Текст книги "Белая свитка (сборник)"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Светлана вздрогнула. Ни одной мысли не было в ее голове. Она погрузилась в какое-то бездумье.

Черный занавес медленно и бесшумно раздался в обе стороны. Теплый воздух и яркий свет пахнули из-за него. Точно сдерживаемые им, они ворвались в зал, осветили и согрели его.

Католический алтарь, украшенный золотыми треугольниками, обращенными вершинами книзу, пылал в жарком блистании многих свечей.

За престолом стояло большое распятие. Чья-то кощунственная рука по лику Спасителя мира провела краской полосы, придавшие Ему выражение страшной усмешки.

У подножия распятия стояла статуя Божией Матери. Ее лик был тоже обезображен такими же дерзкими полосами, придавшими Ей злобное и наглое выражение.

На обширном престоле лежал парчовый, золотой матрас с небольшим изголовьем. Все остальное: чаша, треугольник в золоте было как в католических алтарях.

«Вот она, черная месса», – подумала Светлана. Эта мысль сейчас же исчезла в сумраке безразличия. Она опустила глаза. Когда снова подняла их, встретила упорный взгляд Пинского. Он стоял в одежде ксендза из пурпуровой ткани и в черной круглой ермолке на голове. Его седая борода, лежавшая на груди, показалась Светлане странно похожей на бороду козла. Руки Пинского были сложены на поясе. В свете огней они казались большими и страшными.

Мальчики в красных кафтанах с капюшонами, обшитыми белым кружевом, бросали в сквозные медные курильницы с раскаленными углями пучки сухих трав. Едкий белый дым шел полосами к потолку. От него у Светланы щекотало в горле и кружилась голова.

Светлана не знала, сколько времени длилось молчаливое ожидание. Жесты мальчиков становились чаще, едкий дым гуще входил в залу и зыбкими волнами колыхался над головами.

Коротким звоном брызнул опять колокольчик и рассыпался в тишине. Орган заиграл хорал. Все пели в унисон. Светлана не разбирала слов.

К алтарю из-за стены медленно подошел ксендз, одетый в обычные облачения… Он говорил по-французски, с той обычной интонацией, как говорят ксендзы во время службы. Светлана слушала напевные, слегка носовые звуки его голоса:

– Maitre des esclandres, dispensateur des bienfaits du crime, intendant des somptueux peches et des grands vices, Satan, c’est toi gue nous adorons, dieu logigue, dieu juste! [14]14
  Владыка бесславия, сеятель благодеяний преступления, раздатчик великолепных грехов и пороков. Сатана. Тебя обожаем, бог разумный, бог справедливый.


[Закрыть]

Хор запел:

– Gloria in profundis Satani! In profundis Satani gloria! [15]15
  Слава в безднах Сатане. В безднах Сатане слава.


[Закрыть]

Только смолкли отзвуки хора, ксендз снова забормотал свою страшную молитву.

В зале загорелись огни. Стали отчетливо видны по стенам каббалистические знаки древних письмен. Но Светлана не глядела на них. Точно стремительный мутный поток подхватил ее и нес к неизбежному.

Хор гремел с нараставшим возбуждением. Возгласы неутоленной страсти врывались в стройные звуки. Кто-то сзади Светланы истерично смеялся, кто-то рыдал, громко всхлипывая. Уже нельзя было разобрать слов. Точно буря, гремел орган. Ксендз, размахивая руками, говорил заклинания. Неподвижно стоял, напряженно глядя на Светлану, Пинский.

Перед алтарем появилась старуха. На ее рыже-сивых космах волос, на затылке, едва держалась старомодная, смятая, грязная шляпа. Платье темными складками окутывало ее фигуру. Она показалась Светлане ведьмой. Костлявыми руками она оттолкнула мальчика, прислуживавшего ксендзу, и гнусавя провозгласила:

– Introibo ad altarem dei nostri Satanis [16]16
  Восхожу к алтарю бога нашего, Сатаны.


[Закрыть].

Светлана увидела ее черную тень на блеске золотого с красным алтаря. Она почти теряла сознание.

«Теперь? – мысленно спрашивала она Пинского. – Пора?..» Она беззвучно шептала какие-то латинские слова и уже не знала сама, повторяла ли она раньше заученные у Пинского, или это он сейчас внушал ей новые, непонятные молитвы. Ею овладевал экстаз. Дикие возгласы, вопли, рыдания и крики, раздававшиеся позади, не пугали ее. Ей не было стыдно. Ей казалось, что она поднимается на недосягаемую вышину, где все можно, все позволено.

