Текст книги "Джон Леннон, Битлз и... я"

Автор книги: Пит Бест

Соавторы: Патрик Донкастер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

11. Праздники и несчастья

Брайан Эпстайн уже трубил на всех перекрестках:

– Четверо моих парней станут более великими, чем Элвис!

Он повторял это всем и каждому: работникам студий звукозаписи, журналистам, – кто бы ни выказал хотя бы малейшего интереса к этой «потрясающей новости» насчет битловской исключительности. В самом деле, в то время это было просто смешно. Оттеснив Билла Хэйли, Элвис прочно утвердился на своем троне «короля рока». Мир принадлежал ему, и, с нашей точки зрения, трон этот был непоколебим.

Мы часто обсуждали между собой свои честолюбивые планы и знали, что пунктом номер один для достижения вершины в списках популярности был договор с крупной студией грамзаписи. По нашему скромному мнению, Элвис отстоял от нас на сотни световых лет, тем не менее, мы все четверо были уверены в том, что БИТЛЗ ждет слава. Мы знали, что обладали неким даром особого контакта с публикой, но мы никогда себе не представляли, куда нас может привести подобный дар.

Пределом наших мечтаний была запись ДИСКА. У нас было что-то вроде боевого клича:

– А куда же мы идем, парни? – вопил Джон.

– На самую высокую вершину успеха! – кричали мы в ответ.

Однако же, когда мы прикатили в Лондон в новогодний вечер, нам казалось, что лучше и быть не может. Мы уехали без Брайана, который должен был к нам присоединиться только на следующее утро в студии «Декка». Было очень холодно, шел снег; Нейл Эспинолл вез нас до места на своей «тачке», и путешествие заняло почти целый день. В Мидлендс он сбился с дороги из-за снега, и к тому времени, когда мы прибыли в «Ройал Хотел» на площади Рассела в лондонском Вест-Энде, праздник был в самом разгаре. Нам пришлось лечь очень поздно этой ночью, из-за того что мы решили присоединиться к празднику на Трафальгарской площади, чтобы посмотреть на психов, прыгающих в фонтан и танцующих под струями воды. Ведь раньше мы их видели только по телевизору.

Пока Нейл ставил машину в гараж, мы зашли выпить пива на Чаринг Кросс. Когда он нас разыскал, он был очень возбужден. Какие-то два типа пристали к нему и попросились на время в машину. Ему потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что перед ним – два наркомана, ищущих места, где бы можно было как следует «накачаться». Однако, когда он понял, то предложил им сматывать удочки.

На площади мы пели хором с толпой традиционную «Auld Lang Syne»,[23]23
  Прощание с уходящим годом; написана Робертом Бернсом и переводится с кельтского как «С давних пор».


[Закрыть] которую мы покорно подхватили, однако нельзя сказать, чтобы мы по-настоящему «оттянулись»; у нас не было желания сунуть даже мизинец в ледяную воду фонтана, где несколько смельчаков усердно зарабатывали себе пневмонию. Мы были слишком поглощены предстоящим прослушиванием. Красивая жизнь, казалось, не за горами. «Декка» была студией, известной во всем мире, и нам нужно было взять ее штурмом на следующее утро.

Все-таки, мы действительно плохо начали первый день нового года. Мы должны были встретиться с Эппи в студии в 10.30, а пришли туда только к 11 часам. Не помню точно: то ли мы не проснулись вовремя, то ли застряли в лондонской пробке. Первое января в то время не было выходным, и в Сити, как обычно, начиналась работа. Брайан был по-настоящему зол. Он всегда придавал огромное значение пунктуальности, хвастался тем, что всегда приходит вовремя и не выносил, когда другие опаздывали. Но он еще и беспокоился и сказал буквально следующее:

– Я перепугался, я уже представлял себе катафалк с вашими телами, – говорил он, с явным облегчением разглядывая нас и убеждаясь, что мы в порядке.

Майк Смит, который должен был руководить прослушиванием, пригласил нас в студию, и мы старались держаться молодцевато и не ударить в грязь лицом в предстоящем спектакле.

