Текст книги "Система природы, или О законах мира физического и мира духовного"

Автор книги: Поль-Анри Дитрих Гольбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Что представляет собой человечество по сравнению с землей? Что представляет собой эта земля по сравнению с солнцем? Что представляет собой наше солнце по сравнению с массой солнц, заполняющих на колоссальных расстояниях друг от друга небесные пространства не для того, чтобы тешить твои взоры и вызывать восхищение, как ты это воображаешь, а для того, чтобы занимать место, назначенное им необходимостью? О жалкий и тщеславный человек! Вернись на подобающее тебе место; признай повсюду действие необходимости; распознай в своих радостях и горестях различные способы действия веществ, одаренных разнообразными свойствами и составляющих в своей совокупности природу, и не приписывай мнимому двигателю вселенной противоречивых свойств доброты или злобы, человеческих качеств, представлений и целей, существующих только в тебе самом.

Несмотря на опыт, на каждом шагу опровергающий приписываемую людьми богу благость, они не перестают называть его благим; когда мы жалуемся на бедствия и несчастья, свидетелями и жертвами которых так часто являемся, нас начинают уверять, что это только кажущиеся бедствия; нам говорят, что если бы мы с нашим ограниченным умом могли проникнуть в глубины божественной мудрости и в сокровищницу его благости, то нам довелось бы увидеть, как из того, что мы называем бедствием, всегда получается величайшее добро. Но, несмотря на эти неубедительные ответы, мы можем найти добро лишь в предметах, воздействующих на нас благоприятным для нашего теперешнего существования образом; мы всегда будем находить бедствия и зло во всем том, что причиняет нам хотя бы мимолетное страдание. Если бог творец явлений, производящих в нас два столь противоположных вида ощущений, то мы вынуждены заключить на основании этого, что он бывает то добрым, то злым, если только не допустить, что он ни то, ни другое, а все его действия необходимы. Мир, в котором человек испытывает столько бедствий, не может быть подчинен совершенно благому богу; мир, в котором человек испытывает столько добра, не может быть управляем злым богом. Поэтому приходится либо допустить наличие двух одинаково могущественных противоположных друг Другу начал, либо признать, что один и тот же бог попеременно бывает то добрым, то злым, либо же, наконец, согласиться с тем, что этот бог не может действовать иначе, чем он действует; но разве в этом последнем случае поклоняться и молиться ему не бесполезно? Ведь он является просто судьбой, необходимостью вещей, или по меньшей мере оказывается подчиненным неизменным правилам, которые наложил на самого себя.

Чтобы отвести от этого бога обвинение в бедствиях, которые он заставляет терпеть человеческий род, нам говорят, что он справедлив, но эти бедствия суть наказания за испытанные им от людей обиды. Таким образом, оказывается, что человек способен наносить обиды своему богу! Но обида предполагает существование отношений между нами и тем, кого мы обижаем; каковы же, однако, отношения, которые могут существовать между жалкими смертными и бесконечным существом, создавшим мир? Обижать кого-нибудь значит уменьшать сумму его счастья, огорчать его, лишать его чего-нибудь, заставлять его испытывать неприятные ощущения. Но разве допустимо, чтобы человек мог влиять на благополучие всемогущего владыки мира, счастье которого неизменно? Возможно ли, чтобы физические действия материального существа оказывали влияние на нематериальную субстанцию и заставляли ее испытывать неприятные ощущения? Возможно ли, чтобы жалкое творение, получившее от бога свое существование, свою организацию, свой темперамент с вытекающими из них страстями, образом действия и мысли, действовало против несокрушимой, никогда не допускающей беспорядка или греха воли?

С другой стороны, справедливость, насколько мы можем себе представить, означает воздаяние каждому по его заслугам; но теология не перестает повторять, что бог ничем нам не обязан, что оказываемое им добро – просто милость с его стороны и он может, не нарушая своего правосудия, по произволу располагать творениями своих рук и даже ввергать такие творения, если это будет ему угодно, в пучину бедствий. Но я но вижу и тени справедливости в таком поступке, усматривая в нем лишь ужаснейшую тиранию и возмутительнейшее злоупотребление своей силой. Действительно, разве мы но видим, как под властью этого бога, справедливость которого так прославляют, невинность страдает, добродетель проливает слезы, а преступление торжествует и получает награду? ("У меня не хватило бы времени, если бы я захотел перечислить всех тех хороших людей, которые претерпели страдания, а также всех тех дурных, которые отлично преуспели".) Cicer., De NaL, Deor., lib. 3.