Она схватила обеими руками ворот своего легкого платья.

«Да? – мысленно спросила она. – Уже?» – И она резким движением разорвала платье сверху донизу. Сидевшие рядом с нею женщины бросились на нее и сорвали с нее рубашку. Светлана уже ничего не видела.

Обнаженная, оставляя за собою, точно белую пену, лоскутья одежды, она поднималась к алтарю. Гордо закинув голову, выгнув вперед грудь с молодыми розовыми сосцами, прекрасная и стройная, как молодая богиня, она остановилась позади ксендза. Ксендз медленно повернулся к ней. Светлана на миг опустила глаза и снова подняла их. В темной бронзе бритого лица, в прямом и тонком носе, в сухо сжатых губах она узнала знакомые черты своего таинственного жениха и учителя, спутника ночных полетов.

– Quid velis? [17]17
  Чего хочешь?


[Закрыть]  – строго спросил ее ксендз.

Светлана пробормотала давно готовую, заученную фразу:

– Ad sacrificium offerre corpus meum [18]18
  В жертву принести мое тело.


[Закрыть].

Ксендз отошел от престола, давая Светлане дорогу. Светлана подошла к золотому матрасу, перекинула ногу на престол и легла, положив голову на подушку и спустив ноги от колен вдоль престола.

Ей казалось, что она встретит раскаленный уголь костра, но ее тело погрузилось в теплую мягкость нагретого шелка. Все плыло у нее перед глазами. Она ничего не видела. Ощутила на мгновение холод золотого круга чаши на животе. Слышала звуки органа, пение гимнов, бормотание молитв Сатане. Ксендз припадал на одно колено перед нею, лежащею на престоле, и целовал то ее вытянутую вдоль тела руку, то грудь, то живот, то ногу. Светлана приоткрыла глаза.

Ксендз распахнул одеяние и достал облатку, которою причащаются католики. Облатка была черная. Светлана заметила, что одежды ксендза были надеты на голое тело.

Ксендз повернулся к собранию и воскликнул звенящим от возбуждения голосом:

– Suscipe, sancte pater, hostiam hanc! [19]19
  Приими, святой отец, это причастие.


[Закрыть]

Чей-то дикий, нечеловеческий голос произнес за престолом:

– Accipe etiam sanguinem nostrum! [20]20
  Приими также кровь нашу.


[Закрыть]

Светлана почувствовала мучительное прикосновение. Она вздрогнула и сцепила зубы. В зале воцарилась томящая тишина. Острая, жгучая боль пронзила тело Светланы.

Резко прозвенел колокольчик.

Светлана вскрикнула и потеряла сознание.

В зале играл орган. Бывшие в ней с дикими воплями кинулись к алтарю. Иные ползли на четвереньках. Быстро гасли свечи… В темноте слышались крики, визги, треск разрываемых одежд, поцелуи и стоны.

17

Светлана очнулась. Сквозь сомкнутые веки она ощущала дневной свет. Она лежала на чем-то жестком, от чего неприятно пахло. Не открывая глаз, она ощупала себя. Она сама была одета в какое-то платье из жесткой, непривычной ей материи. Светлана медленно открыла глаза. Испуганно осмотрелась, ничего не понимая. Она лежала на широкой деревянной постели, одетая в чужое, серое, грязное платье. Перед нею были стена и два небольших окна, с прилипшими к стеклам желтоватыми холщовыми шторами. За окнами начинался день. В комнате было холодно. Стены, оклеенные грязными, заплеванными обоями, казались сырыми. На одной, над комодом, висело запотелое длинное зеркало, на другой плохая, засиженная мухами олеография: тирольский пастух и рядом большой плакат, изображающий океанский пароход: Norddeutscher Lloyd. На когда-то крашенном желтой охрой полу протянулась дорожка из пестрых лоскутков. На простом соломенном стуле были небрежно брошены ее панталоны, чулки, скомканное непромокаемое пальто и синяя шапочка.

Обстановка жидовской гостиницы, «номеров для приезжающих» в городском предместье.

Светлана посмотрела на свои жалобно висевшие на стуле чулки, с потемневшими, жухлыми от высохшей грязи носками, и сразу вспомнила все.

