Текст книги "Корень зла (др. изд.)"

Автор книги: Петр Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

II
Царская тешь [6]6
  Тешь – утеха, забава.


[Закрыть]

Наступила весна – ранняя, теплая, дружная. Снега стаяли быстро, и реки еще не успели войти в берега, как луга уже зазеленели, и лес в половине апреля оделся такой листвой, какой в иную весну не бывает на нем и в мае. Прилет птиц начался тоже рано, всякая полевая и водяная птица валом повалила на север с юга, оживляя топкие пожни и мокрые поля своими писком и криком. Большие вереницы диких гусей и лебедей понеслись по ясному, бледно-голубому, безоблачному небу. Охотников потянуло в отъезжее поле с соколами и кречетами. Из первых выехал Федор Никитич Романов с братьями и поехал тешиться в своих заповедных, подмосковных лугах и болотах. С ним отправилась в поле его обширная, нарядная охота, сокольники и кречатники, все в цветных, ярких кафтанах, отороченных галунами, в красных сафьянных рукавицах, расшитых шелками.

Съехал со двора Федор Никитич ранним утром и приказал ожидать себя домой к обеду. Но вот уж солнце и за полдень перевалило, и час, и другой прошел, а боярин все еще не приезжал из отъезжего поля.

Боярыня Ксения Ивановна стала не на шутку тревожиться о муже, и мать тщетно старалась убедить ее в том, что тревога напрасна, что боярин просто увлекся своей любимой утехою и что опасаться за него нечего.

– Не опасаюсь я, матушка, а так как-то на сердце у меня нехорошо. Худоумие такое на меня напало… И это уж не первый день.

– Что же ты мне ничего не скажешь, Аксиньюшка? Что у тебя на сердце, голубушка?

– И сама не знаю, матушка! Вот так и кажется, что беда над нашей головой висит, туча какая-то грозная! И все с тех пор, как брата Алешеньку за приставы взяли.

Мать тяжело вздохнула.

– В ту пору я так перепугалась! – продолжала Ксения Ивановна. – Прослышала я, что его к допросу требуют, и вздумалось мне, что его пытать станут… Да услышала Дева Пречистая молитвы мои грешные, и царь приказал в Смоленск на службу отослать… Вот в ту-то пору я натерпелась страху и с той поры все жду беды.

– Да неужели из-за того, что боярышня из Кадашей, не вытерпевши, сбежала?

– Нет! Из-за того, что злая царица Мария давно уж на всех Романовых гору несет и погубить их хочет… Оклеветать и очернить перед царем. Когда Алешу взяли, Семен-то Годунов (наш главный враг издавна) всю челядь нашу перебрал поодиночке, у всех выспрашивал, всех подговаривал и подкупал, чтобы наговорили на Федора Никитича.

– Злодей этакий, прости Господи! – прошептала Шестова. – Мало ему людского горя!..

– Не нашлось тогда меж нашей челяди предателей, да ведь, по нынешним-то временам, кто ж поручится?..

Ржание и топот коней послышались в это время с улицы, и Ксения Ивановна бросилась со своего места к окну терема. На дворе суетились люди и бежали отпирать ворота.

– Матушка! – весело вскричала молодая боярыня. – Вернулись! Вернулись! Ступай скорее, веди сюда детей из детской! – я знаю, что Федор Никитич прежде всего сюда заглянет, ведь он детей-то не видал сегодня! Эй, люди! Кто там?.. Велите скорее собирать на стол, чтобы мигом все поспело… Чай, голодны бояре?

Через несколько минут в терем засуетившейся Ксении Ивановны две мамы ввели двух миловидных деток, шестилетнего Мишу и восьмилетнюю Танюшу, и поставили их рядом с матерью. Русые головки их были гладко расчесаны, а нарядные камчатые ферязи щеголевато подпоясаны пестрыми золототкаными поясками. Дети ласкались к матери и охорашивались, мать внимательно их осматривала и заботливой рукой поправляла складки одежды. Со двора доносился топот коней, слышались неопределенный говор и шум, но не слышно было того веселого гама, не слышно было песен, которыми обычно сопровождалось возвращение боярина Федора Никитича с охоты. Ксения Ивановна тотчас это заметила, ее чуткое сердце и в этом почуяло что-то недоброе.