Если бы какой-нибудь добродетельный царь обладал кольцом Гигеса2, то есть имел способность делаться невидимым, то не воспользовался ли бы он этим свойством, чтобы воспрепятствовать злоупотреблениям, наградить добродетельных, предупредить заговоры порочных – одним словом, установить порядок и счастье в своих владениях? Бог есть невидимый и всемогущий государь; однако его владения оказываются ареной преступлений и беспорядка, которым он не мешает совершаться. Вы скажете, что эти бедствия кратковременны и не будут длиться долго. Отлично. Но, значит, ваш бог оказывается несправедливым хотя бы на короткий срок? Вы скажете, что он наказывает преданных ему людей для их же блага. Но если он благ, то как может он заставлять их страдать даже на короткое время? Если он всеведущ, зачем ему испытывать своих любимцев, со стороны которых ему нечего опасаться? Если он действительно всемогущ, то разве он не мог бы избавить их от этих кратковременных страданий и доставить им постоянное блаженство? Если его могущество непоколебимо, то зачем ему бояться бесцельных заговоров, которые желали бы устроить против него?

Найдется ли такой добрый и гуманный человек, который всем сердцем не желал бы сделать своих ближних счастливыми? Но если бог превосходит всех людей по благости, то почему он не воспользуется своим бесконечным могуществом, чтобы даровать всем счастье? Между тем, как мы знаем, на земле почти никто не бывает доволен своей судьбой. На одного наслаждающегося жизнью человека приходятся миллионы страдающих, на одного живущего в роскоши богача – миллионы бедняков, нуждающихся в самых необходимых вещах; целые народы пребывают в нищете, чтобы удовлетворить прихоти нескольких государей и вельмож, которые, однако, нисколько не делаются от этого счастливее. Одним словом, под властью всемогущего бога, благость которого не имеет границ, вся земля залита слезами страдающих людей. Что же нам говорят в ответ на это? Нам хладнокровно отвечают, что пути господни неисповедимы. Но, спрошу я, почему вы в таком случае беретесь рассуждать о них? На каком основании вы приписываете богу свойства, познать которые не можете? Что это за правосудие, которое совершенно не похоже на человеческое?

Нам говорят, что правосудие бога умеряется его милосердием, состраданием и благостью. Но что мы понимаем под милосердием? Разве оно не означает отказа от суровых правил строгого правосудия, благодаря которому судьи отменяют заслуженное кем-нибудь наказание? У земных царей милосердие есть или нарушение правосудия, или же смягчение слишком сурового закона; но могут ли быть слишком суровы законы бесконечно благого, справедливого и мудрого бога? А если этот бог действительно неизменен, то может ли он хоть на один момент нарушать эти законы? Мы, конечно, одобряем милосердие государей, если только они не пользуются им легкомысленно, причиняя тем самым ущерб обществу; мы ценим его, так как оно свидетельствует о гуманности и мягкости государя, о его сострадательной и благородной душе словом, о качествах, которые мы предпочитаем у своих господ суровости, жестокости, непреклонности. Однако человеческие законы несовершенны: они часто бывают слишком суровыми, они не могут предвидеть всех обстоятельств и случайностей, назначаемые ими наказания не всегда справедливы и соразмерны с преступлениями. Совсем иной характер должны иметь законы божества, которое мы считаем совершенно справедливым и мудрым: им следует быть настолько совершенными, чтобы не допускать исключений и чтобы, следовательно, божество никогда не могло нарушить их, не нарушая вместе с тем своего неизменного правосудия.

Загробная жизнь была придумана для того, чтобы доказать правосудие божества и освободить его от обвинения в бедствиях, которые оно заставляет испытывать в земной юдоли даже своих любимцев; здесь, говорят нам, царь небесный должен доставить своим избранникам ненарушимое блаженство, в котором он отказывает им на земле; здесь он должен вознаградить тех, кого любит, за кратковременные несправедливости и горестные испытания, которым подвергает их на земле. Но действительно ли может эта выдумка дать нам ясное представление о провидении и способствовать оправданию бога? Если бог ничем не обязан своим творениям, то на каком основании последние станут ожидать в будущем более реального и постоянного счастья, чем то, которым они наслаждаются в настоящем? Эти ожидания, говорят нам, основываются на обетованиях, данных в откровении. Но верно ли, что откровение исходит от бога? Кроме того, учение о загробной жизни нисколько не оправдывает бога в существовании даже кратковременной несправедливости; к тому же разве несправедливость – хотя бы и кратковременная – не идет вразрез с неизменным характером божества? Наконец, не является ли всемогущее существо, которое называют творцом всех вещей, первопричиной или соучастником наносимых ему обид? Разве не это существо – истинный виновник зла, или греха, которое оно терпит, в то время как могло бы помешать его появлению? А в таком случае вправе ли оно наказывать грешников?

Мы видим, таким образом, к каким противоречиям и странным гипотезам неизбежно приводит учение об атрибутах, приписываемых богу теологией. Существо, обладающее столькими несовместимыми качествами, конечно, не поддается определению; употребляемые для его обозначения понятия неизбежно являются противоречивыми и уничтожают друг друга, а значит, это чисто фиктивное существо. Этот бог, говорят нам, создал небо, землю и все живущие на них существа ради своей собственной славы. Но разве государь, превосходящий все другие существа, не имеющий в природе ни соперников, ни равных себе, не сравнимый ни с одним из своих творений, может вдохновляться жаждой славы? Может ли он бояться потерять уважение себе подобных? Нуждается ли он в уважении, поклонении, восхищении людей? Жажда славы не что иное, как желание вызвать у наших ближних высокое представление о нас; эта страсть похвальна, если она побуждает нас к великим и полезным делам; но чаще она является лишь слабостью нашей природы, желанием отличить себя от существ, с которыми мы себя сравниваем. Бог, о котором нам говорят, должен быть свободен от этой страсти: у него нет соперников, подобных ему существ не существует, он не может обижаться на то представление, которое имеют о нем люди, его могущество не допускает никакого умаления, ничто не может нарушить его вечного блаженства. Не ясно ли отсюда, что он не может ни жаждать славы, ни быть чувствительным к похвалам и уважению людей? Если этот бог так ревниво оберегает свои прерогативы, свое достоинство, свой сан, свою славу, то почему же он терпит обиды? Почему он допускает, чтобы такое множество других людей имело о нем столь неблагоприятное мнение? Почему существу ют некоторые смельчаки, отказывающие ему в столь лестном для его гордости почитании? Как может он позволить, чтобы смертный, подобный мне, осмеливался нападать на его права, на его достоинство, на само его существование? Он позволяет это, скажете вы, чтобы наказать тебя за злоупотребление его милостями. Но почему же он позволяет мне злоупотреблять его милостями? И почему его милости не могут заставить меня действовать согласно его желаниям? Потому, ответят мне, что он сделал тебя свободным. Но почему же он дал мне свободу, будучи в состоянии предвидеть, что я смогу злоупотреблять ею? Совместимо ли с его благостью дарование мне способности, благодаря которой я могу не обращать внимания на его всемогущество и совращать с пути истины его почитателей, обрекая самого себя на вечные муки? Не лучше

ли для меня было бы не родиться вовсе или же на худой конец быть созданным в виде животного или камня, чем оказаться вопреки самому себе разумным существом, обладающим пагубным даром бесповоротно погубить себя оскорблением или непризнанием владыки своей судьбы. Не обнаружил ли бы бог свою всемогущую благость по отношению ко мне лучше и не сделал ли бы он для своей славы больше, если бы заставил меня почитать его и заслужить таким образом неизреченное блаженство?