Она гадливо поежилась. Ощутила синяки на плечах и груди. Почувствовала себя грязной, захватанной чужими мужскими руками.

Дверь, одностворчатая, деревянная, с облупившейся, пожелтелой краской, с грубым железным замком, была притворена. В щель, должно быть из коридора, тянуло холодным и противным запахом дешевых номеров.

Светлана села на постели. Привычным движением она поправила волосы и заплакала.

«Невеста Сатаны… Вот оно, пробуждение после брачной ночи». Плач перешел в рыдания. Точно пелена спала с ее глаз. Она все поняла. Куда она теперь пойдет, к кому явится, вся грязная, опозоренная, мерзкая самой себе? Она до крови закусила губы, чтобы подавить стон, и стала поспешно обуваться. Чулки терли ноги. Башмаки были сыры и грязны. Светлана надела пальто и шапочку, взяла сумочку. Она не знала, куда пойдет и что будет делать. Хотелось одного: как можно скорее уйти из этого грязного притона.

Она заглянула в щель у двери. Недлинный коридор с некрашенным деревянным полом и дорожкой из лоскутков упирался с одной стороны в коричневую дверь с задвижкой и прорезом в виде сердца, откуда тянуло нудной вонью, с другой была обитая рваной клеенкой выходная дверь с веревочным блоком. К блоку был привязан кирпич. В коридоре никого не было. Светлана неслышно скользнула за дверь и побежала по коридору. Тяжело распахнулась дверь с блоком, и Светлана вышла на улицу.

Ночная буря, дождь и снег прекратились. Было тихое, туманное утро. Морозило. Выпавший за ночь мокрый снег подмерз и покрылся льдистой хрустящей коркой. Улица была узкая, пустынная. Она легким изгибом спускалась, должно быть, к реке. Шаги редких прохожих оставили глубокие следы на снегу. Две колеи переплетались по белой глади. Кругом заборы, пустыри, огороды, узкие ряды берез и ив, редкие жидовские хаты.

Наискось в деревянном, побольше других, доме с мезонином, в нижнем, подвальном, этаже светились желтыми огнями два окна. Над узкой дверью висела вывеска: «Sklepspozuwczy» – и пониже: «Icek Samowar». На ставнях были прибиты жестянки реклам: «Czcklad Wedel», желтый куб «Maggi», изображение пестрого мыла «Radion». Дверь в лавочку была приоткрыта. Из нее на улицу клубился пар.

Эта лавочка почему-то привлекла внимание Светланы.

«Да, конечно», – подумала она и перебежала через улицу к лавочке.

В окнах, не особенно аппетитно, лежали длинные, витые, мучные булки, стояли корзины с картофелем, лежала в кадке глыба желтого масла и пирамидой были сложены шоколадные плитки в засиженных мухами пыльных обертках.

Три ступеньки вниз, мимо веревок, ремней, пахнущих дегтем, и извощичьих кнутов с малиновыми в блестящей коре рукоятками. На исщербленном, изрезанном, темном прилавке старинные весы с медными чашками на длинных цепочках с железным коромыслом, чугунные гири, пахучие ящики с копчеными селедками и ящики с гвоздями. За прилавком еврей в черном пальто с потертым, широким, до плеч, лохматым бараньим воротом, с черной узкой бородой, в шапке. Как только Светлана посмотрела на него, ей все стало ясно. Она уже знала, за чем пришла, и знала, что ей осталось сделать.

Другого выхода нет. Для этого у нее еще достаточно гордости.

– Цо пани потшебуе?

Острые темные глаза безразлично смотрели в темно-синий огонь глаз Светланы. Ее смятая голубая шапочка и точно изжеванный impermeable не удивляли жида. Это его не касается. Он готов служить всем, что есть у него в лавочке, и даже больше. Если чего нет, он достанет. От керосиновой лампы под жестяным плоским абажуром на его голову и воротник льется теплый, желтый свет.

Плоское, языком, пламя в стекле раздражает Светлану, мешает тому решительному и важному, что совершается в ее душе.

– Чи пан ма папьеру листового, коперты и значек почтовы?

Светлана удивляется, как спокойно и естественно звучит ее голос.

– Проше бардзо.

– И атрамэнт есть?

– Но для чего не. Знайдется и атрамэнт.

– Чи могла бым написать у пана лист?

– Проше вэйст. Таки лист пани напишэ, же навэт самэму цесажови альбо презыдентови послать можна.

Жид сбросил с края прилавка толстого полосатого серого кота, расстелил, чтобы щели прилавка не мешали писать, старый номер газеты, подвинул Светлане просиженный соломенный стул и подал баночку с чернилами, перо, бумагу, конверт и марку. Сам деликатно отошел в темный угол лавки.

Светлана наклеила марку, быстро написала адрес Ядринцева и стала писать записку. Заметила, что чернила красные. «Как странно. Точно кровью». Она писала уверенно, без колебаний, без обращения: к Владимиру. Это ведь не ему, это всем… Это будет единственное объяснение.

Подняла голову, посмотрела на жида. Спросила по-польски:

– Почтовый ящик далеко?

– Внизу у реки.

Все стало ясно Светлане. Тем лучше. Писала большими прямыми, четкими, тонкими, женскими буквами:

«Жить не хочу. Замуж не выйду. Иду к моему настоящему любовнику, Сатане».

Ни слова больше. Ни подписи… Больше не надо ничего…

18

Письмо глухо ударилось о дно пустого железного ящика. Река была внизу, неподалеку, под песчано-глинистым обрывом. Она была прикрыта густым слоем тумана.

Светлана спустилась к самому берегу. У глины, изрезанной прибоем, стыла черная вода. Легкий пар поднимался от нее и сливался с туманным покровом.

Ноги Светланы в легких серых туфельках и чулках застыли, когда она вошла в воду. Заледеневшим ногам вода показалась теплой. Остановилась. Перед нею тихо колебался туман. Беспредельной и бескрайной казалась река.

«Поднять руки. Сложить ладонями вместе и развести… А вдруг полечу?.. К небу?.. Нет, к небу не полечу… In profundis! Gloria in profundis Satani! [21]21
  В глубинах! Слава в глубинах Сатане.


[Закрыть]

Ступила еще два шага…

«In pro-fun-dis!»

Захватило дух ледяным, тяжким холодом. Было противно прикосновение тяжело намокшего белья. Сцепив зубы, Светлана заставила себя сделать еще шаг.

Вода подступила по пояс. Туман застилал глаза. Ужас мертвыми белыми глазами заглянул в душу Светланы.

«Назад… Назад… Что я?.. Жить… Жить! Во что бы то ни стало жить», – молнией пронеслось в голове. Светлана хотела повернуться. Ноги скользнули вниз по илистой глине. Она взмахнула руками и сразу ушла в воду по шею.

– Спасите… Спасите!.. – крикнула она.

Туман точно ватной подушкой прикрыл ей горло. Глухим и неслышным показался ей ее крик. Она быстро перебрала ногами, ноги нигде не находили упора. Пальто путалось вокруг колен. Холодная вода подступила к глазам и сомкнулась над головой. Светлана дернулась всем телом и на секунду вынырнула. Белое лицо было искажено мукой. На намокших, облепивших затылок коротких волосах нелепым темным пятном еще держалась смятая шапочка. Теперь вода сняла ее, и она медленно, не колышась, поплыла, исчезая в тумане. Голова опять исчезла под водой. Один миг были видны руки с судорожно растопыренными тонкими пальцами… Потом исчезли…

Под покровом тумана река тихо, без шелеста, без всплеска, неслышно несла свои воды, точно испуганная тем, что случилось. Казалось, она стремилась уйти подальше от того места, где, свернувшись безобразным комком, в густом иле, между скользких коряг и водорослей, лежала невеста Сатаны.

19

Тамара Дмитриевна ходила по комнате взад и вперед. Металась как зверь в клетке. Чувствовала, что со Светланой должно случиться что-то ужасное. Сердце ее мучительно билось. Что делать? Куда бежать?

Она посмотрела на окно. Оно было залеплено снежными мокрыми брызгами.

«В такую погоду».

У нее с дочерью было только одно непромокаемое пальто. Когда в непогоду дочь выходила, мать сидела дома.

«Пустяки… Ну, промокну», – подумала она.

Она надела старую черную соломенную шляпу и вязаную шерстяную кофту. Взяла свой старомодный зонтик с тонкой ручкою.

