Ему нравится придумывать истории о себе. Водить людей за нос, врать чуть-чуть – любимые забавы Рудольфа.

Хоть и не так уж много настоящей информации всплыло в разговоре (слишком много догадок, недостаточно фактов), несмотря на все, эта беседа становится поворотным пунктом в его отношениях с Марго. Она беспокоится о нем, беспокоится за него, и, видя волнение и заботу в ее глазах, он при этом испытывает двойственное чувство успокоенности (проблема доверия ей снята с повестки дня) и непонятной тревоги. Она становится ближе к нему, ее чувства к нему становятся более видимыми, более искренними; и даже нечто материнское появляется в ее волнении, мудростью лет снисходительно улыбаясь, глядя на ошибки молодости; и в первый раз за все время знакомства с ней он ощущает разницу в их возрастах, разрыв в десять лет стоит между ними. Он надеется, с течением времени все пройдет. Марго нужна ему сейчас. Она – единственный его союзник в Париже, а быть вместе с ней – единственное средство от мрачных размышлений о Гвин, от тоски по Гвин. Нет, он не расстроен тем, что она увидела его в ресторане прошлой ночью с Борном и Жуэ. И не расстроен тем, что только что открыл ей всю свою душу. Ее слова подтверждают – он что-то значит для нее, и он не просто еще одно тело для постельных утех; но в то же время он понимает, что у ее отношения к нему есть границы, и Марго не может быть с ним до самого конца. Потребуешь от нее бульшего, и она в праве обидеться или даже покинуть его.

Не притронувшись к круассанам на столе, они выходят на улицу в сырую пасмурную погоду в поисках места перекусить. Марго молча держит его за руку всю дорогу, а через десять минут они сидят друг напротив друга за угловым столиком в Restaurant des Beaux-Arts. Марго покупает ему обильный обед их трех блюд (отказав ему в оплате счета и настояв, чтобы он взял десерт и кофе), а потом они идут по rue de l’Universitй. Квартира семьи Жоффруа находится на пятом этаже шестиэтажного дома; и, как только они втискиваются в размером с птичью клетку кабинку лифта, Уокер обнимает Марго и покрывает ее лицо отрывистыми чувственными поцелуями. Марго рассыпается в смехе; она продолжает смеяться, доставая ключ из сумочки и вставляя его в дверь. Квартира оказывается роскошным местом, более шикарным, чем Уокер мог себе представить, огромное пространство комфорта, отражающее богатство на шкале, никогда не виденной им. Марго однажды сказала ему, ее отец работал в банке, но забыла добавить при этом, что он был президентом банка; а сейчас она ведет Уокера короткой экскурсией комнат с толстыми персидскими коврами, с позолоченными зеркалами, с хрустальными люстрами и антикварной мебелью – новый взгляд на недовольную собой, вечно ускользающую Марго. Она выглядит чужой обстановке, в которых выросла, чужой, но без бунтарства (здесь она лишь на время, в поисках нового места); и, похоже, каким разочарованием для родителей должно быть то, что она в свои тридцать лет до сих пор незамужем, как и ее робкие попытки попытки стать художником тоже не добавляют покоя этому владению буржуазной респектабельности. Переменчивая Марго с ее любовью к приготовлению еды и вечным желанием секса все еще ищет свое место в этом мире, все еще несвободна.

Приблизительно так залезает в дебри своих мыслей Уокер, следуя за ней на кухню, а, минуту спустя, он понимает, что нарисованный им ее портрет более сложен. Марго не живет здесь со своими родителями. Ее комната – наверху, небольшая комната служанки, купленная ее бабушкой в подарок, когда ей исполнилось двадцать один год; и она зашла в квартиру Жоффруа только лишь за пачкой сигарет (найденные в ящике стола рядом с раковиной). Экскурсия была небольшим бонусом, добавляет она, теперь Уокер может представить, как и где она выросла. Когда он спрашивает ее, почему она предпочитает жить в крошечной chamber de bonneвместо того, чтобы с комфортом проживать здесь, Марго улыбается и говорит: найди причину сам.

