355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петр Францев » Под черной звездой » Текст книги (страница 13)
Под черной звездой
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 07:01

Текст книги "Под черной звездой"


Автор книги: Петр Францев


Жанр:

   

Религия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ КАЗЕННЫЙ ДОМ

Чтоб этот мир земной не омрачила тьма, Будь путеводною звездой, сожги себя дотла! Джами

Хлопоты, дорога и казенный дом... Как мало и как много смысла в каждом из этих слов. Впервые эти слова я услышал от ворожеи-цыганки, которая произносила их, глядя на пасьянс гадальных карт, разложенных перед собой, сидя в избе у нас за столом. Для меня они тогда мало что значили, а для моей матери, загадавшей на своего сына, моего старшего брата, говорили о многом... – Брось, товарка, еще разок-другой, может быть карты твои брешут проклятые, – просила она цыганку наивно простодушно... – Карты не брешут, голубушка, смотри сюда сама! – тыкала она обиженно пальцем на три коварные карты, выпадавшие раз за разом из колоды. Крепись, голубушка, – утешала она как могла мою мать, – пустые хлопоты, дальняя дорога, казенный дом выпадают все время сыночку твоему – в мире царит неумолимая необходимость и человек не может никаким образом изменить ход событий и свою судьбу... И точно, как в воду глядела, шельма, через некоторое время брата осудили и отправили за тысячу километров в лагерную зону Усолья. С тех пор у меня ко всякому роду гадалкам появилась какая-то суеверная неприязнь и даже крайнее опасение при встрече с ними. Как-то раз на базаре ко мне пристала одна цыганка с настойчивым желанием погадать мне на картах. Открещиваясь от ее услуг я подал ей деньги, только за то, чтобы она от меня поскорей отвязалась. Но она не брала их, говоря, что она берет гроши только за ворожбу. – Зачем мне ворожить? Что было – знаю, а что будет – тоже. Пустые хлопоты, дорога дальняя, казенный дом!.. – Только карты про все могут сказать, а человеку того не дано, красавчик, – все липла она ко мне. – Ну хорошо, хорошо, – сдался я ее уговору. – Хлопоты, дорога, казенный дом... – несколько раз повторила она, уставясь в карты. – Откуда ты знаешь об этом, касатик? Тебе что уже кто-то и без меня про то нагадал? – подняв на меня глаза чернее ночи, спросила она удивленно. – Нет, никто, мы живем с тобой, сестра, сама знаешь в какой стране!.. От того-то всюду и пустые хлопоты, и дальняя дорога, и казенный дом... Плохо, что твои карты не говорят как избавиться нам от язв коммунистической заразы. – Этого никто не знает, миленький, ни дьявол и ни Бог! – Неправда твоя, женщина, – возразил я ей. – Ничто дурное в мире не совершается без козней сатаны: именно антихристы и есть сподручные и ставленники его... И одолеть нам из поможет наша вера в святое дело и Бог! – заверил я ее, давно продумывая грандиознейший план по ликвидации антинародного режима в стране. Гражданское общество к началу шестидесятых годов в СССР представляло из себя горючую смесь, готовую взорваться в любом регионе его в любое время, кабы не вооруженные силы страны, выступавшие всегда в роли жандарма и пожарного. Огромнейшая армия, могущественная, мобильная, оснащенная новейшим типом вооружения с отличной выучкой своих солдат и офицеров, сплоченная железной дисциплиной, только и могла еще на долгие годы продлить агонию прогнившей государственной системы, полностью изжившей саму себя, которая могла в случае чего даже начать и третью мировую войну, войну на самоуничтожение человечества, где бы не стало ни победителей, ни побежденных... Предпосылкой успеха разложения Советской Армии изнутри было то обстоятельство, что а начале шестидесятых годов ее ряды стали пополняться призывниками предвоенного и военного года рождения, которые резко отличались от своих предшественников и трезвостью своей мысли и раскрепощенностью своего духа, притом нисколько не уступая им физической выносливостью. Все они были дети войны, ненавидевшие войну, для которых и Сталинская победа в сорок пятом не обернулась манной небесной, а была продолжением войны – с жуткой голодухой и повальным мором, выживали из них лишь самые, самые, самые... И это было обнадеживающим фактором в реализации моей программы по части развала армии. В В ночь на тринадцатое ноября под сумрачные завывания метели в призывного пункта Кустаная я уже маршировал в большой колонне новобранцев по улицам ночного города. Придя на