Текст книги "Старик и мистер Смит"

Автор книги: Питер Устинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Мистер Смит весело расхохотался:

– А помнишь, какой поднялся переполох, когда тот эллин, первый античный альпинист, вскарабкался на вершину Олимпа и увидел, что там ничего нет? Старик, похоже, не разделял веселья собеседника.

– Переполох поднялся у нас, а не у людей. Перепуганный скалолаз ничего не сообщил соплеменникам о своем открытии – боялся, что его на куски разорвут. Страшась совершить одну непоправимую глупость, он сделал другую: признался во всем жрецу. Тот, судя по всему, был политическим назначенцем и велел альпинисту держать язык за зубами. Несчастный поклялся, что будет нем как рыба, но жрец задумчиво сказал: «Как тебе верить? Ведь мне-то ты открылся». На это у альпиниста ответа не нашлось, и той же ночью он умер при невыясненных обстоятельствах. Но шила, как говорится, в мешке не утаишь. Кто-то видел, как смельчак лез вверх по склону, другие заметили, каким мрачным и напуганным он спускался. Постепенно, по мере усовершенствования техники производства сандалий, любителей скалолазания становилось все больше и больше. На горе устраивали пикники, и замусоренный Олимп лишился покрова божественной тайны.

– Обиталище богов возносилось во все более высокие сферы, – вставил Смит, – туда, где царствуют радуги и туманы – и в физическом смысле, и в аллегорическом. Тупоумный символизм утопил первобытную безыскусность в вязкой болтологической каше. Простая мелодия затерялась средь выкрутасов аранжировщиков.

От этих слов Старик даже растрогался:

– Не ожидал столь прочувствованной речи от того, кому давно уже нет дела до божественных материй.

– Неужто ты думаешь, я утратил интерес к Небесам после того, как ты меня оттуда турнул? А преступники, которых тянет на место преступления? А выпускники, навещающие бывшую школу, когда уже стали взрослыми? Не забывай, что я тоже когда-то был ангелом. К тому же за минувшие века Небеса переменились куда больше, чем Преисподняя. У нас новшества не в чести, а у вас то одна нравственная доктрина, то другая, да и теологическая мода так переменчива.

– Вовсе нет. Я не согласен.

– Ну как же. В мои времена ты занудно проводил в жизнь принцип идеального совершенства. Совершенство – антитезис индивидуальности. Все мы были идеальны и потому неотличимы друг от друга. Стоит ли удивляться, что я взъерепенился. Вот и Гавриил был недоволен. Возможно, и остальные тоже. Что за жизнь среди сплошных зеркал – куда ни глянь, всюду только твои отражения. Должен признаться: когда ты меня столкнул вниз, я испытал неимоверное облегчение. Хотя внизу меня ожидала вечная неопределенность. Падая, я думал: теперь я один, теперь я – это я, и атмосфера вокруг меня наполнялась теплом и жизнью. Я сбежал, я спасся! Лишь позднее я решил горько обидеться и взращивал в себе горечь, как садовник взращивает цветок, – она пригодилась бы мне в случае повторной встречи с тобой. А ныне, когда встреча свершилась, мне гораздо интереснее не попрекать тебя, а говорить правду. Конечно, Зло – штука скучная, это очевидно. Добро тоже не веселей, но нет во всем твоем творении ничего стерильней, безжизненней и тоскливей совершенства. Неужто ты станешь это оспаривать?

– Не стану, – покладисто, но не без горечи признал Старик. – Слишком многое из того, что ты говоришь, верно, и мне это не нравится. Совершенство – одна из тех концепций, которые кажутся абсолютно бесспорными в теории. А на практике от совершенства просто мухи на лету дохнут. Пришлось от этой идеи отказаться.

– Так-таки отказаться? Раз и навсегда?

– Ну, в общем, да. Возможно, в совершенство все еще верит кое-кто из особенно раболепных святош, считающих, что скука – нечто вроде затянувшейся паузы перед окончательным торжеством истины. Такие люди всю жизнь ждут этого самого торжества, и губы их кривит всезнающая улыбочка. Но для большинства, включая и ангелов (которые так эмансипировались, что я их теперь почти и не вижу), идея абсолютного Добра и абсолютного Зла – концепция давно устаревшая. О себе говорить не буду – не люблю, скажу лучше о тебе, благо ты у меня перед глазами. Возобновленное знакомство, даже такое непродолжительное, позволяет мне сделать вывод: ты слишком умен, чтобы быть абсолютно плохим. Это не комплимент и тем более не оскорбление.

Несимпатичные черты мистера Смита озарились иронической ухмылкой, словно тусклое солнышко промелькнуло на водной ряби.

– Ведь я был когда-то ангелом… – Где-то в самой глубине сумеречных глаз колыхнулось нечто похожее на нежность, но в следующий миг физиономия Смита вновь окаменела. Солнышко скрылось за тучей. – История изобилует злодеями – имя им легион, – которые получили духовное образование. Например, Сталин.

– Кто-кто? – переспросил Старик.

– Неважно. Один семинарист, ставший диктатором в одной атеистической стране.

– А, ты о России.

– Не о России, а о Советском Союзе.

Старик задумчиво наморщил лоб, и мистер Смит сделал для себя открытие: всезнание – это еще полдела, важно уметь находить в бездонных запасниках знаний нужную информацию.

Решив, что у собеседника было достаточно времени, дабы навести порядок в меню своего небесного компьютера, Смит продолжил:

– В любом случае у нас еще будет масса возможностей продолжить нашу нравственно-этическую дискуссию. Я чувствую, кроме тюрем нам на Земле ничего увидеть не удастся. Как бы отсюда выбраться – вот что меня занимает.

– Прибегни к своему могуществу, только, очень прошу, надолго не исчезай. Без тебя мне будет одиноко.

– Да я только проверю, функционирует ли оно, мое могущество.

– Разумеется, функционирует. Надо в себя верить. У тебя обязательно получится. К тому же не забывай: именно наша с тобой чудодейственная сила позволила нам после стольких тысячелетий сойтись на вашингтонском тротуаре. Какая ювелирная точность!

– Функционирует-то оно функционирует, но сколько это продлится? У меня нехорошее ощущение, будто я на каком-то пайке сижу.

– Отлично тебя понимаю. Вдруг начинает казаться, что и твоим возможностям есть предел. Полагаю, этому виной продолжительность нашего с тобой бытия. Ерунда, выкинь из головы.

– Если у меня иссякнет запас трюков, я буду чувствовать себя полным импотентом.

– Не называй их, пожалуйста, трюками, – не без раздражения вставил Старик. – Это не трюки, а чудеса.

– У тебя, может, и чудеса, а у меня трюки, – пренеприятно осклабился Смит. Пауза.

Капитан Экхардт, сидевший со своими помощниками в подвале в особой, звукоизолированной комнатке, насторожился. На лице капитана застыло озадаченно-недоуменное выражение – естественная реакция среднестатистического блюстителя порядка на что-нибудь непонятное. Камера номер шесть, ясное дело, прослушивалась, и полицейские с самого начала пытались вникнуть в беседу двух сокамерников. Безграничная и абсолютно бессмысленная решимость читалась на лицах подслушивающих: челюсти крепко сжаты, брови сосредоточенно насуплены – прямо школьники на экзамене.

– Ну, что скажете, шеф? – рискнул нарушить молчание Кашприцки.

– Ничего не скажу. И не поверю, – если кто из вас скажет, будто понял хоть что-то из этой белиберды. Вот что, О'Хаггерти, сбегай-ка наверх и посмотри, что там у них творится. Не нравится мне эта тишина. Что это была за хреновина про трюки, про побег?

О'Хаггерти поднялся наверх и сразу увидел, что в камере номер шесть всего один заключенный.

– Эй, а где твой приятель? – трагическим шепотом спросил патрульный у Старика.

Тот, похоже, и сам удивился, не обнаружив Смита рядом.

– Должно быть, куда-то вышел.

– На двери тройной замок!

– Других предположений у меня нет.

Экхардт и прочие находившиеся в подвале догадались о произошедшем.

– Кашприцки, марш наверх! Разберись, в чем там дело. Нет, лучше я сам. Шматтерман, не выключай магнитофон. Пусть все регистрируется. Остальные за мной!

Когда капитан приблизился к камере номер шесть, внутри за запертой дверью находились трое: патрульный О'Хаггерти и двое стариков.

– Что такое?! – рявкнул Экхардт.

– Когда я подошел, внутри был только один, вот этот, – пролепетал О'Хаггерти.

– Я так и понял. – Капитан взглянул на Смита: – А ты где был?

– Здесь. Где же еще?

– Врет! – вскричал О'Хаггерти. – Он всего пара секунд как появился, шеф!

– В каком смысле «появился»? В дверь вошел?

– Нет. Просто взял и появился. Материализовался.

– Мате-риа-лизовался? – медленно повторил Экхардт, глядя на своего подчиненного, как на полоумного. – А ты-то что в камере делаешь?

– Зашел, чтобы посмотреть, как можно отсюда выбраться.

– Ну и?..

– У меня не получилось. Не возьму в толк, как Смит это проделал.

– А может, он этого и не делал? Может, он все время был тут.

– Вот и я говорю, – подтвердил Смит.

– А тебя никто не спрашивает, – прикрикнул на него капитан, – так что сделай милость, заткнись.

– Не могу смириться с такой наглой ложью, – не выдержал Старик. Мистер Смит сочувственно зацокал.

– Нет, в самом деле. Я же объяснил вашему представителю, что мистер Смит ненадолго вышел.

– Это каким же манером? – сурово поинтересовался капитан. – Тут супернадежные замки. Новейшая технология, изготовлено фирмой «Мой дом – моя крепость». Без динамита не выйдешь.

Старик блаженно улыбнулся, чувствуя, что момент подходящий.

– Показать, как это делается?

– Валяй показывай, – угрожающе протянул Экхардт и положил руку на пистолет, торчавший из открытой кобуры.

– Договорились. На прощанье хочу поблагодарить вас за приют и ласку.

Все с той же милой улыбкой на устах Старик растаял в воздухе. Экхардт два раза пальнул с бедра, да поздно.

Но присутствующих ждало новое потрясение: мистер Смит пронзительно заверещал – жутко и оглушительно, словно целый птичий базар:

– Ха-ха, стрелок! Где уж вашим трюкам против наших! Попробуй поймай! Пока, привет знакомым! – и ядовито, презрительно расхохотался.

Экхардт не стал ждать и пальнул в третий раз.

Смит поперхнулся, не досмеявшись. Лицо его исказилось – не то от боли, не то от удивления. Впрочем, сделать определенный вывод было трудно, потому что в следующее мгновение исчез и он.

– Я стрелял в ногу, – поспешно объявил Экхардт. А О'Хаггерти взмолился:

– Выпустите меня отсюда.

Мистер Смит материализовался на тротуаре, где его уже поджидал Старик. Оба пребывали в радостном возбуждении после удачно проведенной операции. Смит задержался возле мешка с мусором и, к крайнему неудовольствию спутника, принялся там рыться. Достал замусоленную газету, сунул в карман. Парочка зашагала дальше.

Тем временем в полицейском участке капитан Экхардт, у которого все еще звенело в ушах от выстрелов, понемногу приходил в себя.

– Эй, Шматтерман, можешь выключить магнитофон, – крикнул он, задрав голову к потолку. – Надпиши кассету, зарегистрируй и в досье. Головой за нее отвечаешь, понял?

– Что будем делать, шеф? – спросил Кашприцки, правая рука и верная опора, мощный стимул к принятию волевых решений.

– Это дело нам не по зубам, – шепнул ему Экхардт. Громко шепнул, чтоб остальные тоже слышали. – Выполним наш долг. Свяжемся с наивысшей инстанцией.

– С архиепископом, да? – спросил католик О'Хаггерти и был вознагражден сочувственным взглядом начальника.

– С президентом? – высказал предположение республиканец Кольтелуччи.

– С Федеральным бюро расследований, – медленно, значительно пояснил капитан. – С ФБР… Слышали о такой организации? Ответа не последовало, да Экхардт его и не ждал.

* * *

Когда мистер Смит извлек из мусора третью газету, такую же загаженную, как две предыдущие, Старик не выдержал:

– Неужели так уж необходимо воровать макулатуру из помоек? Диалог происходил на одной из многочисленных вашингтонских аллей.

– Нельзя назвать воровством изъятие предметов, от которых отказались их владельцы, – ответил Смит, с интересом шурша страницами (к некоторым игриво прилипла яблочная кожура). -А владельцы от них отказались, – иначе газеты не лежали бы в этих сияющих черных мешках. Вот если бы я стащил газеты из киоска, тогда это можно было бы квалифицировать как воровство.

– Что ты там читаешь?

– Чтобы понять ментальность тех, кто делает наше пребывание на Земле таким неприятным, нужно изучать прессу. Люди читают газеты для развлечения, а для нас это – работа.

– Ну и какие открытия ты совершил? – скептически осведомился Старик.

– Да вот, проглядел несколько передовиц и пришел к определенному выводу. Люди очень хорошо разбираются в том, что имеет к ним непосредственное отношение, а во всех прочих материях полнейшие профаны. Фальшивые деньги, например, их очень интересуют, потому что угрожают личному процветанию, а это оскорбляет их чувство законности. Поэтому люди изобрели сложнейшие методы выявления фальшивых купюр. А фальшивыми считаются все деньги, в том числе и божественного происхождения, если их произвели не на монетном дворе.

– Чувство законности? Так они законопослушны?

– Нет. У меня создалось ощущение, что люди возмущаются, когда фальшивые деньги используются в нечестных операциях. Очевидно, нечестные денежные операции следует проводить только легитимными банкнотами.

Старик насупился:

– Пока я витаю мыслями в облаках, ты времени даром не теряешь. А почему ты сказал, что они разбираются только в вещах, которые их непосредственно касаются?

– Тут есть статейки на зарубежную тематику: перемены в австрийском правительстве, кризис израильского кабинета, визит Папы на Папуа и прочее. Такое ощущение, что писались эти тексты людьми самоуверенными и обладающими исчерпывающей информацией, но не умеющими этой информацией правильно воспользоваться. Часто встречается выражение «официально не подтвержденная». Не знаю, что это значит. Что-то новенькое.

– Я вижу, ты лучше следил за событиями последних столетий, чем я, – расстроился Старик. – Я, например, и не знал, что у Австрии есть правительство, что в Израиле есть какой-то кабинет и что… Что такое «папа на папуа»?

– Папа на Папуа. Завтра будет на Фиджи, послезавтра на Окинаве и Гуаме. Во вторник возвращается в Рим.

– Не смейся надо мной. Папуа – это где?

– Северная Гвинея, к северу от Австралии.

– А зачем Израилю понадобился кабинет?

– У всех есть кабинет, чем же израильтяне хуже?

– Разве им мало того, что они избранный народ?

– Хотят подстраховаться. Теперь избранный народ сам избирает. А тут без кабинета никак.

– Мне нужно столько всего узнать. – По задумчивому лику Старика пробежало облачко. – А пришел ли ты после прочтения грязных газет к какому-нибудь практическому выводу касательно нашей с тобой ситуации?

– Да. Мы должны изменить внешнюю оболочку.

– Почему?

– Нас слишком легко опознать. Вот мы сейчас гуляем по тенистым аллеям мимо неогеоргианских особняков, словно добропорядочные граждане. А ведь мы с тобой беглые преступники.

– Преступники? – вскинул брови Старик.

– А ты думал. Мы – фальшивомонетчики, скрывающиеся от закона.

– Ну-ну, продолжай.

– У меня по изучении финансового раздела возник план.

– Так вот почему ты так долго не размыкал уст? А я иду и удивляюсь – ты вроде бы никогда, даже в прежние времена, молчаливостью не отличался.

– Время дорого. А план мой таков. Я превращаюсь в азиата…

– Это еще зачем?

– Американцы ужасно озабочены конкуренцией со стороны азиатов. Когда я ориентализируюсь, ты поднатужься и произведи на свет побольше азиатских купюр, которые называются «иены».

– Но они же все равно будут фальшивыми.

– А как иначе? Или ты предпочитаешь воровство? Не будем же мы зарабатывать деньги в поте лица. Каков я тебе в качестве бэйбиситтера? – И мистер Смит зашелся надтреснутым колокольчиком.

– Излагай свой план, – поморщился Старик.

– Свои дензнаки туземцы изучили в совершенстве, – продолжил Смит, справившись с приступом веселья. – Но с японскими банкнотами они знакомы плохо, японских закорючек читать не умеют. А если я еще и выглядеть буду чистым японцем, ни один банковский клерк не заподозрит подвоха.

– Что ты собираешься делать с японскими деньгами после того, как я их создам?

Мистер Смит посмотрел на непонятливого собеседника соболезнующе.

– Я их поменяю в банке.

– На что?

– На настоящие доллары. Старик замер как вкопанный.

– Гениально, – прошептал он. – Очень нечестно, но гениально.

В этот момент из-за угла вылетел автомобиль с синим фонарем на крыше; заскрежетал тормозами, развернулся, ободрав бока сразу нескольким припаркованным машинам, и перегородил мостовую. Старик и мистер Смит инстинктивно подались назад, но и с тыла, уже прямо по тротуару, несся полицейский мотоциклист, а за ним еще один. Затем примчался второй автомобиль, тоже с истерическим воем и скрежетом. Оттуда посыпались люди, все в штатском. Те, что постарше, были в шляпах. Размахивая оружием, люди подхватили Старика и мистера Смита, потащили их к машине и заставили положить ладони на капот, а сами принялись деловито прощупывать просторные одежды арестованных.

– Что я тебе говорил? – заметил мистер Смит. – Надо менять внешность. Не сейчас, так чуть позже.

– Что такое?! – прикрикнул на него главный из людей в штатском.

– Да, чуть позже, – согласился Старик.

Их рассадили по машинам и отвезли на городскую окраину, к какому-то гигантскому зданию.

– Это что, полицейское управление? – спросил Старик.

– Госпиталь, – ответил старший из фэбээровцев, капитан Гонелла.

– Ах, госпиталь.

– Ведь ты, папаша, совсем чокнутый, – промурлыкал Гонелла. – И твой дружок тоже. Попробуем доказать, что вы ни хрена не соображали, когда печатали денежки. Действовали в состоянии умопомрачения. Дадим вам шанс. Только уговор: мы поможем вам – вы поможете нам. На все вопросы доктора отвечать без утайки. Я тебе не подсказываю, что ему говорить. Просто играй по правилам. Тебя спросили – ты ответил. Ясно? И покороче. Можешь нести любую чушь, тут это в порядке вещей, но не утомляй доктора… Ладно, я не имею права на тебя давить… Только вот еще что. Без этих ваших исчезновений, договорились? У нас в ФБР такие фокусы не проходят. Не знаю, как ты это проделываешь, и не хочу знать. Но с исчезновениями завязал, понятно? Пока все.

Задержанных препроводили к регистрационной стойке, где восседала до смерти перепуганная матрона – не то старшая сестра, не то что-то в этом роде. Мистер Смит и матрона воззрились друг на друга со взаимным ужасом, впрочем, вполне объяснимым. Пластиковая табличка, прицепленная к халату дамы, извещала, что зовут ее Газель Маккабр. Она обшарила Старика и Смита инквизиторским взглядом выпученных глаз противоестественно светлого оттенка – казалось, веки из последних сил удерживают в орбитах два рвущихся на волю вареных яйца. Единственной подвижной деталью на сморщенном, застывшем личике был рот. Он алел незаживающей язвой и непрестанно подергивался, словно мисс Маккабр никак не могла извлечь из дырявого зуба остатки вчерашнего обеда.

– Значит, так! – рявкнула матрона (фельдфебели обоего пола почему-то именно этими словами всегда начинают беседу с нижними чинами). – Кто из вас Смит?

– Он, – кивнул на соседа Старик.

– Отвечайте по одному!

– Я, – сказал Смит.

– Так-то лучше, молодой человек.

– Я не молодой человек, а фамилия выдуманная.

– В полицейском протоколе вы значитесь как Смит, и теперь у вас нет права менять показания. Если не хотели быть Смитом, раньше нужно было думать, пока не попали в компьютер. Отныне и по гроб жизни вы останетесь Смитом. Вероисповедание?

Смит надолго закис в мучительном хохоте, ритмично трясясь всем своим тощим телом.

– Я жду, Смит.

– Католик! – прохрипел весельчак и весь вытянулся, словно собрался позировать Эль Греко.

– Не сметь! – гаркнул Старик.

– По одному, я сказала!

– Это уже чересчур, – волновался Старик. – Да и вообще, зачем вам знать наше вероисповедание?

Мисс Маккабр на миг смежила веки, давая понять, что привыкла иметь дело с идиотами и что такими жалкими приемчиками ее из колеи не выбьешь.

– Это делается вот для чего, – ровным голосом учительницы, читающей диктант, объяснила она. – Если кому-то из вас, граждан преклонного возраста, вздумается во время нахождения в нашем госпитале скончаться, мы должны знать, по какому обряду вас хоронить или же, в случае кремации, куда отправлять прах.

– Мы уже столько веков живем на свете и до сих пор не умерли, – молвил Старик. – С чего это мы станем именно теперь менять свои привычки?

Мисс Маккабр взглянула на капитана Гонеллу, тот красноречиво пожал плечами, и матрона понимающе кивнула.

– Ладно, – обернулась она к Старику. – Пусть ваш приятель отдохнет, а мы пока займемся вами. Вы – мистер Богфри.

– Нет, – холодно ответил Старик.

– Но тут так написано.

– Достаточно скверно уже одно то, что под давлением обстоятельств я вынужден прибегать к изготовлению денег, но эти постоянные издевательства переполняют чашу моего терпения. Меня зовут Бог, коротко и ясно. С большом буквы, если хотите соблюдать вежливость.

Мисс Маккабр иронически приподняла оранжевую бровь.

– Вы думали меня удивить? В настоящий момент у нас на излечении три пациента, каждый из которых считает себя Богом. Держим их поврозь, чтоб не кидались друг на друга.

– Я не считаю, что я Бог. Я просто Бог.

– Остальные тоже так говорят. Мы зовем их Бог-один, Бог-два и Бог-три. Желаете стать Богом-четыре?

– Я – Бог от минус бесконечности до плюс бесконечности! И нет других богов!

– Придется его тоже поместить отдельно, – сообщила мисс Маккабр капитану. – Вызову доктора Кляйнгельда.

Старик посмотрел на капитана, который ответил ему улыбкой.

– В Соединенных Штатах семьсот двенадцать мужчин и четыре женщины, которые считают себя Богом. Статистика ФБР. Разумеется, включая Гуам и Пуэрто-Рико. Так что конкуренция у тебя серьезная.

– А Дьяволов сколько? – заинтересовался мистер Смит.

– Не слыхал о таких.

– Приятно чувствовать свою исключительность, – негромко произнес мистер Смит и приосанился, чем, кажется, немало разозлил Старика.

– Так вот оно что, – фыркнул Гонелла. – Ты, стало быть, Дьявол? Класс! Сатана Смит. Как вашего брата крестят – окунают в огненную купель? Ладно, мисс Маккабр, занесите в карточку основные данные, и я подпишу. Пора двигаться дальше. Дел невпроворот.

– Какие данные?

– Ну напишите: Бог и Сатана. Вот денек выдался. Есть чем гордиться.

– Я уже записала их как мистера Смита и мистера Богфри и ничего менять не собираюсь.

– Пусть так. Все одно – липа.

– Кто заплатит за обслуживание?

– Мы заплатим, – уверил ее капитан. – Если, конечно, вас не устроят фальшивые купюры.

– Шутите?

По завершении этого милого разговора узников отвели в кабинет первичного осмотра, чтобы затем доставить к прославленному психиатру доктору Гробу Кляйнгельду, автору научного труда «Если, Я и Оно», а также популярной брошюры «Все, что вам нужно знать о безумии».

На осмотре обнаружилось, что у Старика нет пульса. Рентгеновский снимок не запечатлел никаких внутренних органов. Как резюмировал заведующий кабинетом доктор Бен-Азиз: «Мы не нашли ни сердца, ни грудной клетки, ни позвоночника, ни вен, ни артерий, но и признаков каких-либо болезней тоже не наблюдается».

Среди прочих выводов комиссии следует отметить описание кожи Старика: по консистенции местами она оказалась «керамической», а местами «резиновой на ощупь и никак не напоминающей человеческий кожный покров». Очевидно, пациент мог изменять консистенцию своей кожи, как ему заблагорассудится.

Мистер Смит озадачил медиков еще больше. Когда его раздели, обнаружилось, что из его обугленных пор вырываются крошечные облачка дыма, и кабинет сразу же пропитался неявным, но пренеприятным запахом серы. При этом кожа пациента на ощупь была холодна как лед.

Попытались измерить температуру – сунули Смиту в рот градусник, однако тот немедленно взорвался, и больной с явным удовольствием всосал ртуть внутрь, словно изысканного вина отведал. Тогда ему поставили градусник под мышку, но стекло опять лопнуло. Теперь вся надежда была на анальное измерение. Пациент охотно перевернулся на кушетке, ибо по натуре был склонен к эксгибиционизму, но и из этого ничего не вышло. Врач сообщил тревожную весть:

– У него нет ануса.

– Не может быть! – воскликнул Гонелла. – Прячет где-нибудь.

– Например, где? – спросил у него доктор Бен-Азиз.

– Ну делают же операции, так что начинаешь гадить через бедро. Так или нет?

– Вывод обнаружить еще легче, чем естественное отверстие.

– Господи! – вскипел капитан. – Хорош, ведем их к психиатру. В конце концов, для этого их сюда и доставили. Видно невооруженным глазом, что оба живехоньки, и непохоже, что они собираются откинуть копыта. А если и собираются, то сборы явно продолжаются уже очень долго. Нам нужно заключение эксперта.

– Быстро не получится, – предупредил Бен-Азиз. – Кляйнгельд на осмотр времени не жалеет.

– Чужого, – добавил один из ассистентов.

– И чужих денег тоже, – подхватил другой.

– Время и есть деньги, – поставил точку Бен-Азиз.

Доктор Кляйнгельд оказался коротышкой с непропорционально большой головой. Разговаривал он исключительно шепотом, очевидно, полагая, что таким образом легче подчинить пациента своей воле – пусть сбавит тон, напряжет слух, боится лишний раз вздохнуть, чтоб не упустить чего-нибудь жизненно важного. Психиатр уютно устроился в глубоченном кресле и просматривал какие-то записи, самоуверенно и победительно улыбаясь тонкогубым ртом. Откинутая назад спинка кресла была почти на одном уровне с кушеткой, на которую уложили Старика.

– Как вам моя кушеточка? – шепнул доктор.

– Затрудняюсь ответить.

– Почему?

– Не знаю, чем ваша кушетка отличается от других.

– Понятно. Это потому что вы Бог, да? – повеселел психиатр.

– Возможно. Да, вполне вероятно.

– У меня тут недавно лежал один Бог, так ему моя кушетка очень даже понравилась.

– Что доказывает – если бы была нужда в доказательствах, – что он Богом не является.

– А чем докажете вы, что вы Бог?

– Мне не нужны доказательства. В том-то и суть. Наступила пауза – доктор что-то записывал.

– Вы помните Сотворение мира?

– Мои воспоминания вряд ли будут вам понятны, – заколебался Старик.

– Интересное замечание. Обычно начинают пересказывать Книгу Бытия. Им кажется, что они вспоминают Сотворение, а на самом деле они всего лишь вспоминают текст.

– Вы о ком это?

– О пациентах, которые считают себя Богом. Кляйнгельд сделал еще какую-то запись.

– Можно поинтересоваться, зачем вы пожаловали на Землю? Старик призадумался.

– Так сразу не объяснишь… Как-то вдруг, неожиданно нахлынуло невыразимое… одиночество. Захотелось посмотреть, какие вариации получила тема, которую я некогда считал такой удачной. А потом… Нет, словами этого не опишешь… Не получается – пока… Скажите, а можно задать вопрос вам?

– Разумеется, но у меня, в отличие от вас, не на все вопросы есть ответы.

– В самом деле? Мне кажется, что вы верите в то, что я… ну, тот, кто я есть. Доктор беззвучно рассмеялся:

– Слишком сильно сказано. Я, знаете ли, вообще не склонен во что-либо верить.

– Это свидетельствует об уме.

– Спасибо, очень мило с вашей стороны. Но я не боюсь менять мнение по тому или иному вопросу. Наоборот, я периодически даже понуждаю себя к этому. Надо мусолить истину, как собака мусолит косточку. Нет ничего постоянного. Все меняется. Люди стареют. Идеи стареют. Вера тоже. Жизнь все подвергает эрозии. Вот почему мне нетрудно разговаривать с вами как с Богом, хотя я не знаю, правда ли это, и не больно-то стремлюсь узнать.

– Как любопытно! – оживился Старик. – Вот уж не думал, что испытаю смущение, когда во мне признают Бога. Какая неожиданность! Когда вы сказали, что вам все равно, Бог я или нет, я в первый момент испытал замешательство, а потом облегчение. Тут у вас, на Земле, изображать Бога гораздо легче, чем быть Богом.

– Легче, чтоб тебя считали сумасшедшим, нежели нести ответственность за все беды и несчастья мироздания.

– Или выслушивать хвалы твоему всемогуществу. Быть объектом молений – самая тяжелая из форм давления на психику. Доктор опять зачиркал ручкой по бумаге.

– Можно спросить, кто таков ваш спутник?

– Ах, – вздохнул Старик. – Я так и знал, что рано или поздно вы об этом спросите. – Немного помолчав, продолжил: – Вы вот интересовались, зачем я спустился на Землю после столь продолжительного отсутствия. Не говорите об этом ему, но меня все эти века мучила совесть… Понимаете, я ведь его вытолкнул.

– Откуда?

– Должно быть, я слишком много на вас обрушиваю вот так, сразу… Я вытолкнул его из Рая.

– Так Рай существует?

– О да, но это не такое завидное место, каким его обычно представляют. Временами там бывает очень одиноко.

– Одиноко? Вы меня удивляете. Я думал, что человеческие несовершенства вам неведомы.

– Не забывайте, ведь я вроде бы создал человека по своему образу и подобию. Так что несовершенства мне ведомы. Я должен знать и что такое сомнение, и что такое отчаяние, и что такое радость. Раз я сотворил человека, стало быть, я знаком с его устройством.

– Означает ли это, что и у Бога воображение имеет свои границы?

– Не думал об этом. Вероятно, да.

– Почему?

– Потому что… потому что я могу создать только то, что доступно моему воображению. Очевидно, есть вещи, которых я вообразить не в состоянии.

– Где есть? Во Вселенной?

– Вселенная – это моя лаборатория. Я сошел бы с ума в бескрайних райских просторах, если б у меня не было Вселенной, где можно всласть наиграться. Благодаря ей я сохраняю молодость и свежесть – насколько это возможно. Но Вселенная познаваема и допускает интерпретации, ибо она сотворена из материи, известной человеку. Вселенная как раз и обнаруживает пределы моей фантазии. Бессмертные, как и смертные, нуждаются в некоем ограничителе. Для смертных таким ограничителем является сама смерть, именно она придает жизни смысл. А бессмертию нужен ограничитель для воображения, иначе вечность быстро выдохнется и обратится в хаос.

– Все это весьма познавательно, – прошептал доктор, – но в пылу философствования вы забыли сообщить мне, кто ваш спутник. Он Дьявол, да?

– По-моему, я достаточно прозрачно намекнул на это.

– Да-да, но не забывайте, что я верю не всему, Что мне говорят. Ваш товарищ, он что, раньше работал в цирке?

Старика вопрос поставил в некоторое затруднение.

– Понятия не имею. Возможно. Я не общался с ним с тех пор, как он… нас покинул, и вплоть до вчерашнего дня. В цирке, вы говорите? Почему в цирке?

– Ну, не знаю. Он, похоже, обладает способностью делать предметы И даже части собственного тела невидимыми. Да и фокусы с огнем ему тоже удаются. Знаете, в цирке и огонь глотают, и всякие прочие трюки показывают. Вот я и подумал…

– Трюки? Он тоже называет это трюками. Видите ли, по складу характера он в большей степени экстраверт, нежели я, и обожает производить впечатление, бравировать своий могуществом. Я же, пока нахожусь на Земле, предпочитаю жить как обычный человек. Насколько это будет возможно. – Взгляд Старика стал задумчивым. – Мне очень хотелось его увидеть после такой долгой разлуки. Я отправил ему довольно осторожное послание, и что вы думаете? Он сразу же согласился. Мы с ним встретились впервые с доисторических времен. Это произошло вчера – нет, уже позавчера – на тротуаре возле Смитсоновского института в Вашингтоне. Ровно в двадцать три ноль-ноль. Такая у нас была договоренность. Сразу же отправились в гостиницу, куда нас не хотели пускать без багажа. Первую ночь мы провели в Смитсоновском институте и Национальной галерее.