Текст книги "Корень зла (др. изд.)"

Автор книги: Петр Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

IX
Непрошеный друг

Частые приезды царя Дмитрия Ивановича в дом князя Рубец-Масальского, в котором временно жила царевна Ксения, возбудили толки во всем городе. В народе говорили, что Борисова дочь околдовала молодого царя и женить на себе хочет, в боярстве перешептывались о том, что у государя, мол, губа не дура, знает, где что взять, и добавляли к этому, что за Дмитрия Ивановича опасаться нечего: «Поиграет, мол, да и бросит». Того же взгляда держалась и вся царевнина служня, все ее боярыни и приближенные домашние лица. Никому из них не удалось подслушать тайных бесед царя с Ксенией, никому сама она не обмолвилась о тех беседах ни единым словом, но все по перемене, происшедшей в ней, заключали, что ее свидания с Дмитрием Ивановичем будут иметь важное значение для ее будущего. Это будущее царевны Ксении сделалось предметом оживленных споров среди женского мира, окружавшего царевну, и в этом споре преобладающую роль играли боярыня-кравчая и боярыня-казначея, против которых боярыня-мама старалась всеми силами отстоять и защитить свою питомицу.

– Совсем твоя царевна голову потеряла! – не раз говорила боярыня-кравчая боярыне-маме. – Только дважды побывал ясный сокол, только перьями тряхнул, а уж она и загорелась пожаром!

– Уж и стыд-то девичий отложила: с глазу на глаз с мужчиной беседует! – подсказывала боярыня-казначея.

– Ну что пустое толковать! – говорила боярыня-мама. – Не сама она виновата! Ведь государю во всем своя воля! Как невест, бывало, для царя-батюшки соберут во дворец, так не то еще бывало…

– Так то, по крайности, невесты царские! А наша царевна нонешнему царю не невеста. Надо бы ей это знать! Ей одна дорога – в монастырь.

– Какая уж невеста? – добавила боярыня-кравчая. – У царя Дмитрия, говорят, княжна какая-то польская выискана! Он и то все в Польшу-то деньги шлет… Неужто же царь Дхмитрий да на Годуновой женится?

– Тьфу! Пропасти на вас нету! – с досадой говорила мама. – Ничего еще нет, а они уж пророчат!

– Чего пророчить-то? И так ясно! Да ты сама, боярыня, рассуди! Кабы он и захотел на нашей царевне жениться, так его мать, Марфа Федоровна, не допустит. Она для Ксении не теща! Царь Борис ей сколько горя наделал, всю жизнь ее загубил… А она, вишь ты, Борисову дочь-царевну себе в невестки возьмет! Нет, мать моя, эта не из таковских!

– Говорят, как только привезли-то ее из обители, так тотчас после встречи с сыном она об Годуновых расспросила да и говорит будто: «А эту зачем в Москве оставили?».

– Ах вы сороки бесхвостые! – гневно крикнула боярыня-мама на своих достойных подруг и товарок. – Смеете вы этакое поносное слово про великих государей говорить! Небось как жива была Марья Григорьевна, так следочек ее целовали и то себе за честь ставили, а нынче дочке ее и служите – не служите!..

– Ну ты не очень пыли, Мавра Ивановна! Мы ведь и сами с усами! А что тебе правда про царевну не нравится, так разве мы в том причинны?

– Какая там правда?! Посидела девка дважды с глазу на глаз с царем, да и то потому, что ему не скажешь: «Вот тебе Бог, а вот и порог», а уж вы и горло распустили… А коли на правду пошло, так вас только то и злит, что вас не спросили. Боитесь, что на свадьбе чаркой обнесут!

И боярыня-мама, сердито ворча и отмахиваясь руками, отходила от боярынь, которые заливались громким и недобрым смехом.

Но злые языки были отчасти правы в том, что говорили о царевне. Горячее признание царя Дмитрия Ивановича совсем вскружило голову Ксении и вновь пробудило в груди ее ту жажду счастья, ту жажду жизни, света и радости, которой она уже давно не ощущала среди постигших ее скорбей, утрат и бедствий. И чем сильнее, чем могущественнее отзывались в сердце Ксении эти призывы к жизни и счастью, тем менее была она способна противиться им и подчинять свою волю спокойным решениям разума. Она говорила себе: «Теперь или никогда!.. Или к нему, или в могилу!»

И сердце ее переполнялось благодарностью к Дмитрию, который мог бы так страшно отомстить Борису позором его дочери и так великодушно протягивал ей руку, так честно предлагал ей разделить с ним и власть, и жизнь, и счастье. И вот мечты об этом счастье так охватили душу Ксении, что в ней не осталось места никаким иным помыслам, никаким иным ощущениям, никаким желаниям… День и ночь Ксения думала только о Дмитрии, день и ночь стремилась душою к нему и начинала уж жалеть о том, что сама на целую неделю отдалила от себя свое счастье. Она открылась Вареньке, рассказала ей о беседе с царем Дмитрием, о своих надеждах и ожиданиях, целыми часами сидела с нею в саду под развесистым кленом и все говорила с боярышней о Дмитрии, о его таинственной судьбе, о его скитаниях, о его царственном благородстве и великодушии, говорила ей о своем наступающем счастье, наслаждаясь чудным летним вечером, который распространял живительную прохладу под густыми ветвями и обливал огненными лучами заката вершины старых деревьев.

– Он добрый, Варенька! Он только смотрит таким суровым… Уж очень он много бед на своем веку видел! – говорила царевна, заглядывая в очи своей подруги.

– Уж как же не добрый, государыня царевна, коли он князя Василья Шуйского на плахе помиловал, а теперь, на радостях, говорят, и из ссылки вернул, и по-прежнему ближним боярином сделал.

– Василья Шуйского, который на него зло умыслил… И нас всех загубил своим вероломством… Добрый, хороший он, Варенька, и когда я его царицей буду, он еще добрее будет! Варенька! – вдруг спохватилась царевна. – Посмотри-ка! Что это?..

И она указала Вареньке в чащу сада впереди себя, на ту дорожку, по которой им нужно было возвращаться к дому. Две мужские фигуры, одна повыше, другая пониже, вышли там из-за кустов и ясно выделялись на темном поле зелени.

Первым чувством царевны был испуг, она хотела крикнуть и бежать… Но Варенька шепнула ей, что, может быть, эти люди посланы сюда с тайной вестью от царя Дмитрия.

– Полно путаться их, царевна, пойдем к ним прямо. Ты видишь, они нас ждут?

И она смело пошла навстречу незнакомцам. Когда царевна подошла к ним на расстояние нескольких шагов, так что можно было даже рассмотреть их лица, она убедилась в том, что эти люди не таят никакого злого умысла. Они оба сняли шапки и отвесили по низкому поклону. Один из них, тот, что был пониже ростом, показался даже знакомым царевне, она вспоминала, что где-то уж видела это красивое лицо с курчавой черной бородой и мягкими, добрыми, карими глазами.

– Что вы за люди? Как сюда зашли? – спросила царевна, подходя к чернявому молодцу.

Тот пал на колени перед царевной и сказал ей:

– Государыня царевна, мы люди честные, не воры, не обманщики, твоему отцу верные слуги! Зашли мы сюда доброй волей, чтобы тебя от зла оберечь. Не пугайся нас, прикажи слово молвить.

– Да кто же вы такие? Как тебя звать, добрый молодец? – спросила царевна, всматриваясь в лицо говорившего.

– Зовут меня, государыня, Петром Тургеневым, а товарища моего Федором Калашником. Ты меня изволила уж не раз видеть: то был я воеводами после победы со знаменами к покойному царю Борису прислан, а то привез покойному братцу твоему весть об измене проклятого Петьки Басманова.

– А! Да! Помню, – рассеянно и поспешно проговорила Ксения, как бы стараясь поскорее отделаться от неприятных и тяжелых воспоминаний. – Но что же теперь тебе нужно? Говори, если ты точно добрый человек…

– Отошли боярышню, государыня, – сказал Тургенев, поднимаясь с колен. – Я с тобой говорить могу только с глазу на глаз.

Царевна шепнула Вареньке на ухо:

– Отойди от меня недалечко и будь под рукою.

Калашник по знаку Тургенева исчез в кустах. Ксения опустилась на дерновую скамью и сказала:

– Говори скорее, я слушаю.

– Государыня царевна, – начал Тургенев, – мы присягали на верность твоему батюшке, и не ему одному, а и царице Марье, и братцу твоему, царю Федору, и тебе, государыня. Их всех Господь прибрал, и злые люди над ними грех совершили, в крови их омыли руки свои, но тебя сохранил Господь… Сохранна и присяга наша тебе в верности, и помним мы, что должны тебе до гроба служить верой и правдой.

Царевна подняла на Тургенева свои чудные очи, в которых ясно выражались сомнение и вопрос.

– И вот, помня ту присягу, государыня, – продолжал Тургенев, – и слыша, в каком ты живешь здесь утеснении от нового государя и от его пособников и злодеев, пришли мы тебя от них избавить. Готово у нас все для побега: и люди, и лошади – и только прикажи, государыня, сегодня ночью умчим тебя, куда сама велишь.

