Текст книги "Белая свитка (сборник)"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Теперь в тесноту и грязь командирских квартир с общими кухнями понавезли примусов (чего, упаси Боже, раньше совсем и не знали) и эмалированной грязной посуды. У семейных появлялись то одни, то другие жены, стриженые, лохматые, озлобленные, ругающиеся последними словами и бегающие к Корыту (самому пом-ком-полка) с жалобами друг на друга. В ротах старались держать чистоту, но это не всегда было возможно. То по распоряжению свыше пригонять для обучения территориальных частей окрестных мужиков и они пакостят повсюду, так что и уследить невозможно, то явятся не то инспектировать, не то учиться рабочие экскурсии коммунистов или пригонят комсомольцев и на несколько дней полк полон гама, шума, скверной ругани и грязи.

В распределении дня старались все-таки соблюдать такой же порядок, как был раньше. В восемь часов утра выходил на полковой двор командир 1-го отделения очередной роты с нечищенным сигнальным рожком и сипло играл сигнал «приступить к занятиям», точно пастух сзывал коров на деревне. Из казарм выходили люди в шинелях с косыми красными нашивками, в фуражках с красными звездами на тулье.

Начиналось ученье.

Корыто стоял в углу двора. Когда он смотрел на двор, на подслеповатые, забитые досками лишние флигеля, он думал:

«Нет, не то… Какой же это полк?.. Это не Тмутараканцы лихие. Рвань какая-то…» Закроет глаза и картины старого замелькают в уме.

«– Делай… два, – тянет кто-то звонко, ну совсем, как поручик Разгонов… Крепко бьют, щелкают у сараев выстрелы уменьшенным зарядом. Подле Корыта молодой командир взвода учит красноармейцев отвечать на приветствие: “здравствуйте”, без разделения на слога. Бодро звучит его голос:

– Отвечайте, будто члену Революционного Военного Совета Союза. Здравствуйте, товарищи стрелки!

– Здра… – рявкнуло человек тридцать, и Корыто вспомнил, как так отвечали когда-то в Киевском округе при генерале Драгомирове, который тоже не любил, чтобы рубили на слоги.

– Спасибо, товарищи красноармейцы!

– Служим трудовому народу! – четко отбивал взвод».

Да все было как будто и то же, как в Тмутараканском полку, только много хуже.

Корыто открыл глаза. Был теплый ноябрьский день. Низко нависли над лесами темные тучи. Грозили снегом.

Через двор озабоченною рысью, придерживая болтавшуюся шашку, бежал начальник полкового штаба Смидин. Он был без шинели. За борт мундира были заложены бумаги.

– К командиру, что ль? – бодро крикнул ему Корыто.

– Эге, – ответил Смидин.

– А где он?

– В девятой… На словесной учебе.

Корыто направился к флигелю, где помещался третий батальон.

4

После холода и свежести двора неприятно пахнуло жилым теплом, запахом печеного хлеба, капусты и нечистот.

Корыто покрутил носом.

«Да, – подумал он, – того при полковнике Ядринцеве не бывало». Вспомнил давно испорченные водопроводы, которые все никак не могли наладить. Не было специалистов.

Он открыл скрипучую на блоке дверь. В большом помещении было душно и парно. Сквозь запотелые стекла тускло лился свет темного ноябрьского дня.

Командир полка, Михаил Антонович Выжва, плотный кряжистый человек лет сорока, с бритым лицом, где было оставлено два маленьких пучка волос под ноздрями, из рабочих-металлистов, отличившийся в Гражданскую войну и выдвинутый на командирский пост его товарищем по слесарной мастерской Ворошиловым, в запрокинутой на затылок фуражке со звездой и в расшитой знаками командирского достоинства шинели, стоял у первого взвода и слушал, как молодой красный командир, «краском» Свиридов, обучал красноармейцев. Сбоку командира полка стоял политический комиссар, Сруль Соломонович Медяник, а за ним начальник полкового штаба и ротный старшина.

Давясь от волнения, весь красный, стрелок, красноармеец Каминский, смущенный таким скоплением начальства, путаясь и заикаясь, отвечал Свиридову. Остальные люди взвода сидели на койках, деревянно положив руки на колени, и тупо глядели на командира полка.

Корыто посмотрел на них и подумал: «Ну, совсем как и прежде в Тмутараканском полку. Бывало, и меня так-то Зборилов, – он тогда поручиком был в учебной команде, – жучил… Аж до седьмого пота догонял. “Скажи мне, Корыто, что есть присяга”. А я ему: “Присяга есть клятва перед Богом и перед святым Его Евангелием” – как сейчас слова помню…» Корыто испуганно покосился на командира, точно тот мог прочесть его мысли. Мысли эти были контрреволюционные.

– Ну-с, скажите мне, товарищ Каминский, – говорил изысканно вежливо Свиридов, – слова красной присяги, торжественного обещания, которое вы приносите трудовому народу. Вот на днях под красным знаменем вы будете присягать. И я вас учил, и мой помощник, товарищ Посекин, и ваш командир отделения, Артеменко, с вами протверживали эти знаменательные слова. Так повторите их мне.

Каминский обшлагом длинной серо-зеленой рубахи стер пот со лба, тупо уставился на Свиридова и начал скороговоркой:

– Я, сын трудового народа, гражданин со… со… со… – Тут у него совершенно заело. Лицо стало багровым. Даже слезы выступили на глазах.

– Ну что же вы?.. Союза Советских… – подсказал Свиридов.

– Союза свецких сици… си… ли… сти… – ей-Богу, не выговорю, товарищ командир взвода…

– Да вы не смущайтесь, товарищ красноармеец… Ну, если уж вам так трудно сказать: «гражданин Союза Советских Социалистических Республик, принимаю на себя звание воина рабочей и крестьянской армии», тогда скажите просто: «гражданин России…», «Русский гражданин…» Это же вам понятно?.. Ведь вы же русский?..

– Так точно, товарищ командир… Россия, это очень даже понятно… – с облегчением выпалил Каминский.

– Ну так и говорите: гражданин России…

– Товарищ командир взвода! – раздался визгливый голос комиссара Медяника. – Пожалуйте сюда!

Свиридов торопливо пробрался между красноармейцев взвода и вытянулся перед комиссаром.

– К-как вы учите?.. – захлебываясь слюною и взвизгивая, кричал весь покрасневший Медяник. – Ч-чему в-вы уч-чите? То есть эт-то же таки безобразие! Я вам задам, черт бы вашу матушку побрал, Россию!.. Ком-полка! Михаил Антонович, я вас попрошу, знаете, обратить внимание на товарища командира Свиридова… Откуда он у вас взялся?..

Свиридов с бледным лицом стоял против Медяника. У него трясся подбородок и дрожали пальцы, вытянутые вдоль шаровар. Медяник внимательно посмотрел на него и, быстро повернувшись, пошел по казарме. За ним двинулась его свита.

– Ну что вы, Сруль Соломонович, – примирительно заговорил Выжва. – Охота вам из-за пустяков волноваться. Он просто хотел помочь красноармейцу понять смысл присяги.

Медяник, пыхтя, через плечо обернулся к начальнику полкового штаба.

– Товарищ Смидин. Какого происхождения краском Свиридов?

– Самого пролетарского, товарищ комиссар, – вытягиваясь, подбираясь на ходу и прикладывая руку к фуражке, быстро ответил Смидин. – Незаконный сын ленинградской прачки. Окончил Ленинградскую пехотную школу комсостава имени товарища Склянского.

– Что же? – насмешливо проговорил Медяник. – Или там живут традиции Пажеского Его Величества корпуса? Какую он Россию еще выдумал?.. Надо будет написать командиру школы. Какими идеями питают они курсантов!.. Это-таки удивительно: Россия! Откуда взялась Россия?.. Нет никакой России. Вот так, – обратился он к Выжве, – вот так они все и учат. У них все Россия на уме… Я и у вас, – снова повернулся он к Смидину, – видел… Карта висит и написано: дорожная карта Российской Империи.

– Да ведь, товарищ комиссар, нету другой. А нам постоянно маршруты отпускным составлять приходится.

– Бросьте, Сруль Соломонович, – опять вступился Выжва. – Я его хорошенько сам проберу. Я им сколько раз говорил… Никаких России, и баста.

– Ну, знаете, говорить это мало. Надо-таки внушать. Надо убеждать, надо доказывать.

«Поди, докажи, – подумал про себя Корыто, – когда она есть. Когда она кругом. – Он потянул носом крутой запах солдатских щей и крякнул: – Вот она тебе самая настоящая Россия».

– Вы что, товарищ Корыто? Ну, и вы, я вижу, не совсем со мной согласны.

– Помилуйте, товарищ комиссар. Разве я могу-с в чем-нибудь быть с вами не согласен?

– Ну-ну, – снисходительно промычал Медяник. – Что же вы, Михаил Антонович? Идете пробовать пищу, как всегда?

– Да, как же.

– Ну, а я, знаете… С меня довольно одной этой вони. Я этих самых щей ваших терпеть не могу. Мой желудок их прямо не переносит. Прощайте. Товарищ Корыто, проводите меня.

«Тебе бы все фаршированную щуку лопать», – подумал Выжва и громко спросил:

– Сруль Соломонович, придете сегодня в девять?

– Ну и почему нет? Выржиковский будет?

– Придет и Выржиковский.

– Ну и я приду… Пхэ… Я старый студент. Люблю-таки эти холостые пирушки до утра. Я тоже богема. Вот он, – Медяник снисходительно кивнул на Смидина, – может стихи нам почитать.

– Можно, товарищ комиссар, – откозырял Смидин.

5

Всю эту, такую разнообразную компанию – Выжву, рабочего белоруса, еврея Медяника, русского старого солдата Корыто, полуполяка-полурусского офицера Выржиковского и начальника полкового штаба, развратника и кокаиниста Смидина – объединяло одно: водка.

Собирались у командира полка. У него жилплощадь была больше. Он был холостой, и никто не мог помешать у него посидеть и пошуметь. Обстановка была небогатая и сборная. Бывшую Ядринцевскую командирскую квартиру разделили на четыре: для комполка, для комиссара, для начальника хозяйственной части и для помощника по строевой части. Четырехоконная зала была разделена на три неравные части. В большей, в два окна, была столовая Выжвы. В ней на большом столе, накрытом грязной полопавшейся клеенкой, были поставлены стаканы, рюмки и тарелки с закуской. С края кипел старый, помятый самовар. Красноармеец-ординарец перетирал у стола посуду.

Выжва в ожидании гостей сидел на простом диване и просматривал только что поданный ему дежурным по полку вечерний рапорт. Грозные цифры ведомости его смущали. Он третий раз перечитывал:

– «Доношу, что за истекший день во вверенном вам полку никаких происшествий не случилось. Арестованных состоит восемь. На перекличках не оказалось 15 человек. Приложение – 2 списка».

Выжва посмотрел списки.

Арестованы были за нарушение внутреннего порядка в казармах. Выжва знал: пакостили в Ленинском уголке… За неблагопристойное поведение на улице: избили в пьяном виде местных жидов… За изнасилование тринадцатилетней девочки, за воровство, за дерзость.

Отсутствовали по разным неизвестным причинам… Впрочем, Выжва эти причины тоже знал – находились в побеге. Из полка бежали каждый день.

Выжва крепко задумался над рапортом. Слова утром слышанной от красноармейцев присяги бродили в голове.

«…Перед лицом трудящихся классов Союза Советских Социалистических Республик и всего мира обязуюсь носить звание воина рабочей и крестьянской армии с честью, добросовестно изучать военное дело и как зеницу ока хранить народное и военное имущество от порчи и расхищения…»

И крали, и проматывали, и продавали все, что можно продать.

«Обязуюсь воздерживаться сам и удерживать товарищей от всяких поступков, унижающих достоинство гражданина Союза Советских Социалистических Республик, и все свои действия и мысли направлять к великой цели освобождения всех трудящихся».

Выжва опустил голову. Стаями, как кобели над сукой, в очередь, насиловали загнанных, застращанных девчонок, были грозою местечковым жителям… Его начальник штаба, Смидин, жил уже с шестою женою и теперь норовил соблазнить Пульхерию, дочь Корыто. Нюхал кокаин, писал стихи, разыгрывая из себя какого-то Есенина, и пользовался расположением комиссара Медяника.

И дальше лезли в голову такие же громкие слова торжественного обещания.

«Я обязуюсь по первому зову рабочего и крестьянского правительства выступить на защиту Союза Советских Социалистических Республик от всяких опасностей и покушений всех врагов и в борьбе за Союз Советских Социалистических Республик, за дело социализма и братства народов не щадить ни своих сил, ни самой жизни…»

Здорово сказано: «Дело социализма и братства народов».

Выжва свистнул.

«Как же… Знаю я их. Разбегутся… Не станут воевать. Они ничего этого не понимают. Они и слова-то “социализм” выговорить не могут. Утром на словесности спросил я у Краснодуба, что такое социализм. А он вытаращил круглые, бараньи глаза, да и выпалил во все свое красноармейское горло: “Так что сицилизма энто «царь-отечество», товарищ командир…” А потом я же окажусь виноват. Придется мне отвечать за все это и будет, как гласит пункт шестой присяги, “моим уделом всеобщее презрение и покарает меня суровая рука революционного закона…”».

Выжва даже сплюнул от раздражения.

«Эх, поговорить с Выржиковским про то, как раньше было…»

Точно мысль его была способна привлекать людей, зазвонил в приемной звонок и красный от мороза и ветра вошел Выржиковскии.

Иван Дмитриевич Выржиковскии был старый кадровый офицер. Ему было за сорок. Преждевременно поседевшие волосы были еще густы и темно-серою шапкою покрывали его голову. Над верхней губой были небольшие стриженые седые усы. Лицо было тонкое, породистое. Он был худ, строен, высокого роста. Отличный фронтовик, гимнаст, строевик, охотник, он служил только делу, не интересуясь политикой.

Все строевое обучение полка лежало на нем.

Как раньше, до войны, он был образцовым ротным командиром, а на войне блестяще командовал батальоном и получил Георгиевское оружие в доблестном Муринском полку, так и теперь он с полным знанием и сознанием правоты своего дела принялся муштровать и ставить на военную ногу весь полк. «Армия, – говорил он, – великая молчальница. Армия должна быть вне политики, и я человек аполитичный. Мне все равно, что царь, что советы». С тем же подобострастно-служебным видом, с каким, бывало, он подходил с рапортом к командиру корпуса, седому заслуженному генералу с Георгиевским крестом за Шипку, он подходил теперь к юному еврейчику, члену Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик, отчетливо салютовал шашкою, рапортовал, осаживал и вытягивался. И нельзя было в глазах его уловить никакой мысли. «Служу-с», – показывал он своею фигурою, лицом, отчетливостью поворота, стройностью выправки.

Выжва видел в нем все-таки опору. Приезжал ли народный комиссар по военным и морским делам или кто-нибудь из членов Революционного Военного Совета, Выржиковскии знал, как построить полк, как рапортовать, что показать, где поставить начальство, как провести полк. В полковом клубе он умел умно, любезно и всегда аполитично сказать спич в честь приезжего, устроить какое-нибудь интересное состязание красноармейцев, какой-нибудь бег под ведром или замысловатые прыжки, езду конных ординарцев, развлечь ни уха ни рыла в военном деле не понимающее начальство и рядом с этим не показать ничем, что начальство иногда ляпнет глупость, а, напротив, ловко подсказать начальству то, что нужно сказать.

На летней «учебе» в лагерях он был незаменим. На стрельбе, на маневрах он знал, что надо делать, и за него цеплялись и командир полка, рабочий Выжва, и политический комиссар, еврей Медяник.

– Что вы такой красный?.. Снег, что ли, идет? – спросил его Выжва, глядя, как алмазами горели в густой седине Выржиковского тающие снежинки.

– То есть такая вьюга, Михаил Антонович, что прямо страшно. На плацу уже на четверть снега. От клуба едва дошел. С ног валит. Так и крутит. Беда в поле в такую непогоду, да и в лесу не сладко. Бор шумит как железная дорога.

– Отчасти хорошо, что зима наступает, – промолвил Выжва.

– Ну? – удивился Выржиковский. – Что тут хорошего?

– С партизанами станет спокойнее. А то, слыхали, на прошлой неделе опять нашли в лесу девять повешенных чинов местного ГПУ и надпись: «Это за тех, кого вы расстреляли. Белая Свитка».

– Вы уже, ради Бога, не говорите Срулю, а то он замучает полк облавами.

– Ладно… Да теперь вьюга. Какие теперь облавы? Что же, приступим к чаепитию?

– Может быть, подождем комиссара.

– Хорошо. Да вот, кажется, и он.

Вошедший, однако, был Смидин. Он был в элегантном, в талию сшитом френче, напудренный, завитой, надушенный даже, как будто слегка подкрашенный. Высокий, затянутый, с бритым, сухим, «под англичанина», надменным лицом, он был бы красив, если бы не голубые веки глаз, следы разврата, кокаина и безумных ночей с женщинами.

– Ну, как Пульхерия? – спросил, подмигнув, Выжва. – Подается?

– Тс, – зашипел, становясь на цыпочки, Смидин. – Корыто здесь шествует со Срулем.

– А все-таки?

– Вчера сдалась под кокаином. Ну и страстная же, сука. Замучила.

– Ты смотри, Яшка, – сказал Выржиковский, распяливая пальцы ладони. – Как у нас говорили: корнет, – тронул он задранный кверху палец, – поручик, ротный, полковник, генерал, – показал он на опущенный палец. – Не попади в генералы прямо из корнетов. Тогда плакать будешь, что был так расточителен теперь. Побереги себя.

– На мой век хватит. Веришь ли, Иван Дмитриевич, и теперь иногда такая тоска подступит, что просто сил нет. Все кажется, скоро умру. Сердце так и сожмется. Пустота кругом. Тогда мне и бабы противны.

– А к Пульхерии все-таки подсыпался? – толкнул его кулаком в бок Выжва.

– Ой, больно, товарищ командир, – жеманно скривился Смидин. – Пульку эту самую жалко пропустить было. Лестно, что она ученая. Председательница местного женотдела. Все толковала о равноправии, о свободе… Э… У всех одинаково… Сука, как и все…

– Тише ты… Слышишь? Пришли, – сказал ему Выржиковский.

Выжва пошел в приемную встречать комиссара.

6

Медяник был в большом возбуждении.

– Ну, слушайте, – говорил он, не здороваясь, – лапаться после будем… Даже совсем-таки не будем… Совсем лишнее… Не гигиеничный, буржуазный обычай… Я сейчас получил телеграмму из Уисполкома… Послезавтра через станцию Гилевичи изволит по пути из заграницы проследовать прямым поездом Варшава – Москва сам Полозов…

– Чайку позволите, Сруль Соломонович? – спросил Выжва.

– Не перебивайте меня, товарищ, когда я говорю. Да, налейте, не очень крепкого… И приказано, – поднимая кверху палец и повышая голос, продолжал Медяник. – Вы слышите? И приказано, – в виду усиления деятельности братьев «Русской Правды» и появления в нашем уезде опять этой проклятой Белой Свитки, – приказано с завтрашнего дня поставить полк на охрану железной дороги от самой границы до станции Гилевичи. Там товарищ комиссар изволит кушать. Я звонил на станцию. Там уже, знаете, большая тревога. Полозов ведь любит кушать хорошо. Он любит, знаете, уху из стерлядок, он любит борщок со сметаной. Ну, борщок – это Гилевичам по силам. Но вот стерляди? Мне передавали, что послали помощника повара на паровозе в Минск за стерлядями и персиками. Нам надо составить приказ: выступать полку завтра в восемь утра, чтобы занять дорогу. Вы поняли?

– И приказ составим, – сказал Выржиковский. – Мне до войны приходилось в Муринском полку стоять на охране пути при проезде Государя Императора. И теперь так же выставим. Вы только скажите нам, кто такой товарищ комиссар Полозов.

– Н-ну? – удивился Медяник и отставил руку с бутербродом с ветчиной в сторону так, что Смидин должен был посторониться. – Вы-таки не знаете, кто такой товарищ Полозов? Так я же вам скажу: это же Пац! Сам Пац… Самуил Моисеевич Пац… Вы не слыхали? Он был прежде помощник аптекарского ученика в Овруче. Ну, знаете, маленький такой жидок, совсем незначительный. Ну, только он был ужасно какой умный. Когда надо было ему отбывать воинскую повинность, он бежал себе в Индию. Я вам говорю, прямо-таки в Индию. Потом с чужим паспортом учился в Казанском университете, вступил в партию, ну и засыпался, знаете-таки, с прокламациями. Тогда это строго было. Так его сослали в Якутскую область. Обычные зверства царизма. Ну, он-таки оттуда бежал и смылся в Швейцарию. Там, я вам скажу, – вставая, сказал Медяник, и с ним невольно встали все, – он даже самого Ленина, – он ткнул пальцем на литографированный портрет Ленина, висевший в черной рамке на стене между маленькими портретами Ворошилова и Тухачевского. – Он самого Ленина знал… Ну, теперь он в Реввоенсовете. Важная шишка. Он ездил за границу с секретным поручением вместе с товарищем Бахолдиным. Ну, вы же его все, военщина, знаете. Бахолдин весною умер, и теперь товарищ Пац едет назад один. И на вас возложен священный долг, прямая обязанность честного красноармейца, охранить его на пути. Мы-таки этим должны гордиться. Пац очень сильный человек, а ум, можно сказать, выдающийся. Про него дураки болтают, он с самим чертом знается. Это, конечно, знаете, бабьи сплетни. Кстати сказать, по части баб товарищ Пац нашему товарищу начальнику штаба не уступит. Любит девчонок. Он и покушать любит… Нам надо перед ним особенно отличиться. Прежде всего – охрана. На станции охранять будет ГПУ. Потому что, вы сами понимаете, это же, – Медяник шепотом договорил, – самое их, Белой Свитки, гнездо.

– Теперь Белая Свитка везде, – сказал сытым голосом Выжва. Он сложил руки на круглом животе и крутил один палец около другого. – На прошлой неделе ездил я в N-ский кавалерийский полк относительно бракованных лошадей. Мне комполка и говорит: – «Как я вам могу дать лошадей, когда у меня Белые Свитки сорок штук угнали? Я теперь и бракованным рад. Молодых красноармейцев обучать».

– Как же они угнали? – спросил Корыто.

– А очень просто. Так просто, что проще и быть не может. Является к нему представитель губернского Исполкома и с ним сорок молодых людей. Показывает бумагу. Написано, что приказано, мол, для теснейшей смычки рабочей и крестьянской молодежи дать этим сорока молодцам урок верховой езды по всем правилам. Никому ничего этакого и в голову не приходило. У нас, сами знаете, всяко бывает… Ведь и девок из женотделов стрельбе обучали. Приказал командир поседлать сорок лошадей посмирнее, назначил командира эскадрона для обучения, старшину дал в придачу, они все, болваны, пешие были. Потом вывели лошадей. Комсомольцы эти самые вид показывают, что боятся. Представитель Губисполкома взял лошадь и говорит: «Я им пример покажу». Сел… Посадили и комсомольцев. Только сели, как хватят в карьер в ворота! Только их и видали. Ищи-свищи. Полк по тревоге, понятное дело, собрали, бросили в погоню. А там, кругом Борисова, леса, болота… Въехали в лес, а их оттуда залпами приняли. Пятнадцать человек не досчитались. Вот оно как! Приехали назад, глядят, а во всех эскадронах по койкам журнал «Русская правда» разложен.

– Это и мы на прошлой неделе получили, – сказал Смидин.

– Как так?

– Да очень просто. Приходит в штаб человек и приносит пачку газет. Обращается к дежурному переписчику: доложите, мол, адъютанту. Я выхожу. Вижу, человек, по виду рабочий, дает мне сверток и говорит: «Вот, гражданин, нашел я пачку подле казарм. Думал, что путное, а вижу, самая пакостная белогвардейщина. Дозвольте сдать». Я имя-фамилию его записал. Поблагодарил.

– Отпустили? – спросил Медяник.

– Еще руб целковый награды дал.

– Ду-рак, – вырвалось у Медяника.

Смидин сделал вид, что не слышал.

– А вы? – сказал Медяник, обращаясь к Выжве.

– Я в местное ГПУ отослал. Такая гадость… Прямо читать невозможно. А написано, надо сказать, забористо. Все, знаете, монархисты работают.

– Писали мне, – чтобы отвести разговор подальше, тактично начал Выржиковский, – в Ленинграде в Райселькредсоюзе получают из порта машины, а в ящике «Русская Правда».

– То же, мне говорили, и в Гомзах, и в Рудмсталторге делается, – сказал Выжва.

– Да… От нее, стало быть, – простодушно заметил Корыто, – никуда не укроешься, от Русской-то Правды.

Медяник только махнул на него рукою: дурак, мол, что с него спрашивать.

– После смерти товарища Дзержинского, – сказал он, – распустили эту белогвардейскую сволочь.

– Знаете, Сруль Соломонович, плюньте вы на это дело. Волноваться не стоит, давайте перейдем к существенному. Попробуйте-ка новое наше изобретение. Называется «Рыковка по-красноармейски», – с красным перцем внутри. Вы посмотрите: огнем горит.

– Под баклажаны бы по-гречески оно, точно, не плохо, – сказал деловитым тоном Корыто.

Забулькала красноватая жидкость, налились стаканчики. Выпили, крякнули, закусили по началу солеными груздями.

– Товарищи, прошу расстегнуться, – предложил Выжва.

Смидин встал и пошел в его кабинет писать приказ об охране пути для товарища комиссара Полозова.

7

Пили больше молча, обмениваясь лишь короткими фразами. За окнами выла вьюга, потрясала железными листами крыши, и за ее воем в комнате казалось странно тихо.

Выржиковскии, полулежа на широком, рваном, крытом серой материей диване, тренькал на гитаре и мурлыкал старые цыганские романсы.

 
…Тройка мчится… тройка скачет…
 

Гитара звенела, подражая звону бубенцов.

– А не хотел бы я, товарищи, – прервал он пение, – лететь в такую погоду на аэроплане.

– Оно, Иван Дмитриевич, и в автомобиле-то замерзнешь, – сказал, икая, Выжва.

– Очень даже просто, – подтвердил Корыто. – У нас в Тмутараканском полку раз часовой чуть не замерз. Хорошо, тогда порядок был. Все под рукой. Спиртом оттерли. Тоже такая вьюга была.

– Вы, Иван Дмитриевич, – сказал Выжва, – говорили в карауле, чтобы часовых у магазина чаще сменяли?

– Сами знают, – потянулся Выржиковский и опять замурлыкал под гитару:

 
Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло…
 

– Я этот романс помню еще, как Настасья Дмитриевна Вяльцева пела. Манера у ней была.

Он пропел два куплета и замолчал. Страшною за окном казалась ночь. Водка не разгоняла темных мыслей. От нее и от жарко натопленной голландки с потрескавшимися и пожелтевшими плитками кафелей было нестерпимо жарко. Выжва предложил открыть форточку. Вернувшийся из его кабинета Смидин поднял простую, синего коленкора штору с кривым железным прутом и открыл форточку в двойном окне. Вьюга то налетала порывами, гремя железом и завывая между трубами, то внезапно стихала, и тогда казалась зловещей вдруг наступавшая тишина. Вдали монотонно шумел громадный бор, Борисова Грива. От лампы шел свет, и было видно в нем, как крутились, сверкая, большие, блестящие снежинки.

Вдруг в наступившей тишине отчетливо и близко со стороны леса и фуражных складов раздался крик филина.

«Аха-ха-ха-ха-о-о-о», – словно звонко, рассмеялся кто-то. Ему ответил другой, подальше, точно из самой чащи, потом опять очень близко.

– Вы слышите? – сказал тревожно Выржиковский. Но ничего не было слышно. Опять выла и стучала железом вьюга.

– А что? – спросил Выжва.

– Как будто филин кричал.

– Полноте, Иван Дмитриевич. Какого черта филин будет кричать в такую-то бурю, – сказал Корыто. – Да еще зимой. Филины кричат в хорошую, теплую, летнюю ночь… Я сколько лет живу в здешних казармах, а никогда никаких филинов тут и в помине не было.

– Но я слыхал, – уже нерешительно сказал Выржиковский.

– Это вам показалось, товарищ, – сказал Медяник.

Он уютно уселся с ногами на тахту рядом с Выжвой и чувствовал себя прекрасно. Ему казалось, что он и сам «настоящий офицер», какие были в царское время, и находится среди «настоящих офицеров». «Вот жаль только, что погон нет. А то еще лучше бы эполеты, густые, с бахромой из золотой канители». Он самодовольно покосился на золотые звезды на рукаве, улыбнулся, поежился и сказал сытым изнеженным голосом:

– Закройте-ка форточку, товарищ начштаба. А то опять товарищу Выржиковскому что-нибудь начнет мерещиться.

Выржиковский отошел от окна, сел за стол и налил себе большую рюмку водки.

– Вот, – сказал он, – Сруль Соломонович, да и вы, товарищ комполка, вы ни во что не верите в сверхъестественное. А между тем все-таки что-то есть. А если есть что-то, хотя бесконечно малая величина какого-то неизвестного икса, то уже можно найти, отыскать, исследовать уже и более крупные величины. Да вот хотя бы такой случай…

– Ну, расскажите, расскажите, – снисходительно сказал, щурясь, как жирный кот, Медяник.

– Это было, когда я служил в Муринском полку. Был у нас врач. Очень хороший врач, материалист, в Бога, понятно, не верил. Он и по нынешним временам годился бы. Попал этот врач к нам из Петербурга, где он много лечил в богатых, хороших домах. Вот что он мне рассказывал. У одного уже пожилого полковника, однако еще красивого, молодцеватого и бодрого, была старая связь с женою его товарища. Связь длилась годы, но только так ловко они ее скрывали, что не только муж, но и вообще никто никогда не догадывался об этом. Считалась эта дама примернейшей супругой, самой добродетельной полковою дамой, образцом и примером буржуазной семьи.

– Вот сволочь, – сказал Выжва.

– Муж ее поигрывал в карты. Каждый день он пропадал часов до двух ночи в клубе, а в его отсутствие, когда прислуга уходила в свою комнату, являлся любовник, отворял своим ключом двери, прокрадывался в спальню, раздевался и забирался в супружескую постель. Там они приятно проводили время, а в час ночи любовник тихонько одевался и тем же способом исчезал. Вот раз, – рассказывал мне доктор со слов этой самой дамы, – перетянул ли полковник струну наслаждений или просто пришла ему пора умирать, только вдруг он тяжело упал на грудь своей любовницы и стал холодеть. Она вырвалась из-под него, стала его тормошить. Он был мертв. Дело обыкновенное: разрыв сердца. Был первый час ночи. Вы понимаете, каково положение? Примернейшая супруга, матрона, образец добродетели, известная всем высокою нравственностью, и вдруг у нее в постели труп чужого мужчины…

– Да, – вздохнул Корыто, – тут в ЗАГС не пойдешь алименты взыскивать.

– Она металась по комнате. Она кинулась на колени перед иконой, молилась…

– Вот они, буржуазные предрассудки, – вставил Выжва.

– Она стала перед трупом, взывала к его чести, умоляла, проклинала его… Наконец, готовая на все, бросилась в угол в кресло и застыла, глядя на труп, лежащий на ее взбудораженной постели. Вдруг, что же она видит? Медленно и угловато, тяжело и неестественно согнулось тело, неловкими движениями отыскало белье, платье, оделось, обулось и, мерно шагая, как манекен, вышло из комнаты. Вся оцепенев от ужаса, она глядела ему вслед. Неровные, будто чужие шаги раздались по будуару, по гостиной, потом хлопнула дверь и все стихло. Тогда она стала приводить спальню в порядок. Через пять минут пришел муж.

– Ну а дальше что? – спросил Медяник.

– Дальше идут показания извозчика. Извозчик показал в полиции, что около часа ночи он проезжал по Николаевской улице, – это, что теперь улица Марата, – в поисках седока и увидел человека в военной шинели, показавшегося ему словно пьяным. Этот человек сделал рукою знак остановиться, сел в пролетку и приказал странным, деревянным, точно лающим голосом ехать на Знаменскую улицу, что теперь улица Восстания, и, вопреки обычаю, указал номер дома. Тогда ведь в Петербурге говорили только, на какую улицу везти, а потом уже показывали рукой: «сюда, мол, вон к этому розовому дому, или говорили: налево-де, третий дом от угла. А этот седок указал точно: к такому-то номеру. Извозчик привез, остановился. Седок не слезает. Он оглянулся, седок сполз вниз и сидит кулем на дне пролетки. Видимо дело, пьян и заснул. Извозчик слез, стал расталкивать и с ужасом увидел, что в пролетке закоченелый труп. Вызвали полицию, позвали того доктора и доктор определил, что этот военный умер часа два тому назад, т. е. примерно за час до того времени, как он нанимал извозчика. После, когда он был у своей пациентки, сильно потрясенной, она поверила ему, как доктору и старому другу, свою историю. Вот я и спрашиваю вас: что это такое?