Текст книги "Балакирев"

Автор книги: Петр Петров

– Здравствуй! Я зачислил тебя в коллегию и беру с собой в Питер. Готовься. Послезавтра едем.

– Не могу я так скоро, милостивец. Позволь мне после прибыть, и чтобы в абшиде [157]157
  Увольнительная (нем.).


[Закрыть] прописано было, куда явиться должен. Да времени, примерно, недели две на сборы.

– Хорошо.

– А может, найду солдата того… что докладывал Монсовы дела… Верного ничего не говорят, а слышно, никак, в розыскной у тайных дел посажен. Вам, коли пожелается доподлинно узнать, запросить бы из коллегии эту самую розыскную канцелярию…

– Подумаем, как это сделать, в Питере. Не досужно теперь… там увидимся, как приедешь… Должны мы поспешать, чтобы выехать раньше их величеств… Иначе лошадей будет не достать.

Парадиз петровский снова увидел царственных хозяев после долгого, двухлетнего почти, отсутствия. Новый император задумал возложить корону на свою спутницу в походах и разъездах по чужим землям и по своей [158]158
  Новый император задумал возложить корону на свою спутницу в походах и разъездах… – 22 октября 1721 года Сенат поднёс Петру I титул Великого императора и Отца отечества. В 1722 году Пётр опубликовал Устав о наследии престола, который отменял передачу престола обязательно старшему сыну. Отныне государь сам мог назначать преемника. В 20-е годы Пётр уже думает о своём преемнике. Вероятно, намерение его короновать свою супругу императрицей связано было с желанием оставить ей трон. В марте 1724 года состоялась чрезвычайно пышная церемония коронации Екатерины Алексеевны.


[Закрыть], не отлагая в долгий ящик. Заказы посланы: делать наряды для государыни к коронованию её не позднее вскрытия вод. Лето же, осень и зима в Петербурге, среди празднеств, дали немного дней Ване Балакиреву провести в семье. Он к жене был больше чем ласков и предупредителен; она тоже была послушна и тиха, но редкий день проходил у Даши без слез. Ею никто не занимался; отец, мать и муж были заняты своими хлопотами. Даже хорошо понимавшая её добрая дьяконица отъехала далеко. Алексей Балакирев прибыл к Чернышёву и жил у него, не встречая никогда сына, так как от царицы посылок к Чернышёву не бывало. Авдотья же Ивановна стала чаще ездить к Марье Кантемировой; за то и в кумовья государь изволил пожаловать пойти. Смерть царицы Прасковьи Федоровны [159]159
  Смерть царицы Прасковьи Федоровны. – Прасковья Федоровна – царица, урождённая Салтыкова (1664–1723), жена царя Иоанна Алексеевича, мать императрицы Анны Иоанновны. Овдовев, жила с дочерьми в с. Измайлово.


[Закрыть] лишила государыню ещё одной благоприятельницы. Стали возвращаться уж из ссылки бывшие слуги царевича, а дело свадебное царевны старшей затянулось [160]160
  …дело свадебное царевны старшей затянулось… – Царевна Анна Петровна (1708–1728) была помолвлена с герцогом Карлом-Фридрихом Гольштейн-Готторпским (1700–1739), внуком шведского короля Карла XI. Брак совершился в 1725 году, уже при Екатерине I.


[Закрыть]. Вдруг объявление – ускорить коронацию – взбудоражило окружающих её величество. Святки прошли; маскарад на Масленице, да и отъезд в Олонец. А оттуда – прямо в Москву: короновать царицу-императрицу решил державный супруг.

Враги и друзья съехались вновь в Белокаменную к Святой неделе в 1724 году. Ягужинский с Толстым вместе заправляли приготовлениями. Дела было по горло. А удосужился-таки Павел Иванович к Авдотье Ивановне на вечерок завернуть одиночкою.

– Вот теперь твой Григорий опять в руки взял ревизию московскую – что ж он не потребует из розыскной солдата?

– Хорошо, что напомнил… Антоныч вчера был и говорит, что секретарь снова приезжал: шушукаться с Макаровым… Смекают вороги, что Григорий Петрович против них. Алексашка Меншиков ему вздумал говорить: «Все ль у тебя чисто по интендантству флотскому… Жалуются-ста, что не отпускают сполна, что положено, на корабельную стройку…» «У меня ведомости поданы в Сенат, – ответил Григорий, – что недослано с губерний… а иного, кроме донесенья, делать мне нечего». – «То-то, смотри, – говорит. – Чисто ли?» – «У кого другого, может, где ни на есть нечисто», – выговорил мой. Князь и губу закусил.

