Текст книги "Балакирев"
Автор книги: Петр Петров
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)
– Знай же, с кем говоришь! – крикнул на Алексея молодой человек, в это мгновение ставший подле грозного допросчика.
Алексей поднялся с места, как и все прочие, не исключая девок, кроме спавшего Елизара.
– Говори правду, о чём буду спрашивать! – менее грозно молвил государь мальчику, как он понял, меньше всех виноватому.
– Что изволишь, милость твоя… ц-цар-ское велич-че-ство!.. – машинально и робко ответил Алексей, мгновенно отрезвлённый.
– Что вы здесь делаете?
– По наказу думного, Александра Петровича, справляем рубку, а теперя случай выпал… гости.
– Пируете?
– Изволишь видеть сам.
– Простительно было бы, коли б дело справили, и Ивашку Хмельницкого вспомнить… да вы воруете много… казну мою грабите… торгуете лесом, мерзавцы, словно он ваш, из вотчин, а не государственный… Как же смели вы корыстоваться святыней?!
– Государ-р-ское величество, я справляю что следует… дядюшка Елизар прикажет – отпускаю на Воронеж бунты дубовые [43]43
Дуб для внутренней отделки военных судов и на другие поделки отправляли из лесов уже сортированным и в вязках, как в Голландии делалось; и связывали лес надёжно, как указано было, десятками. На сплаве, при нагрузке на суда, делили в бунты и в накладных прописывали число их приёмщики сплавные. (Примеч. автора).
[Закрыть], а воровство ль – того не знаю… А алтыны еженедельно вносим приказчикам Александра Петровича… А от его наказ: эти самые алтыны навёрстывать как знаем… да дядюшка взнёс к его милости шестьдесят рублёв да три рубля ефимчиками необрезными счётом… и воротить своё надоть… Доподлинно это знаю.
– За что шестьдесят три рубля? Это опять новое… Кикин [44]44
Кикин – Кикин Александр Васильевич (?-1718) – сподвижник Петра I. В Азовском походе был его денщиком; в 1697 году был в Голландии с Великим посольством, где учился кораблестроению. По возвращении работал на Воронежских и Олонецких верфях. В 1707 году управлял Адмиралтейством, в 1710–1714 годах занимался делами кораблестроения и снаряжения флота. В 1712 году произведён в адмиралтейские советники. С Петром был в дружественных, близких отношениях и постоянной переписке. В 1715 году арестован по подозрению во взяточничестве, лишён всех наград, отстранён от должности, сослан в Москву. В следующем году Пётр вернул его в Петербург, но Кикин затаил обиду; к тому же с давних пор у него была вражда и соперничество с Меншиковым. Все это послужило причиной сближения Кикина с царевичем Алексеем. Он помог царевичу скрыться от Петра за границей. В 1718 году Кикин был арестован по делу царевича и казнён колесованием.
[Закрыть], допроси про все… и доведайся… Коли вправду не солгал ты, так и быть, помилую тебя… ради…
– Крайней глупости его, – прибавил бледный молодой человек, выговоривший перед тем Алексею: «Знай, с кем говоришь». – Ему, государь, поучиться бы ещё нужно теперь.
– Какое ученье пойдёт на ум, коли с сударками спознался? – возразил Кикин.
– Сколько тебе лет? – спросил государь.
– Шестнадцатый пошёл, с Алексея Божья человека.
– А давно пьянствуешь?
– Дядюшка велит, что ж… как на службу записался.
– А какой такой дядюшка твой?
– Започивал он теперь, вона… – и перстом указал на спящего Елизара.
– Кто же он такой?
– Елизар Демьянов Червяков, стряпчий, – ответил один из стоявших на коленях стрельцов. – Он взял участок рубки… а мы, государь, стражу посланы содержать, объездом… и сюда заехали по приглашению…
– Одно слово: рука руку моет! – с гневом отозвался государь.
– Помилуй, виноваты! Нельзя нам, беднякам, вывозу остановку чинить… Приказано с билетами пропускать, а билеты Андрей Фомич, приказчик, выдаёт, вот он! – указывал на съёжившегося приказчика. – Нам, хотя бы и подлинно ведали, что на продажу, а не на работы… с ярлыками велено пропускать…
– А донести… почему не донёс?
– Донос мой к самому вору, к Протасьеву, в шатёр придёт… Он тебе, государь, доносчика вором и поставит, скрывая своё воровство!
