Текст книги "Однокурсники"

Автор книги: Петр Боборыкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

V

От Нади Синицыной пришло вчера заказное письмо.

Она выезжает непременно в начале будущей недели.

Значит, надо оповестить хозяйку той «меблировки», где он нашел ей комнату, на Никитской.

Сначала они мечтали поселиться в одном доме, там, на Патриарших прудах, куда он въехал. Там он жил и раньше. Но номера оказались слишком запущенными. Он сам не выжил больше одного месяца.

Потом он стал соображать, что так было бы неудобно.

Наде – если она сразу поступит на курсы – надо будет подчиняться известным правилам. В студенческих номерах, во всяком случае, ей оставаться нельзя. Она еще там, у себя, говорила, что, быть может, попадет к дальним родственникам ее матери где-то на Плющихе или в одном из переулков Остоженки; но что она сначала хочет «осмотреться». Может, эти родственники окажутся и совсем «неподходящими».

Сам он переехал на Воздвиженку, где жил целых полгода на третьем курсе; а ей подсмотрел поблизости, на

Никитской, комнату со столом у старушки, у которой живут только молодые девушки – почти исключительно консерваторки или слушательницы "Филармонии".

Его меблировка, где когда-то жилось так весело и дружно, тоже изменилась. Хозяин тот же, но заведует номерами какой-то инородец, по всем приметам пройдоха, а не прежняя управительница Марья Васильевна

– старая девушка дворянского рода, некрасивая, больная и совершенно непрактичная, но добрейшей души, точно родная мать или старшая сестра для студенческой братии.

У нее в комнате бывали бессменно заседания "клуба".

Иные так днями просиживали до поздних часов ночи, ели, пили, жестоко курили, пели, возились с Марьей

Васильевной, проделывали над ней разные дурачества.

И очень затягивали свою квартирную плату, особенно те, кто там же и "столовался".

Номера теперь почище; внизу мальчик, исполняющий должность швейцара – не в таком развращенном виде, и

Петрушкин запах не так ударяет в нос; есть даже подобие ковра на лестнице.

И цены – процентов на десять выше.

Но прежняя жизнь канула. Студенческая братия водится, но Заплатин никого не знает. Все больше юнцы, из вновь поступивших, в форме с иголочки.

С каждым днем он чувствует себя, точно он постарел не на полтора года, а на целых десять.

Аудитория в одну неделю приелась ему.

Это грозило стать неизменным настроением.

Даже больше чем приелась. Ему было не по себе, почти жутко. Кругом все совсем незнакомые лица. Он кончит с теми, кто при нем дослушивал на втором курсе. Пять-шесть человек знакомых, так, шапочно…

Особого интереса и сочувствия ему, как «пострадавшему», от этих, знавших его хоть по фамилии, он не замечает.

А какой дух у массы он до сих пор распознать еще не может.

Из однокурсников очень немногие вернулись, а то так уж кончили, кто был меньше "на виду", чем он.

Раза два он был скорее предметом любопытства.

Среди ровесников все еще потеплее; но молодые преобладают.

Некоторые значительно «поумнели», другие – как выразился Кантаков – «зашибают» экономическими идеями; а к чисто студенческим интересам стали как-то по-другому относиться.

Не воображал он, что в каких-нибудь две недели по возвращении своем в Москву будет так одиноко себя чувствовать.

Не самолюбие, не суетность говорили в нем, не желание играть роль вожака, рисоваться своим прошлым – ничего такого он в себе не сознавал. Но он не знал, как ему поближе сойтись и с юнцами, и с теми, кто очутился теперь в его однокурсниках.

Самому отрекомендовываться или лезть на первый план – он не желал. Надо, чтобы это само собою сделалось.

Может быть, вдруг и наладится; а пока не то, совсем не то.

А ходить на лекции надо. Все те же педеля и «субы» и отметки посещений. Манкировать помногу – могут выйти и придирки перед допущением к экзаменам.

И вот сегодня, когда он должен пропустить целых две лекции, Заплатин как-то особенно расхандрился, спрашивая себя: неужели он только и добивается что того звания, которое ему даст государственный экзамен?

Главное – то, что ему дозволен был возврат в Москву, что он может работать, что здесь под рукой все средства, есть к кому обратиться, у кого попросить совета.

Чего же ему еще? Работу он нашел, и довольно даже приятную, со второго же месяца; теперь здесь будет сам себя кормить. Любимая девушка приезжает на днях, с ней он будет проводить все свои досуги.