– Матушка! – сказала она, наклоняясь к Шестовой и понижая голос так, чтобы ее не могли услышать люди. – Не веселы что-то вернулись они с охоты!.. Уж не стряслась ли у них беда какая?

Прошли еще несколько минут, а боярин все не шел в женин терем, все томил ее ожиданием.

– Мама! Где же батя? – спросил Миша у матери.

– Мы там играли, – залепетала Танюша, – а нас от игры позвали… Говорят, батя приехал… Ну где же он, мама?

– Молчи! Придет сейчас! – нетерпеливо перебила дочку боярыня.

И затем сама не утерпела, обратилась к вошедшему дворецкому с вопросом:

– Где же боярин? По здорову ли вернулся?..

– Да я и так к твоей милости, боярыня, – сказал с некоторой нерешительностью седой дворецкий.

– А что такое… Что случилось? – тревожно спросила Ксения Ивановна, быстро вскакивая с места.

– Да не знаем, как быть… На стол велела ты подать, я и пошел было доложить боярину, что, мол, щи поданы, да вижу – он с братцем своим, с Александром Никитичем, заперся в своей опочивальне… Я и не посмел… К тебе пришел…

– Что это с боярином? Уж не убился ли он? Не ранен ли? Господи!..

– Нет, матушка боярыня! Бог милостив! – отвечал дворецкий. – А только видели мы, что сумрачен вернулся с полевой потехи.

– Да говори скорее, что ты знаешь!

– Кречета свово любимого…

– Ну что там?.. Упустил?.. Ветром отнесло, что ли?

– Нет, матушка боярыня, сам своей рукой убил!

– Кто? Федор Никитич?! Своего любимого Стреляя?.. Быть не может!

Дворецкий хотел пояснить и подтвердить свое сообщение, но на лестнице послышались шаги, и боярыня не вытерпела, бросилась к двери. В этот миг дверь отворилась, и на пороге появился Федор Никитич. Он был все в том же полевом кафтане, в котором выехал на охоту. Лицо его было сумрачно и бледно. Движением руки он дал знать, чтобы челядь покинула терем.

Ксения Ивановна подвела к нему детей. Федор Никитич молча поцеловал их и сказал:

– Пусть мама их возьмет! Пускай идут играют.

Шестова хотела выйти вместе с мамой и детьми.

– Матушка, останься здесь! – сказал боярин и, обращаясь к дворецкому, добавил: – А ты ступай, зови сюда брата, Александра Никитича!

– Что с тобой? Здоров ли ты? – заботливо допрашивала мужа Ксения Ивановна.

– Здоров, слава Богу!

– Ты, чай, проголодался? Рассольник на столе…

– Нет, мы не хотим обедать… Нам с братом не до обеда, – с грустной улыбкою добавил Федор Никитич, усаживаясь около жены на лавку.

– Садись и ты сюда, поближе, брат! – обратился он к вошедшему Александру Никитичу, который крестился на иконы терема и здоровался с хозяйками дома.

Все сели тесным кругом. Женщины с беспокойством и недоумением поглядывали на бояр-братьев.

– Большая беда на нас стряслась! – твердо и спокойно произнес Федор Никитич. – Сегодня утром, когда я выехал на полевой простор, у меня на сердце было так светло, так любо, так легко… Всею грудью дышать хотелось, и думали мы с братом, что натешимся вволю. Но только мы приехали на край заповедной поляны нашей, только поравнялись с осиновой рощей, нам навстречу едет сам царь Борис с сыном, и с Шуйскими, и с годуновцами со всеми… Кречет у него на рукавице… Напуск хочет чинить… Мы сейчас всю челядь спешили и сами сошли с коней, стоим и ждем проезда царского. А царь Борис к нам шлет царевича сказать, что «встрече рад, что о наших кречетах наслышан много, так просит свалить охоты…» Ну, думаю, некстати нас понесло в ту сторону! Да делать нечего, свалили! И указал мне царь Борис с моим Стреляем ехать обок с ним (все годуновцы чуть не лопнули со злости) и говорит: «Давай, боярин, по первой птице выпустим обоих наших кречетов – пусть потягаются! Коли мой кречет прежде твоего добудет птицу, ты мне отдашь Стреляя, а коли твой добудет, я тебе своего Мурата отдам». Я поклонился, говорю: «Твоя, мол, воля, государь!..» А самому не по сердцу заклад! Ну, дальше едем… Вдруг с болота спугнули цаплю загонщики. Чуть поднялась – мы разом спустили кречетов. Мурат на средний верх поднялся, а мой Стреляй стал сразу забирать великий верх. Царский кречет пал было на цаплю, да маху дал, стал снова вверх идти, как вдруг Стреляй с великого-то верху из-под самой выси небесной, как молонья, в него ударил, сбил, перевернул, еще ударил – ив крохи расшиб!..

