Текст книги "Правила весны"
Автор книги: Петр Капица
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
* * *
Когда в кармане, в тумбочках, в общих шкафчиках пусто – это значит «колун».
«Колун» – это такое время, когда общежитейцы больше всего изобретают, когда все таланты переключаются в одно искусство – искусство добыть жратву.
Руководство и учитель в этом деле – старый анекдот о смышленом солдате, сварившем из железного колуна славную похлебку.
Обычно над общежитием «колун» нависает за два, за три дня до получки. Но в этот месяц над «гарбузией» он грозно повис за десять дней.
Когда в шкафчике зияет неприятная пустота, когда желудок подымает бузу, поневоле станешь изобретателем. Но что выдумаешь, если все способы использованы, устарели?
Юрка – непревзойденный талант и в этих делах. Он в первый же день обшарил все карманы, существующие в «гарбузии». В результате появилось пять медных монет. Пять темных кружков, на которые не захочет сменяться ни одна порция обеда. И все же «гарбузия» обедала.
Юрка пошел по цехам, с беспечностью богача позванивающего монетами. Так он обошел работающих ребят, каждому шепча на ухо:
– Курить захотелось… На папиросы только копейки не хватает.
При этом тряс карман.
– Будь друг – добавь!
К обеду во всех его карманах трезвонила медь.
Ужин добыт таким же способом. Шмоту «нехватало» копейки на письмо.
Следующий день беспощаден. Откуда-то все знают, что в «гарбузии» «колун», что гарбузовцев надо опасаться.
Обеденный перерыв тосклив, как осеннее хлюпание. Тоску желудка забиваем картинками и рассказами журналов. Вся «гарбузия», мрачно насупившись, сидит в красном уголке под хрюкающим и свистящим радио.
О жратве молчок.
* * *
Вечер.
Тут бы греметь комнатному оркестру, звучать речами, нужно бы качать Грицку, пировать!
Грицке к концу дня мастер объявил:
– Ну, белобрысый, с завтрашнего дня ты работаешь за поммастера. На совещании выдвинули. Подымай ноздри.
Грицка лучший ученик слесарки. Герой дня.
А в «гарбузии» точно покойник – скука, тишина.
Те, кто посмётливей, легли спать – «А то еще ужинать захочется».
Остальные уткнулись в книги. Время тянется как бесконечный ремень.
Еще такой день и такая же ночь.
Утром мы – «гарбузия» – сдаемся. «Колун» одолел.
Юрка вытаскивает свою драгоценность – готовальню в бархатном футляре. Гладит ее, вздыхает и кладет на стол. Толькина старая кожанка взмахнула, как подстреленная, рукавами, и, скорчившись, легла рядом. К ним присоединилась разноцветная горка моих книг и Грицкин французский ключ.
– Кто загонит?
– Иду. У нас мастер заболел, – вызывается Самохин, опустив глаза в пол.
– Есть, только к обеду, с монетой на заводе будь. А то совсем отощаем.
Шмот мечтательно:
– Как это революционеры голодовку объявляют?.. Вот бы научиться.
* * *
Толкучка жадна.
Самохин притащил семь измятых рублевок. Отдал, боясь смотреть в глаза
– Больше не дают, а книги принес обратно,
Чеби изменяет законам «гарбузии».
– Маловато, нехватит на коллективную шамовку. Придется раздавать каждому. Пусть экономит,
Рублевки разлетаются по ладоням.
Каждый зажал в руке семидневную жизнь – трепаную бумажку. Семь дней каждый сам себе хозяин.
* * *
Общежитие.
Из кухни раздражающий запах. Запах поджаристого, хрустящего картофеля. Не вытерпел, заглядываю. На кухне девчата, среди них трется лисой Юрка. У стреляющей и шипящей сковороды Нина. Наплывает вкусная слюна. Глотаю.
– Чего соблазняете? Дверь бы закрыли.
Громадным ножом Нина ворошит груду золотистых ломтиков картофеля.
– Хочешь, угостим?
Желудок радостно сжимается… А в голове дурость.
– Я… спасибо… ужинал.
Сразу же готов себя отволтузить… А тут еще Юрка подкладывает под плиту дрова и подкусывает:
– Он малоешка… И вкуса не понимает. Можно вместо него?
– Видишь, зам есть.
Нина говорит с усмешкой.
– Опасный заместитель, да ладно. Только не думай, что у нас кормят даром. Тащи сковороду.
Мимо меня торжественно проплывает благоухающая сковорода и счастливая Юркина рожа.
От злобы готов схватить сам себя за ноги и разбить о плиту вдребезги. Так прошляпил!..
В «гарбузии» веселые разговоры. Вернулись охотники за хлебом. У них приключение в столовой.
Чеби, Шмот и Грица берут на троих одно второе. В ожидании жадно пожирают хлеб. Вдруг Чеби замечает дичь – нетронутое второе, покинутое кем-то брезгливым из-за бесплатного приложения – зажаренной мухи. Вытащенная из соуса муха, печально сложив крылышки, отдыхает на краю тарелки рядом с котлетой. Незаметно второе подъезжает к Чеби. Он ковыряет его вилкой, ворчит и с возмущенным видом летит к заву столовой.
– Что же это вы мухами кормите!
Ему обменивают блюдо с мухой на горячую баранину в соусе. На троих двух блюд мало. Пришлось собрать объедки, утопить в соусе пару живых мух и Грицке нести на обмен. Предприятие оказалось выгодным. Заведующий менял, с тоской поглядывая на жалобную книгу.
– Хорошо сделали… Сознательные.
Как всегда, ворчит Толька.
– А ты бы что придумал? У нас может быть все с продолжением. Может с получки явимся к заву – так, мол, и так, в «колун» опутали вас и выложим монету за ужин и хлеб.
При этом Чеби вытаскивает здоровый сверток бутербродов, изготовленных из хлеба и горчицы.
Сверток отдается на растерзание честных голодающих, Тольке и мне.
Бутерброды выходят из строя.
Является Юрка со сверкающими от жира губами. Подмигивает мне.
– Идем, Гром.
– Куда?
– Идем, выгодно будет. Они знают, что ты ломаешься, а жрешь больше меня.
– Ты рассказал?
У меня хрустят кулаки.
– Может и я. Да не бухти. Шамовка у них..
Юрка обсасывает грязные пальцы. Раз такие пальцы лижет, значит вкусно. Соблазняюсь.
В комнате девчат больничная гигиена. Над койками коврики. Одеяла в чехлах. На столе голубая клеенка, графин с водой, вазочка цветов.
Сразу все пять хозяек начинают угощать…
Лопаются под ножом пухлые вареные сосиски, разбрызгивая сок. Подъезжает тарелка с самым поджаристым картофелем. Напротив торчат пирамиды из хлебных и булочных тонко нарезанных ломтей. В кружке молоко. Оно колышется и точно подмигивает:
– А ну…
От умиления потираю руки. Блюда все прибывают. Зубы начинают яростно работать. Хозяйки угощают наперебой и когда все истреблено, у них брызгами вырывается смех. Тонкий издевающийся девчоночий хохот.
Юрка от гогота свалился со стула, скорчился и как индюк – гыр-гыр-гыр.
По обжорству рекорд побит мной. Краснеть поздно. Кровь сама бьет в виски и шею.
– Как это не догадался… Столько сожрать… Вот лошадь!
Девчата, замученные собственным хохотом, падают на койки.
– Не хочу… Ужинал…
– Бедняга, мало есть не может. – И не могут удержаться. Юрка добавляет.
– Фунта мало – пяти не хватает.
Хлопаю глазами. Мне жарко.
– Вот так подловили… Теперь засмеют.
Оборачиваюсь к двери… Выжидаю момент… Срываюсь и ходу.
За спиной взвизгивают от хохота.
В «гарбузии» ни слова. Беру книгу – не читается, строчки прыгают и хохочут. Ребята хитро поглядывают. Разве тут вытерпишь? Рассказываю. Слушатели громко глотают слюну.
– Везет дураку.
Но это идея. В общежитии пять комнат девчат. Может этот способ подойдет, тогда завтра можно не обедать.
Открывается дискуссия. Обсуждается план завтрашних работ.
Стук в двери.
– Гром, выйди.
За дверью Нина в зеленой шапочке и пальто.
– Ты не сердишься? Нет. Дома не сидится. У меня есть талоны в кино. На последний сеанс успеем.
– Знаешь… не хочется.
– Опять не хочется. Я знаю о вашем «колуне». У меня деньги есть.
– Ну, тогда хочется.
Кино.
Сидим на балконе у стенки. Над головой сквозь темноту прямо на экран летит и ширится голубая, вздрагивающая дорога.
Оттого, что в зале темно, оттого, что все глаза жадно поглощают экранную жизнь, руки – мои руки вдруг становятся капризными и нахальными. То им надо узнать теплоту Нининых рук, то они лезут в ее рукав, в карманы…
Нина спокойно, но сильно отбивает атаку. Достается здорово.
В антрактах видно, что кисти рук превратились в вареных раков. Успокаивает их изолятор. Нина сажает правую руку в карман и держит своей левой. Заключение неплохое. Цепкий страж еще лучше.
Нина отрывает глаза от экрана и шепотом:
– Чего это ты вдруг… То таким ураганом – влетит в читалку, уставится сычем в газету и хоть бы на кого взглянул.
– Откуда я знал, что кроме газеты мне на тебя можно уставиться?
Она сердито отворачивается. А бедный заключенный кулак страдает из-за болтливости языка. Его тискают, щиплют.
Из духоты кино нас выносит поток зрителей. На улицах тихо, только кое-где звенят трамваи.
Наш дом ослеп. В его бесчисленных глазах темнота, только где-то на пятом ночную синь сверлит мутножелтое бельмо. На лестнице грузная темнота. Кажется, что лестница хитрит, притворяется спокойной, что она лишь для того скорчилась в складки ступенек, чтобы неожиданно разом выпрямиться и взлететь к звездам, оставив нас в коробках этажей.
Но нас не проведешь. Мы остаемся дежурить на верхней площадке. Хотя я тоже хитрю. Просто нам не спится. Хочется поболтать, постоять друг против друга.
Стоим тесно, точно прижались. Грудь с грудью, лицо в лицо. Удивляемся тому, что в нас таится столько слов. Молчим. И молчать хорошо. Мои руки опять начинают буйствовать. Нинкины не сдают.
Война рук.
От возни Нина заглушено взвизгивает, смеется… От промаха ее лицо летит в мое. Она падает на меня. Можно задержать, предотвратить крушение. Но нет. Магнит молодости действует с невероятной силой… Губы врезаются в губы и застывают. Потом как бы испугавшись этой магнитной силы, Нина быстро отрывается и бегом к себе в комнату.
«Гарбузия» сопит, бредит, скрипит зубами, ворочается. Ложусь на выгнувшуюся верблюдом койку. Губы горят, точно с них кожу сорвали. Сегодня они узнали, какими сочными и злыми могут быть губы девчонки.
Последние три дня «колуна», Только три дня разбивают то, что создалось за два года.
Откуда это такая злоба, раздражительность. Хочется огрызаться, бить, кромсать. Больше всего достается Чеби:
– Голодай из-за этой вороны.
Чеби хмурится, оскалившись – сует под нос кулаки. А раз кулак под носом – значит быть драке.
Драки вспыхивают, как порох. Разнимающйе и те, стараются влепить кому-нибудь затрещину. От этого «гарбузия» пустеет.
Наши хождения табуном кончились. Каждый сам себе добывает шамовку. У каждого вдруг появились свои личные друзья. Свои интересы. В «гарбузии» стараемся не встречаться. Бродим по чужим комнатам.
Мир стал неуютным и злым.
Эти три дня прячусь от Нины. Бесцельно болтаюсь по улицам. Не раздеваясь, засыпаю, уткнувшись лицом в подушку.
* * *
Получка – день обжорки. В фабзавуче праздник.
С утра в цехах лихорадка: первогодники поочередно выбегают посмотреть на проходную, которая пропустит сумку с деньгами. Второгодники бегают в местком.
Небольшой, толстенький, как обрубок, предместкома, жестяник Лешка, поминутно звонит по телефону.
– Центральная касса? Центральная, кассир вышел? Что? Что? Уже идет? Идет, ребята.
Толпа сборщиков членских взносов быстро расхватывает списки и немедля разбегается по цехам сообщить радостную весть.
– Ребята, кому должен, всем прощаю.
– Кто на уголок? Сюда…
– А бумажки-то новенькие, двадцатипятирублевенькие.
– Старо. Мне червончики подавай, чтоб хрустели да в дырку не проваливались.
– Гуляй ты, новая деревня…
Напряжение увеличивается. Даже солидный третий год – чернорабочие, кочегары – начинают поглядывать на проходную.
– И-де-ет!
– С сумкой и охранником милашка вкалывает.
Это пролетает по всем мастерским и классам.
Новая забота.
– Чья очередь первым к кассиру?
В литейку пришла курьерша.
– Литейщики, получать карбованцы.
Радостный рев. Инструмент в сторону. Мыться некогда. Коричневые спецовки, вырвавшись из узкой двери, галопом мчатся в спортзал. В зале из столов замкнутый круг. В кругу кассир и вереница сборщиков.
В цехах нетерпение.
– Что же это литейщики так долго получают?
Слесаря бунтуют. Пробуют пробраться в спортзал, но зоркие мастера ловят и беспощадно записывают в последнюю очередь.
В столовой обжорка. Баррикады из грязных тарелок, стаканов, вилок, ложек…
Серебро моих карманов воинственно звенит. Я один из самоотверженных героев обжорки. Под боевое чавканье увеличиваю баррикады. Прибывают новые силы…
Шмот, точно разведчик дикой дивизии, зажав в зубах громадный бутерброд с икрой, тащит в руках две тарелки клюквенной крови, залитой молоком. Под мышками пара мучных снарядов – булки. Он двигается на меня, складывает все и рапортует:
– Гром, что это Чеби деньги не берет? Говорит – катитесь… Возьми хоть ты, а то в два счета проем.
От денег отмахиваюсь. Иду в слесарку: Юрке все известно.
– Чеби не берет – загнулся… Самохин не будет отдавать монету, хочет самостоятельно. Толька не подпускает близко. Ощерился и злится. Раз они, так и я не отдам… Жрать нечего будет, а не поклонюсь таким идиотам.
Хочу выругать, а он уже улетел – занят здорово.
Значит полный развал «гарбузии».
* * *
«Гарбузия».
Почему нас еще зовут «гарбузией»? Чем не «ягрунки»? Теперь у каждого своя кружка, свой хлеб и жестянка сахару. Свои книги, койка, сундучек. Как у всего общежития. Звонкое слово «гарбузия» надо зачеркнуть, а на двери поставить мертвую цифру – комната № 16. Тогда – кругом шестнадцать.
Одна рука заблудилась в зарослях волос, дергает их. Мнет. Другая ломает карандаши на истерзанных листах бумаги,
От всего «гарбузовского» осталось только это. Осыпаю листы россыпью букв, чиркаю, мучаюсь, сбирая их в колонны. Рядом сидит Шмот и мастерит из картошки, соли и хлеба бутерброды. Грица в своем углу разучивает стойки на руках. Пыхтит, падает, гремя каблуками о пол.
У окна Самохин, тренькая на балалайке, смотрит в песельник и подвывает:
– Бродяга, судьбу проклиная..
Толька, задрав ноги на спинку койки, перебирает бычьем ревом:
– Я бранду себе достану,
Чертенят волохать стану,
Почему нет водки на луне…
И рвет аккордами струны у своей старой дребезжащей гитары.
Как тут сосредоточишься?
.. Навстречу родимая ма-а..
Бух. Грицкины ноги.
О-го-го-га-а!
… Рысаков перегоняю,
Я трамваи догоняю…
Задыхаюсь от злости. Я им покажу. Хватаю книгу и громко декламирую.
– Однажды! лебедь! рак! да щука!
– Ой здравствуй, ой здравствуй..
– Если рожа не побита,
Не похож ты на бандита..
– Го-го! Го-го-го…
Шмот от удивления открывает рот. А те усиливают голоса. Струны готовы лопнуть. Я уже рявкаю.
– А! возу! все! нет! ходу!.
– Твой-и-и бра-а-атец..
..Пусть она ряба, горбата,
Но червонцами богата…
Шмот начинает в такт чавкать и мычать. Грица катается по койке, изнемогая от гогота. Чеби бьет табуреткой о пол.
Наши соседи «ярунки» сначала злобно стучат в стенку, а потом решают поддержать. У них начинается такой же тарарам.
От шуму можно обалдеть.
Швыряю книгу. Шапку, тужурку в руки и бегом за дверь. В комнате зверинец.
Теперь это каждый вечер. Досаждаем друг другу чем можем. Стоит сесть кому-нибудь за книгу или поднять над тетрадкой карандаш, сразу же все остальные хватают инквизиторские инструменты, открывают глотки и пошло.
Направляюсь к девчатам. В Нининой комнате пусто. На столе записка:
«Девчата! Пейте чай без меня. Булки и масло купила. Ищите в шкафчике. Буду в клубе. Приду поздно.
Нина».
Значит и тут что-то вроде бывшей «гарбузии». Интересно бы узнать. Рядом в комнате музыка и танцы. Заглядываю. Незнакомые парни топают и вертятся с нашими девчатами. Почему это девченки своих не пригласят? Хуже, что ли, тех? Смотреть скучно. Иду на лестницу. Ноги еле двигаются, а по пятам томительная скука.
* * *
Спортзало.
Пол натерт воском, блестит как зеркало. У баскетбольной сетки возятся с мячем ребята. Мягко шлепают прилипающими к полу босыми ступнями.
Надутый «до звону» мяч прыгает по рукам, летает под потолком и хлопается в щит.
– Гром! Небесная тварь! Что так долго не приходил? Тебя с первой команды выставить хотели.
– «Гарбузия» единомордно явилась… Чудеса в решете.
– Быстрей раздевайся, через десять минут игра с девчонками.
Все долой.
На мне уже синие трусы, малиновая майка.
Из крана шипя бьет в ладони закипающая струя… Мою лицо.
Такая легкость, точно снял не жалкую кучку одежды, а каменный панцырь.
Из женской раздевалки Вылетает с мячом пятерка девчонок. Коротко подстрижены. Белые трусы, голубые футболки. Одна в одну одинаковы.
Они бегут, пасуясь к противоположному кольцу.
Нам обязательно надо показать свою ловкость. Срывая «пас», проносимся мимо. Девчата яростно отбивают руки и снующий по ним мяч.
Мяч, жужжа, хлопается в мои ладони. Быстрая рука девчонки белой полоской взметнулась над ним… хлоп – и мяч, вырвавшись, скачет по зеркальному полу, любуясь на свое отражение.
– Нина?
– Ты только заметил?
– Разве ходишь на спорт? Я никогда тебя здесь не видел.
– Никогда не видел… даже тогда, когда занимались вместе… Ты, Гром, совсем слепой. Такой девчонки да не заметить.
Она, смеясь, ловит на ходу мяч и дает сильный пас.
Судья на центре. Стоим командой против девчонок.
Свисток.
Мяч взлетает над головами и падает на руки «центров». Защита зажимает нападение.
Мяч, сверкая новой шнуровкой, как бешеный бросается из рук в руки.
Отбиваю натиски голубых противников. За мячом трудно следить. Он охает, ударяясь о щит, трепещет в осатанелых руках. Руки на секунду хватают его, чтобы сейчас же перекинуть дальше.
Мяч уже затравленным зверьком носится по залу, вертится волчком, ища выход, норку… Наконец, нашел – кувырнулся в сетку.
Рю-юм. Рю-юм.
Свистит судья двойной гол.
– Вбили девчонки. Ребята, нажимай!
Мой противник – Нина. Перебиваю «пасы», идущие к ней.
Губы голубеют – она входит в азарт.
Прыгает, «фолит».
Быстро соображаю:
– Надо бы поосторожней. Нина ведь… Но нет – никаких слабостей – и выбиваю мяч. Нина свирепеет… Одновременно двадцать пальцев четырех наших рук крепко влипают в скрипящую кожу мяча и держатся, не отдают до «спорного» свистка.
Тайм окончен.
Держу голову над раковиной.
Прибегает Нина.
– Дай место.
И зажимает ладонью кран, из под которого со свистом пробираются тонкие рассыпающиеся струи. Они щекочут и холодят тело.
Пять минут отдыха кончились.
Свисток второго тайма.
Нина хватает рукой и скороговоркой:
– На твой край не стану. Подеремся.
Я рад.
* * *
Водяная сетка душа щиплет и разжигает тело.
Выходим из клуба и отбиваем шаги по холодной осенней панели.
– Обидно, что не каждый день спортзал для нас. А то скука. Подохнуть можно.
– Скука-а?
Она широко открывает глаза.
– Понимаешь, делать нечего, за все хватаюсь.
Смех.
Нина поворачивается и шагает спиной.
– Они скучают… такие концерты закатывают… Для чего ты это говоришь?
Рассказываю о последних днях.
– Ну и что здесь скучного… Просто вас дрессировать некому. Вот подожди, возьмусь за тебя.
Мы на нашей темной лестнице. Застывшие Нинины руки небольшими льдинками лезут греться за расстегнутый ворот моей рубашки, обжигают тело, грудь.
Вздрагиваю, терплю. Она, показывая полоску зубов, чуть слышно смеется.
– Как в огне… Ты не дергайся, Гром. Еще не так будет доставаться.
Нина теперь единственный близкий друг, но все же беру ее руки в свои и отвожу в сторону.
– Ты, Нинка, не понимаешь, как не хочется верить в конец «гарбузии». Раньше мы гуртом на собрании, на катке, в столовой, в бане… А сейчас каждый сам по себе. Осталось только допекать друг друга.
– Откуда это у тебя? Кого ты хоронишь? – Нина делается серьезной.
– Вы проста разленились, оттого и выкрутасничаете. Вам нечего делать, когда в коллективе застой. Новые ребята. Работать некому. Ходят табуном, создают свой комнатный «социализм», разваливают его и хнычут: «скучно!.»
Это она говорит холодно – по-ораторски, как говорят на собраниях, на бюро, но останавливается и уже тихо – по-своему.
– Скажи правду, у вас ведь не было настоящего товарищества?
– Настоящего – может… Зато мы…
– Давай больше об этом не говорить. Тебе надо взять работу и бухнуться в нее… У меня застыли руки, не отводи.
* * *
У проходной голубой лист – объявление. По листу прошлась воронкой отсекрская рука:
«Севодня пленум коллектива
ВЛКСМ.
Явка обзательна»
У объявления хохот. Прыгают над буквами карандаши, исправляющие ошибки. Правщики сами запарились. Взрыв гогота.
Кузнец третьегодник, Жоржка, отсекрствует с того времени, как призвали в армию лохматого, веселого Яшкина.
Жоржку выбрали как лучшего компанейского парня, теперь он парится, наживает врагов. Как все наши кузнецы, он мордаст, широкоплеч. Имеет толстые сучья-пальцы и девятнадцатилетние голубые глаза.
В крошечной комнате коллектива галдеж, сизый папиросный дым.
Жоржку окружили «летуны». «Летун» – это птица, живущая за городом. После пяти часов никакие взгрейки на бюро не могут удержать в фабзавуче эту мечущуюся стаю. Им бы только за ворота, а там галопом… Грязь брызгами… Несутся на первый поезд к домашним щам, блинам, картошке. У всех «уважительные» причины.
– Мать заболела…
– На курсы надо…
– Раньше двенадцати никогда домой не приезжаю… Хоть раз бы…
Остальные тоже страшно заняты – и вообще…
У Жоржки набухает кровью шея. На лбу вздувается синяя жила.
– Валите, ребята, по цехам. Все равно ничего не выйдет. Комсомольцы… Значит обязаны быть – и баста.
«Летуны» уходят мокрыми курицами.
– Я тоже к тебе.
– Смыться хочешь? Ничего не выйдет.
Жоржка сердито достает из стола сверток. Разворачивает. В свертке ветчина и булка.
– Я не за этим. Хочу отказаться от звена. Надоело. Сведения да списки, списки да сведения. Мертвая работка – не по мне.
– А ты что – руки в брюки и Вася?
– Брось. Нельзя же меня морить на одном деле. Мне бы теперь поживее что-нибудь. Кипучее… Ну, хоть стенгазету, что ли. Заставлю гаркать, а то с прошлого года молчит…
Жоржка удивлен. Привстал, обалдело смотрит. Потом, точно боясь, что я откажусь, торопливо роется в груде бумаг.
– Это молодцом! Слетел манной прямо. Меня совсем заели в райкоме. Сотков ищет и все подыскать не может парня кумекающего… На, тут все директивы. – Сует затрепанную папку пожелтевших листков.
– Прочти и собирай ребят. А мы на бюро утвердим.
Берет кусок булки, кладет на нее ломоть ветчины. Остальное подвигает ко мне:
– Лопай.
* * *
По цехам развешено воззвание:
«Стой!
Редколлегия стенгазеты ждет заметок. На днях выходит первый номер газеты. Желающие работать – зайдите в бюро коллектива».
Редколлегию, вывесившую воззвание, пока представляю я. Прошлогодняя отбрыкивается.
– Надоело… и так перегружены.
Жоржка лупит чернильницей по столу.
– В доску расшибись!.. Газету выпустить надо.
Его останавливает чернильный фонтан. Чернила испятнили лицо, рубашку и руки. Холодная капля на моей щеке.
Жоржка вытирается комком бумаги.
– Главное – спокойствие. Откуда дурь? Как говорю, так обязательно что-нибудь сцапаю.
Он открывает форточку и смотрится как в зеркало.
– Зеброй стал. Ну и рожа!
Бежит мыться, а возвращается таким же пятнистым.
– Другое бы что, так можно быстрей провернуть. Стенгазета– добровольное дело. И не ухлю в ней я ничего. Действуй– помогать буду.
Почтовый ящик редколлегии наполнен бумагой.
– Ну, хоть здесь завоевание.
Высыпаю содержимое. На столе разноцветная кучка: кожа от колбасы, корки и хорошо сложенная оберточная бумага. Среди них две маленьких записки.
На одной – «Бросьте, ребята, кляузное дело. Все это буза. Организуйте лучше чечеточный кружок. А то на танцах от наших ребят всех девчонок поотбивали. Частник за уроки здорово дерет».
Второе письмо: «Гаря. Я с тобой больше не разговариваю. Между нами все порвато. Зачем ты вчера филонил с Лелькой.
Г + М
–
2
Внизу приписано красным карандашом: – «Порвато», выдумает тоже. Придумываешь формулы, а у самой по математике кол».
Вот и все.
Жоржка решил итти в народ. Пошел по цехам агитировать. В литейку забежал сияющим.
– Клюет, Гром!
Вытащил список. Первыми фамилии Шмота и Юрки.
– Чудеса… Как это они?
Дальше в списке: – Бахнина – токарный цех и Ежов – жестяницкий.
Вечером после звонка в коллектив зашел недавно работающий в фабзавуче педагог по родному языку «Сан Санич» Тах (не спутайте с песочницей «Дыр-доской»). Он черноволос, высок, нервно подмигивает правым глазом. Носит военную гимнастерку.
– Здравствуйте, товарищи! Здесь редколлегия?
Жоржка сначала таращит глаза, как бык на новые ворота, потом солидно:
– Здравствуйте, товарищ Тах. Редактор у нас литейщик Гром. Вот он. Будьте знакомы.
Дело заваривается не на-шутку. Сую нерешительно руку и по глупой привычке бормочу:
– Наше вам с кисточкой.
Тах смущен. Мигает глазом, потом хорошо усмехается.
– Я хочу помочь вашей редколлегии. Если разрешите, конечно. Когда у вас будет заседание?
Он вынул блокнот. Наобум бухаю:
– В коллективе… Завтра в обед.
Тах записывает, смотрит на часики.
– Тороплюсь. Кружок в ремонтных мастерских. Значит, до завтра.
Мнет руки и, нагибаясь в дверях, уходит.
– Вот это да. Педагоги берутся. Вы только, ребята, осторожней там. Держись, Гром.
Жоржкина рука как дубина хлопает по моему плечу.
* * *
Вначале всегда трудно. Придется на первый номер заготовлять материал самим. Потом пойдет в ход наша машина.
Учит, подмигивая черным глазом, Тах.
– Кончено… Пиши, секретарь.
Бахнина светловолоса, глаза у ней влажные и свежие, точно впервые открылись сегодня. Крошечными пальцами она выводит:
– Стенгазета из наших сил…
– Какой срок для сбора материала?
– Нужно сделать в пятидневку.
– Да, нам медлить нельзя.
– Через два дня собираемся опять здесь же.
Редколлегия расходится.
* * *
Свободный час. Надо собрать материал.
* * *
Кузнецы как куры копаются в куче железных обрезков. В кузнице нет железа – учатся на хламе.
Будет заметка.
На дверях кузницы приказ:
«… Домбову выносится строгий выговор за драку в цеху…»
Кузнецы прочли приказ. Молчат. Потом кто-то тихо:
– Зря, ребята, к Тольке пристаем. Влип парень.
Когда те уходят, показывается из кузницы Толька. Волосы сырыми пачками на лбу. Близко придвинув к листку глаза, читает приказ. Сморкнулся, оглянулся и сорвал его с двери. Снова прочитал, плюнул в синие буквы искомкал.
* * *
Токарка.
Три ряда станков. В ремнях точно запуталась гигантская муха – жужжит, стрекочет. Ребят в токарке мало, и те – щупленькие, низкорослые, работают с подставкой. Зато девчата– цветник. Так и стригут глазами.
Нина поднимает голову и быстро опускает. Следит за резцом. Она уверена, что подойду к ней.
Прохожу мимо, к Бахниной.
– Как дела?
– Думаю все. Хочу написать о наших чарльстонщицах, о мастере. Видишь, и о станках надо, работаем на старых таратайках, давно бы их надо выкинуть.
Сейчас Нина растерянно следит за нами, потом резко поворачивается и делает вид, что ее только станок интересует..
– Схожу в другие цеха.
– Подожди, Гром, нагнись.
Бахнина белыми кудряшками щекочет висок.
– Как-то неудобно о своих девчатах писать, рядом работаем… Я расскажу, а ты, Г ром, составь сам.
– Струсила?.. Я-то думал – бой-девчонка…
– Да ну тебя, напишу.
* * *
У женской уборной монтажники ставят батареи пароотопления. Юрка стоит у окна, что-то записывает.
– Ты чего здесь?
– Монтажничаем.
– С карандашом?
– Это я только сейчас. Тут интересное дело. Целую статью накачу. Ты знаешь, какие бродят девчонки? Смотри. – Он показывает запись:
Соломкина – 9 раз Никитина – 7 раз Лапкина —2 часа Плечи подымаются к ушам.
– Ни бум-бум не понимаю.
Юрка объясняет:
– Это они в уборную по стольку раз до обеда бегают. Фокстротят, поют, мажутся. А я вроде как заведующий общественными уборными – на карандаш и давай отчет.
* * *
Ряды черных тисков отгорожены предохранительной сеткой. На сетке перед каждым слесарем листок с самодельным чертежом.
На зажатый в тисках металл набросились пилы, напильники, ручники и в неудержимой пляске зудят, тукают, повизгивают.
По рядам ходят мастера, хмурятся, поглядывают.
Слесарка самый большой цех, а выловить что-нибудь трудно.
Из конторки вылетает Грицка. Волосы ежом, на красном лице выпуклое золото веснушек. Он не может спокойно говорить.
– Откажусь от поммастера… К богу в рай всех. Ребята меня не слушают. Скажу – сделай так, а они наоборот – по-своему пилят. «Запорют» и жалуются мастеру – мол, он так велел. В коллектив жалуются, когда отругаешь за это кого. Сегодня Жоржка отчитывал… теперь мастер…
– Ладно, Грица – берем на заметку.
* * *
В раскрытое окно лудилки выбивается бурый дым Там кашляют и паяют жестяницы. Кислотный воздух. Сушит горло, глаза.
– Здравствуйте! Как живем – паяем?
– Ты не сюда попал, твоя в токарке.
– Что у меня в токарке?
– Знаем, братишечка, не строй коровьи глазки,
– Сама ты земфира волоокая. Я за делом, а она трепатню… Почему вас заставляют работать в этой морилке?
– А ты что, завмастом стал? Смотрите, девчата, какую он моську деловую строит.
– Как же, редактор и вообче…
– Делопуп.
Смех.
– Ты, Гром, так и пиши. Не жизнь, а жестянка. Качать будем потом. А теперь сматывайся, посторонним торчать в цеху воспрещается.
* * *
Что я брожу по чужим цехам? Литейка бузливей всех, а молчу.
Будет статья – не статья, а рассказ целый. Сделаем.
* * *
Начинается серьезное. Наплывают старые дни, вечера, ночи. Те дни, когда на моей груди болтались красные языки пионерского галстука. Когда был жив единственный родной кочегар – батька. Даже когда его обварило паром и то просиживал вечера за боевой школьной газетой.
Разглаживаю бумагу. На ней буду рассыпать буквами мысли. Это будут кусачие заметки.
В «гарбузии» тихо. Шмот что-то сочиняет. В муках творчества вспотел, изгрыз пол-карандаша, а на бумаге одна сиротливая строчка.
Самохин, заткнув уши, лежа на койке что-то зубрит.
Грица мечтательно жует.
Мелкий стук в дверь… Кто-нибудь из наших. Теперь вошло в привычку изводку начинать еще за дверью.
– Входи, не волынься, а то табуреткой запущу!
Входит смущенная Бахнина.
– Я к вам, ребята.
Опускаю табуретку.
– Ты извини. Думал, свои треплются.
Она оглядывает комнату.
– Как у вас мусорно. Почему не убираете?
– Здравствуйте. Разве гости об этом говорят?
– Я не гость, у меня дело.
У Шмота появляется галантность кавалера. Он, краснея, сует табуретку и кланяется.
– Будьте любезны, садитесь.
На наш смех обижается.
– Вот дураки. Вежливости не понимают.
«Вежливость» у Шмота из книг. Он поглощает их десятками. Чтиво отборное – о герцогах, графах и индейцах.
Прибегает Нина.
– Я готова. Идем.
– Куда?
– Ты еще не рассказала? Нет. Так я сама скажу. Я тоже буду работать в редколлегии. Поняли? А сейчас собирайтесь на вечеруху.
– С чего это?
Бахнина, запинаясь, растолковывает:
– Домашняя вечеруха… Ну да… И меня зовут с подругой, только чтоб смазливей была… Это у агитпропа, у Соткова. Мы с Ниной сговорились вас взять. Он агитпроп, а все по домашним бегает. На заводе мог бы организовать… Ни потанцовать, ни… никогда у нас не делают вечеров… Ну вам и так понятно.
– Почти что понятно. Одевай, Шмот, свой парадный жупан.
В коридоре ползут навстречу Юрка с Толькой. Толька петухом запевает:
– Я бранду себе достану…
Его ноги цепляются одна за другую. Глаза как розовые плошки в паутине.
Юрка одной рукой поддерживает Тольку, другой срывает кепку и затыкает ею его раскрытый рот. Девчата в стороны.