– Ещё не так закусит… как солдата вытребуем да донесём: пусть разыщут, за что про что держали… Ты, Дуня, не запамятуй: теперь самое время, покуда не спохватились да ревизии не отняли.

– А они с этой стороны не чуют западни?..

– Где им чуять!.. Чуть не на голове ходят, что удалось наладить золотую шапку напялить… отдыху не дают: скорей да скорей… Алёшка мелким бесом изгибается.

– Ещё бы!.. Антоныч говорит – состряпал и себе указ в кабинете секретаря бригадирского ранга… А знаешь новость: племянницы царские [161]161
  …племянницы царские… – Екатерина Иоанновна (1691–1723) – герцогиня Мекленбургская. В 1716 году вышла замуж за герцога Мекленбургского Карла-Леопольда, в 1722 году вернулась в Россию. Анна Иоанновна (1693–1740) – герцогиня Курляндская. В 1710 году была возведена на престол Высшим тайным советом.


[Закрыть] в церемонии не будут?.. Она, вишь, мысль подала, что им будет тяжело веселиться: по матери год не прошёл. А уж как хохотунье вашей Катерине Ивановне хотелось… Позволено одеться в чём хотят и на местах только сидеть… не близко… Боится, что княжну Марью Дмитриевну [162]162
  …княжну Марью Дмитриевну… – дочь Д. К. Кантемира.


[Закрыть] тогда нужно пустить в церемонию… ведь господарь покойный [163]163
  …господарь покойный… – Кантемир Дмитрий Константинович (1673–1723) – молдавский господарь. В 1711 году заключил контракт с Петром I, по которому обязан был сообщать сведения о Турции. После Прутского похода прибыл в Россию, получил княжеское достоинство, пенсию, имения. Во время похода Петра в Персию Кантемир управлял его походной канцелярией.


[Закрыть] – тот же принц крови?

– Приехала к вашей чести, Авдотья Ивановна, Блеклая полковница, – доложила, войдя, горничная.

– Чтобы она меня не видела у тебя… Есть задний выход?..

– Есть… сюда поди…

И конференция прервалась на интересном месте.

Чернышёв запросил о солдате. Ответ получен короткий: есть в приёме, а когда нужды в нём по секретному делу не будет, пришлется немедленно.

– Умны бездельники!.. Прицепиться не дают, – передавая увёртку секретаря тайной розыскных дел канцелярии, молвил при новом посещении Павла Иваныча Чернышёв, разводя руками, – что дальше делать?!

– Нечего ещё разводить… не все потеряно, – отвечая на последние слова хозяина, весело вскрикнул, почти вбежав к собеседникам, Черкасов. – Вот смотрите… извет и цидула Алёшки с препровождением. Алёшки не оказалось, а Ванька принял и к вам принёс.

Все вскочили с мест и бросились к столу, на который положил Черкасов бумагу, сложенную вдвое, в куверте розыскной канцелярии. Принесённый Черкасовым документ заключал, очевидно, переписанный экстракт из допроса Ершова и Микрюкова с исключением имени Балакирева, заменённого Суворовым. Извет подан будто бы от первого лица. Смысл его значительно рознился от сказанного за год назад и, строго разбирая, не заключал в сущности ничего важного. Но для людей, способных делать комментарии, он всё же имел значение какой-то тёмной улики.

«Я, Михей Ершов – писано от лица изветчика – объявляю: сего 1724 года апреля 26-го числа ночевал я у Ивана Иванова сына Суворова, и Иван между разговорами говорил мне, что когда сушили письма Вилима Монса, тогда-де унёс Егор Михайлович из тех писем одно сильненькое, что и рта разинуть боятся. А товарищ Смирнов сказал на это – Егорка-де подцепил Монса на аркан».

– Только и всего? – пробежав очищенный извет, спросил Павел Иваныч Черкасова.

– А что же вам ещё?

– Да то, что здесь и прицепки нет!.. Кому есть дело, что Столетов подцепил Монса?..

– Да сильненькое-то письмо что значит?.. Монса и других спросить могут имеющие власть…

Ягужинский задумался. Как ни перебирал он, как ни переворачивал смысла приостановленного извета, ничего серьёзного, по его мнению, выжать прямо из этих слов нельзя было.

– Спросить, однако, поименованных троих можно же? – заметил Чернышёв.

– Я вам не помешаю… спрашивайте, коли можете… Я со своей стороны только не представляю ничего путного…

– Ты спросить и должен бы их, Павел Иваныч, как генерал-прокурор: только бы это не были работные люди при коронации.

– Они работные люди и есть… и теперь заняты… но никуда не отправятся… – ответил на слова Чернышёва Черкасов. – Я уже разведал… И работою заняты были не для коронации, ведь оба дворцовые мастеровые – Ершов и Суворов, обойщики.