– Царского-то кречета?! – воскликнула Ксения Ивановна, всплеснув руками. – Ах Боже мой! Напасть какая!

– Так тот пластом и пал на землю, – продолжал Федор Никитич, – и не трепыхнулся… А Стреляй поплавал и вверх пошел… Все так и ахнули… Я оглянулся на царя, хотел было сказать… Да вижу – на царе лица нет: бледен, мра-, чен, позеленел весь, трясется от злобы, только глаза блестят из-под сомкнутых бровей. Глянул на меня и говорит: «Худая эта примета! Недаром говорили мне, что у тебя любимый кречет завеченный да заколдованный…» Я вспыхнул и говорю: «Нет, государь, я с колдунами вовеки не знался, и кто тебе сказал – тот лжет!». А он опять: «Все на тебя, боярин Федор, лгут! Ты один только с правдой-то знаешься!» – «Великий государь! – я говорю. – Я докажу тебе, что кречет мой не завеченный!» Поскакал вперед, повабил кречета, и, когда он ко мне слетел на рукавицу, я голову ему свернул!

Голос у боярина дрогнул; он на минуту смолк и отвернулся.

– Ну что же царь? – с беспокойством допрашивала Ксения Ивановна.

– Повернул коня, созвал бояр, велел сокольничему собрать загонщиков, сбить в кучу кречетников и, не кланяясь ни с кем, тотчас уехал в город. И веришь ли, что все бояре вдруг от меня как от чумного – врассыпную!.. Все за царем вослед! Так мы с братом одни и очутились в поле. Да уж нам не до охоты было! Я приказал зарыть обоих кречетов и вот домой вернулся… И чую над собой невзгоду!..

– Да в чем же тут твоя вина? – спросила Ксения Ивановна. – За что же царский гнев? Ведь сам же он предложил тебе заклад…

– Царь Борис, боярыня, великий суевер, – вступился Александр Никитич. – Он больше верит во всякие кудесы да в приметы, нежели в Бога. Он в этой сшибке кречетов увидел такое знаменье, какое другому и во сне не померещится. Ну, а кругом его, ты знаешь, найдутся люди, которые поразожгут его…

Все замолкли и долго просидели молча, выжидая, что скажет Федор Никитич. Наконец Александр Никитич прервал тяжелое молчание.

– Сдается мне, – сказал он, обращаясь к брату, – что издавна собираются тучи над нашей головой. Припомни-ка, что говорил Алешеньке Шестову тот незваный гость, который на Посольский двор пожаловал? «Пусть, мол, за кладовыми смотрят зорко… Есть, мол, там у них один предатель, Годуновым их продать собирается…»

– Да, да! Припоминаю…

– Так вот я и стал смотреть, стал сам во все входить, все сам запирать и отпирать… И вдруг такое случилось диво, что и доселе постигнуть не могу! Пропал у меня из-под изголовья ключ от кладовки тайной, да не один, а с перстнем знаменным.

– И у меня пропал мой перстень! – воскликнул Федор Никитич, вскакивая со своего места.

– Ну, пропал, пропал… Я думаю, и разглашать опасно! Молчу, таюсь, другой замок повесил на кладовку. А вот вчера, чуть лег я спать, мне сон приснился… Лезут воры в мою кладовку! Вижу – замок ломают, а я кричу им сверху, с крылечка: «Что вы ломитесь! Вот ключ – я вам его сейчас подам!». Да руку под подушку сунул во сне и разом очнулся… Что ж думаешь? Ведь ключ с перстнем под подушкой у меня! Я вздул огонь, глазам не верю, мой ключ и перстень мой!

– Ох, не к добру все это! Чует мое сердце! – проговорила Ксения Ивановна, всплескивая руками и принимаясь плакать.

Бояре стали утешать ее, но боярыня, долго сдерживая свою тревогу и мрачные предчувствия, никак не могла удержать слов, которые так и лились, лились обильным потоком из ее очей.

Было уж поздно, когда боярин Александр Никитич простился с братом, его женой и тещей и уехал на свое подворье…

…И чуть только забрезжила заря, чуть только заклубился утренний густой туман, приподнимая полог свой к темнеющим вершинам деревьев романовского сада на Варварке, как засверкали среди тумана копья, бердыши, стволы мушкетов, замелькали шапки стрельцов и шеломы конного отряда дворцовой стражи, который подымался по Варварке прямо к их подворью. Впереди отряда верхами ехали бояре с Семеном Годуновым во главе.

Властной рукой застучал Годунов в крепкие ворота подворья и крикнул громким голосом:

– Эй! Отпирай ворота! Живей! Впускай во двор царских слуг с государевым указом!

Оторопелые привратники отворили ворота настежь. С шумом и криками ворвались годуновцы на боярский двор. Топот коней, бряцание оружия и шум нахлынувшей во двор толпы людей разом подняли все подворье. Изо всех окон высунулись тревожные лица, из дверей повыскакивали люди, поспешно натягивая кафтаны, оправляя кушаки, нахлобучивая шапки.

– Хоромы оцепляй! Хоромы боярские, чтобы никто из них не увернулся! От саду заезжай! – кричал Семен Годунов, как угорелый бегая по двору перед хоромами. – А вы за мною, на крылец! В самой опочивальне возьмем изменника и злодея государева!

Но Семен Годунов с боярами и стрельцами не успел еще и ногу занести на ступени, как дверь из хором распахнулась настежь, и боярин Федор Никитич Романов явился на пороге.

– Что ты здесь шумишь, Семен Григорьевич? – сказал он, гордо поднимая голову и величаво обращаясь к «правому уху государеву».

– А вот сейчас узнаешь! – отвечал ему Годунов с нескрываемым злорадством; он поспешно сунул руку за пазуху, выхватил оттуда свернутый столбец с печатью и, высоко поднимая его над головой, закричал во весь голос: – По указу государеву повелено мне взять тебя, злодея и изменника, боярина Федора Романова, и всех братьев твоих, и весь род твой, и в цепи заковать, и отвести в тюрьму! Все животы твои и все имение отписать на великого государя! Брат твой, боярин Александр, сознался, что умышлял кореньями на царское здоровье!

Федор Никитич набожно перекрестился и громко твердо произнес:

– Видит Бог, что ни он, ни я не виновны…

Семен Годунов не дал ему договорить.

– Что вы стоите, идолы! – крикнул он приставам. – Берите его, куйте в цепи!

III
Сказка и быль

Весть об опале бояр Романовых уже облетела пол-Москвы и привела одних в недоумение, в других возбудила негодование, но в тереме царевны Ксении никто не говорил, никто не смел сказать ни слова об этом важном событии. Там по-прежнему вяло и спокойно текла все та же сытая, скучная и однообразная жизнь, не нарушаемая никакими бурями, лишь изредка оживляемая сплетнями и слухами о том, что происходило вне стен дворца. Царевна Ксения по-прежнему молилась и тосковала, по-прежнему томилась неопределенностью и безвыходностью своего положения, по-прежнему искала развлечений и тяготилась своей тесной неволей.

– Кабы не Марфа Кузьминишна, – не раз говаривала кравчей боярыне мама царевны, – мы бы все с ног сбились!.. Ничем-то не угодишь на нашу причудницу, уж такой-то у ней норов стал непокладливый, что временами хоть плачь! Да вот Марфа-то (дай ей Бог здоровья) такого выискала царевне бахаря, что просто всем на диво! Говорит, словно ручей журчит, без перестани. Так вот его-то царевна все и заслушивает… Вот и сегодня обещался прийти в обед!..

– Ах, хоть бы мне его когда послушать-то удалось! – воскликнула боярыня-кравчая.

– И чего-то, чего-то он ей ни плетет, мать ты моя праведная! – продолжала царевнина мама. – И палаты-то среди лесу стоят хрустальные, заколдованные, и красные-то девицы в них замурованные, у Змея Горыныча в злом полону, а добрый молодец, сильно могучий русский богатырь, приходит да палицей-то семипудовою как вдарит!..

– Ах матушка! Что ты говоришь!

– Да вот, никак, он и сам к нам в терем жалует…

И точно, вслед за сенной боярышней Варварой в терем вступил старик в долгополом темном кафтане из домодельной сермяги. Его умное и правильное лицо было покрыто глубокими морщинами, длинная борода и густые кудри серебрились сединою, но он смотрел бодро и держался прямо, а его улыбка и выражение больших голубых глаз были очень приятны.

– Вот он, краснобай-то наш! Добро пожаловать! – приветствовала бахаря мама царевны, ласково отвечая на низкий поклон старика. – Наша голубка уж и так-то ждет тебя не дождется! Три раза сегодня о тебе спрашивала…

– Рад служить царевне всем моим запасом, пока он ей не наскучил!.. А впрочем, у меня сказок запасено не на один год и не на два!..

– Знаю, знаю, что тебя не переслушаешь! Боярышня, ступай-ка скажи царевне, что бахарь-то наш пришел да Змея Горыныча с собой в поводу привел…

Боярышня ушла и через минуту вернулась в терем с царевной Ксенией, которая заняла свое обычное место за пяльцами. Бахарь сел прямо на ковер, на полу, против царевны, все женщины обступили кресло царевны и так и впились глазами в лицо бахаря, когда он обратился к царевне с вопросом:

– Какую же мне сказку сказывать прикажешь? Веселую аль невеселую?

– Какая получше да позанятнее, ту и сказывай! – отвечала Ксения.

– Позанятнее? – произнес в раздумье бахарь. – Ну, коли позанятнее, так разве рассказать тебе бывальщину? Иная быль помудренее всякой сказки бывает!

И он провел рукой по бороде, потер лоб, как бы припоминая что-то. Наконец начал так:

– Не в котором царстве, не в котором государстве в Тальянской земле жил да был сильный да славный государь, Ротригом звали. Смолоду был он такой сорвиголова, что не приведи Господи, а как состарился, женился и остепенился. Взял за себя в жены царицу Семерицу и прижил с нею сына, по прозванию Костянтина. А сам пожил царь с царицей долго ли, коротко ли, и царица Семерица царю Ротригу не показалася, и приказал он ту царицу в дальнем монастыре постричь, а сам на другой, молодой царице задумал ожениться…

– Ах он греховодник! – воскликнула мама царевны, всплеснув руками.

– Знамое дело – царь в полной силе состоит и все может… Никто ему не указ! – продолжал с улыбкой бахарь. – Не нам его и судить… Царей Бог судит! Он на вразумленье им и знамения посылает небесные. И точно: царь к свадьбе готовится, меды варить велит, кафтаны да чуги нарядные шить, а на небе вдруг звезда диковинная объявилась… Как есть метла огненная!

– А-ах, батюшки! – послышались восклицания из-за кресла царевны.

– И велел царь Ротриг всех мудрецов со своего царства с Тальянской земли, сколько их ни на есть, собрать, всех их вопрошает: «Скажите мне, мудрые мудрецы, ученые знавцы, что та звезда на небе значит?». Стали мудрецы, брады уставили, посохи в землю потыкали, смотрят на ту звезду огненную, не смеют царю ничего сказать. И дал им царь сроку на три дня и говорит: «Не сдумаете вы, не сгадаете в те три дня – не видать вам больше света белого, не сносить бородатой головы на широких плечах». И прослышал о том некий старец боголюбивый, который в пустыне Ливийской от юности жил. Был тот старец такой постник великий, что одной краюхой хлеба да ковшом воды по неделе питался и под землей в малой пещере жил, все Бога за людей молил. Пришел он к царю и говорит ему: «Не дело ты, царь, затеял – от живой жены на другой жене жениться! Ты эту дурь из головы выкинь – неугодна твоя женитьба Богу!». Возгорелся на старца царь лютым гневом. «Как ты, – говорит, – смеешь мне этакие речи молвить? Да я, – говорит, – велю тебя диким зверям на растерзание отдать!» А старец ему ответствует: «Не пугай ты меня муками, сам адских мук бойся! Пришел я тебя остеречь от гибели. Ты мудрецов со всей земли Тальянской собрал, чтоб они тебе сказывали, что новая звезда сама по себе значит, и они тебе ничего сказать не посмели, а я тебе скажу! То тебе Божье знамение – метла небесная. И если ты меня не послушаешь, от живой жены на другой женишься, так и знай: сметет тебя та метла небесная и отплатится твой грех на детях и внуках твоих, на всем царстве твоем!..» Задумался царь, стал умом так и этак раскидывать, да нашлись злые думцы, лихие советчики, говорят ему: «Тебе ли, царю могучему, знаменитому, полоумного старца пещерного слушаться? Вели ты его самого помелом из дворца выгнать и твори себе свою волюшку». По сердцу пришлись царю Ротригу советы злые, и говорит он старцу: «Проваливай отсюда, посконная борода, пока жив да цел еще, а твоим речам безумным я не верил и не верю!..» Поклонился старец царю в пояс, говоря: «Спасибо на ласковом слове». И ушел опять в свою пещеру. Едва он ушел – и метлы огненной на небеси как не бывало. И возрадовался царь со своими боярами, пир свадебный богатопребогато обрядил и ввел в дом царицу новую, молодую, Нину Прекрасную…

– А старший-то сын от царицы Семерицы? Тот-то где же? – спросила бахаря царевна.

– Тот-то растет да растет да к царской-то свадьбе и совсем вырос – готовый царю наследник. А царь Ротриг ему и говорит: «Коли Нина Прекрасная мне сына родит – не видать тебе моего царства, как своих ушей. На того младенца все царство запишу, а тебе по белу свету дорога вольная». И точно, года не прошло – родила царица Нина сына, и прозвал его царь Митродатом.

– Ишь ты, ведь какой мудреный! – произнесла мама царевны.

– Как Митродат народился, так старший-то сын, Костянтин-царевич, стал в дорогу собираться по отцову приказу, на чужбину уходить задумал, по белу свету счастья искать. Да вдруг сам-то царь Ротриг разнемогся, с трудом языком владеть стал, день проболел, а к вечеру и Богу душу отдал и наследника себе не назначил. Собрались думцы царские, говорят Костянтину: «Садись на царство, правь землею, а этого младенца с мачехой отошли в дальний удел, за горы высокие, каменные, за реки быстрые, за леса дремучие – пусть там растет, и коли вырастет, пусть только тем уделом и правит, а ты – всем царством».

Бахарь замолк на мгновение, обвел глазами всех своих слушательниц и продолжал тем же ровным спокойным голосом:

– Стал царь Костянтин всем царством править, и стала его зависть мучить… Думает он: «Растет у меня в Митродате лютый враг! Вырастет, пожалуй, скажет, что мало ему того удела, захочет всем царством владеть! Надо мне той беды загодя избыть!» И послал он к младенцу своих верных слуг, приказал его без милости убить, а царицу Нину Прекрасную в тот самый монастырь постричь, в котором царица Семерица была пострижена.

Бахарь замолк, как бы колеблясь, продолжать ли ему свой рассказ. Но царевна так и впилась в него глазами.

– Ну, ну! – торопила она. – И дальше-то что же? Что с Митродатом сталось?

– Нашелся между царскими слугами жалостливый, забежал вперед да и шепнул царице Нине: «Припрячь свово сына! Прилелей попенка, прими его во дворец за дитя милое!..» И чуть только она свово сына припрятала, а попенка обрядила царевичем, наехали скурлаты немилостивые, вывели попенка на высокий крылец, отсекли ему голову и повезли к царю в его стольный город Милан Островерхий. Царица-то над попенком убивается, слезы точит, голосом воет, а сама думает: «Не над своихм ребенком плачу, убиваюся. Мой-то жив, Божьей милостью, и отмстит царю Костянтину, как вырастет!». И никому-то она своей тайны не выдала, с ней и в обитель из миру ушла! А сын ее Митродат-царевич вскрыте рос да рос и вырос…

Но ни царевне, ни остальным слушательницам бахаря не удалось дослушать сказку о чудесно спасенном царевиче: сама жизнь во всей своей ужасающей правде вдруг вторглась в заколдованный мир теремной жизни и порвала нить сказочного вымысла… В сенях послышался сначала шум, потом раздался неясный говор, за ним – женский крик, топот шагов, и вдруг дверь из сеней распахнулась настежь, и боярыня Ксения Ивановна Романова, в одной ферязи, без ожерелья, без верхней одежды, вбежала в терем. Голова ее наскоро была повязана белым убрусом, из-под которого пряди волос выбивались на лицо, покрытое смертною бледностью… Ужас, холодный ужас выражался в глазах, в ее побледневших губах, во всех чертах лица. Следом за боярыней в терем вбежали царицыны стольники и стряпчие, боярыни и служня и все остановились около дверей у порога.

Боярыня Ксения Ивановна как вбежала, так прямо и бросилась к царевне, упала перед ней на колени и, скрестив руки на груди, воскликнула слабым, прерывающимся голосом:

– Царевна! Спаси!.. Спаси нас от позора… Спаси от гибели… Спаси мужа, детей – весь род-племя! Погибаем, погибаем безвинно!..

Царевна вскочила со своего места перепуганная, взволнованная… Она смотрела на Ксению Ивановну изумленными очами и ничего не понимала.

– Отлучают от мужа! От детей отрывают… Муж, братья, мать – вся родня в темнице!.. Розыск… Пытать хотят! Спаси… Умоли за нас царя-батюшку, царицу!.. Ах Боже, Боже!

И несчастная боярыня ломала руки в невыразимом отчаянии.

– Боярыня! Что за напасть такая? Что случилось? Расскажи ты мне! – воскликнула царевна, протягивая руки к Ксении Ивановне.

Но несчастная не могла говорить, у нее не хватало ни сил, ни голоса… Вместо нее заговорил царицын стольник. Выступив вперед из пестрой толпы людей, заграждавшей дверь в сени, он сказал, обращаясь к царевне:

– Бояре Романовы перед царским величеством объявились в измене и в злодейских кознях… В кладовых у них сысканы мешки с лютым зельем, за их печатями, и зелье то они хранили, умышляя на государское здоровье.

Всех их велено по тюрьмам рассадить, покамест патриарх с боярами присудят им кару по вине…

Царевна вдруг отступила от Ксении Ивановны, но речь стольника возвратила боярыне и голос, и силы, и она громко воскликнула:

– Царевна! Он лжет! Коренья нам подкинули… Злодеи… Проклятый Семен Годунов подкупил казначея у Александра Никитича, чтобы погубить нас! Романовы ни в чем перед государем неповинны!.. Упроси за них отца и мать!

– Я… Я… Не могу… Не знаю! Суд рассудит… – бессвязно лепетала царевна, колеблясь и не зная, что предпринять, какому чувству отдаться.

Но в эту минуту в сенях раздался голос царицы Марии:

– Где она? Где она? Где злодейка? Кто смел ее в царевнин терем впустить! Олухи! Вот я вас всех!..

И она бурей ворвалась в терем Ксении.

– Взять ее! В тюрьму! Ништо им всем злодеям! Всех к розыску!..

И она грубо оттолкнула Ксению Ивановну от царевны.

Боярыня быстро поднялась с колен, выпрямилась и смело глянула в глаза царице Марии:

– Пусть я иду в тюрьму… Да зачем же детей-то отрывать от меня? Зачем не с ними, не с мужем в одну тюрьму?.. Зачем нас разлучают?.. Разве мало мы страдаем – и за что? За что?

– Ты еще лицемерить смеешь? Лукавить? Змея подколодная? – закричала царица, трясясь от ярости. – Мало тебе того, что мужа и шурина в лиходействе да в измене уличили! Концов небось схоронить не успели!.. Да вас всех бы нужно в землю живыми закопать! А ты тут смеешь о своем отродье плакать… Вон отсюда, зелье!

Стольники по знаку царицы подскочили к Ксении Ивановне, подхватили ее под руки и хотели увести, но та совершенно неожиданно вывернулась из их рук, сделала шаг вперед и, посмотрев в лицо царицы пристальным, полным достоинства взором, произнесла скороговоркой:

– Ты знаешь, государыня, что мы страдаем безвинно! Тебе то ведомо! Ты знаешь, кто нас погубил и кто за это ответит Богу! Но не смей звать моих детей отродьем, не смей! Я не прошу ни за себя, ни за них, не кланяюсь тебе! Без воли Божьей даже и ты не сможешь погубить их… Но знай и помни: ты тоже мать и у тебя есть дети… На них тебе отольются наши слезы, на них тебя накажет Господь, заступник наш!..

– Замолчишь ли ты?! – закричала в бешенстве царица Мария, бросаясь к боярыне со стиснутыми кулаками.

Но царевна, трепещущая и бледная, заградила матери дорогу и вовремя ухватила ее за руки.

– Теперь ведите меня, куда вам приказано, – твердо сказала Ксения Ивановна, обращаясь к стольникам. – Бог нам прибежище и сила – нам, несчастным!