Текст книги "Мантык, охотник на львов"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
XXXIII
НЕОЖИДАННАЯ РАЗВЯЗКА
Уже все было готово у мистера Стайнлея и Коли, чтобы ѣхать домой. Получены вещи, остававшіяся въ караванѣ мистера Брамбля, банкъ перевелъ деньги. Оставалось получить разрѣшеніе на выѣздъ и ѣхать. Врачи находили мистера Стайнлея настолько окрѣпшимъ, что не препятствовали его отъѣзду. Задержка была за бумагами для Коли.
И вдругъ утромъ, часовъ въ одинадцать, усадебный дворъ наполнился абиссинскими ашкерами, съ ними пришелъ старикъ переводчикъ Маркъ, привели богато убраннаго, посѣдланнаго абиссинскимъ сѣдломъ, въ роскошной сбруѣ рослаго мула для Коли.
Негусъ требовалъ москова Николая къ себѣ во дворецъ – Гэби.
Совсѣмъ по иному въѣзжалъ теперь Коля во дворъ негусова дворца. Не входилъ, какъ двѣ недѣли тому назадъ презрѣннымъ арестантомъ, въ оковахъ, «али», преступникомъ, ожидающимъ казни. Онъ въѣзжалъ теперь, какъ какой то знатный путешественникъ на парадномъ мулѣ въ зеленой съ краснымъ юфтовой сбруѣ, украшенной мѣдными бляхами и шелковыми кистями и за нимъ молчаливо шелъ почетный конвой негусовой гвардіи.
Высокій стройный баламбарасъ съ темношоколаднымъ лицомъ съ тонкими чертами, при ружьѣ и саблѣ, указалъ Колѣ ѣхать не къ главному, круглому зданію, гдѣ его судили, Это былъ малый дворецъ, гдѣ когда-то жила царица Таиту. Суровая, солдатская простота убранства поразила Колю. Простая, некрашенная деревянная лѣстница вела наверхъ. Каменныя стѣны были побѣлены известкой. По нимъ висѣли желтыя шкуры львовъ. Конвой остался внизу. Колю передали въ распоряженіе босого старика, закутаннаго въ бѣлую съ красной полосою шаму.
Старикъ провелъ Колю въ большую прямоугольную, въ два свѣта залу съ деревянными полами. По сторонамъ ея въ безпорядкѣ стояли разныя вещи европейскаго издѣлія. Трехколесный большой велосипедъ съ громаднымъ переднимъ колесомъ – такіе велосипеды Коля видѣлъ только на старыхъ картинкахъ, большой запыленный земной глобусъ, мѣдная подзорная труба на треногѣ, домашній кинематографъ, волшебный фонарь, модель паровоза, колекція минераловъ въ дубовомъ ящикѣ, книги въ пестрыхъ красивыхъ переплетахъ, большія фотографіи – все когда то подаренное пріѣзжими европейцами, посольствами и частными людьми, было составлено здѣсь и пылилось, ненужное, какъ игрушки у выросшихъ дѣтей.
Старикъ просилъ обождать здѣсь Колю и самъ остался съ нимъ.» Онъ говорилъ по русски.
– Вотъ, – сказалъ онъ, – дарили… Особенно много дарили покойному негусу Менелику И. Да что! Не дѣти мы, чтобы въ эти игрушки играть… Такъ… пылятся… Одинъ вашъ негусъ, Джонъ-Хой Николай II зналъ, что подарить, и дарилъ не то, что ему доставляло удовольствіе подарить, а то, что было нужно подарить и что такъ радовало нашего негуса. Отъ того то такъ крѣпко всѣ мы, абиссинцы, любимъ васъ – москововъ. Вотъ и тебя негусъ не пожелалъ отпустить, не повидавшись съ тобою въ прощальной аудіенціи.
– Что же дарили Русскіе государи негусу?
– Наше знакомство съ Россіей началось случайно. Къ намъ пріѣхалъ русскій – Леонтьевъ. Время было тяжелое. Война надвигалась на Абиссинію. Никогда мы не воевали съ европейцами и боялись ихъ. Это было еще тогда, когда у васъ былъ императоромъ Александръ III. Леонтьевъ подарилъ негусу Менелику II мудрые совѣты, онъ помогъ нашей побѣдѣ надъ итальянцами подъ Адуей, онъ научилъ насъ стрѣлять изъ пушекъ… А потомъ онъ доставилъ намъ ваши прекрасныя ружья и патроны… А, когда вся страна была полна ранеными и больными, и наши хакимы ничего не могли съ ними сдѣлать, вашъ Государь прислалъ къ намъ своего генерала Шведова со многими врачами, и они устроили лазареты и госпитали и вылѣчили многія тысячи людей. Это былъ такой подарокъ! такой подарокъ, какого другіе намъ не дѣлали. Мы никогда этого не забудемъ. Послѣ Шведова пріѣхалъ вашъ посланникъ Власовъ. И опять съ нимъ пріѣхали врачи со своими большими знаніями, со своими прекрасными лекарствами. Тогда такое было настроеніе, что нашъ негусъ просилъ вашего Джонъ-Хоя принять всю Абиссинію подъ свое управленіе и было бы два христіанскихъ государства, какъ два брата – старшій и младшій. Власовъ привезъ много подарковъ отъ вашего Государя, но то были не эти игрушки. Онъ привезъ драгоцѣнный лемптъ, сдѣланный совсѣмъ по абиссински, но такъ великолѣпно расшитый и украшенный, какъ у насъ не умѣютъ дѣлать. Привезъ круглый щитъ, весь изъ серебра, въ самоцвѣтныхъ камняхъ и съ эмалевымъ Русскимъ двуглавымъ орломъ. Онъ привезъ еще трехъствольное ружье съ золочеными стволами и еще много прекрасныхъ, дорогихъ и нужныхъ вещей. Среди нихъ были серебряные сосуды для омовенья, сдѣланные по нашимъ образцам. Царицѣ Таиту были привезены: уборъ изъ парчи, какой, разсказывали намъ, носили Русскія царицы, еще для нея же…
Но тутъ раскрылась дверь во внутренніе покои и полный человѣкъ съ сѣдой бородою по пухлымъ фіолетовымъ щекамъ сдѣлалъ знакъ старому придворному.
– Негусъ просятъ тебя, – сказалъ старикъ и широкимъ жестомъ показалъ на дверь.
Коля вошелъ въ небольшую чистую комнату. Въ глубинѣ на стулѣ съ высокой спинкой и налокотниками сидѣлъ негусъ.
Въ дневномъ освѣщеніи, безъ окруженія пестро и парадно одѣтой свитой, негусъ казался простымъ и скромнымъ. Лиловый, расшитый по краю узкимъ золоченымъ узоромъ плащъ красивыми складками драпировалъ его стройное, худощавое тѣло. Большіе темные глаза смотрѣли на Колю съ ласковою привѣтливостью. При немъ былъ одинъ старый геразмачъ и дряхлый старикъ въ черной шерстяной шамѣ. Переводчикъ Маркъ сталъ въ сторонѣ, у окна.
Коля отвѣсилъ низкій поклонъ и остановился въ трехъ шагахъ отъ негуса.
– Я радъ видѣть тебя, московъ Николай, въ другомъ положеніи и не въ качествѣ обвиняемаго, – тихо сказалъ негусъ. Онъ говорилъ такъ отчетливо, что Коля понималъ его безъ переводчика. – Я радъ, что ты въ добромъ здравіи, и я пригласилъ тебя, чтобы пожелать тебѣ счастливаго пути.
Коля, молча, поклонился.
– Я разсмотрѣлъ ту бумагу, что находилась въ ящикѣ клада, зарытаго нашимъ другомъ, московомъ Петросомъ, и что адресована была на наше имя. Петросъ пишетъ намъ, что, если кладъ будетъ вырыт московомъ, который привезетъ съ собой «уракатъ» на его орденъ звѣзды Эфіопіи 3-й степени, пожалованный ему его величествомъ Менеликомъ II, то чтобы ему передать деньги, положенныя имъ на храненіе въ наше казначейство. Я сдѣлалъ распоряженіе, чтобы мой казначей и хранитель сокровищъ Даджа-Бальчи, передалъ тебѣ эти деньги.
Дряхлый старикъ въ черной шамѣ подошелъ къ Колѣ.
Негусъ нагнулъ голову, давая понять мальчику, что аудіенція окончена. Коля опять низко поклонился негусу.
– Да хранитъ Богъ Московію и да пошлетъ ей опять мудраго христіанскаго Джонъ-Хоя, – сказалъ, улыбаясь привѣтливой улыбкой, негусъ.
Коля вышелъ за старикомъ въ черной шамѣ.
Старикъ повелъ его какими то каменными переходами внизъ, и тамъ, въ подвалѣ съ арками, передалъ ему мѣшокъ золотыхъ французскихъ двадцати-франковыхъ монетъ и попросилъ его расписаться въ полученіи по нынѣшнему курсу стадесяти тысячъ французскихъ франковъ.
Съ этимъ мѣшкомъ на томъ же разукрашенномъ мулѣ Коля вернулся въ свою хижину, гдѣ его съ нетерпѣніемъ ожидали мистеръ Стайнлей и Маріамъ.
XXXIV
ДОМОЙ!
Утромъ – бѣднякъ, слуга изъ милости у американца мистера Стайнлея, ничего не имѣющій, безпокоящійся за своихъ близкихъ, такихъ же нищихъ, какъ онъ самъ – послѣ полудня Коля оказался обладателемъ ста десяти тысячъ франковъ. Сумма казалась ему громадной! Пока онъ ѣхалъ отъ Гэби до берега рѣчки Хабаны, чего, чего онъ только не передумалъ, какихъ плановъ не создалъ, какихъ воздушныхъ замковъ не построилъ.
Сто десять тысячъ!
Да на это можно помочь и Россіи!
Мистеръ Стайнлей, которому все разсказалъ Коля, всѣ свои планы раскрылъ, улыбнулся.
– Милый Коля, – сказалъ онъ. – Не стройте никогда ни своего, ни чужого; ни тѣмъ болѣе счастья своей родины на деньгахъ. Помните всегда: не въ деньгахъ сила, а въ трудѣ. Эти деньги достались вамъ лишь для того, чтобы вы могли свободно трудиться и могли бы себя приготовить для Родины, которой нужны не деньги, но сильные, честные и знающіе люди. Сто десять тысячъ, – это вовсе не такія большія деньги, на которыя все можно сдѣлать. Прежде всего вашъ долгъ Дарсонвилямъ?..
– Половина, – сказалъ Коля. – Пятьдесятъ пять тысячъ…
– Остается – столько же. Вы, вотъ уже пятый мѣсяцъ, какъ оставили своихъ безъ есякой поддержки.
Коля схватился за голову.
– Мнѣ страшно, мистеръ Стайнлей, и подумать, что съ мамочкой, Галиной и Селиверстомъ Селиверстовичемъ. Одна надежда, что Дарсонвили ихъ не оставятъ.
– Пошлите имъ сегодня же по телеграфу десять тысячъ. Переведите вашъ долгъ Дарсонвилю черезъ банкъ и увѣдомьте его о томъ телеграммой. Остальные пошлите своимъ черезъ банкъ.
– А Мантыку? – спросилъ Коля. Американецъ покачалъ головой.
– Не знаете вы, Коля, Мантыка. Не возьметъ вашихъ денегъ Мантыкъ! Онъ именно тотъ золотой человѣкъ, какіе такъ нужны Россіи. Онъ безъ денегъ пріѣхалъ сюда, безъ денегъ живетъ здѣсь и безъ денегъ сдѣлаетъ свое дѣло, когда призоветъ его родина. Надъ нимъ почіетъ благодать Божія. Промыселъ Господній промышляетъ о немъ – и ему нужно въ жизни не больше, чѣмъ птицѣ лѣсной, чѣмъ полевому звѣрю.
– Да, – сказалъ Коля. – Вы правы. Мантыкъ не возьметъ, а Селиверсту Селиверстовичу мы поможемъ.
– И помогите не деньгами. Помните, Коля – тотъ, кто даетъ деньги – мало, что даетъ, тотъ, кто себя даетъ, кто даетъ свою любовь, свои заботы, свой трудъ, свою ласку – тотъ поступаетъ по заповѣди Христовой, тотъ истинный христіанинъ.
Вошла съ готовымъ обѣдомъ Маріамъ. Мистеръ Стайнлей кивнулъ на нее головой, и Коля понялъ, какъ много имъ дала покоя и уюта въ эти тяжелые дни скромная дочь абиссинскаго геразмача, сама ничего не имѣвшая.
Послѣ обѣда принялись за дѣла. Вмѣстѣ съ мистеромъ Стайнлеемъ поѣхали въ банкъ и все сдѣлали, какъ сказалъ американецъ. Вернувшись, сердечно простились съ милымъ Русскимъ хакимомъ, съ Маріамъ, которая отправлялась въ Гадабурка къ отцу, и на другой день утромъ уже садились въ пыльные вагончики французской желѣзно – дорожной компаніи Шефнэ, чтобы ѣхать въ Джибути.
Обратный путь показался сладкимъ мигомъ. Изъ окна вагона совсѣмъ по иному выглядѣла степь и пустыня. Да и то сказать! – апрѣль мѣсяцъ наступилъ. Мимозы бурно цвѣли и покрытыя нѣжнымъ пухомъ желтыхъ пушистыхъ кисточекъ, такъ благоухали, что заглушали запахъ сквернаго угля паровоза. Въ открытыя окна вагона лились ароматы пустыни, степей и лѣсовъ. Все зеленѣло и цвѣло. На маленькихъ бѣлыхъ станціяхъ, горѣвшихъ на солнцѣ полуденнымъ зноемъ, на песчаные перроны выходили черные плотные галласы и сухіе, костлявые данакили. Первые несли въ плетеныхъ лукошкахъ печеныя яйца, инжиру и бананы, вторые протягивали бѣлыя, сѣрыя и черныя страусовыя перья, пыльныя шкуры зебровъ и леопардовъ.
И опять стучалъ по рельсамъ поѣздъ и шелъ черезъ лѣсъ, гдѣ на вѣтвяхъ и на телефонной проволокѣ качались маленькія обезьянки уистити съ сѣдыми бакенбардами, гдѣ испуганно прятались въ листвѣ черныя гурезы и слышался злобный лай павіановъ.
Всю ночь стояли на станціи. Немолчно трещали цикады гдѣ то неподалеку. На абиссинскомъ хуторѣ пѣли женщины, и Колѣ казалось, что онъ слышитъ нѣжный голосъ Маріамъ:
– Абеба, абеба, Илиль – бихи лигаба.
Приходили полуголые галласы, предлагали проплясать дикую «фантазію» и просили денегъ у бѣлыхъ пассажировъ.
А попозже, когда все затихло и тускло, чадя, горѣла въ разбитомъ фонарѣ керосиновая лампа, Коля сидѣлъ у окна и слушалъ далекіе звуки пустыни. До него доносился лай и вой шакаловъ и чудилось далекое, грозное рыканіе льва.
Тогда думалъ о Мантыкѣ.
Гдѣ то милый Мантыкъ, ничего не боящійся, ибо по настоящему вѣрующій въ Бога?!
Въ Джибути, въ гостинницѣ «des Arcades» мосье Альбрана, Коля жилъ въ одной комнатѣ съ мистеромъ Стайнлеемъ, какъ равный, какъ товарищъ, какъ молодой другъ американца.
Когда пришелъ пароходъ «Наталь», – мистеръ Стайнлей для себя и для Коли занялъ каюту перваго класса.
Пароходъ былъ небольшой и скромный. И публика на немъ была простая. Офицеры и чиновники съ женами и дѣтьми ѣхали въ отпускъ съ острова Мадагаскара. Съ ними были ихъ черные деныцики и няни, добросовѣстно возившіяся съ маленькими французами, родившимися за экваторомъ. Въ первомъ классѣ за обѣдомъ не было обычной на большихъ пароходахъ натянутости и напыщенности, никто не надѣвалъ фраковъ и смокинговъ и дамы были въ простыхъ платьяхъ. Французскіе офицеры въ желтоватыхъ полотняныхъ мундирахъ, тѣ, кто постарше, съ почетными боевыми нашивками и узкими пестрыми ленточками орденовъ, молодые съ короткими аксельбантами на плечѣ, рѣзвились, предвкушая радость побывать н]а Родинѣ, повидать своихъ близкихъ. Ихъ радость была понятна Колѣ, она его заражала. Не умолкая звенѣла на палубѣ гитара и то пѣлъ Коля Русскія пѣсни французамъ, то французы пѣли свои пѣсенки подъ быстро подобранный имъ аккомпаниментъ.
Красное море было тихое. Точно расплавленная, густая масса темносиняго металла лежало оно, и надъ нимъ стояла бѣлая пелена невысокаго тумана. Испаренія моря были такъ сильны, что губы покрывались налетомъ соли. Всѣ пассажиры надѣли самые легкіе костюмы. На спардекѣ длиннымъ рядомъ вытянулись соломенныя кресла и качалки, и въ нихъ лежали мужчины и женщины въ сладкой истомѣ жаркаго дня. Пароходные офицеры въ бѣломъ стояли на мостикѣ свою вахту.
Коля сидѣлъ подлѣ Стайнлея. Глухо стучали гдѣ то въ пароходныхъ нѣдрахъ машины и крутился въ масляной трубѣ громадный стальной винтъ, и вода тихо шипѣла, расходясь далекими блестящими гребнями, надъ которыми носились чайки.
Время шло однообразно и тихо. Звонко отбивали его пароходныя «склянки», да отъ поры до времени гулкимъ рокотомъ раздавались удары гонга, сзывавшіе пассажировъ на утренній завтракъ, на полдникъ и на поздній обѣдъ.
Въ столовой всѣ иллюминаторы были раскрыты, мѣрно шумѣли вентиляторы и тяжелая панка[89]89
Щитъ изъ матеріи, подвѣшенный надъ столомъ. Онъ колебаніемъ своимъ, какъ вѣеръ, даетъ прохладу въ зной.
[Закрыть] тихо колебалась надъ длиннымъ столомъ, приводимая въ движеніе рослымъ негромъ. На столѣ стояли серебряныя вазы со льдомъ и каждый день подавали такъ любимое Колей мороженое.
Одинъ день походилъ, какъ двѣ капли воды на другой. Проплыветъ пароходъ мимо одинокой пустынной розовой скалы, и она исчезнетъ, какъ какое то видѣніе, и странная мысль поразитъ Колю: – «можетъ быть, на этой скалѣ никто, никогда не былъ»… Покажется вдали дымъ и растаетъ. Гдѣ то прошелъ пароходъ по другому курсу.
И все повышалось приподнятое, радостное настроеніе ожиданія счастья у Коли. И съ легкой досадой сознавалъ онъ, что правъ Будда, что ожиданіе радости лучше самой радости.
Въ Средиземномъ морѣ, отъ европейскаго берега подувалъ легкій вѣтерокъ и несъ какіе то несказанно прекрасные, нѣжные запахи. Офицеры и ихъ жены француженки толпились на правомъ спардекѣ и, вдыхая эти ароматы, съ тихимъ восторгомъ говорили:
– Ah! C'est la France!..[90]90
Ахъ! Вотъ и Франція!
[Закрыть]
Море бѣжало навстрѣчу пароходу небольшими ласковыми, глубокаго синяго цвѣта, волнами, сверкавшими, какъ граненый сапфиръ. Иногда на горизонтѣ, точно шаля, покажется бѣлякъ и исчезнетъ. И опять безконечная череда синихъ волнъ, сливающихся на горизонтѣ фіолетовой полосой съ густымъ синимъ небомъ. Вечеромъ, на западѣ, все горитъ розовымъ золотомъ и солнце медленно опускается къ морю. На бакѣ толпятся люди, ждутъ подглядѣть таинственный зеленый лучъ. Надъ солнцемъ широкимъ узоромъ, какими то громадными горами, замками, кудреватыми рощами, стоятъ золотыя облака. Солнце точно расплывается въ морѣ, разливается узкой золото-огненной полоской и исчезаетъ. Но еще долго продолжается его огневая игра на облакахъ.
Пароходъ расцвѣчивается огнями. На палубу вынесли пьянино и звенитъ медлительное танго, а потомъ кто нибудь поетъ. Коля слушаетъ, сидя подлѣ Стайнлея въ тѣни каютной рубки, и кажется ему, что это Люси поетъ:
– Partir – c'est mourir un peu…[91]91
Уѣхать – это отчасти умереть.
[Закрыть]
Но… пріѣхать – воскреснуть. И какъ радостно и сладко это воскресеніе!
Уже говорили: – прошли мимо Италіи. Миновали Сицилію съ таинственнымъ дымкомъ надъ Этной, и вотъ, въ одно дивно прекрасное утро, зоркіе глаза французовъ увидали на горизонтѣ, гдѣ чуть мережилъ розово-лиловый берегъ золотую точку марсельской Notre-Dame de la Garde…
И все засуетилось, зашумѣло, загомонило и со скрипомъ начали раздвигать трюмы и бросать тяжелыя доски на палубу…
Загудѣли гудки. Пароходъ задержалъ свой бѣгъ. Подходили къ Жоліеттъ…
XXXV
МАМОЧКА И ГАЛИНА
Парижскій экспрессъ выходилъ изъ Марселя въ 7 часовъ утра и приходилъ въ Парижъ въ пять часовъ, десять минутъ утра на другой день. Коля не хотѣлъ, чтобы мамочка безпокоилась такъ рано, но не удержался, послалъ изъ Марсели телеграмму: – «выѣзжаю – семь утра». Думалъ: – не догадается мамочка посмотрѣть, когда приходитъ поѣздъ въ Парижъ.
Коля ѣхалъ одинъ. Стайнлей остался въ Марсели. Онъ хотѣлъ пробыть весну возлѣ Ниццы, на Котъд-Азюръ, чтобы подлѣчить затронутое раной легкое.
Въ утреннихъ, сырыхъ и влажныхъ туманахъ показался Парижъ. Пошли частые тоннели, гдѣ пахло вонючимъ дымомъ и тускло мерцали перегорѣлыя, точно усталыя электрическія лампочки. Потомъ мчались мимо маленькихъ домиковъ съ опущенными ставнями. Въ бѣломъ пуху стояли вишни и яблони и въ полумракѣ чуть брежжущаго разсвѣта казались особенно прекрасными. На огородахъ блистали стеклянные колпаки надъ разсадой. Люди еще не вставали. Все спало и странно пустынны были глухія улицы предмѣстій въ Шарантонѣ. Венсенскій лѣсъ сквозилъ за домами, угрюмый, чуть опушенный пробивавшейся листвой, и сырой. Влетали въ туннели, ныряли подъ улицы и снова стучали по эстакадамъ и сонные дома глядѣли окнами съ опущенными шторами. Кое гдѣ сквозь занавѣски виднѣлся свѣтъ. Рабочіе вставали.
Какъ то вдругъ, послѣ грохота по безчисленнымъ стрѣлкамъ, пронесясь мимо длинныхъ вереницъ товарныхъ вагоновъ, мимо двухэтажныхъ вагончиковъ пригороднаго сообщенія, просвиставъ какимъ то длиннымъ, радостно задорнымъ свистомъ, поъздъ окутался горячимъ паромъ, пахнулъ въ лицо Колѣ запахомъ горячаго масла и нефти и сразу задержалъ свой бѣгъ, вздохнулъ тормазами, и уже показались черныя, влажныя площадки, освѣщенныя фонарями, борющимися съ разсвѣтомъ, и синія блузы съ алыми нашивками, выстраивавшихся рядами носилыциковъ. Почти не было встрѣчающихъ – и тѣмъ яснѣе и четче стали видны двѣ женщины, отъ вида которыхъ такъ сильно забилось Колино сердце, что казалось разорветъ кожу и выпрыгнетъ наружу.
Ну, конечно, – мамочка въ черной шляпкѣ, въ своемъ старомъ поношенномъ желтомъ непромокаемомъ пальто, и – въ бѣлой шапочкѣ, принаряженная и выросшая Галина.
Коля ихъ сразу увидалъ, a онѣ не узнали его. Могли-ли онѣ въ этомъ изящно одѣтомъ въ прекрасный сѣрый костюмъ и въ шляпу съ широкими полями молодомъ человѣкѣ съ темными усиками надъ губою, пронесшемся мимо нихъ въ окнѣ второго класса, узнать бѣднаго мальчика Колю? Онѣ искали его въ заднихъ вагонахъ третьяго класса и Коля побѣжалъ къ нимъ.
Первая увидала его Галина. Увидала и удивилась, по крайней мѣрѣ въ ея возгласѣ:
– Коля? – было столько же радости, сколько вопроса и недоумѣнія.
Коля упалъ въ объятія мамочки. Онъ не видѣлъ ея лица и только чувствовалъ, какъ, щекоча его, били по его щекамъ ея мокрыя рѣсницы и горячія капли текли изъ глазъ мамочки по его подбородку. И самъ не замѣчая того, Коля плакалъ.
– Ну вотъ… Ну вотъ, – говорила Галина и заливалась слезами.
Но это продолжалось мгновеніе. Какое сладкое, чудное, незабываемое мгновеніе!
Уже шли въ толпѣ пассажировъ къ желѣзнымъ загородкамъ, и, идя въ этой толпѣ, Коля спросилъ мамочку:
– A дѣдушка Селиверстъ Селиверстовичъ?
– Двѣ недѣли тому назадъ приказалъ долго жить. Коля снялъ шляпу и перекрестился.
– Царство ему небесное, – печально сказала мамочка. – Ты, Коля, представить себѣ не можешь, какъ ты хорошо сдѣлалъ, пославъ мнѣ эти деньги по телеграфу. Они пришли на другой день послѣ дѣдушкиной смерти. У меня оставалось пять франковъ! Насъ гнали изъ гостинницы. Благодаря твоей посылкѣ удалось, какъ слѣдуетъ, по христіански, по православному, похоронить дѣдушку, въ землѣ, какъ онъ и хотѣлъ. Богъ тебя надоумилъ это сдѣлать, мой милый.
И тутъ же рѣшили, напившись кофе, поѣхать прежде всего на могилу Селиверста Селиверстовича и тамъ помолиться.
Дѣдушка былъ похоронепъ за городомъ, на Русскомъ кладбищѣ, недалеко отъ Русскаго дома. Его могила была рядомъ съ могилой его боевого соратника-туркестанца, генерала Калитина.
Дорогой дубовый, восьмиконечный крестъ стоялъ на его могилѣ, и подлѣ руками казаковъ и туркестанцевъ была посажена «калинка родная». Зеленыя почки на ней опушились блѣдными листиками.
Галина всю дорогу на кладбище, на могилѣ, гдѣ старый священникъ служилъ панихиду, и когда ѣхали обратно въ Парижъ, молчала. Но, когда въ Парижѣ они сѣли въ такси и Галина очутилась противъ Коли, она осторожно дотронулась пухлой ручкой, затянутой, какъ у взрослой, въ перчатку, до колѣна Коли и сказала просительно:
– Коля, а Мантыкъ?.. Ты ничего не сказалъ, когда вернется Мантыкъ?..
– Когда убьетъ двѣнадцатаго льва.
– А это долго?
– Не знаю. Вотъ его прадѣдъ пять лѣтъ потратилъ, что бы убить двѣнадцать тигровъ.
– Пять лѣтъ, – задумчиво сказала Галина. – Но это ужасно, какъ долго!.. Мнѣ теперь двѣнадцать… Будетъ семнадцать… Нѣтъ, это невозможно. Цѣлая жизнь!
– Ты сама, Галина, ему такъ назначила.
– Ну ужъ, – сказала Галина. – А онъ такъ и послушался!.. Знаешь что? Напиши ему, что я сказала: – и пяти львовъ за глаза довольно! Пусть только скорѣе пріѣзжаетъ. Безъ него очень скучно.
Галина лукаво скосила глаза на брата. Она теребила руками маленькій кожаный дамскій мѣшочекъ. Широкій ребяческій ротъ растянулся, на щекахъ показались «мамочкины» ямки.
– Ахъ ты! Кокетка! – сказалъ Коля. – Туда же!.. У самой ротъ до ушей, хоть веревочкой зашей!
Галина снизу вверхъ посмотрѣла на брата. Въ голубыхъ глазенкахъ былъ упрекъ. Подумала: – «не обидѣться-ли ей»?
Но въ такой день нельзя было обижаться.