станцию, вся эта дикая дивизия погрузилась в вагоны и вскоре эшелон тот двинулся на запад. На всем пути следования отношение к нам было как к уголовникам, а не защитникам отечества. На всем пути следования, где военный эшелон делал свои остановки, призывников в нем встречали по обе стороны путей вооруженные отряды солдат с собаками, перекрывая все подходы и выходы. Вымуштрованные, бесстрастные истуканы в военной форме, держа автоматы на изготовку, не вступали с нами ни в какой контакт и были наготове, как и служебные их собаки, выполнить любой приказ своих командиров... По прибытию в Москву нас всех растасовали, как колоду карт, посадили в военные крытые грузовики и развезли для прохождения дальнейшей службы по частым военного округа. В части, куда я попал служить всю нашу группу отправили не месяц в карантин для прохождения курса молодого бойца. Будущие наши командиры были в общении с нами бездушно холодными роботами, изрекавшие собачьим лаем лишь одни команды. Однословные команды, выкрикиваемые время от время, заменяли им живую человеческую речь. И движения их были какие-то прямолинейно-дерганные, как у оловянных солдатиков в детских мультфильмах. Да и сама служба напоминала мне чем-то детскую игру типа "всесоюзной зарницы", где каждый мнил себя, если не героем, то уж классным разведчиком точно. Во всеобщей подозрительности, шпиономании, царивших в армии, открыто прививался романтизм к войне и всякому насилию. Групповое топанье ногами по два часа уряду до обеда и после называлось строевой подготовкой. Более скучного и бесполезного занятия нельзя было себе и придумать. Свое недовольствие такому распорядку обучения я в первый же день выразил тем, что отказался от подобной муштровки, сославшись на неудобство армейской амуниции, тем самым подавая пример всем другим к непослушанию и симуляции. – Портянки сбились, и сапоги жмут, командир. Пойду-ка переобуюсь, – выйдя из строя, доложил я опешившему сержанту. И не дожидаясь разрешения присел на буствер кювета и начал переобуваться. – Рядовой Терновцев, немедленно встать! В строй! – заорал злобно на меня сержант. – По уставу не положено повышать голос на подчиненных, – напомнил я ему. Взбешенный моей неподатливостью, он круто повернулся к роте и отдал приказ: – По кругу плаца бегом, марш! Рассчитывая расправиться со мной таким не уставным приемом, воздействуя через недовольство моих сослуживцев, он долго гонял их, стоя в центре круга, описываемого оштрафованной ротой, пока люди в строю не стали, задыхаясь, роптать на него, только тогда раздалась его команда: – Разойдись! Вините барина своего, который отказался выполнять мой приказ. Отдувайтесь теперь за него сами, – прорабатывая, подбивал он против меня запыхавшихся бедолаг. И серость людская двинулась стеной на меня, возглавляемая бывшим комсоргом Соколово-Сарбайского рудника, прозванного за свой рост ходячей стропилиной. Подойдя ко мне, облакоченно лежащему на земле, он пнул по каблуку моего сапога, трусливо задираясь: – Ты чего тут разлегся, скажи? – вдруг осмелясь, повысил он голос. – Долго ли нам еще за тебя отдуваться перед сержантом, козел безрогий? – обрушился он на меня. – Долго, если вы будете все ослами безмозглыми, – отпарировал я. – А кто же за нас отечеству и родине служить будет, если все как ты отлынивать станут. – Служить бы рад – прислуживаться тошно, – а разозлясь, пригрозил ему, отойди от меня, Сатана, ибо сказано годе-то в Писании: Господу Богу твоему покланяйся и одному ему служи!.. Не надоедай мне, паскудный хлюст, пока я не обратил тебя в земляного червяка... Канай, канай, отсюдова по добру, по здорову шестерить к своему сержанту, скоколовско-сарбайский червяк, видно ты и вправду один такой закомплексованный их гнилой идеологией, нашелся среди нас – поддержал меня бывший целинник из Ростова, Васька Пожидаев. – В семье не без урода, – вставил я. – Получишь пару нарядов в неочередь по другому запоешь, – припугнул он, желая выслужиться. – Ты мне тоску не пророчь, комсомол, презерватив комунистический! – Ты че обзываешься, гнида? По шее получить хочешь! Так за мной не заржавеет... Посмотри, какой ты и какой я. Ты и ростом не вышел и в плечах не широк: глядеть не на что – малявка, а такой заносчивый! На помощь друзей надеешься?.. – Безмозглый чурбан, жирафа долговязая, не нужна мне ничья помощь. До бороды достану, мне и самому делать нечего, чтобы с тобой разобраться. Десять лет постоянных тренировок на выживание, понимаешь