«Но куда же идти? В полицейский комиссариат? Что сказать там? Ушла дочь… Ну, ушла и придет… Какое до этого дело полиции?.. Ведь я даже не знаю, куда пошла Светлана».

Она отложила эту мысль.

«К Ядринцеву?.. Чем он поможет? Тямтя-лямтя, как зовет его Светлана. Только будет зря суетиться… К Подбельскому?.. Ах, если бы Глеб и Ольга были здесь…»

Идти ночью было некуда. Но оставаться дома не было сил. Тамара Дмитриевна посмотрела на часы. Десятый час… «Пойти на городской телеграф… Послать телеграмму Глебу и Ольге, вызвать их».

Тамара Дмитриевна быстро шла по мокрым и грязным улицам. Она сдала телеграмму: «Светланой неблагополучно. Приезжайте немедленно…»

Возращалась, несколько успокоившись. Что-то сделано. Оставалось только ждать.

Дома она сняла промокшее платье, прибрала разбросанные вещи Светланы и легла в постель. Холодный озноб стучал ее зубами. Без сна ждала утра.

Когда наступило утро, Тамара Дмитриевна решила идти к Подбельскому. К нему рано нельзя. Он сибарит. Встает в двенадцатом часу. Потому сперва зашла к Ядринцеву. Его не оказалось дома. Он пошел на вокзал встречать отца. Отец приезжал из-за границы. Тамара Дмитриевна оставила Владимиру записку, прося сейчас же приехать к Подбельскому.

Подбельский вышел к Тамаре Дмитриевне в роскошном халате, надетом поверх пижамы. Он извинился за свой костюм. Его чисто выбритое лицо было помято и устало. Он плохо спал ночь.

– Что-нибудь со Светланой? – спросил он тревожно, целуя руку Тамары Дмитриевны.

– Я, Владимир Станиславович, прямо не знаю, что и думать. Светлана вчера ушла в десятом часу вечера по этой ужасной погоде и ее до сих пор нет.

– Она вам ничего не говорила?

– Ничего…

– Гм… странно… Однако… не думаю…

– У вас есть какие-нибудь предположения? – с беспокойством спросила Тамара Дмитриевна.

– Пока никаких… Вот что… Подождите меня одну минуту… Как вы бледны, однако! Я прикажу подать вам кофе… Сам я сейчас оденусь и поеду в комиссариат… Мы нажмем все пружины… Ведь можно послать искать полицейских собак.

Мысль, что ее дочь будут искать собаками, показалась Тамаре Дмитриевне оскорбительной. Но она промолчала.

Когда она одна в кабинете Подбельского пила кофе, пришел Владимир. На нем не было лица. Увидав Тамару Дмитриевну, он кинулся к ее ногам и, целуя ее полные белые руки, так похожие на руки Светланы, залился слезами.

– Какой ужас!.. Вы еще не знаете… Светлана…

Вошел Подбельский. Владимир бросился к нему.

– Читайте!.. – выкрикнул он с так не шедшей ему злобою, протягивая листок, исписанный красными чернилами… – Вот до чего довели ее ваши рассказы о всякой чертовщине!

– Успокойтесь, – сказал Владек. – Это почерк Светланы Алексеевны?

– Да.

Владек, пробежав записку, побледнел. Он молча стоял, видимо, охваченный какой-то неожиданной мыслью. Тамара Дмитриевна поднялась с кресла и глядела на него большими глазами, из которых падали слезы.

Владимир рыдал, закрыв лицо руками.

– Что же?.. Говорите, – едва вымолвила Тамара Дмитриевна. – Говорите. Я готова на все… На самое худшее…

– Я боюсь, – твердо и жестко сказал Подбельский, – что это хуже самого худшего.

– Она… покончила с собой?..

Подбельский не ответил на вопрос. Он говорил, ни к кому не обращаясь:

– Вчера ночью здесь, у нас в городе, сатанисты служили черную мессу…

Тамара Дмитриевна с немым вопросом смотрела на говорившего. От ужаса и изумления даже слезы перестали течь из ее глаз.