Столь несостоятельное учение о свободе воли, опровергнутое нами выше, было, очевидно, придумано с целью снять с творца природы обвинение в том, что он виновник, источник, первопричина преступлений своих творений. Из-за этого пагубного дара, полученного от благого божества, люди, согласно мрачному учению теологии, в большинстве своем оказываются обреченными на вечные муки за прегрешения на земле. Утонченные и бесконечные мучения, согласно правосудию милосердного бога, предназначаются для слабых существ за их мимолетные проступки, ошибочные рассуждения, невольные заблуждения и роковые страсти, зависящие от темперамента, которым наградил их этот самый бог, от обстоятельств, в которые он поместил их, или, если угодно, от злоупотребления пресловутой свободой, которую предусмотрительное божество никогда не должно было бы предоставлять существам, способным злоупотреблять ею. Назвали ли бы мы добрым, разумным, справедливым, милосердным и любящим отца, который вооружил бы резвого и неосторожного ребенка опасным, острым ножом и потом всю жизнь наказывал бы его за то, что он поранил себя? Назвали ли бы мы справедливым, добрым и милосердным государя, который, не соразмеряя наказания с виной, не переставал бы мучить какого-нибудь подданного за то, что тот под влиянием опьянения задел его тщеславие, не причинив ему реального вреда, особенно если бы оказалось, что сам государь опоил его? Считали ли бы мы всемогущим монарха, государство которого пребывало бы в таком состоянии анархии, что, за исключением небольшой кучки верноподданных, все остальные граждане могли бы свободно нарушать его законы, оскорблять его самого, не слушаться его приказов? О теологи! Согласитесь же сами, что ваш бог просто груда качеств, составляющих столь же непонятное для вас, как и для меня, целое; перегружая его несовместимыми друг с другом атрибутами, вы сделали из него поистине что-то химерическое, и никакие ваши гипотезы и ухищрения не могут придать жизни этому призраку.

Однако на выдвигаемые нами возражения отвечают, будто благость", мудрость, справедливость носят у божества такой возвышенный характер и так мало сходны с соответствующими качествами людей, что не имеют ничего общего с ними. Но, отвечу я, как могу я составить себе представление об этих божественных совершенствах, если они нисколько не похожи на качества, которые я нахожу у себя самого или у своих ближних? Если божественное правосудие отлично от человеческого и проявляется в том, что люди называют неправосудием; если его благость, милосердие, мудрость не обнаруживаются посредством признаков, по которым мы можем их распознать; если все божественные качества противоречат принятым нами взглядам; если все человеческие понятия в теологии затемнены или извращены, то как могут подобные мне смертные брать на себя полномочия познавать, возвещать и объяснять их другим? Неужели теология сообщает уму неизъяснимый дар постигать то, чего не в состоянии понять ни один человек? Неужели она доставляет посвященным в ее тайны чудесную способность составлять себе точные представления о боге, совмещающем в себе столько исключающих друг друга качеств? Одним словом, разве сам теолог является богом?

Но тут нам затыкают рот замечанием, что сам бог говорил с людьми и высказал свою волю. Но когда и к кому обращался этот бог? Где содержатся его божественные изречения? Здесь сразу раздается сотня голосов, сотня рук показывает мне на какие-то нелепые и полные противоречий книги; я пробегаю их взором и повсюду нахожу, что бог мудрости выражался темно, невразумительно, коварно. Я вижу, что бог благости был жестоким и кровожадным; что бог справедливости был несправедливым, пристрастным и повелевал делать неправедные вещи; что бог милосердия предназначал ужаснейшие кары для несчастных жертв своего гнева. Кроме того, на сколько препятствий натыкаемся мы, когда пытаемся проверить мнимые откровения божества, которое в разных местах земли никогда не говорило одинаковым образом; которое вещало так часто, в стольких местах и всегда так различно, что, по-видимому, цель его появлений всюду заключалась лишь в том, чтобы внести замешательство в человеческий ум.

Отношения, которые якобы существуют между людьми и их богом, могут основываться лишь на моральных качествах этого существа; если эти моральные качества не известны людям, то они не могут служить им образцом. Чтобы люди могли подражать им, они должны быть доступны познанию. Как могу я подражать богу, благость и справедливость которого совсем не похожи или даже прямо противоположны тому, что я называю справедливостью или добротой? Если бог не имеет ничего общего с нами, то как можем мы задаваться целью даже в отдаленной мере подражать ему, походить на него, поступать так, чтобы угождать ему, сообразуясь с его волей? Действительно, каковы могут быть основания предписываемого нам поклонения и послушания верховному существу, кроме его благости, правдивости, справедливости – одним словом, кроме таких качеств, которые мы можем познавать? Как можем мы ясно представлять их себе, если эти качества у бога иной природы, чем у нас?

Без сомнения, нам скажут, что расстояние между творцом и его творением неизмеримо; что сосуд не вправе спрашивать сделавшего его горшечника: почему ты сделал меня таким? Но если расстояние между творцом и его творением неизмеримо, если между ними нет никакого соответствия, то какие же отношения могут существовать между ними? Если бог бестелесен, то как может он действовать на тела и как телесные существа могут действовать на него, оскорблять его, нарушать его покой, вызывать в нем гнев? Если человек по отношению к богу представляет лишь глиняный сосуд, то этот сосуд вовсе не обязан возносить молитвы или благодарение горшечнику за форму, которую он ему придал. Если же горшечник сердится на свой сосуд за то, что придал последнему плохую форму или сделал его непригодным для первоначально предназначавшейся ему цели, то такому горшечнику, если только он не безрассуден, следует винить самого себя за недостатки этого сосуда; он может, конечно, сломать сосуд, и последний не в состоянии помешать ему в этом, так как не имеет средств смягчить его гнев и вынужден подчиниться своему жребию, но горшечник был бы совершенно безрассудным, если бы решил наказать свой сосуд, вместо того чтобы переделать его и придать ему желательную форму.

Мы видим, таким образом, что соотношение между человеком и богом такое же, как между камнем и богом. Но если бог ничем не обязан людям, если он не должен обнаруживать по отношению к ним ни справедливости, ни доброты, то и люди со своей стороны ничем не обязаны ему. Как мы знаем, отношения между всякими существами взаимны; обязанности людей по отношению друг к другу основываются на их взаимных потребностях; если бог не нуждается в людях, то он ничего не должен им и люди не могут оскорбить его. Авторитет бога может основываться лишь на добре, которое он творит людям, а обязанности людей по отношению к богу не могут иметь других побудительных причин, кроме надежды на счастье, которое они ожидают от него; если он не должен дать им этого счастья, то все их отношения с ним прекращаются и их обязанности по отношению к нему перестают существовать. Таким образом, с какой бы стороны ни подходить к теологической системе, она уничтожает сама себя. Поймет ли когда-нибудь теология, что, чем более усердны ее попытки превознести своего бога и его величие, тем более непонятным для нас становится последний; чем более принижается и удаляется от бога человек, тем более ослабевают отношения, которые, по ее предположениям существуют между богом и человеком? Если владыка природы есть бесконечное, совершенно отличное от нас существо, если человек для него не лучше тли или комка грязи, то ясно, что между столь несходными существами не может существовать моральных отношений, и еще более ясно, что созданный богом сосуд не может рассуждать относительно него.

Однако всякий религиозный культ основывается на отношениях между человеком и богом. Между тем вес' религии на земле имеют в качестве основы идею деспотического бога; но разве Деспотизм не представляет собой несправедливой и неразумной власти? Приписывать божеству подобного рода власть – не значит ли это подкапываться под его благость, справедливость, бесконечную мудрость? Наблюдая бедствия, от которых они так часто страдают на земле, и не будучи в состоянии понять, чем они навлекли на себя гнев божий, люди всегда должны были думать, что владыка природы – это какой-то султан, который не имеет никаких обязанностей по отношению к своим подданным: он не обязан отчитываться перед ними, не должен сообразовываться с законами, не подчинен сам правилам, предписываемым им другим, а, следовательно, может быть несправедливым и имеет право безграничной мести. Наконец, теологи утверждают, что бог мог бы уничтожить мир и ввергнуть его обратно в хаос, из которого его извлекла божественная мудрость; между тем эти самые теологи указывают нам на чудесный порядок и гармонию мира как на убедительнейшее доказательство существования бога. "Мы постигаем по крайней мере, – говорит доктор Гастрел3, – что бог мог бы разрушить вселенную и погрузить ее в хаос". (Апология столь же естественной, сколь и основанной на откровении религии".)

Одним словом, среди качеств, приписываемых богу теологией, имеется и исключительная привилегия действовать вопреки всем законам природы и разума, между тем как именно на его разуме, справедливости, мудрости, верности принятым обязательствам желают основать наше почитание его и нравственный долг. Что за океан противоречий! Существо, которое может все и ничем не обязано никому; которое в своих извечных повелениях может избрать людей или отвергнуть их, предназначить им счастье или несчастье; которое вправе сделать из них игрушки своей прихоти и нанести им без всякой причины страдания; которое может даже уничтожить и разрушить вселенную,– что такое подобное существо, как не тиран или демон? Есть ли что-нибудь отвратительнее следствий, вытекающих из возмутительных представлений о боге, существующих у тех лиц, которые призывают нас любить его, служить и подражать ему, повиноваться его приказаниям? Не в тысячу ли раз лучше было бы зависеть от слепой материи, от лишенной разума природы, от случая или небытия, от деревянного или каменного идола, чем от бога, ставящего, как мы видим, ловушки людям, побуждающего их грешить, дозволяющего им совершать преступления, которым он мог бы помешать,– и все это лишь для того, чтобы иметь варварское удовольствие наказывать их без всякой меры, без всякой пользы для самого себя, без предоставления им возможности исправиться и без того, чтобы их пример служил исправлению других людей? Мысль о подобном существе неизбежно должна переполнять душу мрачным страхом; конечно, боясь его власти, мы будем рабски поклоняться ему, называя его благим, льстя ему и обезоруживая его злобу; но было бы совершенно противоестественно, если бы мы полюбили подобного бога, зная, что он ничем не обязан нам, что он вправе быть несправедливым, что он может наказать свои творения за злоупотребление предоставленной им свободой или же за то, что они лишены благодати, в которой он им отказал.

Таким образом, предположение, что бог не связан по отношению к нам никакими правилами, подкапывает самые основы всякого религиозного культа. Теология, утверждающая, что бог мог создать людей, чтобы навеки сделать их несчастными, рисует нам какого-то злокозненного духа, злоба которого безмерна, бесконечно превосходя жестокость самых свирепых людей. Между тем таков бог, которого имеют бесстыдство предлагать в качестве образца для человеческого рода! Таково божество, которому поклоняются даже народы, кичащиеся своей особенной просвещенностью!

Между тем с помощью морального облика божества, то есть его благости, мудрости, справедливости, его любви к порядку, желают обосновать нашу мораль, или науку об обязанностях, связывающих между собой людей; но так как совершенство и благость божества весьма часто опровергаются фактами, свидетельствующими о его злобе, несправедливости и жестокости, то приходится признать, что это божество капризно, изменчиво и непостоянно в своем поведении, часто находясь в противоречии с самим собой. Действительно, оно то благоприятствует человеческому роду, то готово вредить ему; то стоит на стороне разума и счастья общества, то запрещает пользоваться разумом, относится враждебно ко всякой добродетели и с радостью взирает на смуты в обществе. Однако подавленные страхом люди не осмеливаются ни сознаться, что их бог несправедлив и зол, ни понять, что он позволяет им быть такими же; они довольствуются мыслью, что все совершаемое ими – якобы согласно его повелениям или с целью угодить ему – всегда хорошо, как бы пагубно оно ни казалось с точки зрения разума. Люди наделяют бога правом творить справедливое и несправедливое, превращать добро в зло и зло в добро, истину в ложь и ложь в истину – одним словом, приписывают ему право изменять вечную сущность вещей; они считают этого бога стоящим над законами природы, разума, добродетели; они думают, что никогда не поступают дурно, следуя его нелепейшим предписаниям, резко противоречащим морали и здравому смыслу и крайне вредным для спокойствия общества. При наличии таких принципов не приходится поражаться тем ужасам, которые творила на земле религия. Самая жестокая религия была и самой последовательной. Господствующая ныне в Европе религия, несомненно, причинила больше опустошений и бедствий, чем всякое другое известное нам религиозное суеверие; в этом отношении она лишь следовала своим принципам. Можно сколько угодно проповедовать терпимость и кротость во имя деспотического бога, ревниво требующего монопольного поклонения себе, настаивающего на признании некоторых определенных догматов, жестоко наказывающего за ложные взгляды и требующего усердия от своих почитателей, но при таком боге всякий последовательный человек должен стать нетерпимым фанатиком. Современная теология благодаря приписываемому ей значению – это тонкий яд, способный заразить все. Углубившись в метафизические умозрения, современные теологи стали систематическими проповедниками нелепости и злобы; после того как их отвратительные представления о божестве получили признание, им невозможно было доказать, что они должны быть гуманными, справедливыми, миролюбивыми, кроткими, терпимыми; они утверждали и доказывали, что эти человеческие и социальные добродетели непригодны в вопросах религии и являются изменой и преступлением в глазах царя небесного, для которого необходимо пожертвовать всем, основывая Мораль на Мало соответствующем требованиям нравственности облике бога, не отличающегося постоянством поведения, человек никогда не может определить своих обязанностей ни по отношению к богу, ни по отношению к самому себе, ни по отношению к другим людям. Поэтому было крайне пагубно убедить его, что существует превосходящая природу сила, пред которой должен смолкнуть разум и ради которой, желая быть счастливым, надо пожертвовать здесь, на земле, всем. Мнимые повеления этой силы и ее пример неизбежным образом должны были иметь большее значение, чем предписания человеческой морали; поклонники бога могли прислушиваться к голосу природы и здравого смысла лишь тогда, когда он случайно согласовался с прихотями их бога, которому приписали способность уничтожать неизменные отношения всех вещей, превращать разум в неразумие, справедливость в несправедливость и даже преступление в добродетель. Под влиянием этих идей религиозный человек никогда не анализирует повелений и поведения небесного деспота согласно правилам здравого смысла; любой фанатик, который заявит, что он послан богом и уполномочен им толковать его повеления, будет иметь право толкнуть верующего человека на безрассудство и преступление: первая обязанность верующего – всегда безропотно повиноваться богу.

Таковы роковые и неизбежные следствия приписываемого божеству морального облика и учения, требующего от людей слепого повиновения абсолютному владыке, произвол и прихоть которого определяют все обязанности. Те, кто впервые дерзнули сказать людям, что в вопросах религии они не смеют ни обращаться к своему разуму, ни считаться с интересами общества, имели, очевидно, целью сделать из них игрушки или орудия своей собственной злобы. В этом коренном заблуждении берут начало все странности различных религий, их кровавое безумие, бесчеловечные гонения, так часто бывшие гибельными для народов, – одним словом, все те ужасные трагедии, причиной и предлогом которых было имя всевышнего. Всякий раз, когда хотели внести раздор в отношения людей друг с другом, им внушали, что этого требует бог. Таким образом, сами теологи постарались оклеветать и ославить призрак, вознесенный ими во имя их интересов над обломками человеческого разума и плохо изученной природой, в тысячу раз превосходящей тиранического бога, которого делают ненавистным для всякого добродетельного человека, думая превознести и прославить его. Именно сами теологи разрушают собственный идол, приписывая ему бесчисленные противоречивые качества; именно они, как это будет еще показано в дальнейшем, подкапываются под основы морали, строя ее на идее о непостоянном и капризном боге, гораздо чаще несправедливом и жестоком, чем благом. Именно они уничтожают мораль, требуя от людей кровопролития и варварских преступлений во имя владыки вселенной и запрещая им прибегать к разуму, который один должен был бы определять их поведение и идеи.

Но допустим на минуту, что бог обладает всеми человеческими добродетелями в бесконечной степени; мы должны будем в этом случае признать, что он не может соединять их с метафизическими, теологическими и отрицательными атрибутами, о которых мы уже говорили. Если бог есть чистый дух, то может ли он действовать подобно человеку, являющемуся телесным существом? Чистый дух не видит ничего; он не слышит ни наших молитв, ни наших воплей; лишенный органов, вызывающих в нас чувство сострадания, он не может сжалиться над нашими бедствиями; он не неизменен, если его настроения могут меняться; он не бесконечен, если природа существует наряду с ним и отдельно от него; он не всемогущ, если не предвидит совершающихся в мире зол и беспорядков или терпит их; он не вездесущ, если не находится в совершающем грех человеке или покидает его, когда тот совершает грех. Таким образом, как бы ни рассматривать этого бога, приписываемые ему человеческие качества неизбежно уничтожают друг друга; к тому же они никак не могут существовать вместе со сверхъестественными атрибутами, которые приписывает богу теология.