ли ты, десять лет то острожничал я, то бродяжил. И быка сшибить одним ударом – обучен, если буду вынужден защищаться. Хочешь на себе это испробовать, герой, – тогда нападай, – встал я напротив на изготовку... – Я привержен мирной коммунистической идее первым не нападать, – бросил он вызубренную еще в школе фразу, трусовато озираясь... – Всякий человек того, что он приобрел заложник. Ты заложник собственной глупости, – ты веришь в идеологическую химеру. Под службой Родине, Отечеству ты понимаешь беспрекословное выполнение команды мафиозной кучки чиновников, бюрократов. А надо служить своему народу, надо чтобы им, простым людям, жилось бы от твоей службы получше, полегче, порадостней... А не каким-то там горлохватам-пузанам. – О чем, о чем это вы? – развел он руками, не понимая. – Пику схлопочешь в бок, шестерка, сразу поймешь что к чему, – угрожающе выдвинулся к нему крутой кустонаец Доля. – Парни! Оставьте его в покое, – смешался я, чтобы не переборщить чего доброго и преждевременно не угодить за решетку. Хочет раболепствовать пусть раболепствует! Еще Аристотель утверждал, что люди по натуре своей делятся на свободных и рабов от рождения, что свободный человек он и в неволе стремится к свободе, а раб он и на воле – раб!.. Все мы здесь подневольные и тем не менее не должны позволять кому бы то ни было унижать наше человеческое достоинство. Чтобы заставить уважать себя, мы должны уметь постоять за себя. Так вот, только сплотившись воедино, мы сможем противостоять всеподавляющей военной машине, где попираются наши права человека узаконенным всевластием командиров, с одной стороны, с другой старослужащими в их неуставных взаимоотношениях с молодыми. – Дурной пример заразителен! – Отчитывал нас ротный старшина на вечернем построении, – без году неделю служите, товарищ Терновцев, а что себе позволяете? Да знаете ли Вы, что за дезорганизацию в армии полагается?! устремился он ко мне. – Какая так дезорганизация? У каждого своя голова на плечах, сами так скушно и неинтересно обучаете, а потом ищете виноватых, – прострочил я, как из автомата. – Рядовой Терновцев, выйдь из строя! Я вышел. – На первый раз – два наряда вне очереди, – объявил он. – Есть, – сказал я и встал в строй. Чрезвычайное происшествие в карантинной роте всю воинскую часть, можно сказать, поставило на "уши". – Вот вам на лицо хрущевский волюнтаризм в воспитании молодежи. Даже представить себе подобного раньше никто не мог... Где это было видано, чтоб целая рота отказалась от строевой подготовки сама по себе, – не унимался командир карантинной роты Пасечник, малорослый и щуплый, но очень шустрый человек капитанского звания. – Что ли кто гипнозом на них влияет, их словно магией какой всех околдовали, – жаловался он майору из политотдела в присутствии своих командиров взводов, младших офицеров. – А ну-ка, вызовите ко мне главного зачинщика происшествия, хочу на него поближе взглянуть, ишь неуживчивый какой гусь отыскался у нас подразделении, – все более раздражался он. Войдя в кабинет, я представился бодры голосом: – Рядовой Терновцев по вашему приказанию прибыл. – Что же ты, стервец, приказ командира выполнять отказываешься? Без ножа нас режешь, сукин сын! – вспылил он. – Всякий человек, здравомыслящий, отвергает то, в чем нет никакой пользы, не вижу проку я от нудной вашей маршировки: ни физического развития для человека, ни умственного, ни духовного... Растрачивать себя напрасно и грешно, и не рационально, товарищ капитан. – Рационально было б отправить тебя на гауптвахту, да нельзя по уставу, ты еще не принял присягу, – прервал он строго, указывая мне на дверь. Я круто развернулся, щелкнув каблуками, вышел. – Строптив, а поглядите какой молодец! Какая выправка и строен, и крепок физически, дерзок умом! Толпа стекается к мудрецам, как вода, сказано в притчах соломоновых, – заговорил и майор, – попробуйте-ка возразить его доводам, что нет пользы, в бесполезном, – обратился он к присутствующим офицерам. Те в нерешительности молчали, поглядывая друг на друга, соблюдая строго субординацию. – Понимаю вашу заминку, – пришел к ним на выручку самокритичный политработник. – Однозначно принять или отвергнуть его тезисы конечно нельзя. Прав он в том, что не в почетный же караул мы их готовим, а к суровой солдатской службе. Научился боец вскидывать руку к козырьку для приветствия, да ходить в строю в ногу и довольно с того, а главное физические данные в них надо бы