А он расхандрился!

Сегодня он пропустит две лекции потому, что Элиодор

Пятов просил быть у него, в его наследственных палатах, после одиннадцати часов, и остаться завтракать, причем он получит более обстоятельные инструкции о характере работы, которая была ему предложена.

О гонораре речь уже шла там, в кабинете конторы.

Элиодор оказался довольно щедрым. Сам предложил по пятидесяти рублей за печатный лист компилятивной работы, с преобладанием цитат и с платою по рукописи, по приблизительному расчету.

Больше не платят и в хороших журналах.

И Авив остался доволен, когда Заплатин, зайдя к нему, сообщил об этом.

– Только ты все-таки охулки на руку не клади! Поаккуратнее усчитывай рукопись. И обратись к какому– нибудь фактору типографии. Там они насчет этого учета – дошлый народ.

Не очень ему нравилось то, что Пятов сразу начал приглашать его к себе на «кормежку». Ему бы хотелось установить чисто деловые отношения. Но пока что Элиодор держал себя прилично, не обижался тем, что Заплатин называл его просто по фамилии. Он тоже звал его «Заплатин», без имени и отчества; но еще без оттенка хозяина, говорящего со своим "служащим".

Работа могла легко дать до ста рублей в месяц. И куда же она лучше беготни по урокам; но ему все-таки было как-то не по себе…

*

Хоромы Элиодора Пятова стояли на Садовой, подальше

Ильи Пророка, на высоком месте, с обширным садом. С улицы белелся только бельведер.

Отец его сам их выстроил, и тогдашний модный и дорогой архитектор предложил ему фасад во вкусе итальянского Возрождения. Ему это было "все едино", только чтобы чувствовали – какой владелец дома значительный человек.

Он жил в нижнем этаже, по-старинному, а верх так и оставил парадным, для особых случаев.

Элиодор, когда начал жить один в этом доме, нижний этаж приказал закрыть, временно, отделав только несколько комнат для себя, своей библиотеки и коллекций, пока не будет готова отделка огромного «hall», где он поместит и громадный шкаф, и витрины, и разные objets d'art.

Для этого «hall» понадобилось проломить стену из залы в гостиную.

Пока его приемные покои состояли из кабинета, салона, курильной и обширной столовой.

Всем попадавшим к нему он неизменно говорил, указывая на отделку:

– Вот это пойдет насмарку. Это слишком тяжело и старофасонно!

А мебель была – какая считалась самой новофасонной лет тридцать пять назад, в разгар стиля Второй империи.

Заплатин в первый раз попадал в хоромы Пятова. Чтобы не опоздать, он взял извозчика и входил в сени с ливрейным швейцаром в половине двенадцатого.

– Как прикажете о вас доложить Элиодору Кузьмичу? – внушительно спросил его швейцар.

– Элиодор Кузьмич ждет меня.

– Все равно, позвольте вашу фамилию.

– Студент Заплатин.

Швейцар попросил его подождать и побежал наверх. Это Заплатину не очень-то понравилось. Он снял пальто и калоши и стал подниматься по мраморной лестнице, освещенной сверху.

С какой стати такие порядки? Ведь Элиодор сам назначил ему время, прося остаться и позавтракать, а не пускает к себе без доклада.

– Просят! – крикнул ему швейцар с верхней площадки.

Элиодора он нашел во «временном» кабинете, который он переделал тоже «временно» из парадной спальни родителей, где они никогда не спали.

– Не пущал меня ваш швейцар, Пятов! – сказал Заплатин, подавая руку хозяину.

Пятов сидел, поджав одну ногу на диване, и курил – в светлой полосками фланели, с галстуком в виде бабочки, без подпорки воротничком его бритых, пухлых щек.

– Извините, Заплатин. Нельзя без этого. А то всякий народ повадится. Ему дан раз навсегда приказ. Курить хотите?

– Я не курильщик.

– Вот как! Ну, голубчик, мы сейчас приступим к делу. Времени не особенно много до завтрака. Будет мой товарищ – Ледощагин… из уезда.

– Такого у нас что-то не было? – остановил Заплатин.

Пятов лицеистом поступил и на университетские курсы; но со второго курса перешел в простые студенты.

Тогда он был самого «независимого» направления и льнул к вожакам разных землячеств.

– Вот оно что!..

Заплатин всегда помнил, что Элиодор воспитывался в

"ликее" – что, под конец, и сказалось в третьем году, во время больших волнений.

