Текст книги "Правила весны"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Гром, помоги!
– Что с ним?
– «На пробку наступил». Иду с трамвая. Смотрю на углу кто-то лается и лупцует фонарный столб… заглядываю, а это Т олька. Взял за шарманку и сюда.
– Это все делает отдельная монета.
Тольку тащим в комнату. Шмот и Грица остаются дежурить над одуревшим, пьяным Толькой.
Мы с Юркой догоняем девчат.
– Что нибудь серьезное с Домбовым?
– Ничего, простуда.
– Здорово же вы простуживаетесь. Вашу «гарбузию» тоже придется пробрать как следует. Мы с Нинкой вскроем вашу простуду.
– Действуйте. Только это случайность. Приказ наверно подействовал.
На улице морозит. Мы беремся под руки и четверкой занимаем панель.
Прохожие, ругаясь, обходят.
Обсуждаем план налета.
* * *
Темный двор.
Через дверь, обитую войлоком, пробивается заглушенный шум и музыка. Стучим… Дверь открывает развязный курносый парень. От него пахнет парной кислятиной комнаты и вином.
– С опозданьицем, драгоценные. Прелесть вы какая очень.Пардон, пожалуйста входите.
Пропустил девчат, а нас рукой в сторону.
– А вы, братишки, катитесь… Лохов своих хватит.
Дверь, ударив по юркиному козырьку, мягко захлопывается. Щелкают задвижки. Юрка беззаботничает:
– Красота, если кто понимает!
Я мрачен.
– Поворачивай оглобли!
– Подожди, девчата выхлопочут.
Ждем. Опять открывается дверь.
Показывается ненавистная курносая рожа.
– Умеете играть на инструменте?
Юрка начинает расхваливать свои таланты.
– Валите музыкантами. У нас все филоны собрались.
Дверь пройдена. Из большой шумной комнаты вышла девица с яркими губами, в платье из сплошных прорезов.
– Ничего мальчики, аппетитные.
Нас сажают в угол большой комнаты. Сунули гитару с бантом и пузатенькую мандолину с перламутровой бабочкой,
– Тустеп… Вуаля тустеп.
Жеманичает курносая рожа. Ударили по струнам. Парочки затустепили. Танцуют похабно.
Нину подцепил «рожа». Мясистым носом «рожа» торкается в се волосы и что-то болтает. Она отворачивается. Сжимаю крепче гитару. Пусть выкинет что-нибудь такое.
На танцующих парнях болтаются мешками полосатые костюмы «Оксфорд». Парни завиты, подмазаны – настоящие денди, Европа, не как-нибудь, только шел выдает своей подозрительной чистотой,
У девчат модные платья – «все на выкат», фильдекосовые чулки с простыми надставками. Яркой бабочкой рот до ушей. На щеках ляписные «мушки красоты». Юрка подталкивает локтем.
– Смотри, Сотков каким чучелом.
Сотков, переоксфордженный, в отличие от всех, напялил вдобавок желтые перчатки и шелковое кашнэ. Задыхается от жары, но, выгибаясь, топчется с полной кубышкой, налепив-щей на круглое лицо четыре «мушки красоты»,
И такая он «Европа», что на нас, простых смертных, ноль внимания, кило презрения.
– Пляшет под нашу дудочку, да еще загибается… Хватит баловать, кончим.
Танец в разгаре. Кто-то гнусавит:
– Сегодня со мной жигалет…
На этом месте складываем инструмент. Пары с ходу сбились в кучу. Ловкачи лапают девчонок.
– Ах оставьте… Какой вы…
– Будьте перпендикулярны. Знаем обхождение, не как-нибудь.
– Не надо… светло.
– Маэстро, а ля фокстрот!
– Весна в Париже…
– Фиалки…
В ответ «Европе» играем самый крепкий кусок из гарбузовской популярной оперы «а пошли вы к богу». Сотков волнуется, прижимает руки к груди.
– Товарищи, что за неуважение… Честное слово, мне за вас стыдно.
– Стыдно?.. Врешь – совсем не покраснел, один пар идет. Ты вот насчет шамовки бы рассказал что-нибудь веселенькое.
Сотков морщится.
– У нас для гостей… В двенадцать.
– Это ничего. Мы и одни можем. Где это у вас пристроено?
– Музыкантскую порцию получите. Только уговор – играть в столовой во время тостов.
– Веди. Отработаем.
Проходим через «экзотическую» комнату с заглушенным зеленым светом. На диване, в углах на мягких стульях шопот, вздохи, чмоканье.
Юрка осторожно вынимает спички… С шипением взрывается серная головка. Яркий огонь ловит врасплох разнеженных зеленой экзотикой.
Возмущаются:
– Нахальство.
– Это неблагородно.
– Мы не Европа, негде было благородства набираться.
В столовой на круглом столе, среди горок жратвы, цветные башенки – графины с вином.
– Вот ваша порция. Ешьте на стуле, на столе свинятничать нельзя.
Сотков наливает из графина в стакан липкой красной смеси, она отливает кровью. Наполненный стакан он опрокидывает в глотку.
Съедаем свою порцию и начинаем пробу блюд, стоящих на столе.
Сотков крысится.
– Я вас выгоню. Перестаньте.
А сам достает из-под стола бутылку и сосет из горлышка.
Юрка глух, он пробует все, что есть, кроме вина.
В большой комнате играют в «фанты» и в «исповедь». Парочку на пятнадцать минут закрывают в темную кладовушку «очищаться от грехов». «Рожа» за главного пророка. Он пропускает в «райские ворота» парочку, закрывает на ключ, прикладывает ухо и ухмыляется. Остальные играют в «фанты». Судья присуждает под разными соусами десятки поцелуев.
Парни обхватывают девиц. Те томно запрокидывают головы… и парень всасывается в накрашенные губы.
Нинка брезгливо морщится.
– Идем, ребята. Противно.
Одеваемся и незаметно за дверь.
На лестнице две фигуры.
Слышится пьяный голос Соткова.
– Тонечка, честное слово я желаю жениться… Я самостоятельный. Не верите, плюньте тогда мне в карман… я вас…
Ч-м-о-о-к.
– Ах… не надо… не надо… я сама…
– Какая сволочь этот Сотков. На собраниях речи закатывает о мещанстве, этике… Гладенький слизняк.
* * *
Заседаем.
– Кто читает первый?
– Грому полагается… читай…
У меня пять заметок из путешествия по цехам. У Юрки три. Нина и Бахнина накатали целую простыню о плохом агитпропе Соткове, о вечерах, о фокстротчиках и все с фамилиями, с фактами.
Шмот, краснея и заикаясь, читает свое творение:
«Неправильная дуэль»
Наши ребята ничего не ухлят в дуэлях. Соркин отбил у Кости Ван-тина его даму сердца. Вантин по правилу шарнул в него рукавицей. Соркин заначил ее. Тогда горячее сердце Вантина не стерпело и плюнуло Соркину на кепку. За это ихние ребята после работы сделали ему «темную». Наша группа считает такие дуэли неправильными. В грамотном фабзавуче надо бы знать правила дуэлей.
Ричард Львиное Сердце.
Девчата, боясь, что прорвется во время читки подступающая волна смеха, заткнули рты носовыми платками и зажали носы. Но не выдерживают… Смех разрывает ноздри и рот. Попробуй удержись. Серьезны только Шмот и Тах.
– Товарищи, я считаю, что эту заметку можно поместить с примечанием редколлегии. Это будет хорошим показателем того, как мы, педагоги и мастера, начинаем с первого года воспитывать фабзавучников.
Шмот гордо подымает голову. Его «фитька» от самодовольства превращается в красную пуговку и точно говорит – «Видите, какой у нас защитник, что вы понимаете в дуэлях».
Следующий – Ежов:
«Дайте хороших мастеров»
У нас в жестяницкой мастер только знает работу. На вопросы не отвечает.
– Мол, в классе пройдете.
Когда начинаем спорить на политические темы, он ехидно смеется и вставляет всякие «шуточки» на советскую власть. К тому же часто трогает девчонок. Те боятся жаловаться.
Чужой.
– Пиши… пропустить.
У Таха целое воззвание к педагогам:
– Товарищи преподаватели, за мое недолгое пребывание в фабзавуче я встретился с возмутительными по-моему фактами.
1. Мы, преподаватели фабзавуча, работаем как чиновники. Явимся, отсидим определенное количество часов и с последним звонком торопимся домой.
2. У нас нет товарищеских отношений с учениками. Обеденный перерыв мы добросовестно отсиживаем в учительской. Был ли такой случай, чтобы кто-нибудь из нас пошел в общий зал, где фабзавучники могли бы побеседовать с нами о волнующих их вопросах?
3. Наши учебные программы (может быть это слишком резко) мы переделываем каждый по своему. Поэтому некоторые, может сами не замечая этого, преподносят фабзавучнику то, что ему не потребуется в практической жизни.
4. Мы плохо собираемся на методические совещания, Никогда (если не считать частные разговоры в учительской) не обмениваемся опытом.
5. Наша масса слишком инертна. Каждый из нас представляет автомат, который выполняет только ряд движений, положенных свыше, чтобы получить определенную сумму средств.
Мы должны воспитать четырехсотенный человеческий конвеер. Из фабзавучника должен выйти хороший производственник с большим багажом знаний и с навыками в общественной работе.
Я предлагаю обсудить это ненормальное положение.
А. Тах.
От Жоржки пришла отпечатанная на машинке статья: – «Каким должен быть комсомолец».
– Пропустить в сокращенном виде. Статью Соткова «Об этике» не пропустить, в виду большого пустословия и неверных, по мнению редколлегии, установок.
Наконец я решаюсь прочесть свой набросок о литейке.
– Читай, Гром, чего прятал, послушаем.
«Шарики… шесть…»
(Зарисовки)
Нефтяная пыль огненно шумела и билась между тиглями, бешено
нападая на истекающие густой, знойной кровью куски металла…
От шума фабзайчатам в литейной веселей… Весело еще потому, что у волчка вместо старого, ворчливого, придирчивого мастера стоит небольшой, полный, со стриженой бесцветной бородкой новый мастер и, помешивая в тиглях, ведет свое первое литье. С ним тройка дежурных фабзайчат. На глазах выпуклые синие очки. Через очки весь мир синий с фиолетовыми искрами…
Часть фабзайчат ставит груз На опоки, пачкаясь белюгой, замазывает их. Другим делать нечего. Подбегают к трубам вентиляции, подставляют руки… Воздух приятно щекочет и тянет в трубу…
– Вот так тяга. Дождались ёшки-кошки. Чисто в цеху. Дыши, хоть лопни.
Цеховой обжора, парень длинный и тощий, с прозвищами «Крокодил» и «Прорва», сорвав с гвоздя полотенце, поднес к самой толстой трубе. Полотенце надулось и яростно захлестало концами… «Крокодил» от удовольствия улыбается, показывая двойные ряды кривых зубов.
Но… Что это?.. Он побледнел…
Вентилятор загромыхал, заухал. Голос у «Крокодила» стал дрожащим, жалким.
– Рябцы, полотенце уперло! – пронесся крик.
– Выключай мотор!..
Рубильник щелкнул, выбив искру. Трубы умолкли. Гудела одна форсунка. Из волчка шла удушливая нефтяная копоть, окутывая цех мраком… Любопытные сгрудились. Мастер, вытираясь платком, быстро спросил:
– В чем дело? Чего натяпали?
Отвечало сразу несколько голосов. Он не понимал,
– Полотенце…
– Какое полотенце? – А разобрав, стал строже.
– Как же это ты, парень?
«Крокодил» молчал. Пустили для пробы мотор. Шкив буксовал. Кто-то предостерег:
– Зав мастерскими идет!
Расступились. Зав всегда окутан суровой серьезностью. Бузливых литейщиков не любит. Узнав о случившемся, нахмурился.
– Опять литейщики. Сколько хлопотали о вентиляции. Затратили столько денег, а все для того, чтобы в первый же день испортить.
Обернулся к мастеру.
– Чья работа?
Тот смотрел из-под рыжеватых ресниц на стенку, как бы обдумывая, и сказал:
– Никто не виноват. Дело само настроилось. Полотенце у трубы висело. Тягой сорвало.
Зав мастерской недоверчиво:
– Как на гвозде? Почему на этом гвозде, когда место у раковины?
– Я ваших порядков не знаю. Я – новый человек.
Ребята удивленно открыли рты. Мастер спокойно повернулся к волчку. Открыв заслонку, крикнул:
– Эй! Готова подъемный. Начинаем.
Ребята поспешно готовились к литью, успевая тихо переговариваться.
– Вот так мастер!
– Наш парень.
Тигль поднят, посажен в гнездо вилки. Металл, с треском выпуская искры, вползал в жадные литники…
Зав постоял, посмотрел на мотор и, покачав головой, ушел.
В цеху голубой, сладкий газ…
2
В перерыве «Крокодил» смущенно благодарил:
– Спасибо… я этого… нечаянно…
Мастер, уписывая ломоть ситного с молоком, бубнил сквозь набитый рот:
– Чего там… Понимаю… Сам таким был… Знаю, как вашему брату влетает… Мы так, бывало, дружно друг за дружку держались, как только начальство, так у нас условный крик: «Шарики. Шесть». Ну, все – шмыг, прыг по местам…. и шито-крыто. А рабочий своего не выдаст, уж это заведено…
Губатый Колька Гиков попробовал возражать:
– Ну, теперь не нужно… Можно и без этого. Мы сами себе начальники… Мы и… – но на него цыкнули:
– Засохни! Разактивничался… Старый рабочий лучше знает…
Мастер улыбался.
– Что – тоже начальство?.. Генерал комсомольский… Так ты не стесняйся, пойди и выдай своего…
Гиков смущенно краснел.
– Я не собираюсь кляузничать. Только должны с администрацией на нару…
– Пару… Какая же ты начальнику пара? Тюхтя.
Ребята ржали.
– Вумному парню да дурная башка досталась.
На мастера хорошо поглядывали и радовались. Свой мастер!
3
Топот трамбовок. От чугунной пятки земля, оседая, ухает и вздыхает. Шуршат гладилки, хлюпают примочки. Говор. Гуд. «Крокодил» с «Ха-нумой» формуют на пару. Торопятся и поглядывают на мастера, который обходит верстаки. Низко нагибается над формами, торкает в них пальцем… Когда он разгибается, «Крокодил» быстро заслоняет собой опоку…
«Ханума» уже вынул модель из формы, остается только прорезать литник, как вдруг мастер неожиданно направляется в их сторону. «Крокодил» хватает сито и быстро на опоку… Мастер заметил. Усмехнулся:
– От меня не спрячешь.
Поднял сито. В опоке отпечаток: голая женщина на развернутом веере.
– Что, пепельница?
– Да… Но мы… практическую…
– Ладно, чего там… Мне не жалко. Только заву не попадитесь. Сами отвечаете.
– Мы осторожно.
Они, обрадованные, быстро доканчивают. Тащат в сушилку. Завтра зальют металлом.
4
В обеденный перерыв вместо бутылки молока мастер на пару с чернорабочим опрокинули столько же горькой.
Наклюкались до слез. Чернорабочий, плача, выкладывал свои нелады с женой. Мастер уговаривал:
– Брось горевать… Ну, их… – И, потеряв равновесие, ткнулся в старую опоку.
Вдруг послышалось быстрое:
– Шарики! Шесть!
В окно заметили приближающегося завмастерской. Мастер бессмысленно скреб руками землю, размазывая сгустившуюся кровь.
Пришлось стащить его в сушилку и закрыть. Заву «залили пушку»:
– Мастера нет. Ушел за моделями.
5
Опять, как раньше, когда не было вентиляции, спокойно бурчала форсунка, в цеху висела вонючая липкая копоть. Широко раскрывались двери, с улицы врывался сквозняк. Только делегаты не ходили по-старому в местком ругаться. Литейщики как бы отделились от других фабзайчат. Жили обособленно, скрытно.
Приходили на работу с опозданием. Раскачивались. Кому не лень, берет модель. Модель чистая, полированная, будто смеется над грязным цехом и спецовкой. Назло пачкали ее угольной пылью, присыпали мягкой жирной землей и формовали… Остальные группками толкутся. Разговоры о киношке, о вчерашних играх в футбол… Мастера работа не интересует. Повертится около своего шкафа и айда в канцелярию или к мастерам других цехов.
Цеховые трепачи и лентяи обращаются в крикливых обезьян. Мяуканье, вой, писк…
Тучей земляной пыли разлетаются разбитые о стенку шишки, от них вместо белой стены – рябая пестрота. Взлетают к потолку наполненные водой рукавицы, глухо шлепаются, разбиваясь в брызги.
Горластый Тюляляй, взобравшись под потолок, надрывно вопит в отдушину вентиляции. Трубы густо гудят.
– Алло! Але! Всем! Всем! Слушайте! Слушайте. Передает опупелый театр на волне в один сантиметр. – Дальше идет склонение «матери».
А внизу у «Крокодила» зеваки любуются на искусство обжираться. «Крокодил», промолов в свою «прорву» круг колбасы и полкило хлеба, запивает десятой кружкой воды килограммовую булку… Лицо позеленело. Пыхтит.
– Чижало желудку…
Ребята гогочут, а он, ухватившись за живот, корчится, вскакивает и опрометью в дверь. В догонку:
– Го-го-го! Ги-га-га-а!..
У шкафа с моделями состязания по меткому втыканию подъемщиков в дверь. Отчего она, ухая, ноздрится и крошится в щепки.
«Обезьяны» открывают беглый огонь из земляных комков по формующим… Те злятся:
– Бросьте, сволочи.
– Кто сейчас мне залепил? Митька? Да?
..Хрясть!..
– Ты за что меня?
Шлеп обратно…
– Так ты по зубам?.. Да?..
– Ж-жух-х… По-уху. Схлестнулись в клубок… Полетели кисточки, косматки, гладилки, карасики…
– Рябцы, бой!
– Дай ему! Ляпни!
– Брось подначивать. Разнять надо.
Ругань. Свист. Гам…
Вдруг охлаждающее:
– Шарики! Ш-шарики… Ш-ш-шесть…
В одно мгновение в цех вскакивает тишина. Быстро входит мастер. Это означает, «то завмаст обходит цеха.
– Уборочку, ребята. Давай скорей уборку.
Когда является зав, то цех приглажен, прилизан. Каждый делает вид, что усиленно работает… После ухода опять дикий концерт. Камера для отепления воздуха превращается в спальню. В воздухе ругань. Земляные комки, крючки, примочки, косматки.
За час до шабаша «обезьяны» намываются. Пробежит коричневая спецовка по двору, быстро оглянется и – шмыг в проходную. Знают, что мастер скажет табельщику:
– Один в один. Все на месте.
А.Гром.
* * *
– М-м-да-а… Неплохо сделано, – мычит Тах.
– Нам бы вот так сделать наброски нашей действительности.
– Это точные картинки из жизни нашего цеха. Я изменил только имена и личность мастера… Если напечатаем, так в цехах будут разговоры.
– Тогда где мы сейчас находимся? Самая неприкрашенная бурса, – уже скрипуче и зло кричит Тах.
– А кто в этом виноват?
Тах молчит.
– Все!
Вскакивает Нина.
– Я, он, ты – все первосортные бурсаки. Почему мы до сих пор молчим. Начальник занят, его никогда не бывает в фабзауче. Завуч и педагоги из старых школ, со старыми привычками. А мастера?.. Предлагаю выпустить газету под заглавием: «Война бурсе».
– Есть.
– Я, когда шел сюда, никак не мог представлять этого, – недоумевает Тах.
Глаз быстро, быстро моргает.
– Завтра отпечатаем материал. Потом соберемся и все сверстаем.
Тах, уходя, бормочет: – Не думал, не думал… Излишняя резвость, ошибки как везде… Но это слишком.
– Ребята, не расходись. Давайте поговорим без Таха.
– Тебе слово, Бахнина.
– Статью Таха я считаю слишком мягкой. У нас хуже… Ну, вам понятно…
– Что предложишь?
– К следующему номеру, каждый из нас должен подметить все нелады и сделаем коллективную громобойную статью.
– Предлагаю это же сделать и по мастерским.
– Есть, ребята?
– Есть.
– Баста. Только держитесь. Достанется здорово.
* * *
Юрка разбил руку. Отсиживается с «куклой» дома.
Толька в спецовке, в сапогах, лежит на постели, курит, вздыхает, плюется. Его сегодня за скандал в цеху сняли на целый день с работы.
Нудная тишина.
Бродить по замусоренной комнате, считать гвозди, вбитые в стену, чертить пальцем по запыленному окну, свистать – надоест.
– Что делать? Может Юрка проголодался?
Притащил кипятку. Кипяток бесвкусен, обжигает рот.
В такой жратве нет ничего веселого.
Опять бродит по комнате, ловит мух и сажает в паутину к пауку. Тот их тискает. Они по-человечьи в смертельном страхе блажат, ревут, надрывают свои голоса…
Юрка заглядывает во все уголки, тайники… И вдруг… стоп! Что это?..
На постели Самохина непорядок – лежит пригорюнившись ключ от самохинского сундучка.
Тот ключ, который Самохин так ревностно бережет и «прячет.
– Любопытственно. Ах елка зеленая, что делать?.. Фактура, у Самохина что-то интересное спрятано.
Здоровая рука прямо зудит:
«Сунь ключ в замок. Поверни и готово».
Толька лежит, повернувшись к стене.
– Была не была… смотрю.
Сундучок вытащен из-под койки… Трр-рик. Крышка откинута.
Юрка, открыв рот, округлил по-птичьи глаза… Захлопывает крышку, опять открывает и то же самое.
– Толька! Брось из себя памятник корчить. Посмотри только… Здорово же… Фу-ты, ну-ты…
Толька медленно опускает ноги, щурится.
– Тебе все не сидится… сейчас и то пристает… Не посмотрю, что больная рука…
– Гав-гав-гав! – передразнивает Юрка – и уже серьезно:
– Ты не лайся… подойди и взгляни… Сразу расширение зрачков получишь.
Толька нехотя встает, подходит и нагибается.
– Моя кожанка. Как она сюда залезла?
Юрка быстро разрывает содержимое сундучка.
– Грицин французский ключ. Моя готовальня… А мыла… мыла-то сколько!.. Папиросы – «Рекорд», «Сальвез», все, что мы раньше курили. Во куда они исчезали!
Сундучок наполнен вещами, которые еще так недавно существовали, как коллективные. На дне Юрка откапывает Чебин расписной кисет. В кисете толстая пачка желтых трепанных рублевок. Это те самые рублевки, из-за которых…
– Вор…
Едва слышно шипит Юрка, потом вскакивает, как бы уверяя себя:
– Конечно, вор… С нами… свой парень… От дурак!
Толька швыряет кожанку.
– Вы все свои в доску!..
Он курит, плюется и ходит по комнате, отшвыривая ногами табуретки.
Юрка сидит на корточках как пришибленный, боясь подняться…
В таком положении их застает прибежавший с работы Шмот.
Шмот удивленно шмыгает «фитькой», раздевается, подходит, разглядывает раскрытый сундучок, для него здесь нет ничего интересного. Бежит мыться.
Юркино оцепенение проходит, когда появляемся мы – Чеби, Грицка и я.
– Смотрите, какая сволочь с нами живет. – Он толкает ногой сундучок, тот шурша, как рубанок, выплывает на середину комнаты.
Ругаемся. А что ругань? В милицию ведь не пойдешь. Кто ожидал, что из своей братвы, в нашей «гарбузии» и…
– Эх, парень, парень… и не дурак ли?..
Когда входит Самохин, мы стоим как на параде. Лица серьезные. Не шелохнемся.
Самохин растерянно озирается…
– Опять что-то подстроили.
А заметив выдвинутый сундучок, торопливо его задвигает под койку.
Толька, по-бычьи нагнув шею, вытаскивает опять этот раскрашенный ящик.
Выпуклые глаза Самохина выплыли из орбит, точно они хотят выскочить и закатиться куда-нибудь в темный угол, чтоб не видеть свершающегося. Рот перекосился, стучат зубы…
– А, цыца поперла!
Толька подымает сундучок над головой и с силой швыряет на пол.
Звон… треск…
Вывалилось барахло… прыгают к катятся пуговицы… Рассыпались папиросы, мыло, тряпки, напильники, сверла, линейки…
– Вор!
Самохин, как от удара, закрывает лицо, потом падает на пол.
Под нашими ногами, на коленях, пресмыкающееся жалкое животное, он ползает, собирает рассыпанное барахло.
– Вы не смеете… я все накопил… два года собирал… Все мое собственное… сволочи___…
Самохин начинает визжать, ругаться.
Толька сгребает его за шиворот, ставит на ноги и ударяет в лицо.
– Ах… О-о-о…
Самохин вскидывает руки. Сквозь пальцы вырывается тонкая струйка крови и маленькими клюквинками капает на пол.
– Я купил от вас… Отнять хотите… Жрите… давитесь..
Он бросается на Юрку, бьет и пачкает кровью. Тот кулаком отталкивает его на Чеби, Чеби на меня… Самохин попал в круг кулаков и ног. Он мечется, рычит от ярости, раздирает пальцами рот и плачет.
«Гарбузию» заполняют любопытные. «Ярунки» удерживают взбесившегося Самохина и тащат охлаждать под кран.
Толька выгоняет всех из комнаты. Собирают со Шмотом все в сундучок и выбрасывают его за дверь.
Шмот напуган.
– Попадет, ребята… Может он и вправду накопил.
– Накопил!
Раздраженно кричит Толька:
– В «гарбузии» «накопил» – хуже, чем украл!
Он бросается на постель и закрывает лицо руками.
Вещи Самохина «ярунки» унесли к себе. В «гарбузию»
Самохин не вернулся.
* * *
Газета «Война бурсе» заняла всю стену.
Цеха обскакал слух:
– Продернутых прямо списки. Так и хлещут.
В обед в красном уголке «ходынка».
– Ты что затемняешь!.. Для одного что ли повешена?.
– Батька твой не стекольщик? А ну в сторону!
У газеты толкотня, ругань. Ребята лезут друг на друга.
Сотков, прочитав о себе, летит к Жоржке:
– Почему моя статья не помещена?
– Спроси редколлегию.
– Я знаю, кто это подстраивает. Знаю, кто против меня кляузы разводит… Я ставлю вопрос на бюро. Ты знаешь, что гарбузовцы хотели обокрасть Самохина? Еле ребята спасли. А ты допустил их до стенгазеты.
– Что же ты раньше молчал?.. Придется собрать бюро.
* * *
В цехах разговоры.
– А ловко вас хватанули!
– Смеется тот, кто смеется последним.
– Захотел до последнего. Ты сейчас после кипяточка по-гыгарчи.
– На своих кляузничают, выслуживаются.
– Ребята, легашей били всегда– Нужно узнать, кто писал – и рожу в клюкву.
– Там, брат, такие, что сам с «электрификацией» пойдешь. А клюквы на тарелку киселя набьют.
Сотков бегает по цехам, сколачивает группки озлобленных.
Вхожу в литейку. Разговоры сразу обрываются. Мастер ворчит и возится у волчка, гремя заслонками.
– Что мне формовать?
Он молча подает замысловатую модель клапана и уходит.
– Почему в цехе такая тишина?
С моделью иду к Тюляляю.
– Ты как ее формовал, в двух опоках или в трех?
Молчание.
– Брось трепаться, скажи. Я ее ни разу не формовал, И мастер не говорит.
Тюляляй точно не меня видит, смотрит в окно и насвистывая, уходит в сушилку.
Иду к Ходырю.
– Как ты ее формовал?
Ни звука. Ходырь смотрит в потолок.
В лабиринт мозга заползают подозрения.
– Неужели… Нет, надо еще раз проверить у Хрупова.
Хрупов тоскливо смотрит и показывает руками, что у него нет языка.
Значит, бойкот.
Лоб и спина покрываются липким потом.
Формую по-своему. За спиной тихие разговоры. Ребята нарочно подходят друг к другу, – показывают, растолковывают.
Меня не видят. Точно Грома нет и не было в этом цеху.
Бойкот – истрепанное на митингах, измельчавшее слово, потерявшее свою силу, здесь становится страшным и грозным.
Зашел в литейку Сотков, о чем-то шепчется с Ходырем и Тюляляем.
* * *
Держись, редколлегия!
После работы собираемся обсудить создавшееся положение.
Шмотова «фитька» превратилась в помидор. Первогодники устроили «темную», накрыв макинтошем, дали буксовку.
– Кто дрейфит?
– Нет таких.
– Давайте тогда поторопимся и выпустим срочный номер. Дадим еще бой. О Соткове собирайте факты… Он уже напуган, надо добить.
Будет шум. Об этом говорят физиономии членов бюро и орда «сотковцев» – совещательные голоса.
Комната бюро захлебывается дымом и духотой.
– Перейдем заседать в местком.
У Жоржки хрипит горло:
– На повестке один вопрос – его все знают.
– Ладно, давай.
– Слово Соткову.
Никогда на бюро не хлопали, а сегодня «совещательные» ударили в ладоши.
Сотков с исступлением фанатика, придавая голосу особый ораторский акцент, начинает крошить редколлегию.
– Не зря сегодня собралось столько комсомолии. На нашем здоровом теле появился гнойный нарыв…
– На здоровом ли? – не удерживается Бахнина.
– … Группа расхулиганившихся дебоширов, имеющих комсомольские билеты, пролезла на активную работу. Захватила наш орган печати. Они начинают подрывать авторитет актива и бюро. Стараются разжечь вражду между фабзавучниками, мастерами и педагогами. Своими дебошами они разложили всю массу общежитийцев. Они не стеснялись даже грабить своих фабзавучников. Случай с Самохиным…
– Врешь– Зачем эта слизня врет! – срывается пришедший послушать Толька. Усаживаем его на место.
– Молчи, пусть ораторствует.
– Сегодня же надо ставить вопрос обо всей комнате 16, так называемой «гарбузии».
– Григорий Иванов – его выдвинули на поммастера. Думали, свой парень, а он напакостил ребятамююю Теперь подает заявление: мол, мне мешают работать – снимите, и это поддерживает редколлегия. Хулиганство Домбова… Если перечислять все безобразия, то не хватит сегодняшнего вечера. Это все переселилось в редколлегию. У меня есть конкретные предложения – первое – переизбрать немедля редколлегию, второе – так называемых гарбузовцев исключить из союза и поставить вопрос об их пребывании в фабзавуче. Других членов редколлегии снять с работы и дать строгий выговор за то, что не противостояли их действиям.
– Правильно! Голосуйте без прений – надрываются «сотковцы».
Толька демонстративно встает.
– В таком цирке нам делать нечего… Пошли, ребята…
Он уходит, хлопая дверью, за ним, гордо подняв голову, шагает Шмот.
– Скатертью дорога!
– Предлагаю сегодняшнее собрание объявить собранием актива. Здесь собрались лучшие ребята.
– Тут не весь актив…
Жоржка теряется, не зная, что делать, и вопросительно смотрит на кочегара Никандрова, прикрепленного от партячейки к бюро комсомола. Тот сидит в углу, подперев голову рукой в томительной позе полудремоты. В его опущенных веках усталость бессонных ночей у шипящих котлов пароотопления. В темных морщинах усталость лет. Редкие волосы перемешаны с тусклым серебром седины.
Сотков напирает:
– Как не все? Это будущий актив… Ребята работают. Товарищ Никандров, как вы на это смотрите?
Никандров набивает табаком трубку. Закуривает.
– Решайте как вам лучше. От названия делу ничего не прибавится.
– Я и говорю – раз собралось бюро и лучшие комсомольцы, надо и решать коллективно.
– Если этого хочет большинство членов бюро, тогда можно… только не дело это…
– Чего не дело, должно быть единство.
– К чему бюрократизм разводишь?
– Замолчите. Пусть по-вашему – собрание актива. Голосовать могут все. Слово Бахниной.
– Ребята меня возмущают… Вы сами понимаете… Ну, как не знать человека, который брешет. Соткова продернули в газете. Здесь стесняться нечего, нужно сказать правду. Сотков сам разложился… Это настоящий хамелеон, ловко меняющий цвета. «Гарбузию» я защищать не буду. У них много некомсомольских выходок, но ребята там крепкие, нужные нам… Они впервые взялись серьезно за стенгазету. Ведь все отлынивали от этой работы. Редколлегия вела необходимую для нашего фабзавуча работу. Я против предложения Соткова.
– Следующий Глазнов.
– Считаю, что Сотков прав. Раз ребята шпанят, нечего их ставить на руководящую работу. Если мы сегодня говорим о «гарбузии», то надо вытащить за ухо и Соткова. И попечь на нашем солнце. Он до бюро вел агитацию против гарбузовцев, чего не должен был делать. Ходит, нашептывает, собирает сочувствующих, факт, что парень чего-то боится. Я давно замечаю, что он только в такие моменты или перед выборами в бюро делается своим в доску, обнимается со всеми, здоровается с каждым, папиросы раздает, а так в стороне. Надо и его пощупать.
Сразу загалдело несколько желающих высказаться. Часть «сотковцев» пересаживается на другую сторону. Сотков косится на изменяющих.
Секретарь едва успевает записывать основное:
Рыжов – поддерживает Соткова.
Кисляк– высказывается против редколлегии, которая разводит кляузы.
Комский – гнать гарбузовцев.
Гром – кроет и хвалит «гарбузию», защищает редколлегию.
Козлова – кроет бюро за то, что в общежитии не ведется работа. «Гарбузовцы» лучше многих из общежитийцев. Ребята распустились, потому что нет работы в коллективе. На редколлегию больше внимания.
Шумова – защищает редколлегию и кроет Грома за бузу в «гарбузии».
У секретаря кончился лист протокола. Он только записывает фамилии, ими облепил все пустые углы протокола. Наговорились до хрипоты. Раскрасневшийся и осипший Жоржка просит высказаться Никандрова. Никандров несколько минут сидит молча, чешет черным пальцем обросшее лицо… дымит.
– Что ж вам сказать, ребятки… Дело, конечно, небольшое. Выгонять не стоит. Мы в молодости все такие были…
Да вот… что это я хотел сказать… По-моему выгонять не стоит. Исключить всегда успеете. Накажите как-нибудь и присмотрите за ними. Ребята, как видно, не плохие. Может за ум и возьмутся. А в редколлегию выберите посерьезней.
Жоржка ставит на голосование три предложения.
Большинством рук проходит последнее:
Переизбрать редколлегию. Гарбузовцам сделать строгий выговор с предупреждением и загрузить другой работой.
Домой шагаем с Ниной. Она сегодня серьезна.