развивать. Чего греха таить, сегодня многие и кадровые военные, что с тяжелыми задами расселись в кабинетах, подтянуться-то на турнике как следует не умеют, что уж говорить о солдатах срочной службы, все нормы по физической подготовке у нас в армии ужасно занижены, пригодны разве что для поваров. Лучше б конечно было бы уделять больше внимания духовному и физическому развитию для повышения боеспособности личного состава. Да штабистам этого никогда не понять, строчат себе что на ум придет в своих инструкциях, а нам их глупость всякую приходится безоговорочно выполнять. Не могут в верхах там понять психологию современного солдата, человека образованного, инициативного, бесстрашного, готового проявить себя во благо лишь конкретного дела, не расходящееся с его принципами и убеждениями. Это не то, что их предшественники, которые молча горы ворочали и под пули лезли по всякому поводу и без повода, не ради пользы дела, а вопреки здравого смысла, ради выполнения самого глупого приказа. Железная муштра, насаждаемая через страх репрессий за неповиновение приносили когда-то действительно ощутимые результаты. Теперь же, как видим, наши новобранцы совсем другой контингент, и к ним подход круто должен изменяться. Непререкаемый авторитет командира в первую голову теперь будет влиять на уровень их духовного воспитания и на качество воинской подготовки... Через месяц службы в карантине всех бойцов нашей роты распределили по подразделениям чести. Я попал в специальную инженерно-саперную тору, где приняли нас с распростертыми объятиями. Кому-то ж нужно было пополнить ряды уволенных в запас. – Дудаев тебе фамилия? – обступили меня со всех сторон старослужащие воины. – Как ты сильно похож на одного нашего сослуживца-чеченца, который совсем недавно демобилизовался из нашей роты. Мы подумали не брат ли ты его?.. А ты оказывается русский! Он мой ученик! – Все люди по идее должны быть братьями, не взирая на нацию. Очень плохо, что в бесконечном человечестве большая редкость человек, – бегло процитировал я Игоря Северянина... – Дак ты и есть тот самый Терновцев, который бунт в карантине устроил? интересовались "старички". – Какой там к черту бунт, просто преподал кое-какой урок одному сержанту службисту, да разок старшине нос утер... – Расскажи, расскажи, как это ты умудрился... – Да никакой в том мудрости: просто старшина объявил мне наряд вне очереди и дал задание после обеда вымыть ленкомнату. – Будет сделано, старшина! – ответил я ему, и пока вся рота занималась на плацу строевой, я знакомился с плакатами и картинами, что висели там на стенках, о мытье полов вовсе и не помышляя. Через пару часов является старшина и грузно чиркнул каблуками сапог по полу... аж след черный остался... – Перемыть! Халтура! Никуда не годится, – небрежно бросил он. – Есть! – без пререканий, четко по-военному ответил я. А когда он вышел, продолжил свое прежнее занятие. Перед самым обедом он заглянул в ленкомнату, надменно осведомился: – Ну что перемыл? – Обижаете, товарищ старшина, в поте лица весь день трудился! – давясь смехом, ответил я. – Вижу, вижу! Классная работа! – похвалил он. – Неужто не заметил подвоха... – Так я ему и позволил... – Нашего старшину тебе на "мякине" ни за сто не провести... – Побачимо, – говорят хохлы на этот случай, – туманно намекнул я сослуживцам на свои значительные возможности... Развалить армию оказалось в самом деле не легким делом. Так как весь ее организм, отлаженный многими десятилетиями, функционировал в любых условиях слаженно, четко и без перебоев. В нем не было каких-либо слабых, уязвимых мест; в каждой ячейке было предусмотрено все или почти все для выполнения поставленных задач. Классические формы, определявшие военный коммунизм, находили здесь полное свое воплощение в конкретных практических делах. Не даром, большевики хотели по образу и подобию его жестких и жестоких канонов и схем, построить мировой коммунизм... Для воспитания и подготовки полноценного бойца там было предусмотрено и расписано по времени до самых мелочей: в суточный цикл службы и быта солдат входило все, начиная с подъема и кончая отбоем, включая сюда: физподготовку, учебную часть, трехразовый прием пищи, отдых и сон... Человек автоматически становился здесь живым предметов, роботом, за него думали и все решали. Солдат должен был лишь выполнять приказ убивать: без всяких раздумий, походя, по привычке, как выдрессированная собака, по команде хозяина – фас!

ЗМЕЙ МЯТЕЖА

Я – господь твой, который хочет вывести тебя из дома рабства. (из Библии)

Солдату не надо было все три года, пока он проходил срочную службу в армии, ни о чем беспокоиться. Там он был на полном казенном обеспечении. Вовремя – и напоят, и накормят, и даже в чистую постель уложат в обмен на личностную свободу каждого. Того, кто не может, научим, а того, кто не хочет служить, заставим! – было главным девизом в армии. Взорвать армейский монолит изнутри можно было только по двум сценариям: первый – это поощрять балдежную "дедовщину" для перевода ее в русло абсолютизации теневой власти старослужащих над молодыми бойцами, и тем самым постепенно раскачивая армейскую лодку; второй – это давать бой всякой "дедовщине"... И в самый короткий срок деморализовать ее кадровый состав. – Разве ж вы трусливые шакалы, чтобы пресмыкаться перед этими недоносками. Вам навязывают эти подонки свои кабальные условия только потому, что они дольше вас здесь служат, – обратился я к своим одногодкам, многие из которых лишились в первую же ночь почти всего своего нового обмундирования: и верхней одежды, и шапок, и даже сапог, и последовавшие затем угрозы – разобраться с каждым, кто станет проявлять недовольство, подтолкнуло нас у бунту!.. Устроить Варфоломеевскую ночь сучарам! – решили как один кустанайцы. И устроили... Да так, что усмирять нас была брошена поднятая по тревоге вся воинская часть, поскольку все старослужащие нашей роты в страже бежали в одном исподнем белье из расположения подразделения, ища спасения аж н а дальнем КПП. На другой день во всех частях Советской Армии от Бреста до Курил зачитывали тогда на вечернем построении личного состава краткие сведения об этом чрезвычайном происшествии, где указывалась причина возникновения ЧП и его последствия... Зачинщикам "театра военных действий" пришлось отбывать десять суток "строгача" на гарнизонной гауптвахте... Меня поместили в одиночную камеру с отключенными батареями, как самого заядлого возмутителя спокойствия в части "дабы служба медом не показалась"... – Эй, выводной" – стучал я кованным сапогом в стальную дверь камеры. Вызови дежурного по части и доложи начальнику караула, что я протестую против содержания меня в "холодной"!? с сегодняшнего дня я объявляю голодовку, как протест против чинимого здесь произвола. – Змей мятежа! Ты чего тут расхрабрился? – чуть лине сбежал в мою "богадельню" начальник гауптвахты старший сержант Почикайло. А был он такой болван, мне даже порой казалось, что в жилах у него течет не кровь, а моча, такой был мерин, а тут сразу проявил завидную прыть. – У нас не санаторий, это точно. Но что полагается тебе, не обессудь, – ты все сполна получил! – Батареи совсем холодные. Дунешь – пар видать. Зачем отопление отключили, начальник? – Ремонт, понимаешь, балбес, ремонт идет, перемерзла система. Отремонтируем, тогда может и включим. Терпи! Ты же закаленный воин: Крым и рым прошел и чертовы зубы, и медные трубы. В общем, доложим, согласуем, а потом еще поглядим на твое поведение, – с ехидной ухмылкой бросил он уходя, прихлопнув двери камеры так, что содрогнулось здание, а с потолка отлетела бетонная штукатурка и обрушилась прямо ему на голову, едва не лишив беднягу жизни. – Еще бы чуть-чуть и был бы тебе каюк, карачун, сержант Почикайло, – уже злорадствовал я за дверью. – Змей мятежа, в дисбат упеку за дезорганизацию в роте, – брызгая слюной, кричал на меня ротный на утреннем построении за то, что на его приветствие: Здравствуйте, товарищи!" рота дружно ответила панибратски-унизительно: "Здорово, капитан", вместо полагающегося по уставу "Здравия желаю, товарищ капитан". – Терновцев не искушает никого, Терновцев строго блюдет все божественные принципы и чтит власть – от Бога. Соблазняю если и кого, то только красотой своих идей, командир, – выговаривал я ему прямо из строя и зло добавил, – а если я змей мятежа по-вашему, то значит Господь сотворил меня из огня, а вас, чурку с глазами, слепил из глины, – рота закатилась от смеха... – Разговорчики, рядовой Терновцев!.. А послужило прелюдией всему тому, одно мое воскресное выступление перед солдатской аудиторией, проходившее в казарме, в расположении роты, где мне пришлось проявить себя в роли для них необычной... Сперва я сыграл в бильярд с лучшими бильярдистами роты в "американку", давая вперед им фору по три шара, затем вгоняя по восемь шаров в лузы кряду. Их удивляло в моей игру особенно то, что бильярдные шары от резкого удара моего кием не вкатывались как у них в лузу, а ударяясь о борт стола, подпрыгивали и спускались сверху точно в них... Затем я провел несколько гипнотических трюков с элементами самовнушения. Потом сыграл на гитаре. В репертуаре моем были многие классические вещи: и полька Соколова, и двадцать четвертый каприз Н. Поганини, и чардаш Монти, и полонез Огинского, и вальс Грибоедова, а также некоторые обработки вариаций на тему народных песен и плясок. В заключении я спел им под аккомпанемент гитары сочиненную мной песнь про бойца следующего текста: Опять война: разборки, драки. Тузы кровавые бойцов кидают в бой. И после каждой яростной атаки Юнцы беззвучно никнут головой.

И старички команды погребальной За ноги стащат их всех в кювет Их жизнь была обманной, безотрадной Мечтой несбывшейся, несбывшихся надежд.

Никто о них рыдать не станет, Никто слез горьких не прольет, Лишь раннею весною Сквозь дырку в черепе гвоздика прорастет.

В тот день наша рота даже в кино, в клуб не пошла, первый раз нарушив за многие десятилетия армейский распорядок. Восхищенные лица сослуживцев со всех сторон засыпали меня вопросами: где, когда и у кого я учился всему этому мастерству, на что я с грустью отвечал им: "Жестокие страдания лучшие из учителей". – Надо быть господином самого себя и иметь полную независимость от кого бы то ни было, да еще и страстное желание и веру в Бога, что он поможет достичь желаемого, вот и все, пожалуй. До грехопадения человек обладал квози-божественной способностью объектировать свои идеи: он даже думал существа и грезя творил, – стал просвещать я их, разъясняя, – найдя опору в вере, целомудрии и сверхзнании, современный человек тоже может отчасти возвратить себе прежнюю вертуальность (то есть способность осуществления желаний через мысль, слова, действия). Кое-что из этого я уже продемонстрировал сегодня перед вами. В тот же день ротный исполнил свою угрозу, правда не за колючую проволоку штрафников меня упрятал, а прикомандировал к спецгруппе пиротехников, которая направлялась на разминирование куда-то в Смоленскую область. Ротный наш никудышний был офицер: малограмотный, грубый солдафон, но и он не мог не понимать какую опасность я представлял для его карьеры. Подразделение, которым он командовал, никогда не блистало своими воинскими успехами, а тут еще и дисциплина совсем захромала, – на всю страну прославилось. – Заводилу, коновода, этого любимца роты Терновцева, срочно нужно куда-то определять, иначе мне не сдобровать – разжалуют и из армии выгонят, если хоть одно громкое ЧП опять на мою голову свалится, а ждать долго от него не придется, опять какую-нибудь штуку выкинет. И никакой управы на него нет, вся рота горой за него стоит, даже старшина, старый фронтовик, весь в медалях и орденах, Берлин брал, к нему как к сыну привязался – попробуй, отправь его в дисбат, такой все хай подымут, чертям тошно станет. Сам-то здесь без году неделю служу. Нет, не стоит с ним связываться, уж лучше пускай с пиротехниками едет на все лето минные поля разминирует. Он такой заполошный, может где и залетит этот заумный умник, другого избавления от него нет, – насупившись сидел ротный в своем кабинете, решая мою дальнейшую участь. Провожали меня парни с завистью в глазах, говоря: – Ну, теперь ты там на воле вволю набесишься, на настоящее дело идешь! – Хороша воля целый день с миноискателем в руках, – говорили бывалые. – Запомни хорошенько, сапер всего раз в жизни ошибается, – наставлял меня старшина по-отцовски. – Сколько славных ребят таких же молодых как ты из-за спешки при разминировании на воздух взлетали во время войны – одному Богу известно... Да и я сам на итальянской мине с секретом чуть было не подорвался уже в самом конце войны, хоть и был уже опытный сапер... – Я выслушал внимательно все наставления старого сапера , и в благодарность за них пообещал ему строго выполнять все его профессиональные заповеди при проведении разминирования. Кстати, о ни потом мне в жизни очень пригодились... Удивительное дело, думал я, отъезжая, в такой организации как армия, где все держалось на приказе, можно было оказывается встретить, хоть и редко думающих, сердечных людей среди солдат, старшин и офицеров, видимо слишком глубоко заложено божественное начало в человеческой природе, если многие десятилетия собачьей дрессировки не сумели "вытравить" из человека в военной форме еще все человеческое... – Почему ты не идешь как все отдыхать, не перекуриваешь, – однажды спросил меня удивленно старший нашей спецгруппы лейтенант Веселов. – Тебя будто подменили – просто не узнать теперь Терновцева... – Разминировать земли русские – священный долг каждого и почетная обязанность для истинного гражданина и патриота России. В этом гораздо больше проку, чем скажем защищать "геройски" на поле брани во время войны сталинские режимы. – Освобождать Родину от захватчиков, разве не геройство? Не долг? Не обязанность? – уставился на меня он после такого моего ответа. "Героем можешь и не быть, но человеком быть обязан," – был мой ответ с последующей интерпритацией. " Человек отличается от животного тем, что разумен: способен анализировать свои действия, отделять хорошее от плохого и потому не должен делать ничего дурного, чтобы оно бумерангом воздаяния божьего не обернулось к нему. – Преувеличенная роль отводится наши защитничкам советской пропагандой. На самом же деле все они от рядового солдата до маршала, от матроса до адмирала, были всего навсего послушными марионетками, в руках опытных лицедеев антинародного режима. За веревочку из дергали, они и воевали, отстаивали их свободы и блага, а народ-победитель стал жить в тысячу раз хуже, чем до войны. – "Зато победу добыли, освободили свою страну от захватчиков". – "Какая победа, какое освобождение, лейтенант, – что дало твое освобождение, твоя победа нашему народу – закабаление, голод? Опричникам Сталина – вот кому нужна была та победа, чтобы продолжить безнаказанно изголяться над россиянами... Подмена понятий в общественном сознании произошла благодаря многолетней пропагандистской шумихе, раздуваемой нашими идеологами, вокруг многих жизненных вопросов. Люди стали думать наперекосяк оттого, что им, как подопытным кроликам, внушали долгое время откровенную ложь про светлое будущее, введя их под конвоем в царство кривых зеркал, где все самое ложное выглядит вполне правдоподобно. Чего не коснись – везде обман. Вот и вы говорите – они защитили весь мир от фашистского порабощения. А чем, скажите на милость, коммунистическое порабощение лучше фашистского? Коммунистическое-то порабощение осталось! Только заикнись кто где, даже сегодня, – сразу упрячут куда надо, чтоб замолчал навечно". Точно такой же вопрос, что мне задавал лейтенант, задали и мои новые сослуживцы после ужина на вечерней прогулке перед отбоем. Подобный же ответ прозвучал им из моих уст, но уже во всеуслышанье... – Да не верьте вы ему, братва, – вскипел тут ефрейтор Голопыха, кандидат в партию, – заливает он все. Сам выслуживается перед лейтенантом, шкура, хочет заработать отпуск поскорее, а нам здесь лапшу на уши вешает своими высокими принципами... – Какие проблемы, ефрейтор? Меня спросили – я ответил: кому не нравится пусть не слушает. А ты, стукач, можешь в особый отдел бежать на меня донос строчить. – Да как ты, гад, смеешь говорить так неуважительно и зло об своем народе, который тебя и вспоил, и вскормил... – Оттого, значит, и "смею", что никто меня не поил и не кормил и кто-то же должен просвещать таких смутноголовых баранов как ты, погрязших в коммунистическом дерьме. Человек не может жить вечно в грязи, если он человек, конечно, а не свинья. – Выходит, я свинья, раз в кандидатах хожу? – Нет, ты кабаняка, – под общий хохот съязвил я. Разъяренным быком он бросился на меня, желая пригвоздить меня к стволу дерева, от которого я стоял невдалеке, на возвышенности. Не сдержать мне было миром его озлобленного натиска. Я резко уклонился влево, одновременно подставив под него свою правую ногу и он, споткнувшись об нее, запахал носом землю по инерции еще и ткнувшись башкой в дерево. Не дав очухаться, я подскочил к нему, лежащему ничком на траве, и нажал коленом левой ноги на центр хребта его позвоночника, одной рукой схватив за волосы, другой – стопу его ноги и с силой потянул на себя вверх, вводя тело противника в позу "скорпиона", применив к нему таким образом один из болевых приемов самбо... – Больно! Отпусти! Спину сломаешь, – простонал он под хруст своих костей. – Успокоился, глупышка? – спросил я, ослабевая понемногу свой нажим. – все, все, кореш – сдаюсь! Твоя взяла. – То-то! Будешь знать как задираться и хулиганить! Лишь тот, кто может пожалеть людей, имеет право их ненавидеть... – Ну и ловок же ты, черт мятежный. Чуть было мне все кости не переломал. И откуда у тебя столько запалу и энергии? – Здоровый дух формирует здоровое тело... Запал и энергия у меня от матушки земли, потому как я защищаю и очищаю ее всегда от всякой нечисти и скверны... – Никакого тебе отпуска, Терновцев, – холодно встретил меня командир роты, капитан Плешивцев, когда по приезду из командировки в свою часть, я зашел к нему в кабинет, чтобы узнать о своем отпуске, заработанном мной в другой воинской части. – Как никакого, а фирменная бумага с гербовой печатью на меня, которую вам передал взводный, разве не отпуск? Мне ее дали в той части за отличную службу, за смелость, за усердие при разминировании опасного объекта... – Твоя бумага это всего лишь формальное ходательство, ходатайство так сказать, за тебя перед командиром нашей части и кому как не мне лучше знать и решать достоин ты отпуска и поездки на Родину или нет! – Не судите, да не судимы будете; смеется тот, кто смеется последним, сказано в священном писании, – сделал я тонкий предупреждающий намек злорадствующему бармалею в погонах. И больше не проронив ни единого слова, вышел вон из кабинета. Была глубокая осень. Приближался ноябрьский праздник. Вся наша часть готовилась к грандиозному смотру. На смотре должны были присутствовать самые высокопоставленные генералы и маршалы. В каждой роте с утра до вечера мыли, красили, чистили. Комиссия за комиссией, то окружная, то министерская, бывало наезжала... Выйдя от ротного, основательно расстроенный, я снял свою верхнюю одежду и бросил ее, отводя сердце, прямо на пол у раздевалки как бы в отместку, за причиненную мне обиду, зашел в умывальную комнату, чтоб под краном холодной воды дикий жар души остудить. Вся рота в это время была на ужине, а дневальный, что стоял на страже у тумбочки в коридоре, тоже куда-то запропастился... А тут, как на грех, нагрянула та самая комиссия из минобороны. Так же как и я, все ее члены прошли по всему пролету коридора никем не замеченные. Дойдя до раздевалки и увидев на полу разбросанные вещи, все они: подполковники, полковники, генералы сочли за издевательство над собой, за неслыханное оскорбление комиссии со стороны всех наших ротных командиров. – Позвать сюда немедленно командира этой блудной роты капитана Плешивцева со всей его приблудой, – взревел весь пунцовый от злости ее председатель в звании генерал-майора, обратясь в стиле приказа к сопровождающему их дежурному офицеру, капитану Пасечнику, бывшему командиру карантинной роты. Тот мигом отыскал всех, кого надо было, и ведя их пред очи разгневанной комиссии с издевкой неустанно повторял, указывая на разбросанные вещи: – Терновцева эта работа! Его голубчика! Не дожидаясь доклада перепуганного капитана генерал указал им всем своим полусогнутым перстом на беспорядок в коридоре: – Как прикажете понимать, товарищи офицеры. Так-то вы ждете комиссию... Бардак кругом устроили, так и запишите в протокол проверки, – обратился он к младшим по званию офицерам из своей свиты. Каменными истуканами замерли в стойке "смирно по швам" наш "хозяин" со своими подчиненными, пока комиссия отчитывала их как провинившихся пацанов за их безалаберность и отсутствие дисциплины в роте. – Вот он где миленький прохлаждается, – услышал я визгливый голос капитана Пасечника, стоявшего у открытой двери "умывальника" вместе с ротным. Тот был бледен как смерть. – Без ножа зарезал, разбойник, змей мятежа, – хватаясь рукой за сердце простонал он, чуть не плача... На другой день, расхаживая как неприкаянный, с самого утра вокруг казармы, ожидая решения дальнейшей свой участи за вчерашнее, я услышал доносившиеся из помещения голоса дневальных, дублирующие друг дружку, сообщавшие мне, что меня вдруг вызывает к себе в каптерку старшина роты Сухин. Когда я зашел к нему, отец солдатский и говорит мне возбужденно: – Ну, солдат, собирайся опять в дорогу. Повезло тебе нынче снова избежать дисбата. Не боязно постоянно по острию ножа ходить, сынок? – пожалел он меня по-отечески. – Приходится рисковать, товарищ старшина, для того, чтобы осознавать себя человеком. Мы отовсюду притесняемы, но не сломлены, мы в отчаянных обстоятельствах, но не отчаиваемся... – Ты уже наверное знаешь, что капитан Плешивцев еще вчера был отстранен от своей должности. Он так расстроился из-за этого, что даже в больницу с сердцем ночью попал. – Он сам виноват, что так получилось, он нарушил золотое правило человеческой морали. В этой заповеди древности говорится: не делай другому того, что было неприятно тебе самому. – Теперь-то он ох как кается, что с тобой несправедливо поступил. – Когда на земле грешники каются, на небесах ангелы радуются. Кто слова своего не держит, тот не мужчина, а баба. На женщин я не обижаюсь. Где наше не пропадало, товарищ старшина. Женщина, есть женщина: что с нее взять... – Стала сегодня комиссия и твое личное дело просматривать, а у тебя в служебной карточке каких только нарушений только нет. Да вот попалось им на глаза отношение на отпуск от командования с той части, куда ты был прикомандирован на лето. Председатель так и сказал: – Фронтовой дух в нем сидит, да еще классный спортсмен-супермен, такому при генштабе только служить, а его чуть было в дисбат не упрятали. Не гоже никому такими воинами разбрасываться... – Короче говоря, комиссия дала мне предписание отправить тебя в Москву на пересыльный пункт, с чем я тебя и поздравляю... От всего сердца поблагодарив старшину за отческую заботу обо мне за все время нашей совместной службы, я вскину на плечо вещмешок и, крепко пожав на прощание руку старого солдата, отправился в неизведанный путь, сопровождаемы печалью... "Поток времен свиреп – везде угроза... Я уязвлен и жду все новых ран... В саду существ я сжавшаяся роза, Облито сердце кровью, как тюльпан!"..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю