Текст книги "Белая свитка (сборник)"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Какое же все это имеет отношение к Светлане? – спросил, недоуменно оглядываясь на окружающих, точно ища у них помощи, Владимир.

– Какое?.. А вот какое! Вы хотели убить одного сатаниста. Убейте сотни еще более вредных сатанистов, измывающихся над вашей Родиной. Если вам суждено умереть, сложите свою голову в честном бою, а не берите на себя греха напрасного самоубийства, – горячо сказал незнакомец.

– Но почему, наконец, по какому праву вы мне все это говорите? Я вас совсем не знаю, – точно просыпаясь, сказал Владимир.

– По тому праву, что я сам пережил в ваши годы такое же горе.

– Вы тоже потеряли невесту?

– Да, она пропала без следа в тогдашнем хаосе. Тогда все рушилось под ногами. Родина изгоняла нас… Потом я был грузчиком угля в Константинополе, служил стюардом на итальянском пароходе, мыл посуду в кафе Буэнос-Айреса, служил в Парагвае в кавалерии… И вот там, в глуши американских прерий, я почувствовал зов матери-России. Я бросил обеспеченное место и приехал сюда. Здесь я понял, что бороться и умереть за Родину – счастье… Я вас зову к подвигу и к этому счастью. Разве мало примеров? Я видел Бориса Коверду, молодого героя, по мужеству равного героям древности. Юношу, бестрепетно совершившего кару Божию и вошедшего в русскую историю. Или вы думаете, что не найдется других? Я видел героиню-женщину. Когда все, разбитые, успокоились по заграничным логовам, она не успокоилась. Она продолжала борьбу. Она появилась здесь. Сколько раз она переходила границу, носила «туда» газеты, письма, книги. Свет живой вносила в мрачный застенок… Она уничтожала, где могла, коммунистов.

– Убивала их? – спросил жадно прислушивавшийся Глеб.

– Конечно, убивала… Как же иначе? – просто ответил незнакомец и продолжал: – Раз в Москве она бросила бомбу в собрание коммунистов… и ушла невредимая. Мне рассказывали приезжие из Москвы. Там в милиции, среди красноармейцев, у обывателей, в народе стала даже ходить легенда: по ночам в Кремле бродит маленькая хрупкая женщина с бомбой в руках. Ее ловят, но поймать не могут. Исчезает, как призрак. Она была опять за границей, видела, кого надо, и пошла снова в Россию. Ее предали… Этот гнусный «Трест», устроенный ГПУ, завлек ее в засаду. Она с двумя спутниками была окружена целым батальоном. С пулеметами. Был долгий бой. Трое против четырехсот. Они сумели дорого продать свою жизнь. Много красных пало… Ее спутников взяли раненых. Конечно, расстреляли. Про нее кто говорит, не нашли вовсе, кто говорит, нашли убитой… Или застрелили в бою, или она сама покончила с собою: последний патрон себе… Я зову вас к такой же действенной любви к России, чтобы отдать ей и жизнь… Нас еще мало… Но когда станут нас тысячи, – такая раскачка пойдет в Совдепии, что сгинет дьявольская власть. Эта задача получше, чем убить Пинского.

Незнакомец кончил и посмотрел на внимательно слушавшего его старого Ядринцева.

– Вы, кажется, хотите что-то сказать, ваше превосходительство? – обратился он к нему.

22

– Да, – проговорил, поглаживая седую бороду, Ядринцев. – Все это верно. Я сам много по этому поводу думал. А только как? Прежде всего вождей нет… Командиров.

Подбельский повернулся к нему.

– Век такой нынче, Всеволод Матвеевич… Без вождей… Демократический теперь век… Вы оглянитесь. Была величайшая за всю историю война. Буквально мировая война. Кажется, каких бы Цезарей, Наполеонов, Фридрихов должна была родить. А где они? Поставила ли Франция памятники своим Жоффру, Фошу или Петэну?.. Нарекла ли их героями? Нет. Одна могила «неизвестного солдата…». Кто он такой? Никто не знает… Неизвестный… Никто или не́кто.

– Еще, может быть, дезертир какой-нибудь, случайно подвернувшийся под пулю, – хмуро заметил Ядринцев.

– Что ни говори, а неизвестный солдат, а не маршалы, спас Францию. Неизвестные солдаты – вот кто вожди! Люди из народа… Вот и применяйтесь ко времени. Ведь и ваших вождей – я говорю вам по-русски, но, как поляк, – разве вознесли?.. Разве поддержали, подняли, пошли за ними? Колчака предали. Деникину изменили… Врангеля бросили… Век такой, что надо как-то самим… без вождей. Те кому вы верите, оказались за границей, и заграница эта самая им не то что действовать, но и говорить-то не позволит.

Незнакомец, все время внимательно присматривавшийся к Глебу и Владимиру, сделал шаг на середину комнаты и, глядя на Глеба и старого Ядринцева, сказал:

– Наше дело – партизанское. Работать по всей России от Никольска-Уссурийского до Петербурга, от Архангельска до Баку и Батума, работать тайно, подпольно, при постоянной слежке, при невозможности держать между собой правильную связь… Как можем мы при таких условиях иметь одного вождя и слушать его приказы? Это технически невозможно. Довольно иметь единое идейное руководство, и мы его имеем.

– Ну, и будет разброд, – сказал старый Ядринцев.

– Разброда не будет, если есть единый план и единая цель… Наш вождь – единая идея спасти Россию от коммунистов. Вытравить, уничтожить их, сделать их разрушительную работу невозможной. У нас есть и далекий Вождь, Верховный Главнокомандующий. К голосу его мы прислушиваемся и его общие заветы свято храним. И он говорит, и мы сами знаем, что коренные вопросы всего русского устройства могут быть разрешены только на русской земле и в согласии с желаниями самого народа. Потому мы идем работать в Россию. Мы не несем с собою никаких партийных программ и не имеем под собою никаких политических платформ. Мы прежде всего солдаты, чернорабочие активисты, освободители России от 3-го интернационала. Мы не мстим за прошлое. У нас нет ни религиозной, ни племенной нетерпимости. Мы верим, что будущая русская государственная власть будет внеклассовой и внепартийной. Она будет властью русской, национальной. Мы идем не за отнятие у крестьян земли, а за то, чтоб она была укреплена за ними законом в полную собственность… Да и девять десятых из нас – крестьяне… Мы стоим за мир. Но мы знаем, что мир достигается не кабинетными рассуждениями и сговорами, а общим уважением к праву, могуществу, богатству и законности… Бедного толкнут – богатого не тронут… Нас были сотни… растут тысячи… Когда будут десятки тысяч, мы уничтожим коммунистов… Я скажу вам коротко: вам жизнь не нужна? Тогда отдайте ее отечеству, а не губите даром.

– Но для этого, – сказал старый Ядринцев, – надо идти в Россию.

– Конечно, – холодно бросил незнакомец.

– Но туда не пускают. Нужны паспорта… визы.

– Сильному и смелому не нужны ни паспорта, ни визы. Сильный и смелый обернется серым волком и проскочит лесами… Я изъездил весь свет, и я не знаю, что такое паспорт. Наши визы – болотные туманы, наш паспорт – темный лес, а консулы наши – русские крестьяне.

– Выдадут, – сказал Глеб.

– Кто выдаст, того другие смертью накажут. Нет расчета выдавать.

– Но ведь для борьбы нужно оружие… Где достать его? – сказал старый Ядринцев.

– Оружие? – пожал плечами незнакомец. – Вы еще скажите: патроны, снаряды, аэропланы.

– Как же без них воевать?

– Да разве вас-то самих большевики оружием победили? Ленин и его присные прибыли в вагонах без всякого оружия, а у вас пятнадцать миллионов солдат и матросни под ружьем стояло… А что же вышло?

– Ну уж, – возмутился, не находя слов для ответа, Ядринцев. Он густо покраснел, и его шея стала бурой.

– Белая армия Корнилова, Деникина и Маркова побеждала безоружная… А когда получила оружие и танки, кончились и ее победы. Самое мощное оружие есть слово… Идея!.. На их жадное, подлое, развращенное слово надо найти более сильное, но честное слово и этим словом выбить из красных рук оружие.

– Это, конечно, – сказал старый Ядринцев. – Только и это не так просто… – И как бы про себя договорил: – Много ведь и провокаторов теперь по белу свету ходит.

Незнакомец твердо и смело посмотрел в серые, честные глаза Ядринцева.

– Вы, ваше превосходительство, если не ошибаюсь, служили в Тмутараканском пехотном полку?

– Восемь лет имел честь командовать этим полком. Шесть лет до войны и два года на войне, пока не получил бригады.

– Казармы полка были в Борисовой Гриве?

– Совершенно верно. На урочище Борисова Грива, подле самого городка Добротина были наши казармы.

– И совсем недалеко от Борового и фольварка Александрии, где теперь граница польской республики и где служат господа Вонсовичи?

– Недалеко-то недалеко… Двадцати даже верст нет… А вот поди ж ты. Никак туда не доберешься. Лес… топи… болота… Чистая тайга… Хуже Сибирской тайги будет.

– Но вы-то, вероятно, там всякую тропинку знаете?

– Еще бы… И охотничал… И на маневрах, и с разведками… Я, кажется, каждую сосну, каждую кривую березку на кочке там знаю, как родного кого…

– Вот и поезжайте с вашим сыном на фольварк Александрию. Там, у границы, самый воздух научит вас, что делать. Да, кстати, Бог даст, там научитесь и тому, как отличать провокаторов от честных людей.

В голосе незнакомца не было ни волнения, ни гнева. Он поклонился общим поклоном и вышел из комнаты.

– Кто это? – обратился к хозяину старый Ядринцев.

– Я не могу его вам назвать, – сказал Владек. – Это участник Братства Русской Правды и один из «Белых Свиток».

– Белая Свитка! – воскликнул Владимир. – Глеб, ты помнишь? Весна у Франболи… «Коммунизм умрет – Россия не умрет».

Часть третья
Белая свитка

1

Казармы N-ского стрелкового полка рабоче-крестьянской Красной армии вытянулись вдоль шоссе, в полутора верстах от маленького городка Добротина. Они были построены за десять лет до войны Инженерным ведомством. Тогда Русское правительство, по стратегическим соображениям, отодвигало войска в глубь страны и строило для них казармы. Теперь эти казармы оказались снова около самой границы новой Польской республики.

Четыре одинаковых, точно красные коробки, четырехэтажных флигеля вытянулись в линию, отступя от шоссе. Каждый в царское время вмещал по батальону. Посередине пятый, особый, трехэтажный флигель, покрасивее фасадом, имел внизу полковой околодок и канцелярию, во втором этаже – офицерское собрание и квартиру командира полка и в третьем этаже квартиры штаб-офицеров. Под прямым углом к этой линии красных домов-коробок, образуя обширный плац, тянулись к шоссе трехэтажный офицерский флигель с квартирами ротных командиров и младших офицеров и низкие здания: широкая, разлатая, с небольшим золотым куполом и звонницей над входом церковь-манеж и длинные подслеповатые постройки конюшен, обозных сараев и цейхгаузов. Эти постройки смыкались между собою высокою кирпичною стеною в две сажени, образуя утоптанный и ровный полковой плац.

С лицевого фасада, вдоль самого шоссе, забор был сквозной, решетчатый, из точеных деревянных жердей на кирпичном фундаменте.

До войны, когда все это было чисто, ново и цело, в середине, над широкими железными воротами между двух кирпичных столбов с белыми глиняными шарами, была водружена синяя вывеска в виде «змейки», что бывает на головных военных уборах, и на ней золотом было написано: «Казармы 899-го пехотного Тмутараканского генерал-фельдмаршала графа Миниха полка».

Часть плаца у офицерского флигеля была отделена сквозным деревянным забором, и там был разделан молодой еще сад. Густо, большими купами разрослись по краям и в середине сирень, жимолость и жасмин. Подстриженный кротекус тянулся вдоль решетки. Молодые тополя образовали две аллеи. На площадках были поставлены скамейки и насыпаны груды желтого песка для игр маленьким детям. В середине садика была высокая круглая ротонда для музыкантов с резными перилами и досчатою темно-коричневою крышей.

Против казарм, по другую сторону шоссе, шли широкие навесы и деревянные большие сараи фуражного и продовольственного магазинов.

Кругом, подступая к самому забору, на многие версты тянулся густой, сплошной, дремучий бор. Он шел по песчаному хребту над болотами и носил название Борисовой Гривы.

До войны эти плац, садик и казармы-коробки блистали немного скучною, точно прилизанною, казарменною чистотою. В них с утра и до вечера кипела жизнь, а ночью казармы горели длинными рядами ярко освещенных окон.

Стекла в казармах были всегда чисто вымыты и по вечерам алым пламенем отсвечивали на солнце. Плац был чисто подметен. В саду полковой садовник разделывал цветочные клумбы. На плацу с двух сторон стояли высокие столбы для гимнастики, висели лестницы, канаты, веревки, кольца и трапеции. Стояли турники и кобылы.

В саду по утрам в песке копошились дети, а те, что постарше, висли на решетке, смотря на ученья солдат на плацу. По четвергам и воскресеньям, от 4-х до 6-ти часов вечера, на круглой эстраде появлялся полковой оркестр. Полковой капельмейстер Адольф Иванович Баум составлял первую часть концерта из сложных увертюр и попурри из опер Чайковского, Глинки, Даргомыжского, осторожно подпуская иной раз (полковник Ядринцев не любил немецкой музыки) Вагнера и Моцарта. В это время полковые дамы, офицеры и барышни скромно сидели по скамейкам под жасминами и сиренью и мечтали о будущем. Во второй половине концерта Адольф Иванович с немецким сентиментализмом и с русской чувствительностью играл вальс «Березку», или «На сопках Маньчжурии», или «Хризантемы». Вдруг залихватски грянет он польку «Крендель» или Венгерку, и все придет в движение. Барышни в длинных розовых платьицах станут ходить с молодыми подпоручиками, вспоминая зимние балы в собрании. Ноги сами незаметно выделывают па. Глядишь, и где-нибудь в боковой аллее лихой поручик обхватил стройную штабс-капитаншу и вальсирует по песку на зависть менее смелым.

Головка в русых кудрях клонится к золотому погону, пение звонкого корнета эхом двоится о стены казарм, легкий вздох срывается с пухлых губок… Жизнь не кажется тяжелой…

Концерт заканчивается бодрым маршем Оглобина. Под него музыканты уходили из садика. Мерно качался турецкий барабан, грохот и звон тарелок отдавались по двору, и все окна казарм, точно розовым виноградом, были полны солдатскими короткостриженными головами.

Где-то далеко неслась и шумела жизнь. Кричала депутатскими глотками в Думе, шуршала газетными листами, полными клеветы и яда. В казармы эта жизнь не доходила. В зале офицерского собрания, давая всему тон, висели, как всегда, по одну сторону большие, в рост, портреты Государя и Государыни, и на них с другой стороны смотрели поясные изображения Императрицы Анны Иоанновны и фельдмаршала Миниха, шефа полка.

Прошлое спокойно смотрело на настоящее.

Паркетные полы зала гладко блистали, буковые стулья то чинно стояли вдоль стен под большими фотографиями начальствующих лиц и прежних командиров полка, то сдвигались в несколько рядов, выстраиваясь колонной перед доской, на которой висели карты и планы сообщения или военной игры.

В часы обеденного перерыва и вечером собрание гудело голосами. Столовая с длинными столами, покрытыми белыми скатертями, была полна. У буфетной стойки толпились офицеры. Солдаты, прислуга собрания, в чистых рубахах с алыми погонами, выходили из кухни, откуда славно пахло малороссийским борщом и с ним вместе то котлетами, то шнель-клопсом с луком, то пышащими капустным духом упругими голубцами. Заведующий собранием, поручик Червяков, летал как пушинка, рекомендуя командиру полка, плотному, кряжистому полковнику Ядринцеву, попробовать только что настоянную на померанцевом цвету водку: «Аромат удивительный. Любому бенедиктину не уступит…»

Полковой двор с утра кишел людьми, гремел барабанным боем и звучал возгласами команд и резкими щелчками выстрелов уменьшенным зарядом. На гимнастических городках липли люди в серо-зеленых рубашках с красными погонами.

Тут стояла шеренга и, рявкая в раз, отбивала оружейные приемы «по разделениям, счет вслух», и молодой безусый подпоручик с увлечением, сам рисуясь силою и звучностью своего голоса, тянул:

– Дела-а-ай… два!..

Там, гуськом, человек двенадцать новобранцев тянули носок и звучно ставили ногу на всю пятку, а против них маленький веснушчатый барабанщик отбивал редкий шаг:

«Там-там, там-та-там…»

Ефрейтор Кобыла, чернявый, с лицом красивой девки, в начальственном азарте бегал вдоль своей «гусеницы». Маршировал рядом, сгибал непослушную руку молодого солдата, выпрямлял кому-нибудь согнутую поясницу, убирая выпяченный зад, и кричал звонким голосом запевалы:

– Тяни носок униз!.. Осердись, вдарь усею пяткою!.. Становись на мягкую лапу… У, серота деревенская!..

С угла рычал молодцоватый бас штабс-капитана Зборилова, командовавшего всею собранною ротою… К полудню больше появлялось детей в полковом сквере и в окнах офицерского флигеля показывались завитые головки дам в соблазнительных распашонках и капотах. Штабс-капитанша Зборилова звонким голосом, врывавшимся между команд, звала к себе увлекшегося перебежками цепи в 16-й роте фокса:

– Буби!.. Буби!.. Ах, Боже мой! Он попадет-таки под стрельбу… Алексей Платоныч, поймайте же моего Буби. Что вы так стоите?..

Полковник Ядринцев со своим адъютантом Стрижевским переходил от роты к роте. Он смотрел, как крутились на шведской лестнице рослые молодцы 1-й роты. Поправлял подсумки на людях 9-й. Объяснял молодому подпоручику Разгонову, что учить надо рассказом, а больше показом и не надо трогать руками людей, и Разгонов с румяным, вспотевшим лицом стоял на вытяжку, радостно тараща глазами на «дедушку», как звали в полку Ядринцева, и держа руку у козырька заломленной на бок фуражки с синим околышем с таким видом, будто ему доставляло особенное удовольствие тянуться перед командиром.

К полудню от батальонных кухонь сильнее несло запахом щей, вареного мяса и в меру упревшей, сочно-зернистой гречневой каши. Роты постепенно кончали занятия.

Первою свернулась шестая, и запевало, тот самый ефрейтор Кобыла, что убеждал своих молодцов «осерчать и становиться на мягкую лапу», выводил нежным сиповатым голосом, точно играл на кларнете:

 
Из-под горки, из-под крутой,
Едет парень молодой.
Держит Сашу под полой.
Не под левой – под правой…
 

Вся рота подхватила:

 
«Здравствуй Саша, здравствуй Маша,
Здравствуй милая Наташа,
Дома ль маменька твоя?..»
 

Первая рота, сверкая штыками, с громовым «ура» штурмовала входные двери правого флигеля.

Люди несли чучела для уколов. С гимнастики бежали к казармам на носках, и поручик Белкин на бегу подсчитывал, задыхаясь: – Ать-два, а… ать-два, ать-два…» Сзади, пыхтя, тащили тяжелую кожаную кобылу.

Командир полка внизу, в 5-й роте, в столовой, под большим образом Михаила Архангела, дуя на мельхиоровую ложку, пробовал из блестящих алюминиевых судков пищу, и повар-солдат в белом колпаке и белом переднике, с чистым лицом, внимательно и весело смотрел на него, ожидая похвалы.

Полковой двор пустел. Подполковник Обросимов, заведующий хозяйством, в сопровождении фельдфебеля и полкового каптенармуса, пожилого сверхсрочного подпрапорщика Корыто, обходил двор и смотрел сделанные за день повреждения. Вдоль стен казарм и на сараях белой краской были поставлены внизу вертикальные черты и от них в обе стороны стрелы с надписями: «участок 13-й роты», «участок 14-й роты».

На этом участке Обросимов остановился и пальцем показал на старый след собаки.

– Это постоянно на этом месте собака его высокоблагородия, – сказал полковой каптенармус.

– Как-кая собака? – строго спросил Обросимов.

– Да Бобка ихний.

– Ну и что же?

– Четырнадцатая рота так что обижаются. Собака двенадцатой роты, а им убирать приходится.

– Не то дело, Корыто, какой роты собака, а какой роты участок… Убрать.

– Слушаюсь…

Они шли дальше. Чистота в Российской Императорской Армии требовалась, как на военном корабле. Нигде ни пылинки, ни паутинки, ни клопа…

После занятий выходил «наряд» и под наблюдением подпрапорщика Корыто мел, чистил, ровнял и поливал водою плац.

По субботам, в ясные дни, весь плац покрывался подушками, матрацами и одеяла, ми и тростниковые палки били по ним, выбивая непрерывную дробь: можно было подумать, что в казармах шла частая перестрелка. Возня, мытье лестниц с песком, а также полов и окон шли до самого того часа, когда медленно и призывно дрожал колокол, оповещая роты, что через полчаса будет вечерня в полковом храме-манеже.

2

Так жили эти казармы до войны. Налетали на них осенние дожди, зима засыпала их снегом. Тогда наряд уборщиков увеличивался и люди, запрягшись в доски-лопаты, сгребали снег, расчищая плац, и из снеговых куч по сторонам вырастали белые валы, а потом строились из них показные укрепления. Шумели теплые весенние дожди, и обозные и артельные лошади со слипшейся в локоны пропотелой шерстью, сытые и блестящие, торопились свозить снег в лес, чтобы не затопило плаца. Однообразные ученья и муштровка сменялись блестящими парадами полкового праздника, когда красно горели груди лацканов, пристегнутых на мундир, а радостные крики людей сливались с медными зовами труб и треском барабанов.

Уходил полк длинной колонной на маневр на боевую стрельбу, и долго, все замирая, отдавался об окна офицерского флигеля задорный марш «Под двуглавым орлом», а полковые дамы и дети смотрели в раскрытые окна, не боясь простуды.

Летом уходил полк в лагеря. Казармы пустели. В офицерском флигеле оставались только две семьи, никогда не выезжавшие на дачи. Полковой квартермистр, капитан Заустинский с малярами, плотниками, слесарями и кровельщиками делал очередной ремонт на средства полка, «без расходов от казны…».

Так жили казармы своею замкнутою жизнью, чуждые бывшему невдалеке городу, не сливаясь с его населением.

Дамы ездили к мадам Пуцыкович за шляпами и нарядами, когда получала их она «из самой из Варшавы». Утром, на полковой линейке, на обозных лошадях отвозили детей, мальчиков и девочек, в школы и гимназии, а к трем часам их привозили обратно. Ездили разлатые зеленые артельные телеги, а зимою сани, запряженные сытыми Тамбовскими выкормками, с цветными поротно дугами, в город за мясом и приварочным продуктом, да в установленные дни с вениками под мышкой ходили роты в семейные бани Канторовича на Петербургскую улицу против костела. Иногда офицерская молодежь, после загула ночью, на жидовских балагулах, приведенных из города собранскою прислугою, мчалась с пьяными криками в заведение Фанни Михайловны на окраине города, у Виленского шоссе, где призывно горели фонари с красными стеклами, а из окон с алыми занавесками томно пахло помадой, рисовой пудрой и Варшавскими духами…

Да еще ходили по праздникам на базар солдаты, покупали переда и пахучий сапожный товар, выпивали в шинке и держались всегда своими группами, не смешиваясь с горожанами. Казармы к себе горожан не пускали.

У ворот, под синей вывеской, днем и ночью стоял дневальный: летом, весною и осенью, когда было тепло, был он в зелено-желтой рубашке, подтянутой ремнем с бляхою и со штыком в кожаной ножне, именуемым почему-то «селедкой», когда прохладнее, – в серо-желтом мундире с двумя рядами пуговиц для лацкана, а в большие праздники и с пристегнутым красным лацканом. Когда начинались холода и дожди, стоял он в шинели, а в сильные холода, – в тяжелом бараньем тулупе и кеньгах.

Такие были эти сменявшие каждые четыре часа дневальные ядовитые и придирчивые, что никого постороннего на казарменный двор не пускали. Раз не пустили даже барышню от госпожи Пуцыкович, шедшую с картонкой для примерки платья командирской дочке. Так и повернули назад. Барышня плакала, а командир полка похвалил дневального за порядок и за точное знание службы. Ибо это был уже не порядок, чтобы еврейские девицы, хотя бы и от самой Пуцыкович и к командирской дочери, ходили через полковой двор без разрешения на то дежурного по полку офицера. Мало ли кто может пройти и какую принести заразу. Так же и из казарм никто не мог уйти без увольнительной записки и за этим следили строго. Земляк ли, не земляк, своей ли, чужой ли роты, покажи записку и тогда ступай.

Были, конечно, отчаянные головы, что ночью лазили через двухсаженный каменный забор и удирали в город к девицам или просто в кабак. Но такие люди были редким исключением, и, когда ловили их, отсиживали они по двадцать суток «смешанным» арестом.

Так жили казармы на Виленском шоссе до войны.

С тех пор многое пришлось им повидать и многое пережить, пока не повисла над воротами синяя вывеска с намалеванной наверху красной пятиконечной звездой с кругом посередине, где, похожие на какой-то талмудический знак, были изображены круто изогнутый серп и молот. Внизу стояли буквы «Р.К.К.А.», что должно было обозначать «Рабоче-Крестьянская Красная Армия», а по насмешливому толкованию солдат-красноармейцев и жителей местечка значило: «разбойники, каты, каторжники, арестанты». Пониже звезды было написано: «N-ский стрелковый полк». И странно выглядело слово «стрелковый» без родного ему «ять».

Началась вся эта новая полоса жизни для казарм еще тогда, когда перед Великой войной была объявлена мобилизация. Тогда вдруг наполнился двор, такой всегда чистый, прилизанный и строгий, крестьянскими подводами и лошадьми, точно базар в жидовском местечке. Тогда во всех флигелях орали пьяные песни запасные и везде были суета и тревога.

Потом, в ночь, перед тем бледным августовским утром, когда уходили на погрузку, в каком-то не то патриотическом азарте, не то прощальном отчаянном порыве разбили во всех казармах прикладами окна и ушли, разорив изящные когда-то, как лакированная игрушка, красные казармы.

Тмутараканцы скрылись, бесконечной змеей уходя в колонне по отделениям, провожаемые плачущими женщинами. Ушли, чтобы никогда уже не вернуться. В казармах от всего полка остался только досидевший до нынешних времен полковой каптенармус Корыто с дочерью Пульхерией, теперь девятнадцатилетней разбитной девицей, кончившей гимназию.

Слыхал стороной Корыто, что их командир с семьей жив и где-то за границей. Только он один и остался. Остальные все погибли, кто на Великой войне, кто после, на гражданской. Капельмейстера Баума, как немецкого подданного, отвезли в начале войны в Сибирь, и он там помер. Поручик Червяков, что собранием заведовал, умер в семнадцатом году от тифа. Бравый запевало ефрейтор Кобыла получил три креста и под Ивангородом, пойдя за четвертым, так и остался лежать на немецком окопе, подняв кверху ставшее белым лицо и открыв рот: как кричал «ура», так и умер. Убит и штабс-капитан Зборилов в ночном бою, на Бзуре, когда на болоте брали немецкую позицию. Его жена, штабс-капитанша, приезжала в семнадцатом году в казармы, думала, что, может, что-нибудь осталось из ее вещей, сданных на хранение в полковой цейхгауз. Да только еще в шестнадцатом году маршевые роты начисто разграбили все офицерское имущество. Рассказывала тогда штабс-капитанша Зборилова, что даже и фокс ее Буби поколел, не вынес разлуки с казармами. Слыхал потом Корыто, что и самое штабс-капитаншу Зборилову убила в восемнадцатом году красная власть за сопротивление и упорную контрреволюцию. Не хотела, сказывали, отдавать портреты Государя и золотую шашку с георгиевским темляком мужа ее покойного. Убит был и стройный штабс-капитан Стрижевский: нес к полку знамя, чтобы идти в атаку, да так и лег под ним, накрытый тяжелым полотнищем. Умер от ран веселый, румяный подпоручик Разгонов, тот самый, что так любил тянуться перед командиром полка. Квартермистр Заустинский и подполковник Обросимов, ближайшее начальство Корыта, тоже, слышно, погибли на юге, в «казацко-кулацких помещичьих бандах Деникина…».