Царевна не ожидала такого странного оборота и была не только удивлена, но почти разгневана излишней преданностью и усердием этого верного слуги. Она насупила брови и, спокойно обратясь к Тургеневу, сказала:

– Ты ошибаешься, и тот, кто насказал тебе об утеснении моем и об обидах, чинимых мне, тот лжу взводит на государя Дмитрия Ивановича. Я его милостью довольна и ни на что не жалуюсь.

Не смею роптать на Божью волю… Притом я знаю, что царь Дмитрий не виновен в злодеяниях бояр и в гибели моих родных и близких… Я не смею и думать о том, чтобы бежать отсюда… Я из воли государя не выступлю ни шагу…

Тургенев вздрогнул при этих словах царевны и сказал:

– Ужели ты и тогда, государыня, не выступить из воли царя Дмитрия, когда он поведет тебя на верную погибель?

– Как смеешь… ты это говорить? – гневно воскликнула Ксения, поднимаясь с лавки. – Какая гибель? В чем?

– Не гневайся, государыня царевна, не посетуй на меня за правду! Смею я говорить то, что вся Москва уж говорит, и не шепотом, а во весь голос трубит… Все говорят, что царь Дмитрий собирается тебя отсюда перевезть к себе поближе в теремной дворец и что готовит себе на потеху…

– Замолчишь ли ты, дерзкий холоп! – крикнула царевна. – Ты, верно, сюда боярами подослан сеять раздор и смуту! Прочь отсюда, или я криком соберу людей, и ты будешь…

– Не дерзкий я холоп, царевна, а верный раб твой до гроба и знаю, что говорю… Недаром прокляли его на площади, недаром сверженный им патриарх писал повсюду в грамотах, что он глаза отводит колдовством да чернокнижеством!.. Он и тебя околдовал, он и тебе глаза отвел! А нас он не обманет… Мы тогда еще видали его, как он здесь в Чудовой обители был иноком!.. Мы знаем, что он обманщик, а не прямой наш царь. Я это прямо говорю, я и креста ему не целовал и целовать не стану! И если я увижу, что он тебя не пощадит и замысел свой исполнит, вот разрази меня Господь (и тут Тургенев поднял вверх руку с крестным знамением), если я не выйду на площадь и не объявлю его обмана перед всем народом!

Слова Тургенева как ножом полоснули царевну по сердцу, но правдивость и уверенность, с которыми он говорил, смирили ее гнев.

– Над царями истинными Бог блюдет и хранит их от крамольников! – сказала царевна, собираясь уходить. – Он блюдет и над царем Дмитрием и возвел его на прародительский престол через сколькие беды и напасти… Смотри же, не играй напрасно головой своей!

– Дорога мне голова моя, государыня, как дорога девице честь девичья, – сказал Тургенев, меняясь в лице. – Но я голову спокойно понесу на плаху, коли придется помирать за правду! А тебе, великая государыня, одно скажу: не сумела ты оценить верного слугу, не сумела ты от него правды выслушать, повелела ты ему быть в смертной казни! Ин будь по-твоему… Прости, государыня! Не поминай лихом верного слуги! Дай тебе Бог всякого счастья!

И он поклонился Ксении в землю, потом медленно, с видимым усилием, как бы подавляя в себе какое-то тяжелое чувство, свернул в кусты и скрылся из глаз царевны, которой показалось, что она слышит в кустах чьи-то глухие рыдания.

– Варенька! Варенька! – крикнула царевна боярышне. – Домой, поскорее домой пойдем! Мне страшно, мне страшно здесь оставаться!

X
В хоромах Царицы Марфы

С тех пор, как Ксения переселилась в отведенные ей покои теремного дворца, между боярами пошли споры.

– Что бы это значило? Как это понимать надо? – слышались всюду одни и те же вопросы, как только где-нибудь сходились двое-трое бояр.

– Да что понимать-то? Плохо, да и все тут! Говорят, на Годуновой жениться ладит.

– Как же так? И в Польше у него невеста, и здесь? Этого и в толк уж не возьмешь… На двух разом, что ли, он жениться собирается?

– Экое ты слово-то брякнул? Нешто так можно о государе говорить! Ну как прослышат?

– А по-твоему, как же?

– А по-моему, надо у Шуйского у Василья спросить. Тот все лучше нас знает.

И спорившие обращались по царском выходе к Шуйскому и просили его просветить их умом-разумом в мудреном вопросе о царской женитьбе.

– Ничего знать не знаю и ведать не ведаю! – отвечал, лукаво улыбаясь и моргая хитрыми глазками, князь Василий.

– Уж как же тебе не знать? – говорили ему бояре. – Ты теперь опять у царя в милости, в ближних боярах его состоишь, у царицы-инокини тоже небось ежедень бываешь.

– Так ведь, други вы мои, царь у меня не спрашивается, а царица мне не сказывает, откуда же мне знатье-то взять? – отшучивался Шуйский.

– Да полно тебе лукавить! – осадил его князь Хворостинин. – Ты напрямик скажи, что тебе ведомо? Ведь с Польшей переговаривается царь об невесте, о Мнишковне?

– Ну, переговаривается! А больше-то что? – отвечал Шуйский.

– Значит, он оттуда эту невесту сюда вывезет да на ней и женится.

– Может, женится, а может, и так время без женитьбы проведет, пока свои дела с Польшей не уладит.

– Значит, это пустое толкуют, будто на Ксению Борисовну жребий пал?

– А почем знать – пустое ли! – насупившись, отвечал Шуйский. – Говорят, на будущей неделе ее царской невестой объявят. И мудреного нет: она красавица писаная, ну и приколдовала его своими черными очами… А ведь царю над ней воля вольная.

Бояре решительно становились в тупик после подобной беседы с Шуйским, а тот, пользуясь минутой молчания и недоумений, быстро отходил от них и уклонялся от докучных вопросов.

– Он все знает, старый лукавец! – говорил товарищам боярин Михайло Салтыков. – Да ничего не скажет… Ни в чем себя не выдаст! После ссылки, как воротился сюда, такой лисой прикидывается, что и смотреть-то мерзко! И к царю в душу влез, и к инокине Марфе Федоровне – ежедень там на поклоне… На первых еще порах как жутко ему там приходилось!.. Бывало, царица по два, по три часа его выдерживала на ногах, пока допустит свои очи ясные увидеть, а тут уж, говорят, он к ней и в милость втерся, и теперь уж жалует его к руке и с ним беседует.

– Да вот постой, недолго будет Шуйскому простор! – перебил Хворостинин. – Скоро вернется Федор Никитич Романов с Севера, опять власть в думе заберет и не даст хозяйничать князю Василью!

– Эк ты хватил! – заметил Салтыков. – Да ведь вернется-то уж не Федор Никитич, а инок Филарет. Ведь он уж рясы-то не скинет! Его и теперь уж прочат в ростовские митрополиты… Да говорят, что он и сам не хочет более путаться в мирские дела!

– Ну, тогда уж трудно от Шуйского нам защититься… Он как раз и царство, и царя – все в руки заберет, и не скоро мы на него найдем управу. Ведь он, как уж, из рук скользит!..

Покои, отведенные в Вознесенском монастыре для царицы-инокини Марфы Федоровны, скорее напоминали женскую половину теремного дворца, нежели скромную келью отшельницы. Царь Дмитрий приказал не жалеть денег на отделку этих покоев. Особенно роскошно убрана была царицына «комната». Своды в ней были расписаны цветами и травами, карнизы, стояки дверей и окон раззолочены, стены обвешаны цветными сукнами, лавки прикрыты пестрыми коврами и мягкими подушками. Богатая золотая и серебряная утварь украшала поставцы по углам комнаты, тяжелое паникадило свешивалось со сводов на узорных цепях, на особом столике стояли «часы звенящие» в виде бронзового верблюда, на котором ехал араб. Весь передний угол был занят иконами, крестами и складнями, которые блистали золотом, серебром, жемчугом и каменьями, отражая огни лампад и свечей, теплившихся над высоким аналоем.

Сама царица Марфа, наряженная в богатую иноческую одежду из дорогих шелковых материй, сидела в кресле у столика. На нем навалены были грудой те дорогие подношения, которыми ежедневно били ей челом усердные поклонники и почитатели. А таковых явилось у нее бесчисленное множество с тех пор, как по мановению сына-царя она была вызвана из дальней и тягостной ссылки и с величайшими почестями привезена в Москву.

Во всем наряде царицы только темный головной иноческий убор да четки из крупных рубинов и изумрудов, намотанные на руку, напоминали, что царица Марфа еще имела иноческий облик.

Царица-инокиня была окружена своими постельницами и стряпчими, пересматривала и передавала им на хранение все дары, поднесенные ей накануне, когда ей доложили о приходе князя Василия Шуйского.

По знаку царицы-инокини все вышли из комнаты и оставили ее с Шуйским с глазу на глаз.

– Ну, князь Василий, – обратилась к нему царица с заметным нетерпением и любопытством, – какие вести под полою мне принес?

– Великая государыня царица, боюсь тебя тревожить… Боюсь прогневить… И то уж я, твой холоп и червь презренный, не знаю, как замолить мои грехи перед тобою…

Царица подняла на него недоверчивый, испытующий взгляд и проговорила:

– Про старое не вспоминай, давно оно быльем поросло. Я прегрешения твои тебе простила… Знаю, что ты мне отслужишь за них верной службой…

– Ох, государыня, поверь, и живота не пожалею! За тебя и за прирожденного законного государя нашего, Дмитрия Ивановича, хоть в пекло готов идти. Не забуду до смертного часа его великой ко мне милости, как он меня на плахе помиловать изволил… А я ли не заслужил той плахи! В своем законном прирожденном государе дерзнул усомниться, дерзнул крамолу сеять…

Царица Марфа Федоровна исподлобья глянула на Шуйского, который говорил, прижимая руки к груди и закатывая глаза горе. Холодная улыбка презрения едва заметной змейкой скользнула по устам царицы, которая опять перебила речь Шуйского вопросом:

– Говори скорее, какие вести у тебя в запасе?

– Недобрые, великая государыня! Совсем околдовала Годунова царя Дмитрия, он ею только дышит и мыслит. Переехала она тому дня три в Кремлевский теремной дворец, чтобы к нему поближе быть.

– Бесстыжая! – гневно воскликнула царица. – Виданное ли это дело с тех пор, как строены наши царские палаты!

– Говорят, не нынче-завтра, – продолжал Шуйский, – царь-государь объявит Годунову своей невестой!..

– Как!.. Эту бесстыдницу – невестой! Дочь нашего лютейшего врага своей невестой!.. Разве уж без моего благословенья захочет жениться… Ну тогда другое дело! Но тогда уж пусть меня отпустит из Москвы подальше… Я с ней не стану жить в одних стенах!..

– Неужели же, государыня, для того тебе был Богом возвращен твой сын, чтобы ты снова его лишилась? Статочное ли это дело?

– К лишеньям я привыкла, – произнесла царица с особенным ударением.

– Знаю, знаю, государыня, сколько ты вынесла от злых врагов! И Бога молю, чтобы они еще раз тебя не одолели, не надругались над властью матери… Юного царя сдержать потребно во что бы то ни стало…

– Но как же сдержать, когда он околдован, ты сам же говоришь!..

– Есть, матушка, и против колдовства заклятье, и против женских чар есть средство…

– Да! Понимаю! Надобно ее сейчас же удалить, прогнать отсюда, заточить!.. Тогда и он об ней небось забудет… И выкинет всю эту блажь из головы…

– Нет, государыня!.. Не приведи Бог! Не то я мыслю…

– Так что же, говори скорей! Не бойся!

– А то, великая государыня, – сказал Шуйский, медленно растягивая каждое слово и, видимо, высказывая свою затаенную мысль с большой осторожностью, – что отсылать ее отсюда теперь не время, а заточить всегда успеем после… Теперь, напротив, пусть она к нему поближе будет да и он тоже… Ведь девушку девичество и красит, пока внове – он и будет к ней льнуть, а потом, чай, надоест не хуже всякой другой! Так разлучать их и не надо, а вот насчет женитьбы – воспретить и думать!

– Да как же я воспрещу-то? Подумай сам, князь Василий, – тревожно заговорила царица Марфа. – Ведь он царь! Что любо ему, то он и творит!

– Царь Дмитрий Иванович захочет ли против тебя идти? Захочет ли перечить материнской власти?.. Да если бы и захотел, в твоей же власти, государыня, есть средство.

– Какое? В чем? Скажи…

Шуйский замялся, видимо, подыскивая слова, в которые ему хотелось облечь свою мысль, и наконец проговорил:

– Знаю, что ты ему родная… И что тебе его жалко, – продолжал Шуйский, пристально всматриваясь в лицо царицы, – а все пригрозить не мешает…

Царица опустила глаза в землю и не смотрела на Шуйского.

– Пригрози ему, что если он на Ксении жениться вздумает, ты отречешься от него… За сына его считать не будешь…

Царица быстро подняла очи и глянула в глаза Шуйскому. Их взоры встретились, и они поняли друг друга. Мгновение прошло в молчании очень выразительном.

– Ведь должен же го сударь-батюшка знать, – мягко и лукаво добавил Шуйский, – что он тобою, матушка государыня, на Русском царстве держится…

– Довольно… Понимаю… Спасибо за совет… Ступай!.. – сказала царица-инокиня. – Я жду к себе сына-царя, он не бывал еще сегодня…

Шуйский поклонился низко-низко и вышел из кельи.