– Он пошел в военную. И уже в отставке. Ему обещано место начальника.

– Какого?

– Земского начальника.

– Вот оно что! – с той же неопределенной интонацией выговорил Заплатин, присаживаясь сбоку к дивану.

– Вы, пожалуйста, Заплатин, не брюскируйте его… по первому абцугу.

– С какой стати?

– У него свои взгляды. Он верен некоторым традициям.

Мы с ним однокашники.

– И разлюбезное дело! Мне с ним не детей крестить.

– Разумеется. Так вот, – Элиодор грузно снялся с дивана, – здесь… – он подошел к столу, покрытому книгами и брошюрами, – здесь собрана литература по Адаму Смиту, – он произносил с английским «th», как творцу эстетической теории… Работы довольно.

– Да, порядочно.

– Но не чрезвычайно. И я вас, голубчик, особенно торопить не буду. Главное – искусство научной концентрации.

И он начал, немножко мямля, разъяснять, как следует делать «вытяжки», что можно и чего нельзя передавать своими словами.

Заплатин кивал головой, а про себя несколько раз сказал:

"Да что ты мне все это размазываешь? И без тебя понимаю".

Потом Пятов стал ему таким же тоном намечать ход работы, взял с письменного бюро листок бумаги, где программы были кратко намечены, и, подавая ему, после того как прочел вслух, прибавил:

– Это будет вашим компасом.

– Ладно! – ответил Заплатин.

Он нарочно держался такого тона с Элиодором, чувствуя, что если спустить его на одну зарубку, то Пятов из бывшего однокурсника сейчас же очутится в хозяевах и принципалах.

Уже и теперь он довольно-таки ломается и важничает.

"Однокашник" по лицею явился к двенадцати.

Это был худой блондин с торчащими вверх усами и чрезвычайно напряженным выражением лица – точно он сейчас сбирается крикнуть во все горло: "Смирно!

Равняйся!"

Пятов назвал ему Заплатила, прибавив, что они были товарищи по курсу; тот вытянул губу и, ничего не сказав, пожал его руку.

Завтрак был сервирован ровно в полдень.

Служили два человека во фраках.

С такой сервировкой Заплатин еще никогда не едал. Какие-то длинные, крючковатые шпильки привели его даже в смущение, и Пятов объяснил ему:

– Это особые вилки для раков. Будут раки bordelaise. Не знаю, как вы, господа, а я их обожаю! И теперь настоящий сезон для привоза невских раков.

Кандидат в «начальники» жевал усиленно, и когда проглатывал разные закуски, и когда принялся за первое блюдо завтрака. Он сначала помалчивал; но на вопрос Пятова: скоро ли он будет «шерифом» – заговорил короткими фразами, баском, и при этом поводил бровями, беспрестанно поднимая их и наморщивая лоб.

Заплатин долго слушал, наклонив голову над тарелкой, по своей всегдашней привычке.

"Шериф" – что-то такое начал «несуразное» – как он назвал про себя.

– Губернатор у вас… с душком? – спросил Пятов. -

Кажется, им не особенно довольны?..

– Кто? – перебил гость. – Либералишки? Так они добьются того, что нашу губернию раскассируют.

– То есть… позвольте узнать… как это раскассируют? – спросил Заплатин, поднимая голову. – Ведь это только о полках и эскадронах так говорится?

– Да-с… Совершенно как с полком, который хотят примерно наказать!

– В каком же это будет виде?

Хозяин стал приходить в тревожное состояние и ерзать на стуле своим пухлым туловищем.

– Очень просто. Чтобы звания не было этой губернии.

Два уезда отойдут сюда или три. А остальное раздадут соседним губерниям, благо мы соседи целых пяти губерний.

– И вы такой мере сочувствовали бы? – осторожно выговорил Заплатин и поглядел попристальнее на "шерифа".

– И весьма, если нельзя иначе пресечь крамолу.

– Да… в этом смысле?..

– Ну, этого, положим, не будет! – успокоительно вмешался хозяин, и его карие глазки искали глаз

Заплатина, чтобы остановить его вовремя.

Ему в высшей степени был бы неприятен всякий резкий принципиальный спор.

– И то сказать, много чести, – продолжал отрывисто гость. – Небось… Они храбры только на то, чтобы кукиш казать в кармане.

– Вы это про ваших односословников – дворян – говорите? – спросил Заплатин, поглядев опять на кандидата в "начальники".

– Я не считаю тех… односословниками, как вы изволили выразиться, – кто изменяет своему сословию и желает полного разложения и высшего класса, и крестьянства, и всего… чем держится русская держава.

– Да… вот в каком смысле! – с тихой усмешечкой выговорил Заплатин.

В эту минуту подали серебряную миску – раки bordelaise,

– и Элиодор стал его учить, как обращаться с крючковатыми вилками.

Спора не вышло. Заплатин рассудил, что будет "довольно глупо" препираться с таким питомцем «ликея»; а в какой степени сам Элиодор сочувствует таким взглядам – это его мало интересовало.

На этом завтраке он нашел настоящую позицию. Пятов для него – давалец работы, и только; а чтобы он не забывался, надо с ним держаться студенческого тона во что бы то ни стало.

VI

Надя Синицына встала гораздо позднее, чем вставала у себя, дома, и все время, как училась в гимназии, в губернском городе.

Било девять. А в десять хотел зайти Ваня.

Она, еще полуодетая, подошла к узкому, тускловатому зеркалу, висевшему над умывальником.

Лицо, с дороги и от вчерашнего позднего сидения в ресторане, после спектакля – не очень-то свежее.

А белизной кожи она славилась во всей гимназии. Тип у нее немного восточный. В наружности у них с Заплатиным есть что-то общее.

Но у нее волосы самого "воронова крыла", как до сих пор еще называют в провинции и у нее на Волге. И теперешняя прическа покрывает ее голову как шапкой. Глаза темные-темные, и ресницы бросают тень

– так они длинны. Рот немного крупен, но из-за свежих губ выглядывают чудесные зубы.

Никто бы с такой наружностью не стал так «корпеть», как корпела она в гимназии. За одну красоту ей медали бы не дали.

Еще гимназисткой она и в губернском городе, и у себя, в уездном, выслушивала признания и предложения "руки и сердца".

Но сердце ее совсем еще не говорило, вплоть до знакомства с Ваней.

Таких студентов она еще не знала. Его «водворили» на место жительства, и это ее сразу стало "подмывать".

Она сама с ним познакомилась, и через несколько недель они уже "поженихались".

И тогда ее стало тянуть в Москву – учиться – сильнее, чем было, когда она только что кончила гимназию.

Учиться вообще очень тянуло; но чему?

Она стала и тогда уже задумываться над тем, что зовут "призванием".

Курсы?.. Будешь или женщиной-врачом, «жевешкой», как непочтительно зовут краснобаи, или учительницей.

Другой дороги нет. Литература – беллетристика требует таланта, а то век будешь переводчицей или плохой компиляторшей.

Разве нельзя испробовать чего-нибудь другого?

С ее лицом, бюстом, ростом она, быть может, призвана совсем не к педагогии. Здесь медицинских курсов нет, а только высшие общие.

Да и тут надо бы допросить самое себя построже: что ее сильнее привлекает – математика с естествознанием или словесные науки?

По математике она шла хорошо; но ведь то гимназия, а не факультетская программа. И по словесности нынче

"мода" заниматься по разным специальностям… История, всемирная литература или там «фольклор» – тоже модный предмет.

Третий день живет она в Москве, начались хлопоты, и вряд ли она попадет на курсы.

Придется, кажется, удовольствоваться какими-то

"коллективными" уроками.

А если она будет принята – надо сейчас же подчиниться правилам или жить у родственников, или в общежитии.

Родственников она отыскивала. Оказалась какая то глухая старуха с племянницей, хворой девицей. С ними была бы нестерпимая тоска жить в одной квартире, да и комнаты у них свободной нет. В общежитии не сразу найдешь вакансию; а если бы и нашлась – тоже не особенная сладость.

Гимназисткой она жила у дальних родных отца, на полной воле; а дома, при отце, и подавно.

Хозяйка вот этих комнат – тоже что-то вроде интерната

– уже внушала ей, что позднее восьми часов вечера не рекомендует принимать гостей мужского пола, "особливо господ студентов".

А вчера Ваня заходил за ней в исходе осьмого и проводил из ресторана поздно, в начале второго. Их впускал швейцар. Он, наверное, доложил хозяйке на счет

"новоприезжей барышни".

И та ей сделает внушение.

Комната – неважная, узкая, на двор; еле-еле нашлось места для ее вещей. Хорошо, что она привезла свои подушки, белье и одеяло. Все это от хозяйки очень скудное. Так же и еда. Столоваться обязательно тут же. Одного обеда – мало. К вечеру начинает "подводить".