– Когда совершается черная месса, гибнут молодые невинные девушки, – продолжал говорить Подбельский. – Помните, два года тому назад, у нас в городе говорили о самоубийстве Рахили Абрамович, семнадцатилетней красавицы еврейки. Богатая, прелестная девушка, она вдруг загрустила и внезапно, как будто без всякой причины, покончила с собой. Тогда мы были заняты «переворотами». Улицы были покрыты трупами убитых, и смерть девушки прошла бесследно… Совсем недавно отравилась цианистым кали шестнадцатилетняя девочка, прелестная куколка, баронесса Финтеклюзе. Была весела, жизнерадостна, имела жениха, которого безумно любила. Потом вдруг стала вялой, раздражительной, злой… Временами была лихорадочно возбуждена, торопливо уходила из дома и пропадала на несколько часов…

– Как моя бедная Светлана… – прошептала Тамара Дмитриевна.

– Жених выследил ее. Она ходила к Пинскому.

– К Пинскому! – крикнул Владимир. – Почему же его не арестуют?

– Попробуйте.

– Но есть же полиция, правосудие, суд?

– Только не в демократическом государстве, – сказал с печальной усмешкой Подбельский.

– Такие дела в двадцатом веке!.. Это, наконец, не времена Генриха IV во Франции… Да и тогда, вы сами рассказывали, короли и папы карали преступников. Живыми сжигали их на костре.

– Да, тогда… Короли и папы… Тогда все-таки были честь и совесть… Впрочем, и тогда добираться до виновников было нелегко. В черных мессах принимали участие люди света, аристократия, высшее католическое духовенство…

– Теперь нет аристократии… Теперь все равны! – пылко сказал Владимир.

– Увы, нет. В наш партийный век аристократия есть, только она иначе называется… К кому вы пойдете?.. Раньше таких мерзавцев, как Пинский, мог сократить любой генерал-губернатор… Наконец, вы могли обратиться к Государю… А теперь… К кому вы пойдете? К президенту?.. Но вмешаться ему – значит поднять скандал на всю Европу… В демократической республике – черная месса!.. Правительство, которое об этом заявило бы, просмеют на весь свет реакционным. Сорвут ему выборы… Допустить судебный процесс против Пинского значило бы признать, что демократия не спасет от пороков феодализма… Кроме того, Пинский близок к советскому полпредству… При нашем-то ухаживании за Советами разве посмеют тронуть «красного» Пинского из-за какой-то «белой» девушки, графини Сохоцкой?

– Что же тогда делать? – бледнея, сказал Владимир. – Может быть, мы еще ошибаемся… Позвольте мне посвятить сегодняшний день на расследование… В шесть часов вы, графиня, и вы, Владимир, а если приедут Вонсовичи, то и они, пожалуйте все вместе ко мне. Посмотрим… Если нельзя воскресить мертвую, из этого не следует, что живые должны падать духом.

– Я знаю, что я сделаю, – угрюмо сказал Владимир. – Я убью Пинского.

Подбельский окинул его взглядом с головы до ног. Точно хотел оценить его.

– Нет, – тихо сказал он. – Вы не убьете Пинского. Это не так просто.

– А вот посмотрим, устоит ли его колдовство перед простым отцовским Смит-Вессоном.

Ядринцев резко повернулся и, ни с кем не прощаясь, вышел.

– Я поеду, – сказал Подбельский, обращаясь к Тамаре Дмитриевне. – Будем надеяться, что дело не зашло так далеко. Может быть, дочь ваша жива и ее еще можно спасти.

20

Спустился туман, и ранние наступили сумерки. В серых пеленах, как тени, ходили люди. Трамваи непрерывно звонили, и часто гудели автомобили, звуками прокладывая себе путь. Уже с трех часов по городу были зажжены фонари и засветились огнями окна домов и магазинов. Город жил полною жизнью, кричал, звонил, трубил и гудел в море тумана. Как всегда, вспыхивали вывески электрических реклам, у кафе суетились лакеи и служанки, и жизнь шла, равнодушная ко всему, мимо чужого горя.

Владимир не сразу и не скоро разузнал адрес Пинского. Когда он вышел на окраину города, стало темно. На пустынной улице не горели фонари и Владимир долго бродил, отыскивая нужный ему номер. Скорее догадался, чем узнал, где дом Пинского, и резко позвонил у калитки. Никакого движения не было в доме, нигде сквозь щели ставен не показалось света… Владимир продолжал звонить. Хотя бы скандалом, он заставит открыть ему двери, он узнает все о Светлане и, если надо, убьет Пинского.