Ягужинский стал ходить по комнате и потом спросил Черкасова:

– А извета у вас не хватятся… Можно с собой его взять?..

– Можно, на день-другой, пожалуй… только не больше… Алёшка хватиться может… Да на что вам подлинный?.. Ведь без подписи же он, все едино. А копия – вот… Я нарочно списал и в настольной прописал целиком; так что Алёшка хоша уничтожит… а примета останется… не бесследно пропадёт.

– Все равно; давай копию… Мне ведь для допроса только.

– Значит, решился испытать: что выйдет? – сказала Авдотья Ивановна.

Прошла неделя самых горячих приготовлений; наступил и четверг за неделю до Вознесенья [164]164
  …до Вознесенья. – Церковный праздник Вознесение Господне., восхождение Спасителя на небеса, приходится на сороковой день после Пасхи.


[Закрыть] – день торжества, ни виданного ещё в России, Император Пётр торжественно возложил корону на главу своей второй супруги.

Описывать для читателей здесь пышность этого единственного в своём роде торжества мы не имеем надобности, но укажем только пару участвовавших в церемонии из дружеского кружка.

Авдотья Ивановна попала в третью пару замужних дам. Ей пришлось стоять в соборе на ступеньке трона, почти рядом с генерал-прокурором Ягужинским. Он был включён в отряд 68 кавалергардов и стоял в качестве капитан-поручика их с карабином в руке как охранитель тронной эстрады. Когда миропомазанная государыня вошла в Архангельский собор, из-за тесноты прохода кавалергарды и дамы должны были остановиться у дверей, снаружи. Увидя подле себя Ягужинского, Авдотья Ивановна уронила платок. Он и она вместе наклонились, поднимая его; и дама шёпотом спросила его:

– Ещё ничего?

– Нельзя раньше конца… Подождите немного.

Немногое это, однако, растянулось на две недели. В день царя Константина по повестке были вытребованы обойщики к генерал-прокурору.

– Ты подавал заявление о каких-то сомнительных для тебя словах своего товарища? – спросил Павел Иваныч первого Ершова.

– Какого, батюшка, товарища?

– Что Суворовым прозывается?

– Суворов – я, государь милостивый… Сомнительных слов я никаких с Михеем не говаривал.

– Насчёт Столетова, секретаря Монса, что украл письмо у него?

– Это я слышал, государь милостивый, и Михей также вместе со мной, от одного знакомца солдатика. А тот слышал от слуги Поспеловского, Мишки, а ему – хвалился сам будто Егор.

– Что ж это за письмо?

– Мы сами не знаем, а говорил тот солдат: «сильненькое» и вредное для барина того, что Монсом зовут.

– В чём же вред?

– Да боязно вымолвить, государь милостивый… Такая околесная говорена тут была, якобы от государыни переносит Монсовы письма неладные лакей – теперь камер-лакеем повышен при коронации – Балакирев Иван Алексеев… А Егора Столетова мы знаем тоже… Человек он вздорный и самохвал не последний… Как поразоврется, так то наврёт, что ему бы не у Монса служить, а в каторге места мало… Все его подкупают… всем он одолжает… дела большие делает и все может будто сделать, что захочет, через Монса… А тому государыня ни в чём отказать не может якобы… То, значит, врёт, что волос дыбом становится.

– А ты говорил, что Столетов всему запись ведёт, что творится у Монса преступного?..

– Преступного я не говаривал, а про запись говорил со слов того же солдата, что с прошлого года неведомо где… как подавал с Ершовым извет про слова пьяного Балакирева… во сне, может, булькал человек… что и Михей не упомнит… вот он сам вам сказать может…

– Ну, говори, не бойся… Мне должен все говорить. Я над судьями судьёй поставлен… Все, что знаешь про Монса!

– Я, государь, и от Егора Столетова слыхал… Как разоврется, баит много непутного… «Мне, – говорит, – Монцов сам теперь ничего не значит… Вся семья упрашивала, чтобы прогнал меня, да не смеет… Уж схватился письмеца и знает, что у меня оно…» Вот что… слыхал от его.

– Н-ну… Я вас теперь отпущу… Разведывайте дальше про Столетова, да про плутни Монсовы… да что узнаете про Ивана Балакирева, – мне скажите… Только, коли голова дорога и за спину боитесь за свою – не пикнуть никому, о чём и про что я вас спрашивал. Не думайте от меня скрыться и не старайтесь меня ни в чём обмануть или предать… Узнаю тотчас и – беда… Тогда не проси пощады… Знаешь запрет?.. Чтобы так все и умерло.

Вызван третий, отдельно.

– Тебя Смирновым зовут?

– Борис Смирнов.

– Ты говорил, что подцепил на аркане Монса Егорка Столетов?

– Повторял слышанное… государь милостивый, от Балакирева Ивана.

– Что ж он говорил ещё?..

– Да многое говорил… и про Столетова, и про Монса.

– Что ж про Монса?

– Да близок уж очень Балакирев к нему… потому-то…

– Почему же?

– Приятные письма носит от важной парсуны… Затем, говорит, и не женится, что нельзя… Я, признаться, после таких слов и случай нашёл про своё дельце попросить… Обещал сделать… все… потому, что может…

– Ну, а ещё что?..

– Да всего не упомнишь… Хаживал я не раз. О силе Монсовой завсегда говаривали, на свободе, во Монсовом доме… барина нет, а Балакирев всегда дома, коли не пьян.

– А когда пьян, тогда что?

– Тогда норовит куда ни есть скрыться… боится во хмелю разболтать лишнее… на три ключа запирается… и не найти его нигде, не достучаться… Может, греховным делом, коли бы пожар учинился, и сгореть…

Отпущен и этот – с тем же наказом.

Оставшись один, Павел Иваныч принялся писать все им услышанное от обойщиков. Все припомнил и внёс в записку, с именами говоривших и точными словами их.

Вечером в тот же день явился Ягужинский к Авдотье Ивановне и прочёл ей написанное утром.

– Распрекрасно… Вот-таки доехали парочку, – сказала она, выслушав чтение Павла Ивановича. – Как ты думаешь, если Самому подсунуть?

– Теперь?! Ничего… будь покойна… он чуть не бредит своей Катеринушкой… Не поверит… И она отопрётся, и тому беда, кто вздумает подсунуть… Нужно выждать время, когда проснётся в нём недоверчивость… когда прихворнется как-нибудь… злость нападёт… Исподволь… Смелого шута подпустить с загадками… выбравши удобное время, когда злость станет разбирать и ревность пробудится от двусмысленных намёков или полуслов загадочного смысла.

– Это уж мне предоставь, взъерошу я его как угодно!.. На стену полезет…

– Тогда умненько и отправить: в собственные руки… Может, как разберёт, и… подействует.

– Так я до времени у себя это хранить буду…

– Изволь, душа моя… Сказала ты, чтоб был гостинец приготовлен… вот я и постарался… Держи только ты обещанье теперь… смотри.

– Я ни в чём поперечки не сделаю, мой ангел, Павлушенька… На! Целуй!

И генеральша Чернышёва заплясала с бумагою в руке.

В Троицын день [165]165
  В Троицын день. – Троица (пятидесятница), православный праздник на пятидесятый день после Пасхи.


[Закрыть] увидел Макаров, отправляясь в подмосковную обедать, секретаря розыскных дел канцелярии, отвесившего ему издали нижайший поклон.

Алексей Васильич приветливо поклонился да и вспомнил, что давно спросить хотел. Он и подозвал его, махнув рукою.

– Честь твоя, государь милостивый, все ли в добром здравии обретается?.. Давно не имел радости лицезрением насладиться. Заезжал эт-то, перед коронацией, как повеленье получил извет поглаже сготовить – не улучил тебя… в конторке… Потом уже письменное получил требование от вас – и послал, а ответом, сударик, только не почтены мы. А в этом деле ответец ваш куда как нужен, для очистки. Я уж извет перевёл на нонешний, на апрель, и задору особенного, впрямь сказать, нет; все гладко… а все же что ни на есть черкните для очистки.

– Экой, братец ты мой, случай какой!.. – начиная беспокоиться от слов секретаря, молвил Алексей Васильич. – Не шути так со мной… Как ответ?.. Я не получал от вас ещё… Хотел спросить, почему не шлёте… нужное… Ужли я, не читавши, бросил в ящик к себе?.. Быть не может! Ведь куверт бы бросился в глаза… Печать ваша приметная…

– Может, за недосугом, Алексей Васильич, запамятовать изволили… Всяко бывает. Не замедлите же… – И секретарь удалился.

Макаров остался озадачен. Ему прямо пришёл на ум Черкасов и его капканцы. И вкусный обед – не в обед пошёл, и не усидел до вечера, как сперва думал. Ещё засветло прискакал к себе – и прямо в контору. Стучал-стучал, кругом обошёл – ни души. Праздник, известно, великий. Наутро Духов день [166]166
  Духов день – православный праздник Сошествия Святого Духа на второй день Троицы.


[Закрыть] – опять праздник. Заперто. Нашёл сторожа. От шкафов ключей нет. Думал за Черкасовым послать – ещё хуже, явный повод ворогу дать почувствовать, что есть промах… А он может и не заприметить. Сердце заныло у дельца, и тоска напала; но скрепился. Обождал, никого не трогая, и этот праздничный день. Ходил только что твоя тёмная ночь; а ночью сна не было. Переждал до утра. Прибежал ранёхонько. Ворог уж тут. Почтение отдал, самое умилительное.

– Что поступило без меня? – спокойно спрашивает Макаров.

– Все, – говорит, – записано; извольте смотреть – вот бумаги; вот протокольная записка.

Пробегая её, натолкнулся как раз и на извет Алексей Васильич… видит – весь прописан, от слова до слова.

– Зачем же так… необычно… новые порядки заводишь?

– Я, – говорит, – подумал: этак скорее найдётся… неравно куда завалится бумага, по протокольной найти…

– Совсем мы так не делаем… Коему черту у нас воровать?.. Нас двое только и есть.

– Можно переписать протокольную… коли не любо так… – да и хихикнул таково ехидно.

Тут и понял Алексей Васильич, что ворог подцепил уже. Показал вид, что не замечает ничего. Кончил дело. Отобрал бумаги, что государю надо показать. Взял и извет туда вложил. Государя он не застал дома и отправился к Монсу.

– У меня домашний вор есть, – сказал он Вилиму Ивановичу после обычных приветствий, – и предателем, чего доброго, сделался. Все мне для улики ковыки подставляет. О вашем деле извет есть в розыскной. Сгладил секретарь вот как… но уж в руках у ворога был… как знать, что выйдет?.. Прочтите… надумайте, что ответить, коли спрос будет… Я дам резолюцию, что не стоит бредням значение придавать, а на всякий случай будьте осторожны… Егорке Столетову я тысячу раз говорил, что язык его погубит!.. Неймётся шельмецу… Его-то чего жалеть… Другим бы не досталось… Обыщи письма свои, Вилим Иваныч… Коли чего нет, так приструню я его… Отдаст; главное, знать бы верно?..

Монс переменился в лице. Просил не беспокоиться и, главное, не бояться так; покуда – пустяки.

– Я у себя припрячу лишнее… Да здесь ничего нет… все в Петербурге… Не надо только шуму поднимать.

Макаров согласился, что выжиданье в настоящем положении – самое лучшее. А Монс сам не утерпел, чтобы не сказать государыне.

Как выслушала она неожиданный доклад, так и грохнулась было, если бы не поддержал камергер да не подоспели прислужницы. К счастию, лекаря скоро нашли; кровь пустил он и в чувство привёл. Дали знать государю. Он не меньше, если не больше всех, поражён был внезапностью припадка и сильным потрясением организма только что коронованной подруги.

– Боже мой! Что-то будет с ней, бедной? – прослезясь, сказал государь, когда после нескольких слов с ним страдалица опять впала в слабость, похожую на дурноту.

Стоустая молва о болезни облетела в этот же день пировавшую ещё столицу. Авдотье Ивановне Чернышёвой в её убежище принёс весть о внезапном недуге государыни супруг.

– Пронюхали, значит, что шашни откроются! – не без злорадной улыбки заметила генеральша Чернышёва, выслушав от мужа поразившее всех известие.

Наступил октябрь месяц. Пётр I, недомогая в августе, весь почти сентябрь редко показывался, и то только на Неве, разъезжая в шлюпках под парусами. Но после сиденья в комнатах в усиленном тепле – для успешного леченья – стал государь чувствителен к холоду. Лихорадочное состояние почти не оставляло выздоравливавшего медленно государя; он сделался ещё более раздражительным и подозрительным. Окружавшие монарха поняли скоро, что остроты фигляров и шутников могут быть теперь особенно уместны для развлечения его величества. Вот и постарались на ассамблеях [167]167
  …на ассамблеях… – В 1718 году Пётр I ввёл ещё одно новшество в жизнь Петербурга – ассамблеи; составил правила их организации и поведения на них гостей, а также сроки созыва. На ассамблеи приглашалось избранное общество: высшие офицеры, вельможи, чиновники, знатные купцы, учёные, корабельные мастера с жёнами и детьми. По замыслу Петра, ассамблеи должны были быть школой светского воспитания.


[Закрыть] устраивать шутовские дивертисменты, вроде разговора пары шутов, перекидывавшихся друг с другом остротами. На грубую соль этих острот обижаться не смел никто, и привыкли принимать их прогулки на свой счёт со смехом.

На другой день Скорбящей назначил государь крестины у Ягужинского и был сам восприемником. На такой радости много пили. Так показалось даже голштинским придворным, привыкшим к тост-коллегиям своего герцога [168]168
  …своего герцога… – то есть Карла-Фридриха Гольштейн-Готторпского.


[Закрыть]. Государыня, побыв после обеда у родильницы, скоро уехала; немногие дамы тоже за её величеством удалились, кроме кумы «бой-бабы Авдотьи», сделавшейся душою мужского пира. Она развернулась, что называется, ухарски; шутя, смеша всех и задирая своего царственного кума замысловатыми шутками. Среди них внезапно вошли в залу два матроса и попросили позволения повеселить гостей пляской «с разговорами».

Царственный кум милостивым манием руки разрешил весельчакам показывать свою умелость. Сперва принялись они плясать вприсядку с необыкновенною ловкостью.

– Молодцы! – крикнул развеселившийся государь. – Жаль, что одну эту пляшете…

– Мы и не это ещё спляшем, только бы приказали…

– А что же умеешь ещё? Пляши!.. Я приказываю… валяй, что знаешь!

Молодцы протанцевали менуэт парою. Тот матрос, что поприземистее, выделывал прекурьезные маханья, изображая даму. А другой, что повыше, разыграл в полном смысле драму любовных объяснений: вымаливание свиданья и за ним сближение двух любящих – ведя прямо aux derniers bonheurs [169]169
  К последнему счастью (фр.).


[Закрыть].

– Что такое ты там затеял? – спросил мимика царственный кум.

– Камергерску повадку – силой заручаться…

– Я те заручусь… смотри у меня! – вполголоса произнёс сердито хозяин.

Мнимый матрос, наряжённый лицедей, подхватил свою даму в пляс и, вертясь в ускоренном темпе, будто не нарочно вылетел за дверь, треснувшись о притолоку, и, смешно кривляясь как бы от боли, ещё отпустил остроту, всех заставившую схватиться за бока. Он выговорил скороговоркою:

– Этак, пожалуй, не угощают и за услуги чужим жёнам…

Пока смеялись все этой выходке, плясуны ушли в переднюю и… совсем, за двери.

На тему шутовских острот плясунов принялась рассказывать смешные прибаутки разбитная кума. Она чуть не после каждой своей забористой штучки обращалась к начинавшему скучать царственному куму с вызовом:

– Да ты слушай, куманёк!

Наконец ему надоело, и государь с неудовольствием встал.

– Посиди ещё с нами… Чего спешишь?.. Али сам в мужья попал, так про бабьи увёртки не охоч слушать?

Пётр улыбнулся принуждённо, сделавшись ещё мрачнее.

Думали, что разгневала она государя; но он как ни в чём не бывало явился и в Прасковьин день к Ягужинскому на вечеринку. Даже очень приветливо ударил по плечу подскочившую куму-тараторку. Ей это показалось вызовом на новые выходки в том же роде, и опять гости принялись покатываться со смеху от прибауток бойкой Авдотьи Ивановны. К ней в этот раз пристала и матушка разбитная, «князь-игуменья петербургская», насосавшись «от гроздья» довольно изрядно.

Вдруг прибывшие новые гости сказали, что близко начинается пожар. Царь встал, взял с собою Ягужинского и не велел расходиться, обещая зайти поужинать вместе.

Авдотья Ивановна несколько было смутилась, но потом, уйдя на короткое время к хозяйке и выведя от неё Андрея Ивановича Ушакова, стала над ним потешаться. И он ей – чего не ожидали видавшие его обыкновенно угрюмым – наговорил много сальных прибауток. Пара эта даже не заметила прихода хозяина с державным кумом.

Вместе почти с ними вступил в комнату и рослый плотный молодец в высоком парике, одетый в камергерский кафтан только с тою разницею, что у него правая половина была надлежащего красного цвета с золотыми галунами, а левая – жёлтая с серебряными. Став посредине, он, умышленно коверкая произношение, заявил, что он иностранец, служит разом двум господам и приехал сюда научить русских людей глаза отводить.

– Таких, брат, проходимцев я не терплю! – ответил государь ему, при общем молчании. В это время вошёл камергер Монс.

Вот прямо к нему и подлетел ряженый, начав длинную рацею. В ней он себя рекомендовал в высокую протекцию великому господину «бригадирского чина» – заученными фразами из прикладов. Фразы только были подобраны так, что оканчивались созвучиями и пересыпаны были сальными остротами.

 
Во твою, господине, протекцию себя повергаю
И такие же мощи, как ваша, желаю,
Аз европейские штаты не без пользы проходил
И плутовства всяческого штуки заучил:
Спознал како высшие благостыни доступати,
И за свой кредит магарыч великий имати,
Кому её требует что, добыть ухитримся,
Лишь достатками со просителем поделимся.
Ему, Бог с им, половина да довлеет
Зане силы и мощи нашея не имеет.
Аз же еже день, в том и обращаюся,
Кого бы исправный облупит хитряя стараюся.
Ранги высшие доступити, коли хочеши, не постоим,
Ради сим делом порадети, якобы своим,
Только заплати убо нам, что пристойно;
Да вознаградится труд наш предостойно.
А мы имеем все ключи ото всяких дверей:
В клети запертые входим, не трогавши верей;
Случится валяться и на хозяйской постели,
Когда хозяин бывает далече, на деле…
 

– Мне-то что за дело до тебя!.. Отстань! Что ко мне пристал!.. Как будто я знаю твои мошенничества? – не без смятения вспылил Монс на дерзкого шарлатана.

– Ты-то?! – крикнул он ему вдруг каким-то особенным голосом и, захохотав ехидно, бросился бежать, будто за ним гнались.

Ловить его никто и не думал теперь, хотя всех поразила дерзкая выходка.

Пётр сидел, подперши руками голову, и о чём-то глубоко задумался.

Водворилось молчание. Уже при общем затишье монарх поднял глаза, осмотрелся вокруг и, видя, как садится на пустой стул Монс, ни к кому не обращаясь, проговорил:

– А!

Неприятное впечатление поспешила разогнать опять находчивая Авдотья Ивановна, громко спросив Андрея Иваныча Ушакова:

– А у вас таких штукарей не попадалось?

– Нет ещё, – ответил он будто спроста и продолжал рассказывать про старую свою службу: «как Митру брали».

Слово за слово, и опять под конец вечера забылось все, и один из немцев голштинских, прощаясь с знакомыми, сказал:

– Не правда ли, было очень весело?

– На последках, перед заговеньем, всегда больше веселятся, – ответил Ушаков за того, к кому обращена была речь.

Наутро государь уехал в Дубки, а по возвращении 2 ноября спасал матросов с разбитого бота и больше часа стоял в воде по пояс. Мокрый воротился монарх в оставленные Дубки, и всю ночь его била дрожь. К утру только согрелся он и заснул и, уже разнемогаясь, приехал в повозке в город. Отдохнув день, Пётр почувствовал себя лучше и вечером 5 ноября был в нескольких домах, но не подолгу. Въехав в Большую улицу, встретил государь всешутейшего с причтом, приумноженным новыми питухами.

– Куда плетётесь, отцы?

– На свадьбу хотим… к хлебнику… по соседству.

– И я бы с вами… только без канальских шуток!.. Прискучили разные пройдохи… Пить – так пейте, а языку воли не давать…

Вошли и сели за три стола.

Компанию угощать стали. Сам отвёл в сторону поднесённую ему водку и просидел так, да и не особенно долго.

В конторке у государя, теперь не так часто посещаемой, уже не дежурили денщики бессменно, а оставался на ночь один сторож, простоватый солдат Ширяев.

Старый, честный служака все ожидал себе письма с родины, сам не позаботившись написать своим: где он теперь. Да писал ли он со сдачи в рекруты – это тоже вопрос. Между тем частенько говаривал он то тому, то другому: «Вот авось, даст Бог, напишут мне мои-то. Не совсем же, прости Господи, меня оставили?»

5 ноября 1724 года, в четверг, в сумерки – только государь вышел со своего крылечка, а Ширяев запер за ним дверь – послышался несильный стук в эту дверь. Не торопясь Ширяев спустился и отворил.

– Вот тебе письмо от твоих! – скороговоркою сказал ему, подавая запечатанное письмо, новый какой-то рассыльный высокого роста. В епанчу от вьюги он так укрылся, что не только впотьмах подслеповатому Ширяеву, а и зрячему не рассмотреть бы днём подателя письма.

– Войди, голубчик, потолкуем… как там наши?.. Что они?

– Я не знаю… С почты я…

И сам зашагал прочь.

Обрадованный сторож поспешил разрезать бумажную обёртку с его именем. Разрезал, глядит, а там ещё куверт с надписью: «В собственные руки его императорского величества – нужное».

Обманутый в своих ожиданиях, старик только вздохнул да выговорил:

– Эк их угораздило!.. к царю донесенье, а надписывали на моё рабское имя.

Взял и бережно положил на стол к государю. Вечером, со свадьбы хлебника идя спать, завернул государь в конторку свою и, увидев на столе пакет с надписью «нужное», спросил:

– Откуда?

– С почты, – сказал рассыльный, – новые там все… на моё имя надписали, шутники… А я было обрадовался, разрезал обёртку да там вижу – вашему величеству!

Пётр разорвал обёртку и стал читать с очевидною поспешностью и недоверчивостью. Пробежал, крикнул сторожу:

– Зачем берёшь?.. Это письмо подмётное, которых я не велел принимать… Да, ладно… нужно вывести эти плутни… наговоры, будто бы шутками?.. Я отучу от таких шуток!..

И, положив письмо в ящик стола, ушёл спать. Утром работая в конторке, государь совсем забыл про вчерашнее, да пришёл Ушаков и, сделав свой доклад, повернулся, чтобы уйти.

– Ба! Вспомнил… Возьми и это с собой… Призови названных и допроси… Мне скажешь потом… В воскресенье, что ль?

И, отпустив его, сам пошёл в Адмиралтейство. Прямо от государя с полученным подмётным письмом поехал Ушаков к Ягужинскому.

Объяснив ему разговор свой с Петром, он заключил:

– Я уже разметил, о чём допрашивать и кого.

– Ладно… С маленьких начинай, да возьми в писцы Черкасова, Ивана; так все и найдёшь… Да засядь в кабинет… в дальнем.

– Не учи… Сами знаем: как прихватить и кого… Соседа твоего хочется зацепить как-нибудь!

– Нет… дальше куплементов у него с Монсом не доходило… Не трудись напрасно… Вместо него на главных напирай.

– Знаю, знаю… Не советов просить заехал… а по дружбе… рука руку моет.

– Да неужели я не умею ценить твоей дружбы, Андрей Иваныч!.. Ты, как вижу, обижаешься с чего-то на меня?

– Я-то! Полно, Павел Иваныч… доказательство представить могу несомненное, что дружбы твоей ни на что не меняю… Не буду и пускаться следов искать, откуда залетело.

– Да к чему же? Ведь ты уверен: кто подал, тот – скрылся.

– То-то! Знай, что Андрей – не собака… – осклабившись, ответил Ушаков.

Расцеловались, и гость уехал.

Его сменила Авдотья Ивановна.

– Знаешь, кто был? – спросил её Павел Иванович.

– Видела. Кажись, Андрей.

– А он тебя?

– Не видел, я думаю… Я по кучеру его признала, сзади.

– Намекнул, что не будет допытываться, кто подал.

– Да уж его нет… Алёха сослужил полную службу своему ворогу.

– И… ты думаешь – не увернётся?..

– Тот-то?.. Как сказать?! Понял я – на Алексашку Меншикова намерен навесть подозрение… то есть упирать на одно хапанье общее… Поверь мне, её выгородить.

– Тогда всем скверно…

– Ни то, ни се, я тебе скажу.

– Что ж пользы, что красавец улетит соболей ловить?

– С ним коротка расплата, прямо по уложенью и новоуказным статьям… а дальше чтобы пошло, сомневаюсь.

И он был прав.

Призвал Ушаков Суворова да Смирнова с Михеем. Переспросил. То самое показали. Он дальше и не допытывался. В субботу никуда ни ногой: сидел взаперти и Самому не попадался.

За обедней в Михайлов день [170]170
  …в Михайлов день… – 8 ноября день Михаила-архангела.


[Закрыть] подошёл к государю с насупленным лбом.

– Ну, что? Вздорные слова, не больше?

– Побольше, государь… Мошенничество явное, и приличился слуга государынин, показывают… юрок. Можете его сами спросить: я велел его привести.

– Хорошо… вечером… буду в застенке…

Андрей Иваныч пошёл в крепость, посмотрел на ожидавших со страхом допроса с пристрастием и, взяв Балакирева одного, запер за собою дверь и сказал ему полугрозно, полушутливо:

– Видишь… теперь не до шуток до твоих… Придётся шкурой отвечать: что за сильненькие письма перенашивал от Монса и к Монсу? Коли умён будешь… хочешь большего зла избыть… говори все, что знаешь про плутни Монсовы, и отпирайся насчёт сбреха дурацкого: зачем Монс не женится?.. А Сам коли сильно пристанет, скажи, что у него баб – хошь пруд пруди… «К чему тогда жениться!» – говорил, скажи. И то не вдруг. Делать нечего, повисишь немного… велю не сильно вытягивать… А коли впрямь все выболтаешь, не дыбой придётся разделываться… так и знай, на себя тогда пеняй.

– Слушаю, – трепеща, выговорил Балакирев.

– Будь покоен; лишнего тебя терпеть не заставлю… а не вздёрнуть – нельзя… сам увидишь… его уж расшевелили добрые люди достаточно… Да не робей… не теряй головы… Все от тебя да от стойкости твоей будет зависеть… Для того я по душе и говорю теперь… не запугиваю; больше ты вычитывай приносителей; можешь и князя помянуть, островского [171]171
  Князя Меншикова, жившего на Васильевском острове. (Примеч. автора).


[Закрыть]… понимаешь – не будет худа тебе…