355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Питер Бенчли » Белая акула » Текст книги (страница 1)
Белая акула
  • Текст добавлен: 26 октября 2016, 22:27

Текст книги "Белая акула"


Автор книги: Питер Бенчли


Жанр:

   

Триллеры


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Питер Бенчли
Белая акула

Джеффу Брауну, а также памяти Майкла У. Когана и Пола Д. Зиммермана



За советы и справки относительно китообразных, ихтиологии, хордовых рыб, орнитологии, сверхвысоких давлений и криптомедицины я в долгу перед Ричардом Эллисом и Стэнтоном Уотерманом. Все возможные оставшиеся неточности или ошибки – на моей совести.



А за терпение, настойчивость, мудрость, поддержку и дружбу я уже почти два десятилетия несказанно благодарен несравненной Кент Медине.

П. Б.

Часть I
1945 год

1

Вода в устье реки уже несколько часов оставалась неподвижной, как черное стекло; ветра, который мог бы побеспокоить ее, не было.

Потом внезапно, словно под воздействием какой-то огромной твари, поднимающейся из глубины, вода забурлила и вспучилась, угрожая взорваться.

Наблюдавший со склона холма человек сначала не обратил на это внимания как на очередное обманчивое видение, вызванное его усталостью и игрой света от закрытой облаками луны.

Но пока он всматривался, водяная гора все росла и наконец рассыпалась, пронзенная чудовищной головой, едва заметной – черное на черном, отличимой от воды только по мерцанию капель, стекающих по глянцевой коже.

Левиафан еще приподнялся над поверхностью – острый нос, гладкое цилиндрическое тело, затем снова беззвучно осел и без видимых движений поплыл по шелковистой глади в ожидании – в ожидании человека.

В темноте трижды мигнул свет: короткая вспышка, длинная и еще раз длинная; точка, тире, тире – международное обозначение буквы W кодом Морзе. Человек ответил, зажигая таким же образом три спички. Затем поднял ранец и начал спускаться.

Его одолевал собственный смрадный запах, тело чесалось, болели натертые места. Грязная одежда, снятая с трупа на обочине дороги (свою сшитую на заказ форму и ботинки ручной работы он закопал в слякоти в воронке от снаряда), была неудобна и кишела паразитами.

Но по крайней мере, прошел голод. В сумерках человек устроил засаду на чету беженцев, кирпичом размозжил им головы и обожрался мерзких мясных консервов – парочка выклянчила их у оккупантов-американцев.

Убийство тех двоих развлекло. Многие умерли по его приказу, несчетному числу он принес смерть, но никогда не убивал своими руками. Это оказалось на удивление легким делом.

Путешествие длилось уже несколько дней. Пять? Семь? Он не имел ни малейшего представления. Минуты тревожного сна в отсыревших стогах сена неразличимо перепутались с часами, когда человек тащился по разбитым дорогам в обществе жалких отбросов безвольных народов.

Его спутником и наказанием стало изнеможение. Десятки раз он падал в канаву или плюхался в росшую кое-где высокую траву и лежал, тяжело дыша, пока к нему не возвращались силы. Ничего странного в его усталости не было: человеку исполнилось пятьдесят, он был тучен, и в последние десять лет максимальная физическая нагрузка для него заключалась в том, чтобы согнуть руку в локте, поднося стакан ко рту.

И все же усталость бесила, отождествляясь с изменой. Он и не должен был находиться в хорошей физической форме, так как никто не предполагал самой возможности бегства. Он – не атлет и не воин, а гений, изобретший нечто не имеющее аналогов в истории человечества. Ему было предначертано всегда вести, учить, воодушевлять, а не бежать, подобно испуганной крысе.

Раз или два изнеможение почти соблазнило его уступить, сдаться, но он сопротивлялся, полный решимости осуществить свое предназначение. Миссия, возложенная на человека приказом фюрера за день до того, как тот покончил с собой, будет осуществлена – неважно, какой ценой и когда.

Будучи ученым, он не занимался политикой и не интересовался мировыми проблемами, но твердо знал: значение его миссии выходит далеко за рамки науки.

Сейчас изнеможение, страх и голод исчезли, и, осторожно спускаясь по крутому склону, Эрнст Крюгер улыбался. Годы работы дадут плоды; его вера будет вознаграждена.

Он никогда всерьез не сомневался в том, что они придут, – ни в бесконечные дни бегства, ни в бесконечные часы ожидания. Знал: его не подведут. Может быть, немцы не так умны, как евреи, но на них можно положиться. Что им сказано, то они и делают.

2

Когда Крюгер добрался до галечного пляжа, его ждала надувная лодка. Один матрос сидел на веслах, другой стоял на берегу. Оба во всем черном: туфли, брюки, свитера и вязаные шапочки, а руки и лица измазаны жженой пробкой. Они не произнесли ни слова.

Стоявший на берегу протянул руку, предлагая забрать у Крюгера ранец. Тот отказался. Прижимая ранец к груди, он шагнул в лодку и, опершись на плечо гребца, пробрался на нос.

Тишину нарушил звук трущейся о гравий резины, а потом стали слышны только мягкие всплески весел, раздвигавших прохладную воду.

Еще двое стояли на палубе подлодки. Когда резиновое суденышко коснулось борта, они помогли Крюгеру подняться и проводили к переднему люку, крышку которого придерживали, пока он спускался по трапу в чрево лодки.

Стоя в рубке, Крюгер слышал непрерывную череду отрывистых команд и немедленных ответов. Воздух внутри подводной лодки пропитался влагой. Туманный ореол мерцал вокруг лампочек, металлические поверхности на ощупь были мокрыми. Воздух был не просто сырым, но зловонным. Крюгер принюхался к смраду и различил в нем запахи соли, пота, солярки, картофеля и чего-то сладковатого, вроде одеколона.

Он почувствовал себя узником, погруженным в какое-то адское болото.

Приглушенно заработали электромоторы, и возникло легкое ощущение движения – вперед и вниз.

Офицер в фуражке с белым верхом шагнул в сторону от перископа, махнул Крюгеру рукой и исчез в проходе. Крюгер нагнул голову, чтобы пройти через открытый люк, и последовал за ним.

Они протиснулись в маленькую каюту (койка, стул и складной стол), и командир представился. Капитан-лейтенант Гофман был молод – не старше тридцати – и бородат. Бледный, худощавый подводный ветеран. Висевший у него на шее Ritterkreuz – Рыцарский крест – то и дело цеплялся за воротничок рубашки, и тогда капитан смахивал его в сторону.

Крюгеру понравилась небрежность этого жеста. Она означала, что Гофман носит Рыцарский крест уже давно: возможно, удостоен и «Дубовых листьев», но не удосужился надеть их. Капитан-лейтенант хорошо знал свое дело – это, впрочем, явствовало из того простого факта, что он еще жив. Около девяноста процентов лодок, спущенных на воду во время войны, оказались потеряны: из тридцати девяти тысяч человек, ходивших на них, тридцать три тысячи погибли или были захвачены в плен. Крюгер вспомнил, что, по слухам, фюрер пришел в ярость, прочитав эти данные.

Крюгер рассказал Гофману последние новости: о хаосе в стране, сжавшейся до размеров бункера, о смерти фюрера.

– Кто же новый вождь рейха? – спросил Гофман.

– Дёниц, – ответил Крюгер. – Но на деле – Борман.

Он замолчал, размышляя, стоит ли говорить Гофману правду: больше не существовало ни рейха, ни Германии. Если рейху суждено выжить, то семена выживания – здесь, на подводной лодке.

– Что за экипаж? – поинтересовался Крюгер.

– Пятьдесят человек, включая вас и меня, все добровольцы, члены партии, все одинокие.

– Как много они знают?

– Ничего, кроме того, что едва ли когда-нибудь вернутся домой.

– А как долго продлится поход?

– Обычно – тридцать или сорок дней, но сейчас... Мы не можем идти по кратчайшему пути. Бискайский залив – смертельная западня, кишащая кораблями союзников. Нам придется обогнуть Шотландию, выйти в Атлантику и повернуть на юг. В надводном положении я могу держать восемнадцать узлов, но не знаю, как много нам удастся двигаться на поверхности. Я должен идти на экономичной скорости, примерно двенадцать узлов, чтобы мы смогли растянуть запас топлива примерно на восемь тысяч семьсот миль. Если на нас будут охотиться, проведем больше времени под водой. В таком положении мы делаем только семь узлов, электромоторы тянут не больше шестидесяти четырех миль, а для подзарядки аккумуляторов требуется семь часов хода в надводном положении. Поэтому я предполагаю, что в лучшем случае поход займет примерно пятьдесят дней.

Крюгер почувствовал, как на лбу и под мышками выступил пот. Пятьдесят дней! Он находился в этой железной гробнице меньше часа, но уже ощущал себя так, словно его легкие сдавлены железным кулаком.

– Привыкнете, – заметил Гофман. – А когда уйдем южнее, сможете часть времени проводить на палубе. Если уйдем южнее, я хотел сказать. При необходимости ведения боя мы окажемся в невыгодном положении. У нас нет носовых торпедных аппаратов.

– Почему?

– Их сняли, чтобы освободить место для вашего... груза. Он слишком велик и не проходил в люк, так что пришлось вскрывать броню. Затем выяснилось, что он не помешается между аппаратами, и их пришлось убрать.

Крюгер поднялся:

– Я хочу взглянуть на груз.

Они двинулись вперед, минуя одно за другим тесные помещения: радиорубку, каюты офицеров, камбуз. Достигнув носа, Гофман отдраил люк, ведший в носовой торпедный отсек, и Крюгер шагнул внутрь.

Оно было здесь, спрятанное в огромный бронзовый контейнер. Минуту Крюгер просто стоял и смотрел, вспоминая годы работы, бесчисленные неудачи, насмешки, первые робкие успехи и наконец свой триумф – оружие, не похожее ни на что, созданное прежде.

Увидев, что местами бронза начала окисляться, он шагнул к контейнеру и быстро проверил, нет ли признаков повреждения. Их не оказалось.

Крюгер положил на контейнер руку. Его чувства были выше гордости. Здесь покоилось самое революционное оружие в истории не только рейха, но и всей науки. Очень немногие на протяжении тысячелетий могли сказать о себе то, что мог он: Эрнст Крюгер изменил мир.

Он подумал о Менгеле, Йозефе Менгеле – своем близком друге и сопернике в науке. Удалось ли Менгеле тоже убежать? Жив ли он еще? Может быть, они встретятся в Парагвае? Менгеле, известный как Der Engel des Todes – Ангел смерти – из-за экспериментов на людях, презрительно относился к работе Крюгера, объявив ее фантастической и неосуществимой. Однако в действительности научные поиски Крюгера дали практические и весьма существенные результаты.

Крюгер очень надеялся, что Менгеле еще жив: ему не терпелось показать коллеге свое достижение: сверхоружие, Der Weisse Hai – Белую акулу.

Он повернулся и вышел из торпедного отсека.

3

Когда подводная лодка обогнула оконечность Шотландии, ее встретил свирепый западный ветер. Переваливаясь в бортовой и килевой качке, как на карусели в парке аттракционов, она продвигалась на юг и медленно углублялась в Атлантику.

8 мая Гофман доложил Крюгеру, что по радио получена сводка: Германия капитулировала. Война кончилась.

– Только не для нас, – ответил Крюгер. – Для нас война никогда не кончится.

Дни опадали, как листья липы осенью, один за другим, неотличимые друг от друга. Гофман избегал судоходных маршрутов и тем самым столкновений с кораблями союзников. Вахтенные трижды замечали на горизонте дымы; с полдюжины раз Гофман командовал погружение в позиционное положение, но не из-за возникновения опасности, а ради тренировки экипажа.

Для Крюгера время обратилось в монотонную череду приемов пищи, сна и работы в носовом торпедном отсеке. Работа имела для него решающее значение, она осталась теперь единственным смыслом жизни в этом бесконечном плавании.

В торпедном отсеке Крюгер нажал на кнопку, скрытую под небольшой свастикой, выгравированной на бронзе. Крышка тяжелого контейнера откинулась. Он осмотрел через увеличительное стекло толстые кольцеобразные резиновые прокладки, защищавшие содержимое контейнера от воздуха и воды. На каждую точку, где резина казалась поцарапанной или потрескавшейся, он нанес герметик.

Начальство Крюгера сразу же ухватилось за возможность применить результаты его опытов в военных целях. Он расценивал свои достижения как научный прорыв, а они увидели в этом чудо-оружие. И тогда деньги потекли рекой, а Крюгера стали торопить с завершением. Но потом, когда успех был уже совсем близок, время истекло: рейх съежился до размеров бункера в Берлине, и Крюгеру сказали, что оружие следует увезти – даже не завершив программу.

* * *

Через четыре недели плавания Крюгера позвали в командирскую рубку. Руки Гофмана лежали на рукоятках перископа. Прижавшись лицом к окуляру, он медленно вращал прибор, ощупывая взглядом горизонт. Как только Крюгер вошел, Гофман произнес, не отрываясь от окуляра:

– Вот минута, которую мы ждали, господин доктор. Море спокойно, сумерки, и льет дождь. Мы можем всплыть и принять душ. – Он поднял взгляд от окуляра и улыбнулся: – Вы, конечно, будете одним из первых.

Прошло больше месяца с тех пор, как Крюгер принимал ванну, брился и чистил зубы. На лодке хранилось лишь несколько литров свежей воды, а получаемую опреснением использовали исключительно на камбузе и для охлаждения аккумуляторов. Ему страшно хотелось ощутить провонявшей кожей свежую воду.

– Это безопасно? – поинтересовался он.

– Думаю, да. Так далеко к югу движение не слишком оживленное – мы примерно на две тысячи километров восточнее Багам. – Гофман снова приник к окуляру и осведомился: – Сколько воды под килем?

– Дна нет, господин кап-лей, – доложил матрос с центрального поста.

– Нет дна? – удивился Крюгер. – Как это может быть?

– Слишком глубоко, и отраженный сигнал не доходит до эхолота. Мы, должно быть, над одной из щелей в океанском дне... Три километра или пять, кто его знает. Воды хватает. Ни на что не наткнемся, – объяснил Гофман.

Матрос открыл люк в боевой рубке, и ворвавшийся свежий воздух, как показалось Крюгеру, принес сладкий запах фиалок. Он стоял у трапа с куском мыла в руке и наслаждался каплями дождя, падавшими на лицо.

Матрос, обшарив биноклем горизонт, закричал:

– Все чисто! – и скользнул вниз.

Крюгер поднялся, перешагнул фальшборт ходового мостика и спустился по наружному трапу на палубу. За ним последовали четверо матросов, перебиравших скобы трапа с ловкостью пауков. Они столпились на юте, раздевшись догола, и передавали друг другу мыло.

Дождь не ослабевал, но был мягким, не тревожимым ветром, а на море лежала спокойная гладь. Долгая, нежная океанская волна медленно поднимала подводную лодку, и Крюгер удерживал равновесие без всякого труда. Он прошел вперед, снял одежду и раскидал ее по палубе в надежде на то, что дождь смоет зловонную грязь. Намылившись, раскинул руки, подставляя тело дождю.

– Господин доктор!

Крюгер опустил руки и взглянул на корму. Четверо голых матросов поспешно карабкались на рубку.

– Самолет! Самолет! – Последний из матросов ткнул рукой в небо, а затем продолжил подъем.

– Что?

И тут Крюгер услышал гул мотора, заглушивший звук его собственного голоса. Какое-то мгновение ничего не было видно. Потом на западе на фоне светло-серых облаков стало заметно черное пятнышко, скользившее по гребням волн и несущееся прямо на доктора.

Крюгер сгреб одежду и побежал к трапу. Он споткнулся обо что-то на палубе и неуклюже упал на четвереньки, роняя вещи.

Гул мотора приближался, усиливаясь до воя.

Ошеломленный резкой, нестерпимой болью, шедшей от большого пальца и пронзившей икру, Крюгер оставил одежду и с трудом поднялся на ноги. Он оглянулся, стараясь понять, обо что поранился: панель палубы прямо за носовым торпедопогрузочным люком выглядела деформированной, словно один из ее краев покоробило при сварке.

Он начал подниматься по трапу.

Рев мотора стал оглушительным, и Крюгер инстинктивно пригнул голову, когда машина промчалась над ним. Он посмотрел вверх: самолет закладывал крутой вираж.

Один из матросов свесился с ходового мостика, протягивая Крюгеру руку и торопя его подняться.

Откуда-то из глубины лодки до Крюгера донесся звук сирены, означавший срочное погружение. Перевалившись через фальшборт и нащупав ногами внутренний трап, он почувствовал вибрацию двигателей и ощутил движение вперед и вниз.

Над головой захлопнулся люк; словно танцуя шимми, мимо него к подножию трапа проскочил матрос. Крюгер обнаружил, что стоит на нижней ступеньке, голый, мокрый, со стекающим по ногам мылом.

Гофман склонился к перископу.

– Выдергивай затычку, чиф[1]1
  Чиф (морской жаргон) – старший помощник капитана.


[Закрыть]
, – сказал он, – ныряем.

– На палубе одна из... – начал было Крюгер.

– Перископная глубина, – доложил старпом. – Электромоторы – на половинных оборотах.

Гофман повернул перископ на девяносто градусов.

– Сукин сын. Этот ублюдок возвращается.

– Он не стрелял по лодке, – проговорил Крюгер. – Я думаю, вы...

– На этот раз выстрелит, просто хотел удостовериться. Война или нет, он не намерен пропускать подлодку через Атлантику. Нос – пятнадцать вниз, корма – десять вниз. Погружаемся на сто метров. – Гофман сложил рукоятки перископа, нажал на кнопку возврата, и поблескивающая стальная труба поползла вниз. Он бросил взгляд на Крюгера, заметил его испуганный вид и сказал: – Не беспокойтесь, мы иголка в стоге сена. Наступает ночь, и его шансы найти нас...

– Пятьдесят метров! – доложил старпом.

– На палубе, – начал Крюгер. – Я видел... Один кусок металла... А раньше вы погружались на этой лодке на сто метров?

– Конечно. Десятки раз.

– Семьдесят метров, господин кап-лей!

* * *

В семидесяти метрах ниже поверхности моря давление воды на каждый квадратный дюйм корпуса подводной лодки составило почти сто фунтов. Конструкция лодки позволяла ей безопасно действовать на глубине вдвое большей, что она неоднократно и делала. Но чтобы принять груз Крюгера, пришлось вскрыть прочный корпус. Один из сварщиков, устанавливавших панели на место, работал слишком торопливо. Часть слабопроваренных неровных швов лопнула при неглубоких тренировочных погружениях, но самые важные устояли. Однако теперь лодку сдавливали, как в кулаке, тысячи тонн воды, и один из швов не выдержал.

В носу лодки раздался шум – резонирующий грохот – и она «клюнула» вперед. Люди попадали с сидений; Крюгер врезался в трап и отлетел, а потом вцепился в него, чтобы не упасть в проход.

Гофман вытащил из-под Крюгера свои ноги и ухватился за перископ.

– Срочное всплытие! – заорал он. – Вытаскивайте ее! Полный назад! Продуть носовые и кормовые! – Он бросил взгляд на Крюгера: – Вы задраили носовой люк?

– Не пом...

Грохнуло еще раз, потом носовой люк вылетел, и из торпедного отсека сквозь крошечные офицерские каюты ударила мощная струя воды высотой в пять футов и трех футов в поперечнике. Она устремилась в камбуз и в кают-компанию.

– Девяносто метров, господин кап-лей! – раздался пронзительный крик.

Лодка проваливалась. Крюгер вдруг ощутил себя невесомым, словно в лифте.

Что-то громко затрещало; где-то лопнул трубопровод; зашипел сжатый воздух. Командирская рубка наполнилась кислым запахом пота, затем мочи и наконец масла и экскрементов.

Еще раз загрохотало – на глубине в двести метров.

Темнота. Вопли. Рыдания.

За тысячную долю секунды до смерти Эрнст Крюгер протянул руку вперед, к торпедному отсеку, в будущее.

4

Подводная лодка стремительно погружалась. Она опустилась носом вперед на тысячу футов. Здесь, много ниже предельной для нее глубины, от давления разрушился сразу в десятке мест прочный корпус. Воздух устремился сквозь разрывы в искореженном металле, лодка вздрогнула и изогнулась. С вышедшими из строя рулями она начала кувыркаться и опускаться все ниже и ниже, миновав глубину в две, а потом – в пять тысяч футов. И каждые тридцать три фута падения в бездну добавляли еще пятнадцать фунтов давления воды на корпус; вода врывалась в крошечные карманы с остатками воздуха и выжимала их, как виноградины. На десяти тысячах футов на квадратный миллиметр стали давило более двух тонн воды; последние пузырьки воздуха булькнули из разрушенного остова и медленно поплыли во тьме вверх.

Подводная лодка тонула, словно пустая банка из-под содовой, пока наконец не ударилась о склон горы, отскочила и медленно покатилась, вздымая облака невидимого ила и сдвигая валуны, которые затем сопровождали ее падение в глубокое мрачное ущелье. Здесь наступил финал, и лодка застыла, превратившись в груду искореженной стали.

* * *

В бесформенном теперь носовом торпедном отсеке громоздкий, отлитый из бронзы контейнер с резиновой изоляцией противостоял напору неугомонного моря.

Осел ил, прошло время. Легионы мельчайших организмов, живущих в бездне, уничтожили все съедобное.

На дно океана вернулся покой: безостановочный круговорот жизни и смерти продолжался.

Часть II
1996 год
26 градусов северной широты, 45 градусов западной долготы

5

Абсолютная темнота редка на Земле. Даже в безлунную ночь, когда облака закрывают звезды, небо светится отблесками цивилизации.

В глубинах океана абсолютная темнота совершенно обычна. Солнечные лучи, тысячелетиями считающиеся единственным источником жизни на Земле, проникают в морскую воду на глубину не более полумили. Почти три четверти планеты – обширные равнины, грандиозные каньоны, горные цепи, соперничающие с Гималаями, – окутаны вечным мраком, изредка нарушаемым биолюминесцентными организмами: они искрятся, нападая или стремясь привлечь особь иного пола.

* * *

Два батискафа висели бок о бок, как невиданные крабы – с белыми телами и блестящими глазами. Два прожектора мощностью по пять тысяч ватт бросали золотые дорожки примерно на две тысячи футов перед собой.

– Четыре тысячи метров, – сказал по звукоподводной связи пилот одного из аппаратов. – Ущелье должно быть прямо перед нами. Я вхожу.

– Понял, – ответил другой. – Я сразу за тобой.

Заработали электромоторы, винты одновременно повернулись, и первый батискаф медленно двинулся вперед.

Внутри стальной оболочки – лишь десяти футов длиной и шести в поперечнике – Дэвид Уэббер полулежал позади пилота и прижимался лицом к шестидюймовому иллюминатору, наблюдая, как свет скользит по крутым серым откосам из ила и скальных пород, уходящим в бесконечность, спускающимся из ниоткуда в никуда.

«Четыре тысячи метров», – подумал Уэббер. Где-то тринадцать тысяч футов воды. Две с половиной мили. Вся эта вода над ним, все это давление вокруг. Какое давление? Невозможно подсчитать. Но наверняка достаточное, чтобы расплющить человека в лепешку.

«Не думай об этом, – сказал он себе. – Будешь думать – превратишься в дерьмо собачье. А здесь неподходящее время и место для подобного. Тебе нужна эта работа, тебе нужны деньги. Просто сделай дело – и убирайся отсюда к черту».

Несколько капель конденсата упали с потолка ему за шиворот. Уэббер подскочил.

Пилот взглянул на него и засмеялся:

– Жаль, я не заметил, а то бы закричал вместе с тобой и ты бы подумал, что нам хана. – Он ухмыльнулся. – Я люблю проделывать такие штучки, когда кто-нибудь спускается в первый раз. Глаза у них становятся как у бешеной селедки.

– Шутник, – сказал Уэббер. – Я бы прислал тебе счет за чистку одежды.

Он вздрогнул и обхватил себя за плечи, растирая их. Наверху, где было около тридцати градусов тепла, Уэббер потел в шерстяном свитере, шерстяных носках и вельветовых брюках. Однако за три часа, ушедшие на спуск, температура упала больше чем на двадцать пять градусов. Теперь он замерзал, и хотя по-прежнему потел, но теперь лишь от страха.

– Какая температура за бортом? – спросил он не только из-за того, что его это действительно интересовало, но и потому, что разговор успокаивал.

– Около нуля, – ответил пилот. – Достаточно прохладно, чтобы твоя мошонка съежилась, это точно.

Уэббер снова повернулся к иллюминатору и положил руку на пульт управления одной из четырех камер, установленных в подвижных контейнерах на наружной поверхности батискафа. Аппарат скользил вдоль пустынного склона каньона – бесконечного скопления одноцветных булыжников, по сравнению с которым лунная поверхность показалась бы заманчивой. Уэббер напомнил себе, что их глаза – первые человеческие глаза, наблюдающие этот ландшафт, а объективы его фотоаппаратов впервые запечатлеют этот пейзаж на пленке.

– Трудно поверить, что на такой глубине может быть какая-то жизнь, – произнес Уэббер.

– Может-то может, но ничего похожего ты никогда не видел. Креветки-альбиносы и безглазые штуковины. Что толку им тут от глаз? Есть прозрачные твари... Черт, какая-то жизнь существует почти всюду. Ну, не скажу про самое дно, тридцать пять тысяч футов, к примеру. Я там никогда не был. А на этой глубине есть жизнь, точно. Что всех заводит, так это мысль, будто некоторые виды жизни и в самом деле зародились на больших глубинах.

– Угу, – буркнул Уэббер. – Я это слышал. Называется хемосинтез.

Хемосинтез – причина, по которой он оказался здесь, отмораживая задницу в океане на глубине двух миль, в совершенном, непроницаемом мраке.

Хемосинтез – зарождение жизни без света: концепция, по которой живые существа можно сотворить из одних только химических веществ. Фантастическая гипотеза. Революционная. Не подтвержденная ни единым фактом.

Добыть свидетельство возможности хемосинтеза, документировать его, доказать его существование так, чтобы исключить любое обоснованное сомнение, – в этом и состоял его контракт, мечта фотографа. Свободный художник, по контракту с «Нэшнл джиогрэфик» Уэббер обязался сделать первые в истории снимки глубоководных океанских разломов в недавно открытой впадине Кристофа, у подножия Срединно-Атлантического хребта строго к западу от Азорских островов. Эти разломы, подобно угревидным язвам на коже Земли, извергали расплавленную породу из недр планеты в ледяную воду. Сами они представляли собой мини-вулканы, но предполагалось, что на их склонах приютились формы жизни, созданные и питаемые химическими веществами, которые выделяет лава. Другими словами, речь шла о хемосинтезе. О формах жизни, созданных химически и не нуждающихся в солнечном свете: не знавших его, рождающихся, живущих и умирающих без него.

Уэббер получил контракт, обойдя не менее талантливых фотографов, поскольку отличался редкой изобретательностью в обращении с камерами, объективами и футлярами, а также из-за молодости и смелости. Он подписал контракт отчасти по денежным соображениям, отчасти – чтобы обеспечить себе позиции в «Нэшнл джиогрэфик», но прежде всего из трепетного желания быть первым, кто докажет, что эту научную фантастику действительно можно наблюдать в море, в природе.

Дэвид не думал о страхе, считая себя притерпевшимся к нему. За последние пятнадцать лет он пережил три авиакатастрофы, нападение раненой львицы, укусы акул и мурен; его жалили скорпионы и заражали целые тучи экзотических паразитов, что повлекло, среди прочих неудобств, выпадение волос по всему телу и облезание кожи от языка до полового органа.

Короче говоря, Уэббер привык к неожиданностям, к тем причудливым фокусам, которые могла продемонстрировать ему природа. Но он не подозревал и даже вообразить себе такого не мог, а потому очень удивился, обнаружив в последние несколько часов, что заболел клаустрофобией.

Когда это случилось? И почему? Пробираясь ощупью по подводной горной цепи на глубине большей, чем высота Скалистых гор, и доверив свою жизнь искусству какого-то саб-жокея[2]2
  Саб-жокей (от англ. submarine – подводная лодка) – по аналогии с диск-жокеем.


[Закрыть]
, развалившегося за штурвалом крохотной капсулы, сваренной, возможно, малоквалифицированным рабочим, Уэббер чувствовал себя скверно: он задыхался, ощущал себя словно в тисках, его поташнивало.

Почему он не послушал свою подружку и не подписал другой контракт? Какое счастье было бы сейчас снимать крупным планом ядовитых морских змей в Коралловом море! Там, по крайней мере, он мог бы в какой-то степени управлять событиями: если запахнет жареным, просто выскочить из воды.

Но нет, ему понадобилась слава первооткрывателя.

Кретин.

– Далеко еще? – спросил Уэббер, стремясь отвлечься от стука собственного сердца.

– До курилки? Не очень. – Пилот постучал по прибору на панели перед собой. – Вода нагревается. Должно быть, рядом.

Когда батискаф обогнул острый скальный выступ, торчавший над каменистой поверхностью, лучи прожекторов внезапно уткнулись в облако плотного черного дыма.

– Приехали, – произнес пилот, сбросив ход и давая реверс.

Они оказались в чистой воде.

– Скажи Чарли, пусть, если сможет, пройдет на другую сторону. Я хочу, чтобы он попал в кадр, – попросил Уэббер, нагнувшись и схватив пульт управления камерой.

– Сделаем. – Пилот повернулся и сказал что-то в микрофон.

Дэвид увидел, как белый силуэт второго батискафа проплыл сквозь черное облако и завис призраком.

С такого расстояния разломы не казались чем-то особенным: мутный черный дымок на фоне черной воды, изредка прорезаемый красно-оранжевым пламенем, когда чрево Земли извергало лаву сквозь свою кожу. Но «Нэшнл джиогрэфик» желал исчерпывающего репортажа обо всем, что увидит Уэббер, хотя бы и совершенно заурядном, и он начал снимать.

На каждую камеру приходилось по сто кадров на 35-миллиметровой пленке, камеры немедленно сменяли друг друга на вращающейся турели, так что он мог делать снимок за снимком, пока пилот медленно подводил батискаф к самой скважине.

Работа принесла Уэбберу облегчение, он сосредоточился на ракурсах и экспозициях съемки, стараясь избежать слепящего света прожекторов второго батискафа и забыв про страх.

Дрожь прекратилась, больше не было холодно. Стало даже жарко, так же жарко, как на поверхности.

– Какая сейчас температура за бортом? – поинтересовался он.

– Больше девяноста градусов, – доложил пилот. – Разлом – как печка, все вокруг подогревает.

Неожиданно что-то ударилось в иллюминатор и отскочило в облако дыма. Уэббер отпрянул.

– Что за черт? – произнес он озадаченно.

Существо промелькнуло слишком близко и слишком быстро, чтобы можно было его разглядеть; Уэббер заметил только трепещущее белое пятно.

– Ты подожди, – предложил пилот. – Оставь немного пленки. Здесь полно креветок, а может найтись и что-то совсем новое, чего никто никогда не видел.

Они приблизились непосредственно к разлому, где, по предположениям, животные питались извергаемыми из кратера химическими веществами. Глубоким стаккато донесся грохот, красные и оранжевые вспышки отметили извержение расплавленной породы через трещины в утесе.

Мимо проскочило еще одно существо, затем еще. А потом, когда батискаф застыл над плоским отвалом только что затвердевшей лавы, их стало несметное множество: креветки, огромные, белые с пепельным оттенком, безглазые: тысячи, сотни тысяч, может быть, миллионы. Их оказалось так много, что они заполнили все поле зрения, роились и пульсировали, словно живая гора.

– Боже милостивый... – пробормотал Уэббер, захваченный и потрясенный открывшимся зрелищем. – Что они делают?

– Питаются тем, что в дыме, – пояснил пилот.

– Креветки могут жить при девяностоградусной температуре?

– Рождаются в ней, живут и умирают. Время от времени одна из них падает в самый разлом – там около трехсот семидесяти градусов – и сгорает... Лопается, как клещ от горящей спички.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю