Текст книги "Однокурсники"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

IX

Святки – на дворе.

У Заплатина в его комнате, в тех же номерах – побольше света. Он перебрался на улицу и платит пятью рублями дороже.

Снег блестит на крышах и отражается розовым отливом на стенах.

Время – морозное, настоящая декабрьская погода за несколько дней до рождественского сочельника.

Но на душе у Заплатина нет праздника.

Он, в старой студенческой тужурке, стоит у окна и смотрит уныло на улицу.

Вдоль тротуара, по той стороне, идет чугунная решетка купеческих хором. Дом – особняк в греческом стиле – позади садика с фонтаном, прикрытым деревянным шатром. Деревья в инее. Так красиво, а любоваться не хочется.

Шныряют взад и вперед санки. Обыватели везут провизию. Кульки с гусями и поросятами весело торчат из передков и с колен проезжающих – в шубах и салопах. Все готовится к усиленной еде и ликованию.

А он не думает ни о каком святочном кутеже. Деньги у него есть. Внесет плату за свой последний семестр, и все-таки у него останется малая толика.

В эту минуту он ставил перед собою категорический вопрос:

"Поедет он или нет повидаться с матерью на зимние вакации?"

Она ждет. Отправляя его, она повторяла:

– Хоть на недельку приезжай, Ванюша!

Отчего же он не едет? Всего три дня осталось до праздников, и матери было бы особенно приятно видеть его при себе в самый первый день праздников.

Оттого, что подлое чувство гложет его.

Вот уже больше месяца, как он проходит через эти тяжелые душевные испытания.

Как легко возмущаться позорным себялюбием, какое заключается в ревности!

Шекспировский венецианский мавр – зверь, вызывающий жалость, не больше. Но он – «арап», человек низшей породы, кровожадный сангвиник, раб своего неистового темперамента.

Но для «интеллигента» – разве не позорно испытывать муки не мавританской, всесокрушающей страсти, а мужского самолюбия?

Да, самолюбия! В тысяче случаев ревности девятьсот с лишком приходится на этот мотив.

"Как ты смела променять меня на другой предмет любовного интереса? Меня!.. Твоего первоначального избранника!"

Вот такой червяк начинает глодать душу каждого ревнивца!

Такая ли в нем клокочет страсть к девушке, с которой он полгода назад обручился?

Никогда он не любил никакой аффектации, никакого самообмана и рисовки.

Надя ему сразу понравилась. Прежде всего – своей наружностью. Он не предъявлял ей никаких особенных требований по части ума, а начитанность девушки по двадцатому году разве может быть больше, чем у порядочного первокурсника?

Главное – она им стала увлекаться, смотреть на него снизу вверх. Там, в их городе, он был единственный студент, водворенный на место жительства "за историю".

Это преклонение льстило ему, поднимало в его глазах обаяние красивой, живой и способной девушки, которая любила и слушать его, и делиться с ним своими взглядами и симпатиями, представляя их на его оценку и одобрение.

А в Москве этот культ "штрафного студента" стал быстро испаряться.

Надя сразу почувствовала под собою другую почву – силу красоты, возможность взять от жизни нечто более блестящее, чем место учительницы в городской школе или, много-много, в младшем классе женской гимназии.

Она не ошиблась в смутном чувстве таланта. Стоило ей поступить на драматические курсы – и там ее тотчас же оценили.

Руководитель курсов нашел в ней "превосходные данные", совершенно так, как и этот «оболтус» Элиодор, с которого и пошел весь "яд и соблазн" – на оценку ее злосчастного "женишка".

Так его называет тот же Элиодор, ухмыляясь, когда говорит с ним о его невесте; а это неизбежный разговор, когда он бывает у Пятова.

Да, от него и пошел весь "яд и соблазн". По его рекомендации Надю так легко приняли. Он хотел даже вносить за нее плату, сделать ее как бы своей стипендиаткой, да не допустил Заплатин. И что его особенно огорчило – это то, что Надя, кажется, приняла бы это как должное.

Она уже начала рассуждать так:

"Если очень богатый человек, любитель искусства, видит в ком-нибудь талант – отчего же ему не помочь?"

Она же сделала так, что Элиодор первый сказал ему:

– Отчего же бы вам, Заплатин, не уступить часть переводов вашей невесте? Что полегче? Разумеется, чтобы это не отнимало у нее слишком много времени по курсам.

И вышло какое-то обидное для него, за Надю, участие в его работе, обидное не потому, чтобы он не хотел с ней делиться, а потому, что из этого вышло "одно баловство". Переводила она небрежно и медленно, и гонорар должен был ей отсчитывать он.

Выходило что-то некрасивое. За плохую и очень скудную количеством работу он отделял ей, по крайней мере, одну треть всего, что сам зарабатывал; она принимала и это как должное.

Этого мало. Элиодор от себя, и даже не сказав ему, дал ей переводить какую-то жиденькую брошюрку – с французского, и заплатил ей авансом по тридцати рублей с листа.

Не может же она не видеть, что все это – «подходы» богатого купчика, которому она приглянулась, и он даже в присутствии его, Заплатина, не стесняется в своем селадонстве.

Может быть, они видятся и за его спиной. Какое же есть средство это контролировать? Да он и не унизит себя до того, чтобы разузнавать и подсматривать:

Теперь у Нади порядочная квартира, в две комнаты, в одном из переулков Большой Дмитровки. Она принимает кого ей угодно, целыми днями не бывает дома, и они не видятся по двое, по трое суток.

Сколько раз приходилось ему зря заходить к ней, даже когда ему назначали часы!

В какие-нибудь два месяца эти театральные курсы отлиняли на ее душе.

Увлечение искусством уже проникнуто личными, суетными – на его взгляд – мечтами. Она уже воображает себя будущей Дузе и начинает находить жалкой карьеру трудовой женщины, особенно такую, какую дают высшие курсы. Она уже наслышалась о том – что можно иметь на первом амплуа через два-три года по получении аттестата – даже и в провинции.

Жалованье в пятьсот, в семьсот рублей в месяц – самая обыкновенная вещь.

А слава? А приемы публики? Разве можно сравнить их с чем-нибудь другим на свете?

Между ними уже легла какая-то черта. Сцен она ему не делает; но их свидания коротки, разговоры отрывочны и неискренни. И Надя первая сказала ему, что "при посторонних" им лучше бы быть на "вы".

Он согласился.

И вот теперь он состоит при Наде неизвестно в каком качестве.

Тайный жених? Обидное звание!

Между ними выходили уже если не схватки, то очень сильные разговоры, почти сцены.

И он должен сознаться, что каждый раз выдавал себя. Надя подсмеивается над его ревностью и в последнее их объяснение сказала:

– Что меня бесит, Ваня, это то, что ты не хочешь положить карты на стол. Ты – ревнивец, а все сводишь к принципам!.. Протестуешь из-за высшей морали. И тут у тебя нет искренности. Говори, что ты находишь в моих поступках… неблаговидного?

Сотни упреков накопились в нем, но главный мотив – тот, что она позволяет миллионщику, корчащему из себя мецената, ухаживать с очень прозрачными целями.

Он ей так и сказал. Надя сделала гримаску и ответила:

– Я ему нравлюсь? Может быть. А потом что? Когда я поступлю на сцену, я буду нравиться сотням мужчин, в партере и ложах. И многие будут за мной ухаживать… Как же с этим быть? Стало, мне нельзя быть актрисой! Лучше ты сразу объяви это.

Ему и следовало бы крикнуть: "Да, нельзя быть актрисой, если любишь мужа!"

Но он задыхался и готов был чуть не кинуться на нее и крикнуть:

"Ты меня обманываешь! У тебя тайные свидания с Элиодором!"

Ничем и не кончилось. Только на душе был едкий осадок – осадок самопрезрения.

Одно уже выяснилось и теперь.

Надя дала ему достаточно понять, что она ставит уже теперь категорически: или сцену, или… "разойдемся во избежание дальнейших столкновений".

Она по-своему права. Он это признает, а пересилить себя не может.

И вся эта Москва, и университет, и товарищи, и зубренье лекций к государственному экзамену – все ему опостылело.

Чего бы лучше – уехать, хоть на две недели, утешить свою старушку? Так и на это не хватает решимости.

– Заплатин, здравствуйте! – окликнули его сзади.

Он нервно обернулся.

Посредине комнаты стоял Григоров – его старший сверстник по университету, но с другого – словесного – факультета.

Давно они не видались. Григоров был тремя курсами выше его и в тот год, когда Заплатина «водворили» на родину, пролежал больной почти всю зиму.

– А! Василий Михайлович! – вспомнил он его имя-отчество. – Вы в Москве?

– А то где же? Значит, газет, государь мой, не читаете?

– Читаю… Вы на всех вечерах – первый запевала.

Заплатин поздоровался с гостем и, подведя его к клеенчатому, дивану, усадил. В лице Григоров сильно изменился, похудел, кожа желтая, вид вообще болезненный. Одет небрежно, в черный сюртук, белье не первой свежести. Но, как всегда, возбужден, глаза с блеском, речь такая же быстрая, немного отрывистая.

И все так же «заряжен» – служением "общественному делу".

– Разыскали меня? – спросил Заплатин.

Они были с ним на "вы".

– Как видите. Вот сейчас был у одного паренька… У него феноменальный баритон. Из восточных людей… армяшек.

– Небось устраиваете какой-нибудь благотворительный вечер?

– Всенепременно!

– Меня-то уж никак не завербуете… я – что называется: ни швец, ни жнец, ни в дуду игрец – по части талантов.

– Нам всякого народа надобно.

– Афиши продавать… или на места рассаживать?

– Это своим чередом… Большая мизерия… Кому же и похлопотать, как не нашему брату?

– Все еще верите, Василий Михайлович, в российский прогресс?

Вопрос этот вырвался у Заплатина точно против воли.

Григоров был олицетворением служения этому "российскому прогрессу". Вечно он в тихом кипении, бегает, улаживает, читает на подмостках, посещает всевозможные заседания, дает о них заметки в газеты, пишет рефераты, издает брошюры, где-то учительствует, беспрестанно заболевает, ложится в клинику, но и на койке, больной, продолжает хлопотать и устраивать в пользу чего-нибудь и кого-нибудь.

– Зачем такой скептицизм, Заплатин? – ответил Григоров, прищурив на него правый глаз. – Это не порядок.

– Да посмотрите, что теперь царит везде.

– Где? В так называемых сферах? Пущай их! Мы свою линию ведем.

– Не самообман ли это, Василий Михайлович?

– Почему так?

Григоров круто обернулся к нему и полез в карман за папиросницей.

– Почему? – переспросил он, поведя головой, причем вихор на лбу всколыхнулся. – Такими рассуждениями только им же в руку играть, этим сферам.

Что есть лучшего здесь, на Москве, самого честного и передового – все это держится… нами же. Значит, нужна солидарность!..

– Положим…

Заплатину хотелось противоречить этому вечно заряженному носителю прогресса.

– А пока что, – продолжал Григоров, – приходите в четверг ко мне… Я все там же… вы помните – в Кривоникольском, дом Судеева. Ведь вы бывали в нашем кружке?

– Бывал.

– Ну, то-то же! Реферат будет по поводу одной повести на психо-социальную тему. А через две недели ровно я на вас рассчитываю. Будет немало всякой распорядительной работы. Теперь зимние вакации. Удосужитесь. Не все зубрить. Вам стыдно было бы отказываться.

Григоров опять подмигнул ему.

"Вы, мол, из тех, которых высылали".

– Ладно, удосужусь, – вяло выговорил Заплатин.

Он решительно не находил в себе настроения, подходящего к тону и "подъему духа" Григорова.

– Вы, должно быть, переборщили… насчет зубристики?

Успеете. А я на вас рассчитываю… И ко мне приходите непременно.

Григоров поспешно затянулся и так же торопливо бросил окурок.

В другое бы время Заплатин стал его расспрашивать про все, что делается в «интеллигентной» Москве. А тут – ни малейшей охоты беседовать с ним и точно полное равнодушие ко всему тому, из-за чего тот вечно хлопочет.

Когда Григоров ушел, ему стало еще тяжелее и противнее за самого себя.

В каких-нибудь два с половиной месяца он до такой степени "развихлялся",

Разве он похож теперь на того возвращенного в Москву студента, который шел по Моховой к перекрестку Охотного ряда и так бодро и убежденно раздумывал на любезные его сердцу темы?

Тому студенту принадлежало будущее; а этот только носится с своей «постыдной» страстью, а все остальное – точно выпущено из него, как из гуттаперчевого шарика.

Опять очутился он у окна и стал смотреть в ту сторону, где здание, куда ходит Надя и готовится к своим будущим триумфам красавицы актрисы, предназначенной к тому, чтобы привлекать к себе мужчин и отравлять их душу, как уже отравлен он – ее тайный жених.

X

Совсем не так проводила свой день Надя.

Она и сегодня – как все время, с тех пор, как поступила на драматические курсы, чувствовала себя приятно настроенной. Днем – уроки из общих предметов, а вечером она ходит на упражнения, и в них-то вся суть.

На этих упражнениях ее сразу и оценили. Теперь она уже разучивает отдельные монологи и сцены из «Псковитянки», сцену у фонтана и, разумеется, письмо Татьяны.

Читать стихи вслух она любила и в гимназии, и лучше ее в классе никто не читал.

И в каких-нибудь шесть недель она схватила разные

"штучки", которые требуются в классе для хорошей читки.

У нее найден обширный «регистр» звуков. Кто-то ей даже сказал:

– Вы точно Баттистини!

Но нужна сноровка, чтобы владеть этим регистром. Эта сноровка дается ей, как и все остальное – и жесты, и уменье держаться, кланяться, ходить по сцене, – все, что другим совсем не дается.

Каждый день она в особом артистическом настроении.

Ее уже согревает и тешит чувство веры в себя, сознание того, что она выбрала свою настоящую дорогу, что она – будущая артистка, что ею довольны, что ее уже отличают.

Не одна ее эффектная наружность помогает этому. Есть среди ее товарок – и по ее курсу, и старше – хорошенькие девушки. Две даже очень красивые, почти красавицы.

Но дело не в одной наружности.

Это она замечает и по тому, как к ней относятся и однокурсницы и старшие. В ней уже видят опасную соперницу. Одни лебезят, другие ехидствуют.

Все это забавляет ее – точно она уже на сцене, в настоящей труппе, или участвует в житейской комедии, где она уже – центральная фигура.

Сегодня – после двух лекций – она взяла извозчика и приказала везти себя на Садовую, к Илье Пророку.

Пятов ждет ее. Она представит ему перевод одной брошюры; перевод, кажется, вышел удачно.

Ване она перевод этот не давала выправлять. Это – ее самостоятельная работа. Он про нее знает и довольно!

А то начались бы непременно кисло-сладкие разговоры – и все об одном и том же.

Он – ревнивец! Его характер выказался только теперь, когда пошла настоящая жизнь. И она чувствует, что не нынче завтра надо будет сказать ему: "Знай, что я от сцены ни под каким видом не откажусь… Если ты будешь такой же и мужем – лучше нам не связывать друг друга".

Он – хороший, честный и умный; но днями – скучный, а когда дуется, то даже очень несносный.

Наверное, он будет подбивать ехать вместе на зимние вакации. А ей этого совсем не хочется. Она писала отцу – как ей теперь хорошо в Москве. А тут святки, театры, концерты, катанье на «голубях» – парных санях за заставу. Один он не поедет и будет здесь торчать без всякой надобности.

Вот и сегодняшний визит к Пятову…

Она не скрывает, ничего не делает тайно; но скажи она ему вчера, что Элиодор ждет ее, – наверное, было бы объяснение.

Конечно, Пятов оставит ее завтракать.

Это еще в первый раз. Но почему же она не может позволить себе этого?

Потому только, что ревнует жених?

Тогда надо бросить свою артистическую дорогу и сделаться ординарной курсисткой, с перспективой получить место учительницы там, где Заплатин будет чиновником или помощником присяжного поверенного.

«Элиодору» – она так его называла про себя – она сильно нравится; но он фатоват, слишком высокого мнения о себе и думает, вероятно, что «противостоять» ему трудно.

Пока он ухаживает не глупо, интересуется ее успехами в школе, хвалит ее умело – она уже декламировала ему, – ведет себя, как товарищ Заплатина должен себя вести с его невестой.

Но пальца ему в рот не клади. Ей не трудно следить за собою, когда они с глазу на глаз, потому что он ее совсем не волнует.

Глупый Ваня не хочет понять – до какой степени такой «меценат» может ей быть полезен – не только теперь, когда она ученица, но и потом, при выходе на сцену.

Если такими пренебрегать, так лучше идти в сестры милосердия.

– Вот и я! Не задержала вас?

С этими словами Надя входила в кабинет Пятова, держа тетрадку в руке.

Он не выпустил ее руки из своей и спросил, играя глазами:

– Позволите поцеловать?

Каждый раз он это спрашивал, и в присутствии жениха, и без него.

Это ей нравилось. Другой бы «чмокнул» прямо, без всякого позволения.

– Работа готова. Думали – я буду тянуть?

– Удивительно, Надежда Петровна, как у вас хватает времени.

– Видите, хватает.

– Благодарю вас…

Он пригласил ее присесть на маленький диванчик и сам сел рядом.

– Знаете… я что хотел вам сказать? – начал он, заметно любуясь ею. – Вам что же утруждать себя переводом тех отрывков, для работы Заплатина… Это для вас слишком сухая материя. У меня найдутся еще вещи в таком же роде… И это поставит вас гораздо самостоятельнее… хотя милейший Иван Прокофьич и имеет некоторые на вас права.

– Какие это? – возразила Надя и даже сверкнула глазами.

– Жених!

– Это недостаточно.

Помолчав, он потише спросил ее:

– Он, кажется, не в особенном восхищении, что вы нашли свое истинное призвание?

– Пускай его!

Может быть, ей не следовало так отвечать.

Пятов взял тотчас же ее руку.

– Это вас не смущает, Надежда Петровна?

– Мы уже достаточно объяснились. Нового от него ничего не услышу.

И этого, быть может, ей не следовало говорить. Но ей приятно было сознавать себя вполне свободной личностью.

– Но если оно так пойдет, – продолжал все тем же ласково-интимным тоном Пятов, – перед вами встанет более серьезный вопрос.

– Я понимаю, Элиодор Кузьмич, что вы хотите сказать. Это уже его дело!

– С таким мужем вы не будете свободны. И до поступления на сцену, слушательницей драматических курсов… вы уже будете стеснены.

– Чем же? – Как чем? А если Заплатин будет – когда кончит курс – настаивать на свадьбе… не захочет ждать целых два-три года? Вы об этом разве не думали?

– Об этом… нет! У нас есть, кажется, две замужних. Но тогда какое же ученье?..

– Именно!

И тут только она спросила себя мысленно:

"Зачем он меня дразнит этими вопросами?"

– Простите… я не хочу вас смущать… но я так ценю в вас будущую артистку…

– Не раненько ли, Элиодор Кузьмич?

– Вовсе нет! Вы сами знаете – как вас сразу стали и там ценить.

И, точно это было между ними условлено, он, вставая, спросил:

– Угодно перейти в столовую? Завтрак готов.

*

Были опять удивительные закуски, бутылки старого вина в корзинах и «холодное».

Но Надя была с самого начала завтрака настороже. От простых вин она отказывалась, а шампанского выпила всего один стаканчик.

Пятов стал даже огорчаться.

Ей надо иметь "свежую голову" для вечернего класса.

Сегодня она произносит монолог из "Девы Орлеанской".

– У вас еще целый день впереди, – упрашивал

Элиодор. – Отдохнете в сумерках. Еще один стаканчик холодненького…

Когда он угощал, в его интонации слышался ей купчик.

И вообще, она в таком тет-а-тет, за завтраком, в его собственных «чертогах» – нисколько не увлекалась им.

Инстинкт подсказывал ей, что этот «интеллигент» из Китай-города, готовящий книгу об "эстетических воззрениях Адама Смита" – несомненно увлечен ею. Его глаза, губы, вся повадка, тон – все это выдавало его. Да он и не считал нужным скрывать то, как она ему нравится.

Его сдерживало в разговоре только то, что он – бывший

"однокурсник" ее жениха; но сегодня он уже несколько раз подходил к вопросу ее будущей свободы, как артистки, и если не на словах, то глазами добавлял:

"С какой стати вы хотите связать свою судьбу, да еще выбрав себе в мужья такого похмурого, заурядного малого, как ваш Ваня?"

Не без умысла поставила она ему щекотливый вопрос: как это так случилось, что он – товарищ Заплатина по курсу – остался "цел и невредим" и благополучно сдал свой государственный экзамен?

Она хотела ему показать, что миллионы, в ее глазах, не все, что ее жених, хотя он и заурядный студент, и сын провинциального купца третьей гильдии, но у него есть принципы, и он всегда способен поступиться своей свободой за то дело, которое считает правым.

Пятов даже немного покраснел и стал на особый лад ухмыляться, поглядывая на игру пенистого вина в его стаканчике.

– Ваш Ваня, вероятно, немало вам рассказывал про эту историю. Ну, конечно, и насчет меня прохаживался в известном тоне?

– О вас ровно ничего не говорил, – ответила Надя, поглядывая на него вбок, и в это время чистила золотым ножом грушу.

– Будто?

– Уверяю вас. До приезда сюда я не слыхала ни разу вашего имени, когда мы по целым дням говорили.

– Почему же так?

– Вероятно, потому, что он не хотел вас осуждать, Элиодор Кузьмич.

Пятов выпрямил свою толстую грудь и выпил залпом все, что было в стакане.

– За что же осуждать меня? За то, что я не попался, как другие?

– Я не знаю.

– Во-первых, я тогда был нездоров. На лекции я не ходил. И не потому – смею вас уверить, – что трусил. Это, надеюсь, подтвердил бы и Заплатин.

– Весьма вероятно, – отвечала Надя все в том же подшучивающем тоне, который был для нее в эту минуту очень выгоден.

– Но если б я и ходил в аудитории и на сходки… я бы остался при своем мнении.

– При каком же, Элиодор Кузьмич? Это интересно.

Она игриво посмотрела на него.

– Не стоит перебирать всю эту старую историю.

– Отчего же не стоит? Одно из двух: или те ваши товарищи, кто поплатился, были правы, или нет. Передо мной Ваня не рисовался. Я, положим, была только что соскочившая со скамьи гимназистка, но дурой меня никто не считал. Когда он мне рассказывал подробности всего, что было здесь, я чувствовала, что он готов был всю душу свою положить за дело товарищей.

– И вы в него влюбились? – подсказал Пятов.

– Да, я его полюбила.

– Не слишком ли быстро, Надежда Петровна?

– Не знаю… Но вы ведь недосказали. И если бы вы были в те дни здоровы и ходили на лекции и сходки…

– Как бы я повел себя? Извольте, я не постесняюсь ответить вам. Я бы далеко не все одобрил из того, что натворили мои товарищи.

– Чего же именно не одобрили бы? – настаивала

Надя.

– Разных видов насилия, – выговорил с очень серьезной миной Пятов.

Надя могла превосходно представить себе – как такой Элиодор держал бы себя на бурной сходке. Он вряд ли стал бы протестовать против большинства; по в «застрельщиках» ни в каком бы случае не оказался.

И ей хотелось своей миной дать ему это понять.

Пускай обидится.

В этом разговоре Надя руководилась верным инстинктом красивой женщины. Элиодор – все-таки тщеславный купчик. Это свойство в нем – самое главное.

Она ему начинает сильно нравиться. И его будет все больше раззадоривать то, что ей не трудно было «раскусить» его.

Чем бы ни кончились ее отношения к жениху, будет она женой Вани или нет – все равно: она его ставит выше такого миллионера, желающего играть роль тонко образованного джентльмена, сочиняющего книжки на эстетические темы.

Им надо пользоваться, но так, чтобы потом "локти не кусать".

Все это играло в ее красивой голове будущей театральной героини, и ее испытующие взгляды подхлестывали самолюбие уже влюбленного купчика.

– Другими словами, Элиодор Кузьмич, вы были бы на стороне умеренных?

– Да-с. По-моему, совершенно нелепо: из-за того, что где-то в другом городе с студентами обошлись бесцеремонно, – выпроваживать из аудитории тех, кто пришел по своей обязанности читать лекции. Резких споров я не люблю и не стал бы с вашим женихом препираться об этом, задним числом; но и особенного геройства я в этом не видел и не вижу! А по пословице:

"лес рубят – щепки летят"; увлекись я тогда вместе с другими – и меня бы водворили на место жительства.

– Куда? Вот в эти палаты?

– Или заставили бы посидеть в Чухломе или Варнавине.

Отхлебнув вина, которое он себе налил, Пятов продолжал:

– Все это прекрасно. И я не желаю умалять достоинство таких студентов, как Заплатин. Но позвольте мне сказать вам, дорогая Надежда Петровна. Такой – как вы сами назвали его как-то – прямолинейный человек вряд ли способен подняться над своими, хотя бы и очень честными, взглядами на жизнь. Его карьера артистки, которая открывается перед вами, пугает. Да он и не признает за искусством его высокого значения.

Что такое для него красота? Или финтифлюшки, или, хуже того, чуть не разврат.

А глаза Пятова добавляли: "И все это вы найдете во мне".

Надя, дослушав его, встала и стала собираться идти, внутренне поздравляя себя с гораздо большей победой над хозяином купеческих палат на Садовой.

И Ваня, если б он невидимо присутствовал при их завтраке, не мог бы ни за что попенять ей.