– С Новым годом, Майк, – сказал Джордж, – что-то мы тебя не видели в фонтане вчера вечером.

Но все мы на самом деле перетрусили.

Мы впервые в жизни оказались в настоящей студии, одной из лучших, чье сложное оборудование резко контрастировало с непритязательным школьным залом, в котором мы записывали «My Bonnie». Среди великолепия декковской электроники наши усилители, должно быть, производили самое жалкое впечатление, так как нам было настоятельно предложено использовать студийное оборудование вместо нашего. Наш страх, очевидно, был слышен как в сопровождении, так и в вокальных соло-партиях, и все-таки мы вкалывали как могли с утра до обеда.

Эппи с Майком Смитом сделали коктейль из песен, которые, по их мнению, должны были повергнуть декковских «шишек» к нашим ногам. Среди них были «The Sheik Of Araby», «Till There Was You», «Take Good Care Of My Baby», «Money», «Memphis Tennessee», «Three Cool Cats» и «September In The Rain». Кажется, были еще два опуса Леннона – МакКартни – «Like Dreamers Do» и новая композиция Пола «Love Of The Loved».[24]24
  Третьей композицией Леннона – МакКартни была «Hello Little Girl».


[Закрыть]

По зрелом размышлении, эта пошлятина должна была вызвать тошноту у дисковых боссов: акцент на классику мы сделали, помнится, по настоянию Брайана. Действительно, мало что из записанного можно было назвать оригинальным.

Единственная фальшивая нота нарушила ход событий. В один прекрасный момент Брайан Эпстайн принялся критиковать Джона за его манеру игры (или, может быть, пения – не помню как следует), и Леннон взорвался одним из своих неподдающихся контролю приступов гнева, во время которых его лицо из белого превращалось в пунцовое.

– Ничего ты не понимаешь в музыке! – крикнул он в бешенстве Эппи. – Отправляйся-ка лучше считать свои гроши, жиденок несчастный!

Было такое впечатление, что Брайан сейчас скончается; он сильно покраснел, однако проглотил это молча. Все остановились. Майк Смит, звукоинженеры, остальные БИТЛЗ переглядывались в замешательстве. Эпстайн бросился вон и не возвращался в течение примерно двадцати минут.

Мы с нетерпением ожидали результатов записи и, прослушав их, остались довольны. Майк Смит и Эппи, оправившийся, наконец, после выходки Джона, казалось, тоже нашли запись удачной. Оставалось только ждать «высочайшего решения», которое мы должны были получить несколько позже. Эппи был настолько оптимистично настроен, что пригласил нас всех вместе пообедать в первоклассном ресторане «Швейцарский Коттедж», рекомендованном Майком Смитом, прежде чем отправиться восвояси. Все мы попались на крючок, решив, что наше прослушивание было очень успешным, и слава уже стучится к нам в дверь, и больше всех радовался Брайан. Он отправился в город один на своей машине, однако возвращался в компании Пола и Джорджа, выбравших его комфортабельный «Зодиак», тогда как мы с Джоном поехали на машине Нейла.

Затем началось долгое ожидание. Мы надеялись в скором времени получить добрые вести из «Декки», но они запаздывали. Прошла неделя, потом другая и еще одна, затем недели превратились в месяцы. Наш первоначальный энтузиазм поутих, и надежды наши улетучивались все больше с каждой неделей молчания. Брайан отставил любезные улыбки и начал понукать «Декку», чтобы там наконец приняли какое-нибудь решение.

Только в марте мы узнали от директора, Дика Роу, что мы отвергнуты. По словам Эппи, Дик Роу ему заявил, что «группы гитаристов уже вышли из моды». На это Брайан ответил своим неизменным лозунгом, в который он все так же горячо верил, что «мы в один прекрасный день станем более знамениты, чем Элвис».

Брайан вернулся из Лондона с этими дурными вестями поздно ночью и, по-видимому, прямо с вокзала «Лайм Стрит» позвонил кому-то из БИТЛЗ, чтобы попросить собрать остальную группу и встретиться с ним. Меня никто не пригласил, и, по необъяснимой причине, новость об отказе «Декки» скрывалась от меня в течение нескольких последующих дней. Когда же я наконец узнал хранимый остальными секрет, то их жалкие извинения заключались в том, что они, видите ли, подумали, будто я уж очень близко к сердцу приму результаты прослушивания. Я расхохотался, так это было дико.

За кого они меня держали? Мы, что называется, вместе прошли огонь и воду: бушевали и неистовствовали в Гамбурге; вдвоем с Джоном мы разыгрывали агрессоров и хулиганили напропалую. Что же изменилось, как они могли подумать, будто я скисну из-за того, что нам дали ногой под зад? Моя реакция была такой же нормальной, как и их собственная. Это не было вовсе концом света для БИТЛЗ.

Кстати сказать, Дик Роу навсегда остался «человеком, который отшил БИТЛЗ» – он сам выбрал себе такое название, когда задумал написать свою биографию. «Большинству людей я известен именно в связи с этой историей из-за злопамятности Брайана Эпстайна, а не в связи с какими-то моими успехами, которых я, может быть, достиг», – говорил он Патрику Донкастеру в 1980 году в интервью для «Дейли Миррор». Действительно, он был единственным директором студии звукозаписи, которого Брайан упомянул в своей книге как отказавшего БИТЛЗ, не смотря на то, что нам отказали по меньшей мере еще четыре известные студии после прослушивания наших записей.

– Я даже не присутствовал на прослушивании БИТЛЗ в «Декке», – объяснял Роу, – я слушал только записанные пленки. На мой взгляд, они звучали фальшиво, хоть мне и сказали, что БИТЛЗ очень нервничали. Да и играли они всего-навсего старую классику.

Дик также упомянул, что Майк Смит прослушал лондонскую группу «Брайан Пул и Тремолоз» («Brian Pool and the Tremoloes»), и что финансовая политика «Декки» сыграла свою роль в неудаче БИТЛЗ. Гораздо дешевле было иметь дело с «Тремолоз», чем заставлять нас гоняться туда-сюда между Лондоном и Ливерпулем. В конце концов, может, Брайан Пул больше подходил «Декке», ведь он вошел-таки в хит-парад, хотя это было похоже скорее на бурю в стакане по сравнению с тем девятым валом, который позднее вызвали БИТЛЗ.

Однако отказ БИТЛЗ был компенсирован Дику Роу. Много позже он оказался как-то в Ливерпуле вместе с Джорджем Харрисоном среди участников жюри шоу, посвященного открытию новых талантов.

– Джордж, – сказал ему Дик, – я ужасно раскаиваюсь, что отказал вам.

Джордж ответил мистеру Роу, что тот может наверстать упущенное, если заскочит на уик-энд в привокзальную гостиницу Ричмонда, в Суррее, чтобы послушать группу под названием «Роллинг Стоунз». Роу последовал этому совету… и результат известен: они остались навсегда, и не только на пластинках.

Годами позже я купил пиратскую копию записи декковского прослушивания у типа, с которым познакомился в Нью-Йорке. Она была не так уж и плоха. Особенно мне нравится «Like Dreamers Do». Теперь эта запись выпущена официально на альбоме под названием «Silver Beatles», с очищенным и улучшенным звучанием.

Эпстайн, как мне казалось, был больше всех подавлен известиями из «Декки», но он продолжал прикладывать все возможные усилия, чтобы нас пристроить, бомбардируя другие звукозаписывающие компании продукцией БИТЛЗ. «Пай» ответила отказом, и то же самое – «Филипс». Две самые известные студии в лице «ЭМИ» и «Коламбии» хором сказали «нет».

И все же два маленьких лучика осветили горизонт. Один из них – наша первая передача по Би-би-си. Она явилась результатом того, что мы лидировали в хит-параде по результатам опроса «Мерси Бит». Передача, кажется, называлась «Play Hour». Она была записана в «Плэйхаузтеатре» в Манчестере, во время дневного концерта, превратившегося затем в вечерний.

Отец Пола отправился вместе с нами в Манчестер, куда мы прибыли одетыми с иголочки в наши шерстяные костюмы. На сцене нас каждого представили индивидуально, и три-четыре сотни девочек устроили нам фантастический прием, который позднее был так прокомментирован в «Мерси Бит»: «Джон, Пол и Джордж появились на сцене под крики „браво“ и аплодисменты, но когда появился Пит, фаны просто зашлись истерическим криком! Девочки визжали. Его исключительная физическая красота пользовалась в Манчестере популярностью».

Когда мы попытались покинуть театр после концерта, произошла настоящая демонстрация усиливающейся битломании. Это был настоящий штурм: девушки, девушки и еще девушки; они бросились на нас, как стая собак. Мы старались проложить себе дорогу к нашей машине; я замыкал цепочку, и мне, естественно, досталось больше всех. Джон, Пол и Джордж отчаянно сражались за свободу, когда я вдруг оказался в ловушке. Я потерял пучок волос и галстук. Мой новенький шерстяной костюм был чудовищно измят и чуть не сорван с меня силой. Вражеские ряды окружили меня, со всех сторон надвигались карточки для автографов, а над морем голов девушки уже тянули дюжины других карточек в надежде получить подпись, я же был стиснут так, что совершенно не мог освободиться.

Отец Пола наблюдал эту безумную сцену и оценил ее необычно. Когда мне наконец удалось вырваться, он подошел ко мне и холодно сказал:

– Чем вы добились всеобщего внимания? И почему не крикнули остальным, чтобы они вернулись?

Я ему ответил, что не способен был сделать что бы то ни было. Я попался в западню и буквально был вынужден спасать свою жизнь. Если бы я мог найти хоть малейшее средство сбежать, я бы им непременно воспользовался.

Его комментарий был следующим:

– Я нахожу, что это было очень эгоистично с вашей стороны.

Позднее я передал этот разговор Эппи, и он обещал мне побеседовать с Джимом МакКартни. Выполнил ли он когда-нибудь это обещание, мне не известно.

В тот вечер мы вместе с Полом слушали у меня передачу с нашей записью, перед тем как отправиться играть в «Каверну»; по нашему мнению, запись была гениальной. В клубе Боб Вулер представил нас с особенной торжественностью:

– Не только звезды звукозаписи, но и звезды эфира! Вот они, собственной персоной! Ваши в доску парни! Ваши БИТЛЗ!

Другим маленьким лучиком, озарившим горизонт, был наш третий гамбургский контракт, начинавшийся 13 апреля. Мы и впрямь ждали его с нетерпением, поскольку лондонские пластиночные боссы только и делали, что качали головой в знак отказа.

Перед отправлением мы дали несколько прощальных концертов, и среди них один, хорошо мне запомнившийся, в «Касбе». Эпстайн явился туда в кожаной крутке, тенниске и ковбойских сапогах!

– О боже! – возопил Леннон, – вы только посмотрите на это! Он заставил нас напялить идиотские костюмчики, а теперь хочет стать одним из нас!

Эппи покраснел, стиснул пальцы и несколько секунд хранил молчание, затем очень вежливо ответил:

– Ну и что же? Ведь я просто отдыхаю, верно?

За три дня до официального начала наших гамбургских гастролей Джон, Пол и я сели на самолет без Джорджа, который подхватил краснуху и должен был присоединиться к нам днем позже вместе с Брайаном. Мы были в веселом расположении духа все время, пока самолет разгонялся и набирал высоту. Мы летели, чтобы торжественно открыть самое престижное заведение Гамбурга, клуб «Звезда», шикарное и совершенно новое, расположенное к тому же в нашем старом родном царстве – на Гроссе Фрайхайт. На этот раз мы должны были устроиться со всем возможным комфортом в собственной квартире с балконом.

Это было первым настоящим признаком популярности: афиши с нашим изображением, вывешенные в таком приятном месте, как гамбургский «Клуб № 1», и недурная оплата в размере 100 фунтов в неделю каждому. Мы все еще могли себе позволить роскошь веселья, пока самолет снижался и отдавалась команда пристегнуть ремни.

Стью Сатклифф и Астрид должны были встретить нас в аэропорту; мы виделись с ними один или два раза после нашего прошлогоднего слезного прощания. Они приезжали в Ливерпуль, где у них было с нами несколько коротких встреч: они приходили взглянуть на нашу игру и после спектакля оставались поболтать, как в старые добрые времена.

Мы страшно обрадовались, увидев, наконец, Астрид, ждавшую нас в аэропорту, но почему-то в одиночестве. Нам не показалось странным то, что она одета в черное – она всегда так ходила, – но ее лицо было еще бледнее обычного.

– А где Стью? – сразу же поинтересовались мы, думая, что он покупает пиво или кока-колу, а может, просто пошел сделать пи-пи.

Астрид с трудом подыскивала слова.

– Стью умер, – наконец прошептала она.

– Умер?..

Это невозможно. Только не Стью. Только не этот маленький экс-битл с волшебными пальцами художника, стеснявшийся своего неумения играть на басу и становившийся спиной к публике; этот миниатюрный Джеймс Дин, так влюбленно певший для Астрид, единственной из всех зрителей. Только не Стью. Мы не хотели в это верить.

Целыми неделями он мучился безумными головными болями и скончался накануне на руках у Астрид. Мы были глубоко потрясены и даже не старались скрыть слез, хлынувших из наших глаз.

Джон, бывший со Стью в гораздо более близких отношениях, чем мы с Полом, плакал, как ребенок. Я никогда раньше не видел, чтобы он так вел себя на публике. Он много плакал, когда мы покидали Гамбург в предыдущий раз, но это было совсем не то. Он был полностью раздавлен. Он мог быть тем Джоном, которого мы хорошо знали: сильным, жестким и задиристым. Но если что-нибудь заставляло его по-настоящему страдать, он, как никто, становился болезненно чувствительным. И трагическая новость, которую прошептали бледные губы Астрид, его просто убила.

Он преклонялся перед талантом Стью-художника, и после его ухода из группы их дружба продолжалась в длинных письмах, которые писал ему Джон, иногда больше чем на тридцати страницах, испещренных странными стихами и кошмарными рисунками. Но теперь все это было кончено. Приняв форму злокачественной опухоли мозга, смерть настигла своего первого битла в возрасте двадцати одного года.

12. «Звезды» в клубе «Звезда»

Первые дни после нашего водворения на Гроссе Фрайхайт были ужасны. Новая квартира находилась прямо напротив клуба «Звезда», – к счастью, в клубе еще велись работы, и мы могли три-четыре дня побыть наедине с собой, пока все наконец не было готово для торжественного открытия гастролей БИТЛЗ.

Клуб был великолепен: роскошный, просторный, с балконом, оставшимся от тех времен, когда здесь располагался кинотеатр. Ложный решетчатый потолок, украшенный фонарями, нависал над залом, уменьшая его высоту и создавая интимную атмосферу. Настоящая сцена с настоящим занавесом на настоящем металлическом карнизе, и настоящие большие артистические уборные. Наконец, обращение с нами, как с настоящими звездами. Бар, конечно же, тоже не был забыт и притягивал мужскую часть посетителей – как и БИТЛЗ, – обслуживаемый целым эскадроном молоденьких, хорошеньких официанток.

За всеми этими чудесами стоял некто Манфред Вайсследер, еще один широкоплечий, рыжеволосый и краснолицый немец; он превратил клуб в витрину для американских и английских «жемчужин». Он владел множеством стрип-клубов в Сент-Паули, и его удачная карьера основывалась на сексе. Он был одним из тех здоровенных детин, которых мы старались ни в коем случае не обижать, а его «главным вышибалой» был, ни много ни мало, наш старый «друг» Хорст Фашер, перешедший сюда из «Топ Тена», и готовый вместе со своими подручными пресечь малейшую заваруху в клубе «Звезда».

Пока мы ждали приезда Джорджа, на свет появилась новая песня, которой предстояло навсегда изменить нашу жизнь. Сначала мы окрестили ее «Love, Love Me Do», но очень быстро решили выкинуть одно из «Love». Эту композицию Леннон с МакКартни «родили» однажды после полудня в нашей квартире напротив «Звезды». Мы репетировали ее два дня до открытия клуба, и все же она звучала еще несколько фальшиво. Мы без конца обсуждали между собой и саму песню, и разные ее интерпретации, и сошлись на том, что это – просто «маленькая безделушка».

Вдохновленный песней Брюса Чаннела «Hey! Baby», в которой доминировала губная гармоника, Джон начал импровизировать на своей собственной. Наконец, он нашел то, что искал, заставив стонать свою гармонику в блюзовом стиле, что придало всей песне меланхолический оттенок, замеченный позднее слушателями. Эта печаль была вполне объяснима: все мы были под впечатлением от смерти Стью. Гармоника значительно улучшила песню и, вероятнее всего, именно благодаря ей первая английская пластинка БИТЛЗ пользовалась таким успехом.

Наша премьера в «Звезде» была просто незабываема. Нас оглушили аплодисментами; старые друзья осыпали нас наилучшими пожеланиями. «Звезда» была идеальным клубом: она даже перещеголяла «Топ Тен» Петера Экхорна. (Петер хотел, чтобы мы вернулись к нему, но Вайсследер дал больше.)

Во время премьеры Хорст Фашер объявил, что Вайсследер хочет сделать нам подарок в честь торжественного открытия клуба.

– Наверное, получим «кадиллак», – нет, пожалуй, «мерседеса» будет достаточно!

Мы веселились и строили самые безумные догадки.

В антракте за кулисами Вайсследер преподнес нам подарки, сопровождая их словами, отдаленно напоминавшими английские. Это были золотые браслеты для часов, на одной стороне которых были выгравированы наши имена, а на другой – «Клуб „Звезда“». Увы, мой оставался у меня недолго. Эти браслеты были нам великоваты, и я вынужден был снимать свой во время игры. Обычно, для большей безопасности я клал его в карман, но однажды вечером по возвращении из Гамбурга, когда мы играли в «Королевском Танцзале» в Биркенхеде («Magestic Ballroom of Birkenhead»), случилось так, что на нас были сценические костюмы без карманов, и попытка спрятать браслет под такой костюм выглядела бы чересчур неэлегантно. Поэтому я оставил его в кармане брюк в нашей артистической уборной; когда я вернулся, браслет исчез…

Мало-помалу, гамбургская жизнь, казалось, нормализовывалась после смерти Стью, но присутствие Астрид было для нас постоянным напоминанием. Она приходила в «Звезду» с друзьями повидать нас, стараясь держаться изо всех сил и выглядеть молодцом, но было видно, насколько глубоко она потрясена.

Опять мы вернулись к бесконечной карусели под названием «цыпочки и выпивка». «Звезда» была самым подходящим местом для того чтобы «прицыпиться», т. е. «подцепить цыпу» («turkin»), а при случае и настоящую подружку. Охота на «цып» была вполне легальна в клубе, и официантки казались весьма обеспокоенными тем, чтобы мы не остались «на голодном пайке».

Одна из них, Беттина, – восхитительная пышногрудая матрона с прической под названием «Шлем Минервы» – похоже, нас усыновила. Казалось, единственной ее заботой было обеспечить нас подходящими девицами. Их количество не поддавалось исчислению (даже профессиональный счетовод не смог бы «подбить баланс» всех красоток, наведывавшихся в наши апартаменты).

Последняя часть нашего выступления заканчивалась к 4 часам, после этого начинались ночные забавы.

Прямо настоящая купля-продажа, а Беттина выступала в роли хозяйки магазина.

– Не удивительно, что у вас такой довольный вид, – улыбалась она.

Однако сама она никогда не позволяла себе расплачиваться натурой, тем более с нами.

Она стала нашим большим другом, даже сопровождала нас в воскресных утренних экскурсиях на Рыбный рынок, за два года ставших традицией. Должны же быть священные традиции по воскресеньям, в конце концов!

Беттина обладала весьма своеобразным чувством юмора. Например, когда она замечала нас в баре, она раскладывала на стойке свой гигантский бюст и зажимала голову кого-нибудь из нас между грудей! Очень приятно почувствовать себя моментально оглохшим именно таким образом.

У нее тоже были свои любимые песни, которые мы обязаны были играть специально для нее. Около дюжины фонарей висело над ее стойкой в баре, и она их раскачивала и заставляла звенеть, крича:

– А теперь для Беттины!

Когда песня заканчивалась, она проделывала то же самое в знак благодарности.

Уникальным хэппенингом, – по другому не скажешь – приостановившим нашествие девиц в нашу квартиру, это гиблое место, была «Штуковина», и принадлежала она Джорджу Харрисону.

Однажды вечером во время разгульной пьянки ему стало плохо, и его вырвало прямо рядом с его кроватью. В этом не было ничего удивительного, учитывая количество выпитого; у нас это было обычным делом. Разница состояла в том, что на следующее утро Джордж категорически отказался за собой убирать, уступив эту честь уборщице. Она запротестовала, справедливо говоря, что такого рода уборка не входит в ее обязанности, и что, таким образом, все это добро останется на месте. Однако Джордж решил, что это и не его работа тоже, и «путцфрау» в гневе, достойном тевтонского рыцаря, бросилась на поиски герра Вайсследера.

Она уже не первый раз жаловалась на царивший у БИТЛЗ беспорядок: на наши вонючие носки и одежду, валявшиеся по всей квартире вместе с битыми бутылками и кучей другого хлама. Последняя выходка Джорджа переполнила чашу ее терпения.

Желая успокоить старую даму, Вайсследер направил к нам Хорста Фашера с заданием заставить Джорджа самого убрать сей оскорбляющий ее достоинство предмет. Однако тот не пожелал ничего и слушать и выказал свое неудовольствие. Это была не его работа. И, если уж на то пошло, пусть все остается как есть, даже если это мешает спать.

Все это совсем не было похоже на Джорджа. Будучи гораздо более добрым мальчиком, чем все остальные, он редко участвовал в спорах, особенно в самом начале. Мы держали его за «младшенького» и привыкли обращаться с ним, как с ребенком. Например, мы не упускали случая напомнить ему, как его выставили из Германии из-за его слишком юного возраста, и без конца подтрунивали над ним, приговаривая:

– Ты в те времена еще в ползунках ходил, верно?

Даже фаны поступали так же. Они называли его «Libschen Kind» (милый ребенок), что ему очень нравилось. Он всегда отвечал на это лукавой улыбкой и насмешливым взглядом, понимая, что девицы, вероятно, испытывают к нему материнские чувства. И он им не мешал. Однако он далеко не был «тряпкой», не смотря на свой небольшой рост (только Стью был ниже его), и никогда не отступал перед дракой. Он был к тому же очень упрям, и в данном случае со «Штуковиной» блестяще это доказал, ни в какую не соглашаясь убирать грязь возле своей кровати.

И вот, «Штуковина» осталась где была и превратилась в захватывающее зрелище, увеличиваясь на глазах и как бы живя отдельной жизнью. Мы откармливали ее окурками и объедками, пока она не стала похожа на ежа; тогда-то мы и окрестили ее «Штуковиной». Нас навещали парни из других групп, и мы им представляли ее как члена семьи. Они тоже с охотой поили и кормили ее время от времени. Ее слава быстро облетела окрестности, и люди приходили на нее подивиться. Благодаря установленному режиму кормления, она, казалось, поправилась и раздобрела. Ее диаметр достигал примерно 15 сантиметров. Однако цветение ее было недолговечным: она становилась по-настоящему ужасной.

– Я не могу спать, – пожаловался однажды вечером Джордж, – я ее боюсь. Мне кажется, она хочет меня съесть.

«Штуковина» по-прежнему благоухала не слишком приятно, но она была детищем Джорджа, и, не смотря на его собственные сомнения, мы полюбили ее как какую-нибудь зверюшку.

Когда слухи о ней достигли Хорста, он явился в нашу квартиру с ревизией, вскрикнул от отвращения и был, конечно, прав. Он бросился вон за совком, и мы поняли, что «Штуковине» пришел конец. Мы от всего сердца вступились за нее:

– Эй! Не делай этого, она – наша подружка!

Но Хорст был не тем человеком, который растрогался бы видом нашей привязанности к мерзкой «штуке». Он сгреб ее в мгновение ока и выскочил с совком на улицу в сопровождении БИТЛЗ, певших похоронный марш. Похороны столь любимой нами «Штуковины» были кратки: ее бессердечно выбросили в мусорную урну на Гроссе Фрайхайт. Только после ее кончины наша уборщица согласилась вернуться, чтобы придать нашей берлоге вид человеческого жилья. В конце концов Джордж одержал маленькую победу: все-таки за ним убрал кто-то другой, а не он сам.

Пока мы жили в этой квартире, Леннон тоже непрерывно демонстрировал свою непокорность и бунтовал против всех и всяческих видов власти.

Это произошло в одно прекрасное солнечное воскресное утро в мае месяце, когда небо было чистым и голубым. Мы как раз собирались отправиться на Рыбный рынок; утро было тихим и мирным, люди направлялись в маленькую католическую церквушку, которой каким-то образом удалось примоститься рядом с клубом «Звезда» в этом мире секса и смертного греха.

Когда мы уже собирались уходить, Джон вдруг заметил из окна четырех смиренных святых сестер, среди прочих богомольцев направлявшихся во храм.

– Пойду-ка пописаю, – сказал он, но, вместо того чтобы направиться в туалет, вышел на балкон.

И там, на виду у всех, кто бы ни пожелал увидеть, Леннон расстегнул ширинку и оросил четырех добрых монашек миниатюрным ливнем, хлынувшим на них из ясного неба без единого облачка.

– Дождик небесный! – радостно крикнул Джон четырем святым сестрам.

Те остановились, но затем, убедившись, что в «дождике» не было ничего мистического, спокойно продолжили свой путь.

Несколько человек были свидетелями этой антиклерикальной демонстрации Леннона, и среди них – двое широко ухмылявшихся полицейских. Когда мы вышли на улицу, они всего лишь предупредили нас очень любезным тоном:

– Никогда не делайте больше таких вещей, а то вас придется выпроводить в Англию, – сказал один из них, стараясь подавить смех.

Самое худшее наказание, которое пришлось за это вынести Джону, было тем, что хозяин клуба герр Вайсследер и Хорст Фашер пожурили его. Клуб «Звезда» гордился своей репутацией лучшего гамбургского рок-клуба, и он не мог позволить какому-то шутнику марать ее своими выходками дурного тона. Джон редко огорчался больше чем на несколько минут после таких внушений. Он жил как хотел, он любил шокировать, и устраиваемые им провокации были формой протеста против общества. Монашки символизировали церковь, церковь же представляла собой власть и истеблишмент, так что он вполне мог позволить себе такую вольность.

Пока мы наслаждались свободой в Сент-Паули, Брайан Эпстайн впервые за свою краткую карьеру менеджера БИТЛЗ оказался на распутье. Он стучался во все двери, пытаясь отыскать студию, готовую нас записать. Ничего другого ему не оставалось. Его семья начала терять терпение, считая, что он растрачивает на БИТЛЗ энергию, которую лучше было бы направить в русло фамильного бизнеса. Брайан в отчаяньи попытался уговорить родителей поддержать его последнюю попытку найти в Лондоне какую-нибудь маленькую «занюханную» студию, которая могла бы нами заинтересоваться.

Как только Брайан приехал в Лондон, он зашел в магазин HMV на Оксфорд Стрит, где, как он узнал, можно было нарезать магнитные записи на диски за несколько фунтов.[25]25
  За 1.10.


[Закрыть] Он подумал, что пластинки лучше звучат и более практичны. Во время этой операции один из звукоинженеров[26]26
  Джим Фой.


[Закрыть] был очень заинтересован оригинальным звучанием песен на бобинах, и обмолвился об этом двумя словечками людям с верхнего этажа, где располагался отдел музыкальных изданий EMI. Заинтригованный БИТЛЗ Сид Коулмен, директор издательства, позвонил в контору Джорджа Мартина в «Парлофоне», единственном, кажется, отделении EMI, где нам пока не дали пинка. В результате, на следующий день Эппи получил приглашение от Джорджа Мартина, парлофоновского шефа.