Текст книги "Секретная миссия Рудольфа Гесса"

Автор книги: Питер Пэдфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 36 страниц)

В ранние часы следующего утра, воскресенья 22 июня, в первую годовщину подписания в лесу Компьень французского мирного договора, германские армии и эскадрильи Люфтваффе, развернутые по Восточному фронту от Польши до Балкан, начали наступление на Россию. Красная Армия и военно-воздушные силы были захвачены врасплох, их самолеты были выведены из строя уже на земле, их позиции, после жестокой артиллерийской подготовки, были разрушены. Сталин, парализованный нерешительностью, бездействовал.

Новость в то утро сообщил Гессу майор Дике. "Итак, – сказал с непроницаемой улыбкой Гесс, – они все же начали".

То ли от беспокойства, причиняемого травмой, то ли от невыносимой жары летнего дня, то ли от того, что непрестанно думал о своем фюрере, нанесшем завершающий удар на пути к европейскому владычеству и осуществлению всех их планов, в тот день Гесс не мог ни спать, ни писать, ни читать. Вечером того дня ухаживавший за ним санитар записал: "Не так беспокоен", но "сидит с устремленным вдаль взглядом".

Раз его миссия снять нагрузку с Западного фронта провалилась, германские армии, полагал он, войдут в Москву к концу лета или в начале осени, после чего "поборники войны", прятавшие его сейчас, должны образумиться или будут раздавлены, так и не дождавшись помощи США. Для Черчилля и вместе с ним Рузвельта нападение Гитлера на Советский Союз не стало неожиданностью. Оно вселяло надежду на передышку и фатальный для фашизма исход. Но даже в том случае, если Гитлеру удастся победить Красную Армию и занять Москву, что, по расчетам британских генералов, должно было произойти раньше, чем планировали немцы, он увязнет в попытке наладить управление на столь огромной территории и в борьбе с партизанами, которые после поражения Красной Армии неминуемо возьмут на себя труд защитить родину-мать. Первым чувством, которое испытал Черчилль, услышав новость, было облегчение. Накануне вечером он сказал Джоку Колвиллу, что жизнь стала значительно легче теперь, когда у него была всего одна цель уничтожение Гитлера – "если Гитлер оккупирует Преисподнюю, то он [Черчилль], по крайней мере, будет поминать Дьявола добрым словом!"

В девять часов вечера 22-го числа Черчилль выступил по радио с обращением к народу, выразив поддержку не коммунистам, которых ненавидел, а русским людям, защищавшим свое отечество. Он не скрывал мнения, что русские могут быстро потерпеть поражение, однако ни на минуту не позволил себе усомниться, что победа британцев не за горами. Отправляясь спать, он без конца повторял Колвиллу, что доволен, что и Россия теперь воюет.

В течение последующих недель Черчилль внимательно следил за быстрым передвижением передовых танковых соединений в восточном направлении. За ними следовали зондеркоманды Гейдриха, состоявшие из гестапо, криминальной, военизированной полиции и СД, в задачу которых входило уничтожение коммунистов и евреев. Из расшифровок их донесений, направлявшихся штабам, Черчилль знал о творимых ими зверствах. Сводки польского подполья и другие источники облекали статистику плотью кровавых подробностей. Но он и министерство информации об этих жестокостях хранили молчание, как хранили молчание о прибытии Гесса. Сейчас его больше всего волновал вопрос, как удержаться в положении шаткого равновесия, в котором он находился: с одной стороны, он воодушевлял сионистов обещаниями, но выполнить их не мог из страха перед реакцией арабов, которая самым серьезным образом могла отразиться на положении Великобритании на Ближнем Востоке, с другой стороны, чтобы нейтрализовать почти повсеместное сочувствие арабов странам Оси, он внушал им мысль, что Британия выступит в поддержку арабского единства. Его задачей номер один было заставить компактное еврейское лобби в Соединенных Штатах убедить американцев вступить в войну. Но положение на Ближнем Востоке было столь деликатным, а германская пропаганда в арабском мире столь эффективной, что он не мог позволить евреям выставить для борьбы с Германией хотя бы одну дивизию, как не мог поднять довоенные квоты для еврейских иммигрантов в Палестине. Хотя путь для тысяч беженцев был еще открыт через юго-восточную Европу и Черное море, британские власти в Палестине твердо придерживались кардинальных принципов, заложенных в начале войны, что договоренности, позволяющей немецким евреям эмигрировать, с немцами не будет, и евреи-беженцы с оккупированных Германией территорий приниматься не будут; контроль их был настолько жестким, что поток еврейских иммигрантов был ограничен до одной второй оговоренного числа.

Чтобы уничтожить Гитлера, Черчиллю было необходимо вовлечь в войну Соединенные Штаты, а в ходе достижения этой цели ему приходилось обхаживать как евреев, так и арабов. Но свои маневры он должен был держать в тайне, об официальной огласке не могло быть и речи. Этот факт накладывал также отпечаток на его реакцию на облавы и массовые расправы, творившиеся в тылу немецких армий в Восточной Европе. Но он не был человеком бесчувственным, скорее наоборот. Вводя в курс дела Брендена Брекена, своего близкого соратника, которого прочил на место Даффа Купера в министерстве информации, он сказал, что не в состоянии рассказать ему о бойне евреев в Европе и что полноту власти по определению политики правительства по этому вопросу он передал Идену.

20 июля было объявлено о некоторых министерских перестановках. Главной темой для разговоров являлась замена Даффа Купера в министерстве информации на Брендена Брекена. Дело Гесса стало последней каплей в несчастливой карьере Купера на этом посту. Более интересным, однако, было перемещение Рэба Батлера с поста заместителя министра иностранных дел на место президента министерства просвещения, куда он был рекомендован в начале нового года, почти сразу после того, как Иден сменил Галифакса на посту министра иностранных дел. В иностранной политике и в отношении к Германии Батлер придерживался линии своего прежнего начальника, Галифакса, в то время когда Иден был последователем Черчилля; по правде говоря, Батлер никогда не воспринимал Идена всерьез. Чувство неприязни было взаимным, поскольку в последние месяцы своей работы в министерстве иностранных дел (после возвращения Идена из поездки по Средиземноморью) важные дела ему не доверялись, а поручалась рутинная работа, если не рутинная, то такая тривиальная, как, скажем, решение вопроса с купонами на одежду для испанского посла.

О своем перемещении в министерство просвещения Батлер знал, по меньшей мере, с июня. Первая запись на эту тему в его дневнике появилась 6 июня.

Черчилль сказал ему: "Думаю, что там вы сумеете оставить свой след. Конечно, это войны не касается и таким образом лежит вне сферы наших теперешних интересов, но вы обретете самостоятельность…" Почему же Черчилль так долго держал его в сфере тогдашних интересов, в министерстве иностранных дел? В деле с Притцем он проявил себя как человек ненадежный в основополагающем вопросе войны и мира; его личный секретарь. Чипе Шеннон, отличался еще большей неблагонадежностью и не скрывал это. Известный своими прогерманскими настроениями, в день восхождения Черчилля к власти, 10 мая, он провозгласил тост за "короля на плаву" (Чемберлена), о чем свидетельствует дневниковая запись Джока Колвилла. Известно, что Черчилля он называл "американцем-полукровкой" и "величайшим политическим авантюристом современности". До сих пор остается загадкой, почему Батлер со своим неуместным секретарем, при всей их несовместимости с Энтони Иденом и правительственной внешней политикой, оставались в министерстве иностранных дел после ухода Галифакса и не были переведены оттуда тотчас, как только в прессе появились первые намеки на это. Кто знает, может быть, Черчилль и Иден держали Батлера в интересах плана дезинформации, разработанного "Комитетом двойного креста", чтобы Хор в Мадриде мог сказать, что не все в окружении Черчилля такие «твердолобые»? В начале июня, когда Батлер знал о своем предстоящем перемещении, на сцене с предложениями мира появился Гесс; к июлю, когда о переводе было объявлено, Гитлер вовсю двигался в восточном направлении, и необходимость поддерживать впечатление о существовании влиятельной оппозиции, с которой можно было бы договорится, отпала. Но это только домыслы. 20 июля, в тот же день, когда было официально объявлено о переводе Рэба Батлера, полковник Скотт отвел в Митчетт-Плейс нового адъютанта, капитана гренадерского гвардейского полка Эшворта для знакомства с «Z». Тот лежал в постели, его нога, заключенная в гипс, была подвешена к вытяжной рамке. "Ему, похоже, делалось лучше с каждым днем, – записал он в своем дневнике, – интересно, не ошиблись ли полковник Рис и майор Дикс в своем диагнозе насчет его психической неполноценности".

Лейтенант Малоун, пользовавшийся полным доверием Гесса, заметил, что «внешне» он как будто выглядел гораздо лучше, и всем, кто не знал о событиях последней недели, он казался вполне нормальным; но за внешним благополучием скрывались "обрывочные мысли и предательские подозрения". Кроме этих признаков паранойи, если их можно так назвать, во всем остальном он был нормален. Это ясно видно из выводов, сделанных Малоуном на основании наблюдений в процессе ряда долгих бесед:

"Ссылки «Z» на относительно малоизвестные английские имена, его понимание исторического фона, проявляющееся в беседе, свидетельствуют о том, что источников информации по Англии у него было более чем достаточно, что его память и умение схватывать детали превосходны и что изучению английской действительности он посвятил немало времени. Он говорит, что учил английский в школе, но его язык слишком хорош, и идиоматичен, чтобы поверить в это; к тому же его использование специфических английских фразеологических оборотов указывает на недавнюю специальную подготовку".

26 июля дежурный офицер, лейтенант Персиваль, сообщил о том, что Гесс противоречит своим первым показаниям о полете и теперь говорит, что "члены правительства" знали о нем. Отметив это в дневнике, Скотт добавил, что "дежурный офицер чего-то недопонял".

Тем временем, получив новое назначение, Малоун покинул Митчетт-Плейс. В доверие к Гессу попал новый молодой офицер гвардии, лейтенант Лофтус, произведший на него хорошее впечатление. 27-го числа Гесс сказал ему, что он единственный в доме человек, кому можно доверять. Гесс добавил, что у него имеются сведения первостепенной важности, которые он готов сообщить, если лейтенант даст слово, что никому об этом не скажет. Лофтус, действуя по инструкции Фоли, ответил, что не может сделать этого, пока не посоветуется с отцом, членом парламента и, как он особо подчеркнул, "другом Германии". Но Гессу это не понравилось. Несколько дней он трудился над длинным признанием, пересматривая ранние заявления о полете в свете нападения Гитлера на Россию. Он хотел отдать его Лофтусу с тем, чтобы он тайно передал его отцу. Встретив сопротивление со стороны Лофтуса, он снова принялся требовать встречи с герцогом Гамильтоном.

Со своей стороны, Лофтус пришел к выводу, что Гесс странным образом похож на Джефри Шекспира:

"Не думаю, чтобы он хитрил или лгал. Таких простых людей вы едва ли найдете. Но он невероятно тщеславен: так, чтобы у него было хорошее настроение, достаточно льстиво отозваться, скажем, о его полете".

Далее из рапорта следовало:

"Одержимый своей миссией, он не в состоянии видеть вещи такими, какие они есть. Я бы сказал, что у него ум столь же девственный, как и у Робеспьера, и, если бы ему предоставился шанс, он был бы не менее опасным идеалистом, хотя я не уверен, что для этого он достаточно силен как личность и обладает достаточным красноречием. У него очень обходительные манеры, обезоруживающая улыбка, и его легко рассмешить. Внешность его слегка портят зубы верхней челюсти, выдающиеся вперед. Особенно в нем выделяются глаза, глубоко сидящие под кустистыми бровями, их яркость поразительна. По-английски он изъясняется сносно, и все понимает, что ему говорят".

День 1 августа Гесс провел, исписав четырнадцать страниц «признания», в котором изложил подробности попыток воздействовать на него наркотиками и отравить с момента помещения его в Митчетт-Плейс. Начинал он с описания влияния вещества, которое, как он утверждал, вводили ему с пищей и лекарствами.

Описание походит на эффект, производимый наркотиком ЛСД. В тестах, проводимых в пятидесятые годы для ЦРУ, у испытуемых отмечался переход от возбуждения к депрессии и страху потерять рассудок или умереть. Один биохимик, кому без его ведома добавили в послеобеденную порцию вина ЛСД, вскоре демонстрировал "поведение, характерное для психических больных"; его эмоциональное состояние отличалось неустойчивостью, "резкими переходами от беспричинной эйфории к столь же беспочвенной злобе и рыданиям". Позже у него развилась подозрительность, что его преследуют и строят против него козни, а еще позже, разогнавшись в своем гостиничном номере, он выбросился из окна десятого этажа и разбился насмерть.

До 1943 года ЛСД не выпускался. Гесс же предъявлял свои жалобы за два года до этого. Однако амфетамины применялись в медицине с 1938 года и вызывали подобное состояние, описываемое как "параноидальный психоз с… манией преследования, слуховыми и зрительными галлюцинациями при сохранении ясности сознания". В этот период крупные державы экспериментировали с "лекарствами правды". Внимание международной общественности к воздействию этих веществ привлекло состояние жертв сталинских показательных процессов 1937–1938 годов. Эти процессы произвели большое впечатление на Гесса; вероятно, в силу своего интереса к нетрадиционным медикаментам, он старался быть в курсе последних достижений медицины. Несомненно, он знал, что врачи Гиммлера испытывали на заключенных концентрационных лагерей «Мескалин»; возможно, он знал и о том, что абвер использовал тиопентал натрия, чтобы нейтрализовать волю человека и заставить его признаться или раскрыть секреты, которые он не выдает. Таким образом, не исключена возможность, что, осознав, что находится в руках секретной службы (что, несомненно, соответствовало действительности), он решил, что они, чтобы заставить его говорить правду, начнут давать ему препараты, направленные на подавление его воли; зная, какое действие такие вещества оказывают, он вообразил, что испытывает на себе их эффекты, что нашло психосоматическое выражение. Аналогичным образом он мог притвориться, что считает, что его травят, как впоследствии он притворился, что потерял память, то есть в обоих случаях речь идет либо о защитной реакции организма на подсознательном уровне, либо о симуляции умопомешательства. Хотя последнее несколько не вяжется с его отчаянными попытками убедить лорда Саймона и молодых офицеров охраны в важности его миротворческой миссии, а также с отчаянной попыткой уйти из жизни. Нельзя сбрасывать со счетов и вероятность того, что по приказу «Си» наркотики действительно могли добавляться ему в пищу, кроме того, как указывали психиатры, он в самом деле мог страдать от параноидального психоза.

В своем признании он отрицал это:

"Не может быть и речи о том, чтобы я всерьез относился к тому, что меня считают больным психозом. Для этого я слишком многое перенес в своей жизни. И если недавно я производил впечатление человека, верящего в эту болезнь, то делал я это только для того, чтобы сохранить, как мне казалось, больше спокойствия…"

Это признание позволяет заключить, что в его параноидальном поведении имелся элемент притворства. Сами его письменные показания являются логическим изложением событий с указанием дат и времени, с приведением фактов и имен свидетелей описываемых им случаев. Поскольку не все, поминаемые им эпизоды можно трактовать как результат злого умысла удерживавших его в плену людей, то сейчас, по прошествии стольких лет, трудно судить, доказательством чего являются его утверждения о добавлении наркотиков в его пищу и лекарства: его собственной правоты или правоты его психиатров.

Во второй части признания содержится просьба провести расследование изложенных им фактов, причем люди для проведения расследования должны быть назначены королем, а не военным министерством или премьер-министром, еще он настаивал "дать перевод этого признания герцогу Гамильтону. Когда я прилетел, этот джентльмен обещал мне сделать все, от него зависящее, для обеспечения моей безопасности. Я знаю, что в соответствии с этим король Англии отдал необходимые распоряжения… Герцог Гамильтон представляется вполне подходящим лицом, чтобы просить Его Величество короля Англии взять меня под его защиту по всем статьям…".

В заключение он писал, что прибыл в Англию, полагаясь на справедливость английского народа; он никогда не мог подумать, что подвергнется физической и моральной пытке и "самым ужасным переживаниям в жизни".

Прочитав признание, майор Дикс сделал вывод, что столь тщательное изложение субъективных чувств, вызванных внешними факторами, является "характерной чертой параноидального образа мыслей". За две – две с половиной недели до этого Дикса сменили другим доктором, так как Гесс считал его едва ли не главным заговорщиком. Теперь он навещал своего подопечного раз в неделю. Его преемник, капитан Манро Джонстон, с диагнозом своего предшественника согласился – Гесс демонстрировал "выраженные признаки мании преследования":

"Он не доверяет обслуживающему персоналу и считает, что ему в еду и лекарства добавляют какой-то хитрый яд. Он утверждает, что этот яд, оказывающий влияние на его мозг и нервную систему, дают ему с намерением довести до сумасшествия. Свою попытку покончить с собой он объяснил следующим образом: лучше умереть, чем стать сумасшедшим… После выздоровления (после травмы ноги) опасность самоубийства снова станет реальной, и нынешнее видимое благополучие не является доказательством улучшения реального…"

"Мрачный самоанализ" и "эксцентричные идеи о преследовании и пытке" Гесса, проявившиеся в полной мере в признании, он считал показательными для паранойи, в связи с чем предложил "наблюдение и уход, необходимые для лица с нездоровой психикой и суицидальными наклонностями".

Если так оно и было – а в пользу этого свидетельствуют показания Карла Хаусхофера, утверждавшего впоследствии, что его ученик проявлял суицидальные наклонности уже в 1919 году, – то во время исполнения своей миролюбивой миссии Гесс сохранял ясный разум. Об этом свидетельствуют сорок пять страниц документа, предъявленного им лейтенанту Лофтусу 7 августа для передачи герцогу Гамильтону. Он начинался с уже известных его доводов о безнадежности положения Великобритании, проистекавшего из блокады островов германскими подлодками и воздушных налетов; он вновь подчеркивал, что его решимость прилететь подкреплялась видениями страшного будущего, которое ждало Англию, добавляя: "Мы, национал-социалисты, из здравых гигиенических побуждений сожалеем о генетических потерях, несомых германским народом, и потерях английского народа". Он имел в виду побуждение, основанные на "расовой гигиене", – то есть говорил о потере «ценной» нордической крови "двух белых наций". Он утверждал, что крах Британии неизбежен, и чем больше будет она оттягивать этот момент, тем сильнее пострадает ее престиж. Он прибыл, чтобы позволить Британии вступить в переговоры без нравственных потерь: "Лучшего предлога для изменения курса без потери лица, чем присутствие в Англии и последующие дискуссии, быть не может".

В этом не было ничего нового. Единственный интерес для Фоли и "полковника Уолиса", прибывшего в Митчетт-Плейс, чтобы ознакомиться с откровениями, а также для Стюарта Мензиса, Кадогана и Черчилля, получившими отчет «Уолиса», представлял раздел о советской угрозе. Гесс утверждал, что в победе Германии не сомневается, однако для интереса нарисовал ситуацию, в которой Британия с помощью России все же одерживает победу:

"Победа Англии будет приравниваться к победе большевиков. Победа большевиков будет означать их скорое вторжение в пределы Германии и всей остальной Европы. Военная сила большевиков является, несомненно, неожиданностью для мира. Англия ошибается, если полагает, что германско-большевистская война приведет к ослаблению большевиков и ликвидации большевистской опасности, грозящей Европе и Британской Империи сегодня. Людские потери не имеют особенно большого значения для страны с таким огромным человеческим потенциалом. Опыт показывает, что большевистское государство способно в относительно короткое время возместить потери в человеческой силе. Военная промышленность большевиков, должно быть, достигла удивительных размахов, в противном случае она не смогла бы обеспечить армию самым современным вооружением в стол ь^ короткое время. Но Советская Россия, несомненно, находится пока еще в начале пути ее индустриального развития. Можно себе представить, какую военную мощь наберут большевики в ближайшем будущем, если их промышленность будет продолжать развиваться…"

И тут же дает ответ: Советская Россия станет сильнейшей военной державой мира.

"Только сильная Германия при поддержке остальной Европы и доверительном отношении Англии в состоянии служить противовесом и отвести угрозу. Я считаю подарком судьбы тот факт, что Германия была вынуждена напасть на большевистское государство в тот момент, когда понимание неминуемой опасности еще может защитить цивилизацию. Если совместными усилиями не встать на защиту, если Германия со своими союзниками не в состоянии установить угрозу, последствия, особенно для Англии, будут непостижимыми…"

Здесь вновь звучит уже известный призыв нацистов рассматривать Германию как европейский оплот борьбы с коммунизмом и щит западной цивилизации. Он твердо убежден, продолжает Гесс, "что если ее мощь в последний момент не переломить, большевистская Россия в будущем станет державой, которая унаследует в мире положение, которое занимает Британская Империя".

Это предупреждение находило частичное подтверждение, хотя если бы не задержка с ядерным оружием, то оно оправдалось бы в полной мере. Предназначавшееся для воздействия на определенные сферы британского имперского мышления, оно, вероятно, достигло ушей лорда Бивербрука, который должен был вылететь в Москву к Сталину на переговоры. 1 сентября он написал Гессу и, напомнив ему об их "последней встрече в Канцелярии в Берлине", предложил встретиться. Через четыре дня Гесс ответил, что, "помня встречу в Берлине", был бы рад увидеть Бивербрука снова.

После последней неудачной попытки прорваться сквозь кордон секретных служб к кругам, которые, по его мнению, могли бы проявить интерес к его предложениям, он вновь впал в состояние глубокой депрессии. Ввиду того, что гипс с ноги в скором времени должны были снять, было решено переоборудовать его комнаты наподобие палат психиатрической больницы и поставить на окна бронированные стекла. Это свидетельствует о том, что в чем бы не заключалась причина его настроений, риск повторной попытки самоубийства с его стороны оставался высок. Чем ближе становился день визита лорда Бивербрука, назначенного на 9 сентября, тем более возбужденным он делался, проявляя все признаки беспокойства, охватившего его накануне беседы с лордом Саймоном. Он снова занялся изложением длинного списка своих предложений, озаглавленных на этот раз "Германско-английские отношения с точки зрения войны против Советского Союза".

Бивербрук прибыл ранним вечером 9-го числа. Его пропуск был выписан на имя доктора Ливингстоуна. В 7.30 его проводили в комнату Гесса.

– Ваш английский стал заметно лучше, – сказал он, поздоровавшись.

– Немного, – ответил Гесс, – не так, чтобы очень.

– Значительно лучше. Вы помните тот раз, когда мы беседовали в Канцелярии в Берлине?

С какой целью делались эти постоянные ссылки на последнюю встречу в Берлине? Не для того ли, чтобы закамуфлировать другую, более позднюю, имевшую место после майского прибытия Гесса? Или же Бивербрук использовал воспоминание с тем, чтобы растопить лед встречи?

После еще нескольких похвал в адрес английского языка Гесса – которые он будет повторять на протяжении всего разговора, так как переводчика не было, Бивербрук пожаловался, что наступили трудные времена. Гесс согласился. Тогда Бивербрук сказал, что всегда был против войны.

– Я тоже, я знаю это, – ответил Гесс.

– Да, и вы тоже – очень жаль, что все так получилось. Очень жаль. Я очень переживал. Со своей стороны я пытался сделать все возможное, чтобы избежать… Теперь все стало гораздо сложнее – теперь существует целый ряд трудностей, так что сразу и не увидишь, что можно сделать…

Бивербрук продолжал говорить в таком же духе. Его цель, как и лорда Саймона, состояла в том, чтобы постараться заставить Гесса разоткровенничаться. Гесс предупредил его, что Англия затеяла с большевизмом опасную игру.

– Да, – согласился Бивербрук, – не могу сказать, зачем немцам понадобилось нападать на Россию, не могу понять, зачем.

– Потому что мы знаем, что в один прекрасный день русские напали бы на нас.

– Напали бы на Германию?

– Да.

– На самом деле вы намеревались разрушить русскую машину, русскую военную машину?

– Да, русскую машину. Если Россия будет повергнута, это будет хорошо не только для Германии и всей Европы, это будет хорошо и для Англии.

Бивербрук попытался узнать, что известно Гессу о русской военной промышленности. Гесс правильно сказал, что до нападения им ничего известно не было, все было "покрыто мраком тайны". Бивербрук снова вернулся к загадке германского нападения; вероятно, они должны были говорить себе:

– Сначала мы должны закончить войну с Англией. Но мы были уверены, что Россия нападет на нас раньше, – ответил Гесс. – И это логично.

После еще нескольких попыток выяснить что-нибудь насчет военного производства России Бивербрук сказал:

– Вы считаете, что Россия потерпит в войне поражение, но за короткое время восстановится и станет еще сильнее?

– Именно так, я совершенно уверен, – солгал Гесс, зная о намерении Гитлера разрушить существующий порядок и «германизировать» восточную Европу, так что ни о каком восстановлении России не могло быть и речи.

Бивербрук сменил тактику. Раньше в беседе Гесс просил его добиться разрешения на его встречу с герцогом Гамильтоном, поскольку тот был единственным человеком, которого он называл здесь своим другом, хотя и знал его не очень хорошо; теперь Бивербрук спросил его, не было ли у него в Англии других друзей, кроме герцога.

– Нет, никого нет…

– Кроме меня!

– Нет. Но вы здесь. – Гесс засмеялся. – Вы им станете.

Бивербрук усмехнулся. Вскоре он ушел, захватив с собой ворох исписанных листов, приготовленных Гессом. Он пообещал, что заедет навестить его снова, как только вернется из Москвы. Но это обещание он не выполнит.

Как он признается позже полковнику Скотту, из разговора ничего ценного он не вынес. Однако он сказал, что в психическое расстройство «Z» ему верится с трудом.

Позже Гессу удалось переправить Бивербруку копию своих показаний относительно наркотиков и ядов, добавляемых ему в пищу. Тот, в свою очередь, переслал документ в министерство иностранных дел. Ответ Кадогана гласил: "Должен твердо сказать, что обвинения Гесса в наш адрес относительно плохого с ним обращения совершенно беспочвенны… некоторые его заблуждения приняли характер настоящих маний".

Бивербрук, однако, ему не поверил. Два года спустя, в начале сентября 1943, он сказал Брюсу Локхарту, что, по его мнению, Гессу, чтобы заставить говорить, давали наркотики. По прошествии многих лет он говорил Джеймсу Лизору, что считал Гесса психически здоровым. В разговоре с Брюсом Локхартом он заметил, что убежден в том, что Гесса послал Гитлер, чтобы развязать руки в войне с Россией, поставив условие, что в случае провала он от него откажется; он считал, что Гесс намеревался приземлиться в Шотландии незамеченным, сжечь самолет и найти герцога Гамильтона. Когда его план не удался, он, чтобы спасти честь, предпринял попытку самоубийства. Единственное, о чем Бивербрук не сказал или что Локхарт не записал в дневнике, так это почему Гесс и Гитлер были так уверены, что герцог Гамильтон поможет. Этот вопрос напрашивается сам собой, а отсутствие ответа позволяет предположить, что Бивербрук знал что-то, о чем не говорил.