– Встань!.. Правое слово сказал… За признанье прощаю… Вяжи всех, кроме этого малого… Челядь да девок отпустить… Приказчика и пса старого, вора… допросить и – на осину!.. С другими расправлюсь… Вы двое, Александр Меншиков да Кикин, останьтесь; вдосталь все разберите, как есть… Велик Бог правосудный… Привёл меня с вами на кару ворам бездельным…
– Виниус! Ты скачи сей же ночью на Воронеж, назад и посади за приставов вора Алексашку Протасьева, а нам медлить нечего…
И государь поворотился; приказал светить себе, взяв лучину. В это время какое-то существо, бухнув в ноги государю и всхлипывая, крепко ухватилось за них.
– Говори, что тебе надо? – спросил царь милостиво. Грозен он был, да скороотходчив.
– Прости, государь, боярчонка моего, Алексея Гаврилыча… Вор твой царский, Елизар Червяков, сгубил ребёнка… Маменька плачет, чай: кой месяц здесь держит, ворог, да в винище втравляет… да девок водит… Сам бы младенец не смыслил… Маменьке отдай, государь… была у тебя у самого матушка… Помилуй!..
– Быть по-твоему. Встань, старик. Вези мальца к матери!.. Пусть выкурит дядину злобу, коли сможет… Не хочу брать на совесть вину неразумия. Кикин! Опроси все и отпусти его с этим стариком к матери… Пусть не плачется на меня.
– Один сынок, батюшка!.. неразумен… Слезами обливался я каждодень, глядя, как спаивал старый леший – грабитель… Робенковы, слышь, четьи Протасьеву записал, во взятку, и дьяку такожде… Помилуй!.. Коли воротишь награбленное, женить позволь – исправится!
Царь махнул рукой:
– Вставай! Будет все как сказано… Черкни, Кикин, и это в прибавку… Улики сами собой открываются на казнокрадов проклятых… Корень зла надобно искоренять… Ты, Меншиков, разбери все до тонкости – подьяческие плутни… За приказчика прежде всего принимайся.
И, приходя в обычное спокойствие, молодой государь пошёл с небольшой собравшеюся свитою к выходу из леса, горящая лучина освещала им путь.
Кикин занял за столом место прощённого головы, принявшегося вязать приказчика.
Будущий страдалец за царевича сам был кутила и не последний взяточник, но никогда не терял случая угоститься, тем более на чужой счёт.
– Садись, Александр Данилыч! Добру зачем пропадать даром? И вы, птички залётные, не перечь ни в чём… Мы теперь здесь вольны распоряжаться… И ты, малец, наедайся на дорогу, да будь разговорчивее. Узнаем, что нужно, и без допросов с пристрастием.
Глава II. Молено, холено, обездолено!
После обедни Лукерья Демьяновна легла маленько отдохнуть. Она, бедная, ночи напролёт не смыкала глаз в слезах об Алешеньке, увезённом Елизаром Демьянычем на день и как бы сгинувшем вместе с ним. Уж и рассылала нарочных до Нижнего и под самую Рязань, да одну привезли весточку: «Елизар Демьяныч с племянником на службу засланы, а куда – неведомо». Вот и Христов день [45]45
Христов день – светлое Христово воскресение, Пасха. Фомино воскресенье – на Фоминой неделе, следующей за Святой. Радоница – Родительский день, день поминовения усопших.
[Закрыть] прошёл, и Фомино воскресенье, и на Радоницу к родителям на погост сходили, и уж согрешила от нестерпимой тоски Лукерья Демьяновна – чарочку выпила за Алешеньку.
«Может, не живо дитя моё?.. С того брат и не пишет… думает, легче матери не знать про потерю… Слез не достанет на век мой оплакать Алешеньку».
Приехала от обедни из монастыря, где панихиду отпела за «напрасною смертью скончавшихся», и словно от сердца отлегло… За обедом попадье Герасимовне, что всюду с помещицей ездит и живмя живёт у ней на сиротстве, поднесла рябиновки и сама испила несколько капель из чарочки по её совету… все, думает, куражней будет.
Отобедали вдвоём и полегли на успокоенье. Только смежила глаза Лукерья Демьяновна, как стала засыпать. Вот сквозь сон слышит, называют её по имени, потом кличут: «Маменька!»
Забилось сильно сердце у помещицы при звуках знакомого, казалось, голоса, и она открыла глаза. Посмотрела вокруг себя: никого нет. Вздохнула тоскливо, обманувшись в ожидании, и постаралась забыться. Сон на этот раз вступил в полные права над помещицею и не выпускал её долго из своих обольстительных объятий, рисуя ей в причудливых узорах несбыточных видений знакомые лица обоих её супругов. Да будет ведомо читателям нашим, что Лукерья Демьяновна пережила два раза улыбавшееся семейное счастье. В первый раз за Антипа Андреевича Скуридина, старца за шестьдесят лет, выдали её всего на пятнадцатом году, и с этим дедом провела она безбурных три лета, ухаживая за немощным, расточавшим ей ласки скорее родственные, чем супружеские. Бессилие в прямом смысле этого слова довело Антипа Андреевича до невозможности повернуть ни ногой, ни рукой и неприметно и для него, и для других прикрыло туманом умственного забвения тлевший огонёк жизни в бездвижном живом трупе. Освобождение от уз телесных этого страдальца было началом весёлых дней для восемнадцатилетней вдовы его, которой по завещанию, написанному на другой день свадьбы, Скуридин отказал все своё движимое и недвижимое. А он был человек не бедный для своего времени и, хотя дослужился всего до стряпчего, владел вотчиною от предков в восемьсот четьи [46]46
Т. е. имел пашенной земли в двух полях 1600 четвертей, не включая наделов лугов и леса по положению. (Примеч. автора).
[Закрыть] да, кроме угодьев, – ста двадцатью дворами. Божья милосердия, с венцами золотными, целый угол оставил, да монисто зёрна гурмыцкого, женино, в полтретьядцать [47]47
25 рублей, т. е. до полного третьего десятка не имелось налицо полудесятка (пяти). (Примеч. автора).
[Закрыть] рублёв, окромя всякого другого богачества. С таким приданым присватался к молодой вдове молодец – картина, ростом девяти вершков – подразумевается сверх двух аршин; глаза насквозь пронизывали; кудри – не надо шёлку чёрного, шемаханского. От роду ему было двадцать лет и три, а на четвёртый перекатило; звался Гаврилом Никитичем из роду Балакиревых. Всяким талантом молодец не обижен, а храбростью преизлиха, паче всего. За то в чигиринском походе турка безжалостный пырнул его навылет рожном каким-то, и зачах Гаврило Никитич. Не помогло лечение знахарское. Настоев тысячи корешков перепил, а только мало-мало отходил к лету, а за осень опять гнуло в крюк. Промаялся так года два, да на самое Благовещенье сбирался в Москву поехать благодаренье принести милостивцам за пожалованье в стряпчие, а вместо этого прихватило накануне, и в праздник Богу душеньку отдал – к обедням, в колокол. Что было с женой, и сказать нельзя: водой трижды отливали. Свекровь уж с отцом духовным уговорили кое-как: жить тебе, мол, нужно для сынка, отцово подобье, для Алешеньки… И скрепилась вдова разумная, возверзив на Создателя печали свои.
Этого-то, дорогого муженька второго, увидела теперь во сне Демьяновна. Приехал словно из похода; сел на постелюшку. Глянул ясным соколом и молвил, как обычно сожительницу привечал:
– Рада ль, Луша, гостям?
– Как же не рада?.. друг сердечный мой!.. – и сама залилась слезами, стала мужу жаловаться: – Нашего Алешеньки лишилась…
А отец-от ей:
– Как лишилась? Живёхонек… здоровёхонек… Да проку-то в том что?.. – Как сказал, так словно и пропал… А Лукерья Демьяновна проснулась и раздумалась: что бы сон сей предвещал?
Да смотрит в окошко… Каких-то двое – странников, должно – во двор вошли. Некошно таково на них облаченье; пооборвались гораздо… И идут к крыльцу… Словно так им и следует. Всматривается Лукерья – знакомые лица.
Попадья встала тоже и, из-за плеча помещицы глядя на подходивших, подумала: кто бы? Вот мелькнули двое эти за крыльцом, и немного спустя голоса раздались. Распахнулась дверь, и Алешенька, подросший, похудевший, заветривший, бросился к матери и упал к ней в ноги, рыдая. Селиверст, старый слуга, стоял поодаль, осторонь. Лукерья Демьяновна, кремень-баба, теперь, под впечатлением сна вещего, дала полную волю слезам.
Уходившись немного, спрашивает она у Селиверста, не мешая плакать сыну:
– Все ль подобру-поздорову?
– Можно баять, подобру-поздорову; а можно и нет сказать.
– Как так?
– Да боярина своего я на старости лет слезами рабскими отмолил от наказанья у царя-государя… А государь, братец твоей милости, на осинке болтается… Буди воля Господня!..
– От какого наказанья?.. Как братец… на осине?
– Истинно так, государыня… Накрыл государь-царь беспутство господ наших, Елизара Демьяныча, прости ему, Господи, согрешенье за муку; по делам его хотел опалу возложить на дитя твоё милое… Не столько винен малый, разумеется, как старший, всему злу корень, государыня!..
– Какое же беспутство?.. Все по ряду, как следует скажи… Недаром сердце-то и ныло у меня изо дня в день… Ах, бедный братец!..
– Не жалей об нём, боярыня… Не было у тебя, и не дай Господи пущего ворога, как – упокой, Господи Создатель! – Елизар Демьяныч был… Спортил он твоё чадо, Алексея Гаврилыча… Вымолил я пощадить его, неразумия ради отроческого… Как будто и помиловал царь-государь… А кого он там бояр молодых поставил… дело вершить… как они найдут… Молить Бога надоть, чтоб пронесло беду горшую… Александр Васильич Кикин, отпуская нас, сказал, правда, что, даст Бог, ничего… минует зло… А как знать, что там выищется… ещё воровства…
Лукерья Демьяновна больше не слушала, залившись горькими слезами и прижав к себе сына, по словам старого вестовщика чуть не чудом ей возвращённого.
Мать пожелала услышать от сына все, как и что произошло с отъезда его из-под родительской кровли.
Можно представить себе затруднительность выполнения воли матери для героя нашей повести: благодаря развратителю дяде уж он понимал, где добро, где зло, а и утаить и отрицать все нельзя в присутствии Селиверста, старика, не способного лгать или покрывать вину боярчонка.
Сам Алексей, конечно, многое не одобрял, даже при своей неопытности, в поступках дяди. Но старый искуситель был умён и успел привить неопытной душе Алексея чёрное начало лжи. Вкусивши разврата и изведав стыда, уже отличный от детских о нём представлений, молодой Балакирев не все мог высказать, чем мучилась его совесть. Для молодости подчас злое привлекательнее доброго; доброе открыто и ясно, тогда как недосказанное, запрещённое имеет всю прелесть таинственности и подстрекает любопытство, возбуждает желание изведать сокрытое. Изведавший же сладость запрещённого плода догадывается по мукам своей совести о неприличии им совершённого и потому всегда старается представить свои деяния в более благовидном свете.
Мать, слушая о подвигах сына и действиях своего братца, наказанного судом Божиим так страшно и неожиданно, тихо плакала. Слезы эти, однако, не облегчали сердца страдалицы.
Слушая рассказ сына, она испытывала такие муки, которые знакомы только матерям при бедствии детей. Когда речь дошла до выданного обязательства на отцовское наследие Алёши, Лукерья Демьяновна схватила себя за голову и так сжала виски свои, словно в них она чувствовала невыносимую боль. Слезы ручьём полились у неё из глаз, и с рыданьями, услышанными в первый раз ещё, как знакома с нею попадья, помещица несколько раз повторила:
– Господи! за что свыше сил на мне отяготела рука Твоя! Родня была мне всегда враждебна… брат – всегда злодей и первый ненавистник, но такого зла не могла я и думать от него…
– Да это самое, маменька, дядюшка молвил – не внаклад мне… Все едино: моё – его и его – моё!
– Болвана вырастила – вот и наказанье мне от Создателя! – с сердцем ответила как бы себе Лукерья Демьяновна, не обращая и взоров на сына.
– Оно, конечно… боярыня… – ввернул в речь Алёши старик, – може, и воротят наше… детские четьи; коли хватит недвижимого покойного братца нашего… Александр Василич, Кикиным прозывается, господин хороший, обещал государю царю все как есть исписать… А царское величество у-у как памятлив и проницаньем Божеским, сдаётся, наделён… На боярчонка нашего только раз крикнул: «Говори, говори правду истинную!» А как начал резать Алексей-от Гаврилыч про всякие художества, как дяденька их милость учил, – государь смекнул сам государским своим разумом, что он, малопонятный да молодой, неопытный человек, что твой воск: что хошь с его лепи, коли совесть не зазрит пожилому, разумному… Коли б не такого разуму был покойничек, не сгубил бы себя…
Умиряющее вмешательство верного слуги в другое время, может быть, и не по нраву бы пришлось, а теперь возымело хорошее действие. Лукерья Демьяновна хотя и продолжала лить слёзные потоки, но всё же несколько ободрилась и уже с большим спокойствием спросила старика.
– Что же говорили бояре, коим государь разобрать-то велел братцевы вины да протасьевские… насчёт Алексея моего?..
– Да никак, то ись, они его… не замают и тронуть не думали, потому что юн человек, видят… Насчёт выслуги баили – не ладно, может; а может, обойдётся и оно… Только, отпускаючи, велели мне твоей милости довести: коли потребно будет, Алексея Гаврилыча на улики ворам подьячим вытребовать может… в Москву. А его не коснутся… Государь одно слово изрёк: милую. А я смелость взял, ноженьки государски обнял и зычно крикнул: «Помилуй, государь, у маменьки сынок один, не вели казнить дитя неразумное… Кто не виноват тебе аль Богу не грешен?.. А насчёт баловства, – говорю, – дозволь, государь, женить государыне-родительнице, ино истину говорят: женится – переменится… Спознает жизнь и добро – будет слуга тебе…» И царь-государь помиловал – велел женить…
Водворилось молчание. Старик пододвинулся к двери и, видя, что помещица поникла головой в раздумье, тихонько вышел. Несмотря на свою простоту и жизнь в деревне, старик понимал, что мать сыну наедине теперь, может быть, захочет сказать, а при нём, хотя и верном слуге, сдерживается, и это ей больнее – пересиливать себя.
Действительно, с уходом слуги Лукерья Демьяновна, несмотря на присутствие попадьи, которую считала своим другом, разлилась потоком упрёков сыну.
Но это уже была буря, разогнавшая тучи и кончившаяся полным прощением возвращённого блудного сына.
Наутро нарядила помещица своего ходока по делам Гаврюшку Чигиря в Москву проведать насчёт взысканья за торговлю казённым лесом с крепким наказом отписать с мужичками же, попутчиками аль земляками, как и что.
Ответ получен успокоительный, правда, но доведено до сведения, что неженатых дворян, неграмотных в дальние места рассылают. А те, которые в летах, да женаты тем паче, обложены будут, может быть, полтинными деньгами; но от службы можно им избыть аль людей своих – пятерых ребят – выставить за себя в новые полки, что, как слышно, набирают. Это известие и свои планы по поводу его Лукерья Демьяновна высказала своей неизменной советчице попадье Анфисе Герасимовне:
– Видишь, мать моя, как Бог-от милостив до нас, грешных.
– Кому же, государыня, и миловать нас, грешных, как не Создателю… Он, Батюшка, знает раньше прощений наших, елика нам потребна… Он…
– Ну… завертела поставом… Эка спешка, прости, Господи… не дала вымолвить всего, а своё завела… Исчести милость Создателя и премудрому Соломону невмочь, не токмо нам с тобой… Я не то хотела тебе поведать… Что ближе к нам, то и на уме, и на сердце… Гаврюшка испроведал, что женатому и при грозном царе-батюшке вольгота даётся… значит, пока Алексея не потребовали – обкрутить скорей, и концы в воду! Ты, мать моя, совет дай, к кому нам сходней сваху заслать? Вот у Еремеевых две дочки всего, а родни окромя ни синя пороха и вотчинка на стать… и нам по суседству… и дворы исправные… и домашество все есть, да чистоганом после матери перепадёт на сестру сотняга и больше…
– Родная, Лукерья Демьяновна… так-то так, да еремеевские девки Алексею Гаврилычу не под стать будут: Федосья, старшая, убога и недослышит, да и за тридцать, говорят. А Марфуша из себя больно невзрачна, хоша и молода. Да и глупенька… сама знаю…
– И, голубушка!.. На что в жене ум? Достаток – другое дело. Да была бы безответна, да мне была бы помощница… И красива выйдет иная, а как повалят дети, баба делается на себя не похожа… Годков десяток – мало чем от старухи отличишь… Да ещё скажу, глуповатые беззаботны, так им все как с гуся вода… А умница да раскрасавица – и в хозяйстве свои порядки начнёт заводить, и мужа под башмак заберёт ради пригожества, и свекровь ни во что не поставит…
– Одначе, родная, и пень-от, может, Алексею Гаврилычу не приглянется, а человек он молодой… Да теперь, коли дядюшка шаль [48]48
Шаль – дурь, блажь.
[Закрыть] таку малому показал, и подавно разбирать станет, чтоб пригожа была да слюбна…
– Н-ну… Алексей теперь у меня много не пикай… Могу ему нос утереть… Мной, скажу, только ты и дышишь, коли государь царь, над матерью сжалясь, помиловал неразумного… Коли неразумен – из послушанья не выходи: лучше твоего рассудим, что тебе приличнее будет…
– Все, конечно, так, государыня… Да детки нонечка не те уж, что встарь было… Вишь, может, воспокаился и, вину свою ведая, со смиренством покорится… А все бы, мой совет, поискать поприглядней Марфушки еремеевской… Не клином же свет сошёлся? Вона, у Синцовых есть Оленушка. Одна дочь, и дадут за ей десять дворов, да усадьбу, да рыбный пруд, да бабкиных – отказанных – шесть душ, и мельница, да на Вятке три пустоши, да остров, да доля в пушном промысле. Маткина мать из купечества и внучку любила, души не слышала, все ей одной отказала… Вот так невеста Алексею Гаврилычу, не еремеевской чета.
– Да не отдадут за моего… ни за что. Наши Червяковы с Синцовыми испокон веку враждовали, а Татьяна Степановна за Дмитрия взята опять из враждебной нам семьи Климовых… Она чуть было у меня Гаврилу не отбила, да в немочь пала, а нас покрутили… Ни я к ей, ни она ко мне через порог не переступит…
– Ну, Зимнинские: есть дочери три, никак. Из себя ничего…
– Голышки… да и род худ… Дед – завзятый вор. Отец кнутом бит… Таких не приходится в родню… Да, почитай, не развязалися ещё с прошлыми грехами… Отбили кнутом, а все таскают, хоша со ссылки ворочен…
– Ну, так Макавеевы – чем не родня будут? Земля к самой Клязьме; лесу достаточно. Мужики в селе зажиточные, все яблочники. И связи есть, в родне воеводы – в люди выведут…
Лукерья Демьяновна задумалась. Макавеевых ничем нельзя было похаять.
– Пожалуй, мать моя, от макавеевских я не прочь, коли судит Бог породниться… Только Феклуша – смиренница, нече сказать – очень уж тиха и рябовата, кажись…
– Чуточку рази… А уж взгляд… смею доложить… соколиный; подлинно и песенница какая, и плясунья.
– Эка греховодница ты, матушка!.. Пристало ль невесту корить такими художествами!.. Не к чести девической… Не цыганка, прости, Господи…
И расхохотались.
– Я, государыня, не корить намерилась, а слышу, по-нонешнему, в Белокаменной у самих что ни есть выше подымай повелося, чтобы баба плясовита была да норовита к утешенью мужнему на всяку стать немецкую… Ино и плясунья, коли мужу не приглянется, так другим прочим… а мужа в люди выведет…
– Н-ну… от этаких выводов побереги нас Господь… На то уж пусть будут, как и есть, немки непутни горазды… а наши русачки пусть в дому остаются: хозяйским глазом за добром приглядывать… А муж коли баловством, по грехам, зашибётся, жене не зазорно… А коли жена… избави, Создатель, и от слышанья о чужих, не токмя от виденья у себя…
– Прости, государыня милостивая, ты, никак, и взапрямь осердилася… Я ведь шутки ради ввернула… И наша девушка коли пляшет – загляденье, то при честном при всём народе, во девичьем хороводе, а не где-нибудь… А уж куда смышлёна и сноровлива, хоть в ушко вдевай… везде поспела…
Лукерья Демьяновна погрузилась в думу и насупилась. Слова попадьи ей казались не столько обидны, как любопытны, и намёк на возвышение мужа через жену был не с ветра взят, а с примера – в ту пору далеко не так редкого в московском мире. С конца XVII века могли иметь место в уездах о Святках и машкарады немецкие, и никак уж не новостью были слухи, что у великих бояр воротилы-дельцы выходят через жён. Один Илья Данилович Милославский, тесть царя Алексея Михайловича, немцам подражая в житьё, столько себе позволял бесчинств и захватов жён у мужей, что кроткий государь запретил даже себе рассказывать о его подвигах, чтобы даром не кипятиться. У Ильи Даниловича была ватага любимцев, и первая выслуга их перед милостивцем бывала по женской части. Взяток и приносов «поминок» он, конечно, тоже не отвергал, но и за большой куш делал меньше, чем за приглашенье навестить лебедь белую в одиночестве, поворковать с голубкой на досуге. Ну и пошло… И стало не то воевода на городе, не то в своём пашалыке – паша. Положим, эти наши московские гаремов не заводили у себя – убыточно, а досуг-недосуг проводил правитель всё время, почитай, в тихом омуте, убегая света Божьего да в свою избу глаз не показывая.
Родитель невесты-плясуньи сам получил и честь, и место по милости щедроты Ильи Данилыча и после него за Милославских держался крепко, а как царевна убралась в Новодевичий – Милославчикам жутко стало. Тогда и щедрый помещик Рюхинский, принимавший во время оно только московскую знать, спустился пониже: заискивать стал у своего воеводы. Ловкий человек скоро успел подделаться и поправил было дела свои, да вдруг смерть пригласила посетить мир неведомый… Осталась вдова – женщина с умом, матушка взрослых дочек, на которых у неё были свои виды. А правду сказать, девушки чем старше росли, тем становились пригожее, так что женихов не оберёшься. Лукерья Демьяновна с умною вдовою, рюхинскою помещицею, всегда водила хлеб-соль и готова была, не рассуждая долго, с нею породниться. Только сразу так не могла представить себе перспективы женитьбы сына на её дочери. Ей досадно было, что не она первая догадалась об этом, но досада эта скоро прошла. Попадья не раз искоса взглядывала на благодетельницу, не смея заговорить первой, хотя и замечала в чертах успокоивающейся помещицы настроение благоприятное к дальнейшему плетенью словесной канители по узору, ею предложенному. Вот дыханье Лукерьи Демьяновны сделалось порывистым, ноздри немножко начали раздуваться, и в углах рта мелькнула тонкая улыбка, давно ожидаемая наблюдавшею попадьёю. Значит – все теперь можно. В думной голове Балакирихи выгоды соображены и взвешены, и она уже мысленно считает барыши от союза сынка с дочерью рюхинской владелицы.
– Ты, мать моя, не подумай, – обратилась Лукерья Демьяновна к своей советчице, – чтобы разумные словеса твои приняла за что ни на есть неладное. Спервоначалу, конечно, показаться может – плясать будто девушке не к чести… А раздумаешь: время… люди… – она вздохнула, – все суета! Что город – то норов… Пляши, по мне; было бы не зазорно, только бы пальцами не стали показывать: эка, мол?! Не та пора теперь. А Наталья Семёновна хлебосолка, нече молвить пустого… И достаточные люди… И нам совсем под пару бы… Послать было Алексея в Рюхино за чем-нибудь… Ведь дочери все торчат в передней избе да гогочут… Увидит ненароком, – ино и смотрин не делать… Да! вот что: можно Алексею наказать, что, мол, матушка, Наталья Семёновна, тебя видеть бы желала, да недомогает – нога развилась… Ступить не может… а спор бы могли мы один на один покончить полюбовно… не тешимши приказную волокиту…
– Прераспрекрасно!.. Уж что говорить… Тебе ль ума-разума у кого занимать!
– И ведь так… ладней будет… Ни за что не понять подлинного-те подвоху… Сына, скажет Наталья Семёновна, коли засылает – почтенье отдаёт…
Позвать Алексея, и объявить свою волю скучавшему юноше: приказ ехать всенепременно, завтра же с утра, в гости в Рюхино – было делом нескольких минут.
Сын молча выслушал и принял, стало быть, к выполнению.
Перенесёмся прямо в Рюхино и мы. Алексей Гаврилыч уже в сенях, и Гаврюшка Чигирь, с ним посланный, объявляет рюхинскому дворецкому, кто приехал к его помещице, зачем и от кого.
Сени, в которых происходили переговоры, не так велики, тёплые, с лежанкой и махоньким оконцем волоковым [49]49
Волоковое – маленькое задвижное окошко.
[Закрыть], теперь открытым для света. Стало быть, хотя и в полумраке, но различать можно предметы. Полумрак этот, напротив, должен усиливать полоску света сквозь щель в дверях повалуши, не совсем плотно притворённых; а повалуша с частыми оконницами и на восток прямо. Было утро, и одно из самых очаровательных.
У средней оконницы красного дома на полавочнике сидят две дочери хозяйки, очень одна на другую похожие, но только лицо одной несколько серьёзнее, а с уст другой, кажется, совсем не сходит приветливая улыбка, сообщающая румяному лицу с неправильными чертами наивное выражение балованного дитяти.
В щель так удобно было видеть девушек Алексею, и он этим удобством воспользовался со всею бесцеремонностью человека, привыкшего действовать по первому впечатлению. Недавнее прошлое юноши, крепко засевшее в его чувствах и помыслах, мы уже хорошо знаем, и, стало быть, не может быть для нас тайною настроение ума Балакирева, знакомца Груньки. Он почему-то (не потому ли уж, что не видел других женщин?) в первую минуту нашёл в смеющейся девушке сходство со своею гостьею на Сосне. Но это было одно мгновение. Поверяя первое впечатление, Алексей решил, что здесь не та особа, но во сто раз краше и живее, без напускного веселья и излишней свободы жестов. Положим, и у этой при разговоре руки движеньем дополняли силу речи, но движение движению – рознь, здесь они выражали особенную природную живость. Нашлись и другие особенности, доказывающие несомненность превосходства боярышни рюхинской перед Грунькой. Раскаты же непринуждённого смеха были и у здешней очаровательницы те самые, которые трогали за живое страстную натуру Алексея. Слушая звуки этого смеха и глядя прямо в бойкие глаза шутницы, сын Лукерьи Демьяновны готов был в этом положении стоять сколько угодно, не замечая времени. Оно между тем не останавливалось, и много уже кануло в вечность минут со времени ухода в дверь повалуши рюхинского дворецкого с докладом. Доклад был выслушан кем следует, спокойно. Было сделано несколько вопросов докладчику. Однако рюхинский дворецкий при всей своей оборотливости не мог приподнять завесы, скрывавшей подлинную цель приезда сына помещицы Балакиревой. Неудовлетворённая его ответами боярыня решила принять посла. А для приёма нужно было одеться да явиться, не роняя своего достоинства. Политика же в этом случае подсказала наилучший исход – заставить ещё подождать приехавшего гостя. Однако всему бывает конец и должна последовать перемена декорации в повалуше: с заменою группы двух девушек, сидящих у окна, выходом из внутренних апартаментов матушки их.
Наталья Семёновна летами была помоложе Лукерьи Демьяновны и одевалась, по времени, роскошно, что твоя боярыня. Штофный, красный с зелёным отливом и цветами, обшитый широкими золотыми галунами, сарафан, в котором выступила она в свою парадную залу аудиенций, был нов и ярок; кокошник парчовый и фата – тоже чуть не с иголочки; черевики, низанные жемчугом. И в этом наряде – даже не для такого простака, как Алексей Балакирев – могла помещица показаться чуть не царицею. А если прибавить особенную заботливость о цвете лица, как понимали в то время, то и возраст боярыни был сокращён чуть не наполовину. Так что малому знатоку женских прелестей могла бы вдова показаться сестрою сидевших у окна, но сравнения нельзя было сделать из-за исчезновения дочерей при входе матери, пославшей их в светлицы свои.
Исчезновение приятного видения, приковавшего к месту любопытного Алексея, было для него сигналом приготовления к встрече со старухою, как он думал.
Каково же было удивление молодого человека, когда вошёл он в растворённые двери повалуши и встретился глазами с приветливой улыбкой красавицы-боярыни, назвавшей себя домовладелицею.
Речь по наказу, которую мать, посылая его, три раза заставила повторить, вылетела мгновенно из его головы, и он коснеющим от смятения голосом повторял только начало приветствия: «Государыня-боярыня».
Это смятение хозяйке дома особенно полюбилось, как несомненное доказательство силы её чарующих прелестей.
Наталья Семёновна сама заговорила звонким, серебряным голосом, и влюбчивый мальчик растаял.
Хозяйка в высоких выражениях выхваляла достоинства матери своего гостя, а он только глупо ей дакал и ещё глупее улыбался.
Речь между тем лилась обильною рекою из уст хозяйки, не раз, в жару разговора, бравшей юношу за руки, называя его с чего-то милым и собинным [50]50
Дорогим. (Примеч. автора).
[Закрыть]. Эти слова поражённый новизною ощущений Алексей Балакирев успел удержать и сумел пересказать дома, отдавая отчёт матери о результате комиссии, на него возложенной. Теперь мог Алексей представить сам себе верность всего напророченного попом на первом привале, до Владимира ещё. Ласковая Наталья Семёновна не только заговорила, обласкала, а на прощанье чуть ли не расцеловала Алёшу, да ещё в полном и буквальном смысле закормила и запоила сластями. Продержала она Алёшу в беседе своей – больше чем родственной – до поздней ночи; предлагала даже ночевать, остерегая от опасности ночного переезда домой сына Лукерьи Демьяновны, её будто бы самой дорогой знакомки. И Алексей был не прочь принять приглашение, да Чигирь настоял и упросом выпросил отпустить боярчонка, потому, мол, что маменька изволят, чай, и без того беспокоиться.