Текст книги "Под черной звездой"

Автор книги: Петр Францев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ПРОЩАЛЬНАЯ ВЕЧЕРЯ Рассказ шестой Я несчастен. А ты с твоим могуществом, кто ты?

Было уже далеко за полночь, когда мы с Терновцевым, сильно проголодавшись, вспомнили об ужине. Но так как мы спохватились слишком поздно, ресторан был уже закрыт, то нам пришлось на этот раз довольствоваться по-солдатски сухим пайком. Весь наш провиант состоял из очень скудных запасов двух беспечных холостяков: небольшого куска ветчины, нескольких тощих рыбешек, подвяленной воблы, пары ломтиков зачерствелого хлеба, да полдюжины бутылок кислого жигулевского пива. И надо было самому видеть, чтобы удостовериться, с какой почтительностью он относился к этим остаткам роскоши из полу бросовых продуктов. Нет, то не было скопидомством или скареднической жадностью "скупого рыцаря", обладателя несметного сокровища, то была укоренившаяся в нем с детства, привычка, втравленная в него, как серная кислота в железо, возможно религиозным постом, возможно условиями его социального происхождения, а может быть и длительной политической голодовкой. Честно признаться, меня и самого вначале это несколько обескуражило: как то уж не вязалось одно с другим, не верилось в его особенное донкихотство, не верилось что человек, обладавший неограниченной возможностью, был бы также, как всякий другой, естественен и не прихотлив в жизни. Правда, в поведении его я не усмотрел и грамма напыщенной, напущенной актерской наигранностью в благочестие... Не было это похоже и на благовоспитанную сдержанность ортодоксального аристократа, хотя соблюдение кодекса чести и скромности и для него было богослужебной данью и вершиной суеверного преклонения. По-видимому здесь то и крылась интересующая нас тайна его аскетического воздержания от многих земных соблазнов, иначе что могло еще мешать молодому здоровому человеку окружить себя реальным изобилием во всем, если он мог по всякой своей прихоти, как мы теперь с вами знаем из предыдущего, и пить, и есть самые дорогие заморские вина и кушанья, мог жить и не тужить, утопая в бриллиантовой роскоши. Пользуясь и славой гения, и властью короля, и не истязать себя повседневными лишениями... Но здесь дело было, по-моему, еще и в том, что Терновцев никогда не принадлежал к числу великих шарлатанов, которые всегда стремятся во что бы то ни стало заполучить для себя желанную выгоду, всегда подумывая, как бы занять повыше положение в обществе в обмен на свои очень скромные достижения в области знаний и способностей, а там хоть трава не расти... Терновцев был контрастной противоположностью всей этой бездуховной просвещенности. В отличие от "людей пользы" он бы в "миру" свободным от практического интереса, порвавший с ним и живущий своей особой жизнью в мире чистой красоты и истины, как бы совершенствуя несовершенство самой природы. Люди-гении, к которым он принадлежал несомненно, это исключительные существа. Их в мире единицы, и они всегда несчастно одиноки, потому что их образ мышления, их творчество не понятны современникам и по-настоящему оценивается их уникальный вклад в развитие общества лишь будущими поколениями. Оттого-то и находятся они в постоянном конфликте с миром практической жизни, оттого-то и мытарствуют они, что отрешаются от своих утилитарных потребностей и видят в предмете природы или продукте своего труда не материальную их сторону, а их идеи, трактуемые в плановом духе, то есть: созерцая и восхищаясь, не обладать и иметь; находя свое удовлетворение в экзотическом созерцании перехода низших материй в высшую стадию сублимации, которую лишь им, одиночкам, дано постигать как божественное откровение. Балансируя между существованием и бытием, воспринимая недоступную обычным людям сущность вещей, а не только полезные впечатления от них. Терновцев нес людям тот тайный их свет истины, который просветлял и снимал с каждого давящий на него груз грубой серой действительности и который этим своим магическим лучом пробуждал во всяком, с кем он сходился и веру, и любовь, и великодушие, и красоту. "Возрождение утраченных традиций в отечественной культуре невозможно без полного изгнания из ее сферы антинародной коммунистической идеологии", говорил он в одной из последних бесед со мной. Идеологическая секуляризация, по его словам, и привела к разрушению всех прежних человеческих ценностей и надежд. Тяга к коллективным хлябям, считал он, оборачивается для людей изживанием у них фантазии, воображения, что порождает в каждом и душевный разлад, и физическую надломленность... "И пока воля толпы, – обобщено взвешивал он, – называемая классовой борьбой, не станет лояльной, и путь ее прогрессивным, а не реакционным, о фантастической ауре возрождения, провозглашенной в "перестройке", которая должна была бы освятить всех нас своим святым огнем возращенной свободы, сблизив умы и души людей, и которая должна была бы, наконец, остановить духовное вырождение нашей нации, сделав усиленный рывок к своему перерождению, что несомненно благодатно содействовало бы и другим народам, населяющим нашу страну, к переходу в высшее свое состояние во смене старого мышления, в оценке всех других критериев жизни, нечего и мечтать. "Век мой – зверь мой", – сказанное однажды Осипом Мандельштамом еще в начале нашего столетия и сегодня продолжает висеть дамокловым мечом над грешными потомками Адама... Позади остались также крупные сибирские города, как Тюмень, Ишим, Омск, Барабинск. Приближались неумолимо и столица Сибири – Новосибирск, где на станции Терновцев должен был сделать пересадку на другой поезд, точнее, на один из поездов южного направления, следующих в сторону Алма-Аты, Ташкента, а мне следовало еще долго, долго потом в мрачном одиночестве продолжать свое межконтинентальное путешествие дальше на Восток, до самого синего моря... Пыхтя натружено, наш поезд, убивав скорость, настороженно, будто примеряясь, стал несмело въезжать в клеточную дыру – громаду железнодорожного моста через Обь. Сквозь просветы прыгающего перед глазами частокола лестничных маршей из остальных могучих швеллеров дорожного сооружения можно было видеть из окна движущегося вагона обширные плесы реки, намытые прошедшим недавно половодьем; узкие глинопесчаные косы и даже целые подводные острова, отмеченные на бурой воде полосами буями; были видны и дымные светящиеся масляные полосы тавота или солярки, что растянуто текли широким неуклюжим монстром с постоянно меняющейся своей внешней формой. Особо выделялись по обе стороны водной глади и оба крутые берега реки, захламленные всякой всячиной, начиная с бугристых завалов строительного мусора и отходов из железобетона до целых гор ржавеющей сельхозтехники, возвышающейся мрачным памятником советской бесхозяйственности, что царила и царит еще по всей стране. Вверху и внизу по течению шли и шли нескончаемые не обихоженные и замызганные "родные наши плавсредства". То были самоходные суда и буксируемые ими баржи. Загруженные: одни – контейнерами, бетонными плитами; другие – щебенкой, рубероидом, битумом, – но больше всего шло их порожняком. На всем протяжении извива реки, куда достигало зрение, не было видно ни одной настоящей яхты – парусника, а так хотелось увидеть мне, если и не современную бригантину – лайнер, то по крайности какую-нибудь завалящую самодельную яхтенку, но чтобы она была легкою и вольною под белоснежным парусом, какие плавают по морям в чужедальних странах... Где-то в соседнем купе забренчала фальшиво гитара и чей-то сиплый голос запел популярную песенку-однодневку. "Пойдем послушаем, что ли? предложил мне Терновцев. – Не настроенность инструмента невозможно как ухо режет!" – пожаловался он. "А мне так ничего, наверное, медведь на ухо наступил", – смеясь, ответил я. Выйдя в коридор, мы постучали в дверь чужого купе, где веселились подвыпившие люди. Дверь открылась и нас впустили, пригласили в гости. Компанийка из четырех человек, изрядно разгоряченная крепкими напитками, шумно потеснились, уступив нам место с краю. "Если можно, разрешите подстроить Вашу гитарку, – не садясь на диван, потянулся Терновцев к играющему "вокалисту". "Пожалуйста!" – протянул тот дешевенький свой инструмент, несколько сконфуженный и недоумевающий. Пройдя быстрым-быстрым постукиванием по всем струнам гитары большим пальцем правой руки но несколько раз кряду: сверху вниз и снизу вверх, он левой рукой стал поочередно подкручивать влево вправо каждый из семи колков струнодержателя на головке грифа гитары, добиваясь на слух более четкой гармонии ее строя. Первые же звуки аккордов, взятых им легко и непринужденно, пролили нежные заунывно-тягучие мелодии, то ли из русских народных песен, то ли из каких-то старинных романсов. Импровизированно зрелище, устроенное Терновцем прямо в коридоре вагона, было настолько адаптирующим, действенным, что казалось, проводил его никто иной как сам Иерофант из древнегреческих мистерий, открыватель святых истин и тайн, покровитель отрешенных. Особенно внушительно было его виртуозное исполнение на гитаре сложнейших пассажей с имитацией то разметелистых посвистов, так напоминающих зимнюю вьюгу в зимний вечер, и душераздирающего плача со смертным стоном из тоскливой песни зверя в морозную ночь; то обнаженной клятвы верности из весенней трели соловья, пересмешливого свиста скворца, шепелявого щебета ласточки, утомленного писка синицы, жаворонкового уговора, – даже на этом плохеньком инструменте ну просто завораживало. Да и залихватские переборы с огневыми подхватами и затухающими на миг повторами цыганских фантазий и плясок не могли не взволновать, не воодушевить всякого человека, не могли оставить равнодушными тех, кто это представление видел слышал. Не менее часа он ублажал своей артистичной игрой, проникнутой мрачной печалью, и загадочным символизмом, взбудораженных, полусонных пассажиров, высыпавших в коридор в самом неприглядном неглиже, одетых кто как, на скорую руку, по всей видимости вовлеченных в эту историю назло, вопреки их желанию каким-то новым чувством родившейся у них тайной подчиненности. Были здесь и "пришлые" из других вагонов, но они, также как и все другие "наши", сразу же становились ярыми его поклонниками и фанатичными почитателями гитары, хотя до того и были такими заурядными не личностями, пресмыкателями жизни: занудными и скучными, мало подъемными на что-либо высокое, эстетичное, утонченное... Одним словом, были такие типичные чада посредственности "эрзац совки", а преобразившись, стали вмиг людьми живыми, настоящими, с избытком эмоциональных переживаний беспокойством духа... Зашипели, завизжали тормоза, поезд словно бы запнулся раз, другой и, резко сбавив скорость, дальше еже будто плыл по инерции. Слева замелькали в окне старинные, еще с царских времен, постройки паровозного дела из красного кирпича с ажурными арками, художественно очерчивающие своими зубострочными венцами-выступами в местах проемов дверей и огромных окон у всего здания. Справа побежали серые современные привокзальные постройки ширпотреба: газетные киоски, буфеты, павильоны, обшарпанные закусочные, облупленные камеры хранения... Вынув из багажной ниши новенький компактный свой чемодан, следом за ним Терновцев достал с верхней полки и туго набитый, уже упомянутый ранее, кожаный саквояж. Опустив их рядом на пол, он посмотрел в дверное зеркало: расправил сбившийся под лайковым чернового цвета плащом на шее черный шарф, поправил съехавшую набок бляху-пряжку широкого пояса, что перехватил его стройную талию; поправил слегка на голове чудное свое каракулевое кепи, тоже черной, с высокой тульей и миниатюрнейшим козырьком. Приведя таким образом себя в порядок и оставшись довольным своим внешним видом, он взял в одну руку чемодан, в другую саквояж и устремился к выходу. На предложенную мною помощь донести что-либо из вещей до вокзала, он встал из скромности мягко отнекиваться. Тогда я не дожидаясь согласия, перехватил прямо на ходу у него ручку саквояжа, но тут же чуть было не споткнулся под его тяжестью... "Что это в нем? От чего он такой тяжелый!" – в эмоциональном западе воскликнул я и в том же духе шутя добавил: – Уж не золотишко ли намыли ямальские старатели?! "Ты же знаешь, что ни к чему мне сие пристрастие", – также фамильярно отшутился и он. И уже на полном серьезе напомнил мне, что никогда в жизни желтый дьявол не занимал его внимания ни с материальной стороны, ни со стороны тщеславия, власти... – "Представь себе, что в этом портфеле не менее двух десятков блокнотов с моими рукописями набито, – интригующе сообщил он мне, – еле втиснул их туда. Знаешь, таскать тяжело, и бросить жалко, – перефразировал он с чеченским акцентом одну очень избитую походную байку". – "А какого они содержания? – полюбопытствовал я, двигаясь вслед за ним к выходу. – Может в них есть и ответы на те вопросы, что по ночами так мучают меня", – я прочно наседал на его характер. – "Возможно и есть! – терпеливо бросил он, не оборачиваясь ко мне, наверное, только для того, чтобы я от него поскорее отстал. – Видишь ли, почувствовал мою обиду, обернулся он и стал мудрено-мудрено пояснять мне: – Там в основном запечатлена жизнь моих вещей снов и кое-что еще..." Это как бы побратимы Янусова мышления: совмещение несовместимого; это такой процесс, когда происходит пространственное совпадение временных противоположностей... Проще говоря, – тут же поправил себя Терновцев. Это результат материализованных сновидений: исключительнейшая соотносенность событий во времени: настоящего и будущего или будущего с настоящим, в общем, понимай как хочешь: ветер вечности листает наугад страницы из Книги Жизни – Мы призваны упорядочить их... – "А можно ли мне познакомиться со всем этим добром", – робко упросил я. "Теперь, пожалуй, что нельзя: поздно", – со сдержанным упрямством вымолвил он, уже стоя ко мне боком и указывая кивком головы на обширную именную вывеску на фасаде вокзальной стены, вдоль которой мы немедленно проезжали. "Вот мы, наконец, и приехали. Я всем вам уже, пожалуй, изрядно надоел", добавил он с холодной иронией на устах. Ему никто не ответил, да он ответа и не ждал, знал его заранее... Кондуктор открыл дверь вагона, и мы вступили с ним на священную когда – то для моих предков землю... Как вороны, как шакалы, готовые поживиться богатой добычей, стояли в ожидании у каждого вагона дюжие, с гладкими и нахальными рожами, милиционеры и носильщики по всей форме, во всем форменном оборудовании и с номерным знаками на груди: один – с дубинками, другие – с тележками... Удачно миновав их преграду с божьей помощью, а может и с помощью магии Терновцева, мы тут же снова очутились в "почетном" плену, но теперь уже в кольце шумной толпы ворожей – цыганок с чумазыми и оборванными детьми на руках. Не вступая с ними ни в какие "дискуссии" Терновцев молча достал из кармана деньги и дарственным жестом вначале швырнул им под ноги целую горсть одних серебряников, а следом, будто откупаясь от них, запустил веером по кругу и целую колоду красненьких ленинок, точно импровизируя знаменитую сцену Мефистофеля из бессмертной трагедии Гете "Фауст". Нет, не издевался он над ничтожеством советских "цооб политик"... Нет! Нет! Не тщеславие красование собой, не рекламирование широты человеческой натуры был этот его жест по раздаче барских щедрот; не пробуждение царского великодушия в отношении к своим верноподданным являлось его дарение, не было это и знаком благочестивых намерений коронованного вельможи, но эта была значительная, хоть и скрытая, политическая акция, проведенная великим магом, гражданином, патриотом. Как всякий здравомыслящий и самокритичный человек, он не мог не считать себя скомпрометированным, не вовлеченным в ответственность за нищету и бесправие всех своих соотечественников, независимо от того, кто они безработные, тунеядцы, дети-бездомники, немощные старики или юродивые, калеки. Не мог он, хотя бы как-то не помочь этим несчастным людям, не принять участие в их бедах, поскольку на его родине торжествовало зло и хоть и не по личной его вине, но оно торжествовало повсеместно и во всем. и он допустил его, не воспрепятствовал сговору преступного режима, не пробудил огонь свободы у сограждан, не привил им ненависть и презрение к унижению и рабству. Живое кольцо, окружавшее нас, мгновенно распалось: цыганки радостно кинулись наперегонки в разные стороны подбирать рассыпанные на землю желанные монеты и развеянные ветром по площади сов дензнаки, а мы как шли, так и шли, только посерьезневшие, помрачение. Попрошайничество для них было обычным способом существования, для нас – чудовищным оскорблением, национальным стыдом и позором России... Я проводил его до самого внутреннего зала для транзитных пассажиров, где мы и распрощались с ним как друзья – единомышленники, крепко пожав друг другу руки... Возвратясь к себе в вагон, я с ужасом вспомнил, что забыл спросить у него визитную карточку, да поздно спохватился поезд ушел... Так вот всегда бывает в нашей бешеной жизни, что все близкое нам, все дорогое для нас, мы ценим по-настоящему только тогда, когда оно становится для нас недосягаемым и в расстоянии, и во времени... Да и вообще в последующей жизни... Неописуемый восторг и именуемое воодушевление испытал я сразу же по приезде к себе домой, получив на свое имя довольно объемистую посылку. И от кого б Вы думали? Да! Да! Именно от Терновцев. И содержимое которой было??? Точно! Точно!... Состояло оно из тех самых его рабочих бумаг, что он вез тогда с собой и пузатом саквояже. Поверх тетради в посылке лежала его сопроводительная записка следующего содержания: "Все, что мы знаем о жизни, охвачено сомнением, а не уверенностью, ибо уподоблена она вся хаотичным фантасмагориям отшельника..." Внизу стояла его подпись Ма-Хроу. По-видимому, это древнеегипетское выражение было взято Терновцевым за псевдоним совсем не случайно, а со скрытым смыслом, поскольку имело оно в себе множество значений, которые во многом точно отображали его личностные эгоцентристкие качества: Мысленное творящий! Словом воплощений! Волей совершающий!

ФОЛИАНТ ТЕРНОВЦЕВА ФАНТАСМАГОРИИ ПРОРОКА (жизнь снов) Книга вторая ОТ АВТОРА Вниманию читателей предлагается очень интересная книжка мистического содержания, – о всем самом загадочном, таинственном и запредельном... Автор ее – всемирно-известный доктор метафизики Евгений Терновцев. Посредством волшебной силы, зашифрованный в этой великим магистром, каждый из читателей может достичь самого заветного в жизни и даже поправить свое здоровье, если сердцем прочтет потаенный код этой магической вещи... Не рука, обогощенная мысль, обличенная проникновенным словом, – и творит, и разрушает...

НАПОМИНАНИЕ ОТКРЫВАЮЩЕМУ КНИГУ

Водой небытия зародыш мой вспоен! Огнем страдания мой мрачный дух зажжен! Как ветер я ношусь из края в край Вселенной и горсточкой земли закончу жизни сон. Омар Хаям

Я, Евгений Терновцев, вольный дух Природы, извечный гений Добра и Зла, Любви и Ненависти, радости и роковой печали, – возвещаю всем вам, разумеющим поселенцам Земли, как самым добрым, так и самым злым; и не очень добрым, и не очень злым, что поставил меня Господь стражем дел человеческих, повелев вразумлять и остерегать людей от всех деяний неправедных... И поведал мне Бог тайну тайную как исцелять всех тех, кто пил и пьет вино ярости божьей, кто стал жертвою своей непомерной гордыни и кто пролили кровь за неправду самозванных царей... И наделил Он меня властью властною, чтоб щадить я мог раскаявшегося грешника и кару слать всем ослушникам несговорчивым: и мир несу я, и меч, кого благословляю, тот будет благословен – кого прокляну. Тот будет проклят, ибо слово мое равнозначно творенью, проникновенная суть его изменяет судьбу человеческую!!! оберег для людей доброжелательное ко мне расположение – гнев мой, может убить их! пророк и смерть – язвят единым жалом! Да! Говорю всем вам из числа сомневающихся, – я самый могущественный и самый богатый человек среди землян, потому что виделся с богом !..Да, говорю всем Вам неверующим в бога,– я самый могущественный и самый богатый человек среди людей, хотя никогда и не был наделен властью государственных структур и без лишнего всегда гроша в кармане. Благодаря лишь вере в бога я смог достичь заоблачных вершин. Я тот, чья только мысль дает и принимает форму каждой вещи, перед которым жизнь всех существ, есть меняющаяся тень или исчезающий пар... Я тот единственный человек на этой грешной земле, которому удалось рассекретить секреты тайного знания – Великих Монголов, – того всесильного знания, благодаря чему эти величайшие мудрецы и волшебники, древние полубоги Тибета впрямую иль косвенно влияли и на жизнь людей, и на устройство систем государственных и даже, на возрождение или на исчезновение целых морей и компонентов... И по сей день описание действия, того потустороннего феномена, существующего не в вещах, а только в божественном интеллекте – никогда и нигде не отражались и не фиксировались ни одним из гениев земли, ни в одном виде искусства, ни в одной книге жизни... Эта книга-руководство для совершения не только людей благонравных, честных и верных, но и для тех, кто с полным ожерельем грехов, кто не верует в тайну Бога, а в сердцах их хоронится зло... Мы записали в ней, что люди совершили... В этой книге, красноречивой скорби волшебства, есть много того, что многим из людей можно взять себе в пример для действия или же установку своей мечты, чтобы стать в душе и мыслях – выше, чище, лучше. В этой книге рассказывается о том, как один обездоленный малец из далекой окраины, неумно жаждущий знаний, однажды нечаянно коснулся загадочных свойств мистицизма. И многие годы потом, и даже целые десятилетия подряд напряженно работал над ними, пока не сумел материализовать с божьей помощью самые несусветные свои фантазии. Эта повесть о том, как пройдя через все горнила Великого испытания, преодолевая стойко и суровый аскетизм отшельничества, и безропотно перенося жесточайшие удары судьбы, этот блаженный в конце концов все-таки добивается своего – становясь со временем всесильным магом, доктором метафизики, преславным Ма-Хроу, великий магистр, человеком приближенным к богу, а потому сведущим во всяком знании, о всяком деле – годами наперед: и мыслью творящий, и словом воплощающим, и волей совершающий... Я не ожидаю вознаграждения ни на земле, ни на небе за свое стремление пробудить ото сна вечно спящих и вывести всех сбившихся на путь истинный; за желание просветить тех, кто живет еще в грязи греха – поскольку исполняю волей божьей обязанность пророка... Сражаясь всю свою жизнь во имя долга, вечно думая о ценностях истинных и мнимых; победах и поражениях, потерях и приобретениях, действий и бездействии; размышляя о радостях мимолетных и горе людском, – я окончательно убедился в то, что особенно сегодня такая книга необходима миру, переполненному агрессией, злом и невежеством; надеясь, что люди, прочтя ее, остепенятся наконец в своей порочности, убедившись в том, что мир ночи бывает только до рассветной зари, что первый луч нового дня проложит им путь из лабиринта ужасных скорбей к радостям сверхчеловеческим. И тот, кто совершенствуя себя совершит все, что возможно совершить в этой жизни благонравного, тот будет погружен в блаженство созерцания божественного величия: Музыку Неба учует глухой; божий свет узреет незрячий... Правда, стезя эта, как у птиц в небе трудная многим для понимания и преодоления...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЖИЗНЬ СНОВ

Злосчастные виденья! Для людей Изобрели вы тысячи терзаний И даже ряд простых обычных дней Вы превратили в лабиринт страданий. И.В.Гете

Для меня всякая реальность всегда была и остается самою таинственной и самою фантастичной, – сном наяву... Скажите, а разве для вас, дорогой читатель, это было б не так? если допустить, что вся наша жизнь вдруг переменилась бы и стала б какой-то другой, сплошной совокупностью множества разномастных снов, не переходящих, не мимолетных как обычно у всех других нормальных людей и которые через определенный срок как-то загадочно и точь в точь сбываются. Если б вся ваша теперешняя жизнь состояла подобно моей, исключительно из жизни тех снов, порой самых неправдоподобных, самых кошмарных – полных душевных тревог и терзаний, – возмущающих дух и тело звоном звонницы вечной, вечным мифом зазеркального действа. Из всей такой жизни "своей", я выношу на суд читателей лишь те отдельные эпизоды "случайных" совпадений, которые, на мой взгляд, представляются наиболее содержательными и интересными, в которых мне лично самому пришлось и тесными вратами жизни пройти и на себе самом испытать все удары судьбы: возжелавший рая, проклинает круги ада! А началось все это с того дня как еще в самом раннем детстве я услышал от своей матери одну очень красивую легенду о цветке жизни, о чудодейственной силе этот цветка. В ней говорилось о том, что обладатель волшебного цветка, якобы, становился и обладателем всякого сверх знания, используя которое, человек становился способным объектировать свои идеи – мыслью творить материю; мог быть – веельзевулом – властителем, князем всех своих желаний. Однако говорилось в ней добыть цветок не так-то просто: растет он в малодоступных местах и расцветает единожды во сто лет. Распускается тот цветок в самую темную ночь страстной недели, накануне Пасхи и цветет всего ничего – одно мгновение. И все же главная трудность его обретения состоит не только в том, что нужно успеть его сорвать в момент цветения, а и в том, что отыскать тот единственный путь к нему может лишь высоконравственный человек с чистыми помыслами, с обостренным интуитивным чутьем. Преодолеть же от нелегкий путь к цветку разве что по плечу человеку мужественному, целеустремленному с непоколебимой верой, сильной волей и богатой фантазией... "И земля зашатается под ногами, и рушиться начнут горы на том пути, и пламя огня будет подниматься до самого неба, и мутные воды заполоняют всю землю"; и грады камней с небес полетят, и лютые бури снегами застигнут, и громы грозные загрохочут, и молнии змеиными пламеньями засверкают и жарко зачнут испекать, – предупреждающе жутко звучала ее складная просто людная речь. Смысл всего услышанного мной тогда проклюнувшему семенем сорняка благодатно вживалось в почву не засоренного еще ничем моего сознания, и никакие предостережения уже не могли пойти мне впрок, чтоб хоть как-то могли поколебать мои устремления заполучить волшебный цветок. Я твердо поверил в сою исключительность: предназначением жизни своей считая, покорение той иллюзорной сверкающей вершины, что донесли до моего растревоженного ума уста сказительницы. С упоенным пристрастием я рисовал в своем воображении удивительные картины своих еще не завоеванных побед, своего еще не обретенного могущества, и чем фантастичнее и не сбыточнее были они, тем сильней и сильней "дальняя" манила меня дорога зазывными поющими звуками, стозвоном колдовским......

ЗАКОЛДОВАННАЯ ДОРОГА

Мутный дым облаков и холодная даль начинает яснеть, белый призрак луны смотри в душу мою – и былую печаль Наряжает в забытые сны. Яков Полонский

Каким же хитрецом я был тогда. Проснувшись на другой же день ни свет ни заря, когда за окном едва забрезжил утренний свет, а хате все спали мертвецки, я встал и начал потихоньку, что называется, в поход собираться. Ах, какой я был плутишка! Ведь знал же, стервец, прознай мои домашние про то, что я собираюсь улизнуть из дома, ни за чтоб на свете меня не пустили. Да и не только потому, что я мал еще был для таких путешествий, но и от того, что слишком абсурдной была та идея, что позвала меня в дорогу. Пурпурным сиянием утренней зари был окрашен весь восток несвобода будто от того, что в тяжких потугах весны нарождался новый, по-летнему знойный, первый день мая. Для меня этот день всегда был самым радостным праздником из всех других праздников года. Обычно к этому дню такая теплынь бывало привалит: кругом зеленеет трава, кругом цветут цветы – и в поле, и в садах. И все тебе нипочем тогда: бегай себе раздетый, босиком – валяйся, кувыркайся на бархатной травке. С Средней Азии в эту пору стоит полное вселенское благоуханье. Аромат цветущих садов и горных трав опьянеет так, аж голова кружится. Одно пенье жаворонка в поднебесье чего только стоит, взывает в душе каждого и восторг умиленья и слезы радости... Тропою радости сначала для меня был весь тот путь, ради которого я тайком удрал из-под родительского крова. А проходил он по самым экзотическим местам азиатских предгорий, то поднимаясь круто вверх, рассекая пополам опаленные южным солнцем холмы; то уходя вниз, петляя меж колючих кустов барбариса и облепихи, опускаясь в глубокие ущелья, сплошь поросшие кудрявым боярышником, да могуче разросшиеся густо зеленым шатром: дикие яблони, груши, ивы плакучие... Плач ли, крик ли, толи звери, толи птицы – все сливается в страшном гуле, что стоит день и ночь над Пропастью Стонов, так называлось то место в ущелье, где горная речка срываясь с высокой кручи разгоняется по гладкому скальному днищу, и как лыжник с трамплина, делает свой затяжной прыжок бесконечно долгой струей воды, вечно парящей в воздухе... К Пропасти Стонов я подошел почти что в полдень, когда солнце уже стояло высоко в зените. От реки исходила приятная летняя прохлада. А зрелище мне предстало там необыкновенное. Когда бушуют горные реки – это всегда захватывающее зрелище! Зачарует любого! Очарованный, не видавший до этого ничего подобного, я жадно смотрел на огромные коряги, вывороченные с корнями деревья; будто живые диковинные драконы устало ворочались и бултыхались в бурлящей воде, тратя последние свои усилия для того, чтобы как-то выкарабкаться на заветный берег из сумасшедшего плена волн... Гривастые желтые волны катились одна за другой, вынося свои щедрые дары прямо на каменные глыбы, что грозными сторожами стояли в середине и по краям реки, у самого устья ее перед водопадом. Безобразные каменные истуканы, без разбора принимая себе на грудь эту вольную добычу волн, выстраивали из них причудливые корявые нагромождения. Таким образом, созданный на моих глазах из деревьев затор превратился в мощную естественную "плотину", по которой можно было смело переходить с берега на берег... А скажите-ка мне, какой нынче мальчишка не грезит тайком о подвигах и геройстве. Кого из них сегодня, также как и меня тогда, не тянет на всякие там безрассудства, тем более, если такая возможность им неожиданно вдруг подвернется... Представившейся мне возможностью перейти на ту сторону реки без особого риска, конечно же я не мог не воспользоваться, да и просто очень хотелось поглазеть с близкого расстояния на такое редкое буйство реки... Река встретила меня не дружелюбно, предостерегающе... Едва я ступил на первый подвернувшийся мне слизистый хлыст, что лежал в общем ворохе нерукотворной плотины, как ода подо мной в реке запучилась, забурлила! Я взглянул с опаской наверх и увидел, что с верховья реки прямо на меня несется желтой стеной целая лавина воды. Я не успел отбежать и десятка шагов назад, в направлении берега, как меня настигла бог знает откуда взявшаяся эта шальная волна. Она отдала меня всего ужасным холодом и, подхватив под мышки, понесла словно легкое перышко вниз к водопаду. Первой мыслью моей был, и придет же такое на ум, находясь на волоске от смерти, не мысль о спасении, а восторженное открытие для себя того, что я научился наконец плавать! И такой восторг был во мне, и никакого тебе страха! Ведь сколько до того было попыток научиться плавать и все неудачно. Сколько мне пришлось претерпеть из-за этого всяких злых насмешек от сверстников и со стороны своих старших братьев. А теперь и сам вот плыву, да еще как быстро и по какой глубине! Я все уверенней и уверенней загребал и загребал в сторону берега. Вот уже и ветки тальника стали задевать меня снизу; вот уже стволы могучих деревьев приходилось оплывать, чтобы об них не расшибиться... Все ближе и ближе придвигался берег, но совсем близко становилось и до крутящейся воронки водопада, из которой путь один – в пропасть. И я не стал больше искушать судьбу. Повстречавшись с очередной мохнатой макушкой от скрытой под водой плакучей ивы, я вцепился в ее гибкие тонкие ветки, что торчали пучком из-под воды и всей свое жизненной мощью повис на них. Ветки качнулись раз, другой, сгибаясь до самой воды под тяжестью моего тела, но, поборов силу инерции, поднялись и выпрямились, приподняв и меня над водой. Несколько страстных усилий и я успешно примастился там. Уже стоя по колено в ледяной воде, держась за ивовые плети и переступая с ноги на ногу, поочередно прогревая их на солнце, я только тогда по-настоящему по-детски испугался и начал кричать, кто в такой глуши и при таком грохоте тебя услышит, но я почему-то так надеялся и всей душою так верил, не знаю почему, в свою неугасимую звезду, в свою удачу, в исполнение незамедлительного любого своего желания. – "Да вон, вон, глянь-кось, – говорил я сам себе, – что это там промелькнуло между кустами, перед твоим залитым от слез взором. Уж не всадник ли проезжий какой?!" Радостно запрягало во мне возликовавшее сердце! И точно – это был он! Я начал еще оглашенней кричать и отчаянно раскачивать ветки, на которых я висел, дополнительно привлекая к себе его внимание. И вот он осадил строптивого коня своего и стал глядеть на реку, держа руку под козырек. И вот он уже круто повернул в мою сторону своего скакуна, взмахнул плетью, ударил в шпоры. Вот он лихо соскочил с седла, бросил на ходу поводья на сук дерева и начал быстро раздеваться. Вот он уже размашисто мощно плывет по воде. Вот он, наконец, подплывает ко мне, приветливо улыбается. Ухватившись одной рукой за иву, чтобы не сносило течение, а другую дружески протягивая мне, он подбадривающе кричит из воды: – Корочо джигит, не боись джигит. Исмаил сильный и ловкий джигит, он спасаэт тэбэ! – Сильная жилистая рука его подхватила меня и мягко опустила себе на спину! – Корочо дэржись, джигит, – Предупредил меня чеченец. такой там шайтан. – Указал он свободной рукой его шею, другой вцепился в его курчавую шевелюру, а ногами забултыхал по воде, пытаясь удержать себя на плаву. – Шайтан джигит! – Одобрительно крикнул мне Исмаил, высоко оценив мои действия, и мощно оттолкнувшись от ствола ивы, он весь с головой уткнулся в воду, а сильные волосатые его руки заработали над водой изогнутыми мелькающими веслами... Усилия Исмаила, отчаянно сопротивлявшегося бурному течению воды, нам к счастью удалось преодолеть таким образом опасный участок реки и выплыть наискосок к берегу прямо у самого водопада. На высоком берегу, зарывшись в горячий песок, я долго все никак не мог унять малярную свою трясучку: дрожу всем телом, стучу зубами, а спаситель мой, здоровяк Исмаил, как ни в чем не бывало восхищено цокает языком и неустанно повторяет: – "Корочо джигит, шайтан джигит!" А когда я рассказал ему всю эпопею своего побега из дома, принимает ее неодобрительно, с огорчением. Он тычет себя пальцем в грудь и сообщает мне: – Исмаил истал абрек, потому что турьма бежаль. – указывая на меня холодно иронизирует. – А джебраил – абрек, – перекрестил он ме имя на азиатский лад, – ат дому бежаль. – Покачивая головой из стороны в сторону, он вдохновенно наставляет меня. – Такой не хорошо! Такой волшебный цветок ни какой гора нету! Твоя башка болной, бешиний фантазий! Тибэ учиться надо. Ученый будешь, писатель будешь, настоящий джигит будешь! – Последнюю фразу он произносит с особым чувством гордости, хотя и пытается убедить меня навсегда отказаться впердь убегать из дома и больше никогда не помышлять об этой глупой затеи с цветком. Он по-братски назидательно разъясняет мне про незавидное житие отверженного, рассказывает о своей нелегкой доле: "Мой брат Ваха Усть – Каменогорск на машина пшеница базар таскал"... Дэсат лэт турма сажал... хотел его выручатэ – мой тоже дэсат лет давал... за драка... Я слушаю его, соглашаюсь с его доводами, преодолевая с трудом, охватившую меня вдруг зевоту и сонливость. Отогревшись на солнце, я начинаю все же сдаваться и понемногу засыпать под его ровную гортанную речь, отдающейся стозвоном в моем не совсем еще отягощенном сном сознании: "Мой брат Ваха Усть – Каменогорск на машина пшеница базар таскал"... Проснулся я на закате дня. Ежась от холодного ветра, я подувшего к вечеру с дальних белоснежных вершин гор, я спешно облачаюсь в высушенные на солнце свои ветхие одежды и бегу вниз на запах костра. Внизу на спуске к реке жарко полыхает с треском костер из сухого краснотала и горючей таволоки. Переходи наша сторона, кунак! – Позвал меня Исмаил, суетившийся около костра. Я подошел к нему и присел на корточки у огня с подветренной стороны, активно греясь, подставляя ладони к желтым языкам пламени. Встретил он меня приветными словами. – Видишь, шашлык жарим из рыба! – И тут же хлебосольно предложил мне, указывая на свою бурку, где стопкой была сложена приготовленная им пища. – Садись, кунак! Хлеб кушай, балык кушай, сарамсак кушай! Пока я спал безмятежно, он где-то раздобыл уже несколько кукурузных лепешек, наловил чем-то целый тюрбан (самотканый спаренный вещьмешок, из грубой овечьей шерсти, который навьючивается сзади седла у крупа лошади) еще живых здоровенных османов (хариусов), да и успел еще нарвать целую охапку горного лука, что растет на южном склоне, находящемся от нас на приличном расстоянии. "В два конца, пожалуй, не менее десяти километров будет", мысленно прикинул я. – И где ты все это успел раздобыть, Исмаил? – удивленно спросил я чеченца. – Аха-ха-ха, – весело захохотал он, но вдруг помрачнев, с горечью ответил мне, обводя рукой все урочищею – Издес моя книзь! Издес моя владений! – От него я узнал, что кукурузные лепешки ему приносят из аула в саклю, построенной им в пещере под водопадом, его невеста красавица Залиха. Скоро плачу калым, и Залиха будет мой жена! – радостно сообщил он мне о своем твердом намерении жениться на ней. – А зачем тебе платить калым? Разве ты не можешь ее похитить? спросил я его, недоумевая, и добавил восхищенно: – Вон ты такой смелый и сильный джигит! Такой не одну девушку сможет завлечь и похитить! На это он ответил мне с усмешкой, что многих девушек иметь запрещает мусульманский закон (шариат). А чтобы жениться на Залихе ему нужно обязательно заплатить калым по той причине, что ее отец вместе с его отцом были расстреляны как враги народа коммунистами Сталина еще во время их насильственного выселения с Кавказа. Одна лишь старая больная мать осталась у нее, и он должен всячески помочь ей, а уж полагающуюся сумму калыма за дочь уплатить сам бог велел. – А где же ты взял столько много рыбы? – назойливо допытывался я, уминая подряд все его угощенья. – На рыба мордочка ставим, на край арык, такой длинный корзина из тала, пояснил он, отвечая на мой вопрос, тем самым открывая причину своего появления здесь в полуденный час. Оказывается, он ежедневно в обеденную пору, когда пригреет солнце, начинает собирать свой рыбный улов вдоль верховья реки, проверяя примитивные свои рыболовные снасти, установленные им во всех родниковых притоках, куда особенно любит забираться эта царская рыба. – А когда ж ты успел привести сарамсак? – не унимаюсь я любопытствовать. – Сарамсак принесет мой аргамак "Кавказ", как птица летит "шайтан"! горделивый взгляд его скользнул по ущелью в долину, где фыркая ноздрями, пасся невдалеке на зеленой полянке, отливаясь на солнце, вороной его конь – его верный товарищ и друг. Когда совсем стемнело, из предосторожности, чтобы не засветиться лишний раз, Исмаил на своем Кавказе отвез меня в поселок лихо, "с ветерком", аж сердце с непривычки замирало. На прощанье, одарив меня теплой бараньей буркой, он, хлопая меня по плечу своей сильной ладонью, свесившись с седла, нежно по-братски сказал мне: – Если тэбэ кто забижайт будет, скажи, что ты мой мой младший брат! Тогда никто тэбэ никогда не тронит! Округ все изнают какой иест абрек Исмаил! Этим он хотел сказать, что в о всем районе нет ни одного животного из людей, которого б в случае чего, он не встряхнул бы за хохолок...