Да, все погибли… Самого имени Тмутараканского, фельдмаршала Миниха пехотного полка не осталось.

Остались казармы, да он, их хранитель, старый каптенармус Корыто.

Однако разбитые, продувные, точно слепые казармы не пустовали ни одного дня. Как только ушли из них Тмутараканцы, в них поместили маршевые батальоны. Устроились кое-как – ведь на время стараться не стоит, – занавесили окна рогожными кулями и мешками и, не чистя и не моя полов, на грязных провшивевших матрасах без одеял, валялись до отправки на фронт. Потом помещались там беженцы из Польши с женами и детьми, разгородившие казармы разным тряпьем, понабившие гвоздей в стены и пол, загадившие коридоры. Прошумела стороною польская война, когда казармы то пустовали, то являлись временным жилищем на несколько дней. Наконец, обосновался в них N-ский стрелковый полк Красной армии и казармы было приказано заново отремонтировать. Тогда взяли Корыто на службу, и попал он сразу в должность как бы самого Обросимова, заведующего в полку хозяйством и помощника командира полка, или, как смешно называли его молодые красные командиры из красных военных школ, пом-ком-полка. Не выговоришь натощак.

3

Советский полк имел три батальона, двенадцать рот очень слабого состава. Он не мог занять всех казарм. В Тмутараканском полку при Ядринцеве (живо это помнил Корыто!) все было полно, каждый уголок жил своей жизнью, своим порядком и нигде не было пустоты. Казалось, полною грудью дышали казармы.

Теперь, когда, из экономии, денег на ремонт помещений с трудом допросились и ремонт делали красноармейцы своими руками, часть флигелей пустовала, так и оставшись стоять без окон и дверей, усиленно загаживаемая красноармейцами и воняющая нудною вонью. Пришлось эти постройки наглухо забить досками. В других, где были помещены роты, вставили окна, не такие, как раньше, что при закатном солнце блистали багровым пожаром, а зеленоватые, с пузырями, с радужными, ало-лиловыми подтеками. Окна тускло блистали, будто печальные, слезою налитые глаза. Казармы кое-как подправили, подкрасили, лишние койки сдвинули в ротах по углам. Все стало как будто по-старому, только много хуже, чем прежде.

Однако молодежь, – молодые красные командиры и сами красноармейцы, – мало замечала все эти недостатки. Она не знала, как было раньше, «при царях». Знал про это только Корыто, но он предпочитал помалкивать.

Ожил и офицерский флигель. Но и он ожил не тою жизнью, как жил раньше. Корыту было приказано при распределении командирских квартир и ремонте их руководиться нормами, определенными приказами Нарком-воен. 1918 года, №№ 36 и 37. Одиноким холостым были устроены общежития, семейным были отведены квартиры из спальни и столовой, командирам рот и батальонов добавили по маленькому кабинету, а командиру полка еще и приемную. Было тесно, грязно, суетно и суматошно в этом флигеле.

Комиссия из рабочих-коммунистов строго следила, чтобы никто не смел получить больше «жилплощади», чем ему полагалось. Все мерили не саженями, к которым привыкли, а метрами, которых никто хорошенько не понимал. Корыто вспоминал, как тогда, когда строили казармы, старались каждому дать больше и инженерная комиссия, не скупясь, прибавляла комнаты и радовалась, если могла устроить кому лишний камин, кому ванную, кому гостиную побольше. «У штабс-капитанши Збориловой, – думал про себя Корыто, – перегородку сняли, так у ней гостиная в два окна получилась. Танцевать можно было… Этого, чтобы каждый вершок мерить, на было. Старались угодить господам офицерам».