Когда Владимир брал отцовский револьвер, старый, тяжелый Смит-Вессон, он решил просто и сразу убить Пинского, как несомненного виновника гибели Светланы. Теперь, стоя у калитки его дома, Владимир не ощущал в себе этой первоначальной решимости. Были уже колебания. Сначала надо убедиться, будет ли с ним говорить сам Пинский. Ведь Пинского он никогда не видел в глаза. Знал только, что Пинский очень старый… Но ведь и другой старик может оказаться в доме. Не убить бы другого, невинного. Надо раньше спросить, показать записку Светланы, выяснить, что все это значит, а потом уж стрелять. Стрелять, пулю за пулей… Упадет – палить и в лежачего, пока не сдохнет.

Опустив правую руку в карман пальто и сжимая в ней рукоятку револьвера, Владимир продолжал левой рукою дергать звонок. Внезапно почувствовал, что за калиткой кто-то есть. Он не слышал шагов, хотя по подмерзлому хрусткому снегу шаги должны были быть слышны. Он только ощутил чье-то присутствие за толстыми темными досками и ему стало страшно. Он выпустил звонок. Лишь только затихло его противное глухое дребезжание, тяжелая высокая калитка медленно и бесшумно раскрылась, и в туманном сумраке сада, на белом снегу, наметилась фигура невысокого человека в маленькой черной шапочке, в широкой шубе с большим меховым воротником. Острый взгляд бесцветных глубоких глаз впился во Владимира. Владимир разглядел острую седую бороду. Он сразу так растерялся, что, ничего не спрашивая, стоял против старика. Так продолжалось несколько мгновений; Владимир не мог оправиться и терялся все больше. Старик ясно и внятно сказал по-русски:

– Вы Владимир Ядринцев… Вы пришли убить меня…

Он помолчал немного, точно ожидая подтверждения или протеста со стороны Владимира, но Владимир по-прежнему растерянно молчал.

– Отдайте ваш револьвер, – приказал старик.

Владимир медленным и деревянным движением, точно у него затекла в кармане рука, достал из кармана пальто револьвер и подал его, держа дулом вниз, старику.

Калитка так же медленно и бесшумно закрылась. Было слышно, как визгнул на морозе тяжелый, железный засов.

Владимир повернулся от калитки. Казалось, прошло всего несколько минут, что он пришел сюда, а кругом уже стояла черная ночь. Сады и заборы на противоположной стороне улицы были едва приметны.

Владимир позабыл, откуда и как он пришел. Он двинулся теперь наобум вдоль по улице. Улица становилась пустыннее. Показалась какая-то площадь. Высокие деревья неподвижно темнели кругом. «Куда я иду?» – подумал Владимир. Он повернул назад. Три улицы острым углом сходились к нему, и он не знал, по которой ему идти. Он пошел по средней, свернул налево, опять налево… Заблудился… На лбу выступила испарина. Шерстяной шарф давил шею. Стало страшно. Кругом не было никого. По сторонам тянулись высокие заборы и сады. Обледенелая деревянная панель была под ногами… Владимир не узнавал места.

– С нами крестная сила, – прошептал он, потом снял шапку с намокших волос и перекрестился. Вдруг неясно услышал шум города. Где-то проблеял рожок автомобиля. Владимир пошел в ту сторону, по середине улицы, по снегу. Шел, торопился, скользил и спотыкался. Ему казалось, что прошла целая вечность с той минуты, что он стоял перед стариком. Да и стоял ли? Не был ли это сон? Не померещилось ли ему? Он ощупал карман, где лежал револьвер… Нет… В кармане было пусто. Зря пропал старый отцовский Смит-Вессон. Мысли о Светлане, боль и скорбь, отчаяние и злоба куда-то отошли. Его все сильнее охватывал мерзкий, липкий, подлый, тупой, животный страх за самого себя. Стало казаться, что старый Пинский заворожил его. Так вот и будет ходить без конца по прикрытому туманом городу. Никогда не найдет дорогу домой. Никогда не выйдет из лабиринта маленьких темных уличек и переулков. Владимир стал читать молитвы. Он снимал теплую шапку и часто крестился.

Вдали показались огни большой улицы. Прогудел трамвай, сверкнул огнями стекол. Большой номер выявился вверху – двадцать пятый…

Владимир с облегчением вздохнул и пустился бегом к остановке трамвая.

21

Был восьмой час вечера на исходе, когда Владимир, усталый и весь разбитый, добрался до дома Подбельского. Хозяина еще не было, но кабинет его был полон людей. На тахте сидели Тамара Дмитриевна, Ольга и Глеб, старый Ядринцев стоял у камина.

– Ну что?.. Нашли мою Лану? – повернулась Тамара Дмитриевна к Владимиру, в расстегнутом теплом пальто и в шерстяном шарфе, висящем на шее, со спутанными мокрыми волосами, вошедшему в кабинет.

Голос Тамары Дмитриевны стал низок и хриповат, странно напоминая хриплое от куренья контральто Светланы. Лицо ее было бело. За этот день она сразу постарела на несколько лет. Владимир начал рассказывать о своей встрече с Пинским. Тамара Дмитриевна перебила его.

– Значит, ничего? – сказала она, закрыв лицо руками.

В эту минуту в кабинет вошел сам Подбельский. За ним шел незнакомый человек лет тридцати. Он был высокого роста, красивый, стройный, худощавый. Мягкие светло-русые волосы были густы, и ясные голубые глаза смотрели твердо и прямо. Он был хорошо одет в штатское платье, только не того преувеличенно модного покроя, как носили в городе. Все на нем было просто, строго и удобно, как носят американцы.

Подбельский и незнакомец, сделавший при входе только общий поклон, прошли к письменному столу в глубь кабинета. Подбельского встретили молящие глаза Тамары Дмитриевны. Он невольно опустил свои.

– Ничего не удалось узнать?

– Мы с моим другом… он очень ловкий и опытный человек… – сказал Подбельский, – были везде. Были в морге, во всех больницах, в полицейских комиссариатах, в речной полиции, на железнодорожных вокзалах… Панны Светланы, ни живой, ни мертвой, мы нигде не нашли… Мы были даже у ясновидящей. Она нам сказала: «Не ищите девушку… Она погибла».

Тамара Дмитриевна опустила голову на плечо Ольги и залилась слезами. Ольга брала ее руки, гладила их и тихо целовала.

– Нет… – наконец сквозь слезы, с трудом вымолвила Тамара Дмитриевна. – Не могу я больше… Мне слишком тяжело… Я лучше поеду домой.

Она через силу поднялась с тахты. Ноги ее не держали. Ольга тоже встала, поддерживая ее.

– Я поеду с вами, – сказала Ольга. – Глеб, ты потом приезжай за мной.

Они вышли. Хозяин пошел их проводить. Владимир продолжал стоять посередине кабинета, все еще в пальто и шарфе. Он ерошил спутанные волосы и дико озирался.

Когда Подбельский вернулся, Владимир тупо посмотрел на него, потом на отца и вдруг закричал:

– Господи! Что же это? Мне остается только застрелиться. Папа!.. Папочка!.. Что же мне делать? – И он глухо и некрасиво, как плачут мужчины, зарыдал. – Не уберег я Светланы…

Старый Ядринцев подошел к сыну и положил ему руку на голову.

– Володя, – тихо и ласково сказал он, – вспомни, что у тебя есть мать… сестра… Меня, старика, пожалей.

– Вспомните также, что есть еще Россия, – твердо, но сердечно сказал незнакомец.

– Что? – повернул к нему заплаканное, искаженное, некрасивое лицо Владимир. Теперь и Глеб, и Владимир, и старый Ядринцев как-то сразу подумали, что они, собственно, даже не знают, кто этот человек.

– Есть еще Россия, – повторил незнакомец. – Вы приходите в отчаяние, вы хотите покончить с собой из-за одной девушки. Пускай прекрасной… Пускай вами горячо любимой… Невесты вашей. Но думали ли вы о миллионах молодых и тоже, быть может, прекрасных девушек, кем-то не менее вашего любимых, тоже кому-то нужных и дорогих, погибающих в сатанинском союзе советских республик?

Владимир тупо смотрел на незнакомца, казалось, ничего не понимая.

– Думали ли вы о миллионах детей, отнятых от родителей, брошенных матерями, не знающих, кто их отец, и беспризорно бродящих по городам и селам? Они умирают в нищете от холода и голода. Завшивевшие, покрытые паршами, они предаются самому гнусному разврату и порокам. Думали ли вы о стариках и старухах, о юношах, расстреливаемых по подвалам, умирающих в застенках, о Христовой православной вере, гонимой и ожесточенно преследуемой?