В ее комнате, размером с треть его номера, довольно спартанская обстановка. Небольшой столик и стул, небольшая раковина, небольшая кровать с бельевыми ящиками под матрасом. Непотревоженная чистота, никакого декора нигде – будто они вошли в келью набожной монашки. Одна книга лежит на полу рядом с кроватью: сборник стихов Поля Элюара Capitale de la douleur. Тетради для зарисовок небольшой горкой лежат на столе, стакан, заполненный карандашами и ручками, несколько холстов на полу, прислоненных к стене оборотом наружу. Уокеру очень хотелось бы повернуть их к себе лицом, но Марго не предлагает ему посмотреть на них, и он не решается тронуть холсты без ее согласия. Он потрясен простотой ее комнаты, случайным проникновением во внутренний мир Марго. Скольким людям она разрешила войти сюда? интересно Уокеру.

Он бы хотел думать, что только ему.

Они проводят два часа в узкой кровати Марго, и, когда Уокер все же уходит, он уже опаздывает на встречу с Сесиль Жуэ. Конечно, виноват он; и, говоря правду, он просто позабыл о встрече. С того момента, как он начал целовать Марго, рандеву в четыре часа испарилось из его памяти, и если бы не Марго, посмотревшая на часы и сказавшая ему: А не должен ли ты быть где-то через пятнадцать минут?, он бы так и лежал рядом с ней – уж лучше, чем вскакивать с постели, запрыгивать в одежду и выкатываться наружу.

Он озадачен ее словами. Несколько часов назад она была твердо настроена против его плана, а сейчас она ведет себя как его соучастник. Передумала ли она свое отношение к плану, спрашивает он себя, или решила посмеяться над ним, проверяя, насколько он глуп, что готов сам пойти в западню? И подозрения говорят в пользу, скорее всего, последнего, но, даже и так, он благодарит ее за напоминание о встрече, и потом, на выходе у открытой двери, покидая крохотную комнатенку, он второпях говорит Марго, что любит ее.

Нет, ты не любишь, отвечает она, качая головой и улыбаясь. Но мне приятно, что ты так думаешь. Ты сумасшедший, Адам, и каждый раз я вижу тебя, ты становишься все более сумасшедшим. Скоро ты станешь таким, как я.

Он входит в La Palette в четыре двадцать пять, опоздав почти на полчаса. Он не удивился бы, если бы Сесиль уже не было там, гневно вылетая оттуда и клянясь вылить на него тысячи проклятий при следующей случайной встрече. Но нет, она все еще там, спокойно сидит за столом в задней комнате, читает книгу; полувыпитая бутылка прохладительного напитка стоит перед ней; в этот раз – в очках, а на голове – маленькая темно-синяя шляпка, похожая на берет. Пристыженный, запыхавшийся от бега, в мятой одежде, все еще пахнущий сексом, со словом сумасшедшийвсе еще в голове, Уокер подходит к столу, репетируя на ходу различные извинения, и тут Сесиль смотрит на него и улыбается – совершенно незаслуженная улыбка прощения.

И все же, садясь на стул, Уокер рассыпается в извинениях, изобретая небылицу о длинной, почти часовой очереди на почте, чтобы позвонить в Нью Йорк, но Сесиль пожимает плечами, говоря ему, не волнуйся, никаких проблем, он не должен объяснять ничего. Затем, держа себя за левое запястье, она постукивает по наручным часам указательным пальцем правой руки и говорит: У нас в Париже есть правило. Когда люди встречаются, кто пришел первым, тот ждет другого полчаса – никаких вопросов при этом. Сейчас – четыре двадцать пять. По моим подсчетам, ты пришел раньше на пять минут.

Хорошо, говорит Уокер, пораженный такой логикой, выходит, я кипячусь по-напрасну, да?

Что я пытаюсь тебе сказать.

Уокер заказывает кофе, шестой или седьмой за день, и тогда, с характерной гримасой, Сесиль указывает на книгу, которую она читала – зеленый переплет без суперобложки, очевидно, старое издание, побитая, вытертая годами книга, будто только что спасенная от мусорной корзины.

Я нашла ее, говорит она, уже не контролируя, расплывшийся во всю ширь улыбки, рот. Ликофрон на английском языке. Отпечатан в Гарвардском университете. В тысяча девятьсот двадцать первом. С переводом – (она переворачивает страницу к заглавию) – А.У.Мэйр, профессор Эдинбургского университета.

Надо же как быстро, говорит Уокер. Как же ты смогла найти ее?

Извини. Не могу сказать.

Да? А почему?

Секрет. Может быть, расскажу, когда ты вернешь мне эту книгу, но только потом.

В смысле – я могу взять ее почитать?

Конечно. Держи у себя сколько хочешь.

А перевод? Ты посмотрела на него?

Мой английский не так хорош, но, похоже, перевод сухой и педантичный, боюсь, скорее старомоден. Хуже того, это – перевод в прозе, так что вся поэзия отсутствует. По крайней мере даст тебе хоть какое-то представление – вот почему у меня с ним столько забот.

Сесиль открывает книгу на второй странице поэмы и показывает пальцем на линию тридцать один, где начинается монолог Кассандры. Она говорит Уокеру: Почитай мне немного вслух? Потом сам поймешь.

Уокер берет книгу и стремительно вгрызается в текст: Увы! Несчастная кормилица моя, сожженая впоследствии военными кораблями льва, рожденного за три вечера, кого сторожевой пес старого Тритона с зубами лезвий проглотил живьем. Но он, живой, мясник, сам в мясе у чудовища, кипящий паром чаши в сердце без огня, разорвал всю щетину главы чудовища; он, убийца своих детей, разрушитель моей отчизны; кто вонзил смертельную стрелу в грудь своей второй матери неуязвимой; кто также посредине лошадиных скачек схватил в свои объятия коня неподалеку от крутых холмов Кронуса, где страшащая лошадей могила землерожденного Исхена; кто также убил злую сторожевую собаку, охраняющую узкий пролив Авсонийского моря, рыбача рядом с ее пещерой, львицу, загрызшую быков, однажды уже возвращенную к жизни ее отцом; она, кто не страшилась Лептинитов, богиня подземного мира…

Уокер кладет книгу в сторону и улыбается. С ума сойти, говорит он. Я совсем потерялся.

Да, ужасный перевод, говорит Сесиль. Даже я слышу это.

Это не только перевод. Я не понимаю, о чем идет речь.

Потому что Ликофрон говорит намеками. Ликофрон непонятный. Вот почему его так прозвали.

Все равно…

Ты должен знать все обстоятельства. Кормилица – женщина по имени Илиос, к примеру, а лев – Геракл. Лаомедон обещал заплатить Посейдону и Аполлону за строительство стен Трои, но потом не стал платить, тогда явилось водное чудовище – пес Тритона – чтобы проглотить его дочь Гесиону. Геракл залез к монстру в живот и разорвал его на части. Лаомедон сказал, что наградит Геракла за убийство чудища, подарив ему лошадей Трои, но опять нарушил свое слово, и разозлившийся Геракл в наказание сжег Трою. Вот, о чем повествуют первые строки. Если ты не знаешь обстоятельств, ты обречен на то, чтобы потеряться.

Как будто перевести Джеймса Джойса на мандаринский язык.

Ну да. Вот почему мне это все так надоело. Каникулы кончаются на следующей неделе, а моему летнему проекту – капут.

Сдаешься?

Когда я пришла вчера домой после ужина, я еще раз прочитала мой перевод и выбросила в мусор. Он был ужасен, очень ужасен.

Ты не должна была делать этого. Я хотел прочитать его.

Было бы стыдно.

Ты же обещала. Потому мы и сидим здесь – ты хотела показать мне свой перевод.

Сначала я так думала, а потом все поменяла.

Поменяла на что?

Чтобы дать тебе книгу. Хоть одно дело закончу сегодня.

Не уверен, что она будет мне нужна. Книга принадлежит тебе. Ты должна оставить ее у себя, как память о твоем лете безуспешных попыток.