Вчера она еще могла пойти поужинать со студентом в гостиницу, где было много народу, – "под машину"; а когда поступит в курсистки – этого уже нельзя будет себе позволить.

Еще менее – жить в одних номерах, как она мечтала у себя еще не так давно, и Ваня повторял тогда, что это можно будет устроить.

Теперь выходит не совсем так.

И вообще, она ожидала, что Ваня здесь, в Москве, "развернется вовсю". Она имела повод считать его настоящим студенческим вожаком.

А ему как будто не по себе. Совсем у него не такой вид, какого она ждала.

Разумеется, он очень обрадовался, много целовал ее, был даже особенно нежен.

Но в нем нет яркого подъема духа, хотя он ни на что еще не жаловался. Дела его идут хорошо. У него есть частная литературная работа, и он очень доволен тем, что «просуществует» на свой счет всю зиму и внесет за себя, за второе полугодие, из собственных денег.

А она? Бедный ее «папа» души в ней не чает и все свои «копеечки» собрал, чтобы снарядить ее… Когда она будет в силах сама себя поддерживать?

Печататься в газетах, искать уроков?.. Сотни их жаждут того же. Если и перепадет что-нибудь насчет переводов, так от Вани. Да и не знает она достаточно хорошо ни французского, ни немецкого, – даром что получала по пяти. Читать может французские книжки; но немецкие – труднее; да и самой надо владеть русским слогом, и не так, как годится для сочинений в гимназии.

Все это Надя Синицына перебирала в своей живописной голове, пока умывалась и приводила себя в порядок. Ваня хотел быть тотчас после десяти. Она напоит его чаем.

Вот и насчет свиданий с ним…

Если она поступит в общежитие – это будет очень стеснительно. И к нему ходить – тоже не особенно ловко. Он живет в студенческой меблировке.

Не на улице же видеться?!

Они мечтали немало о том, как заживут, когда он кончит курс: но до того времени пройдет чуть не целый год.

Чтобы жениться, студенту надо выйти, хотя на время, а это ему – в его особом положении – совсем некстати. Замужние курсистки, кажется, могут быть; по крайней мере, она о таком запрете что-то не слыхала.

Но опять-таки надо ждать.

Да она и не желает его торопить. Когда они обручились, она, при его матери, говорила ему не один раз:

– Знай, Ваня, я ничего обязательного не допускаю. Не смотри на наше обручение как на кабалу. И ты и я – мы люди свободные. Как сердце скажет, так и решим окончательно.

И это ему тогда очень по душе пришлось.

Вчера у них, из-за пьесы, вышел горячий спор.

Это была та самая вещь, которую Заплатин смотрел на днях в театре Каретного ряда. Она о ней читала в газетах и там еще, дома, мечтала пойти, как только приедет в Москву.

Автор – ее любимый.

Ваня, хоть и смотрел уже один раз, добыл два места и высидел весь спектакль.

Она была как в чаду.

В ресторане Ваня стал говорить и про всю пьесу, и особенно про героиню так, что она не могла не возражать.

Ей было неприятно, что он расстраивает то чувство, с каким она ушла из театра, своим разбором.

Спорить вплотную она не стала, тут на людях, в битком набитой зале. Но она так этого не оставит!.. С какой же стати будет она затаивать в себе то, что и пьеса, и – главное – несчастная героиня разбудили в ее душе?

Несчастная, шалая девушка!

На чей взгляд? Отчего же "шалая"?

Что она увлеклась любимым писателем? Ничего тут нет ни дикого, ни постыдного. В жизни все так бывает. Много ли удачных влечений? И в нее влюблен был – тоже неудачно – герой пьесы, молодой декадент.

Его судьба – куда печальнее. И успех не скрасил его душевной жизни. Покончил с собою он, а не она – жалкая, подстреленная птица.

У нее есть другая страсть – сцена, искусство. Она кончит тем, что будет настоящей актрисой. Она выстрадала себе талант и в нем найдет свою высшую отраду.

Разве этого мало? Это – все!

Вот что она хочет развить Ване, как только он придет.

*

Он пришел в четверть одиннадцатого, как говорил – весь красный от сильного холодного ветра, – и стакан чая был очень кстати.

Сидели они за самоваром добрый час, до одиннадцати с лишком, когда ему надо было идти в университет "делать явку" – в аудитории.

Он первый заговорил о вчерашнем.

– Почему же ты не хочешь оставить меня с моим впечатлением? – спросила она его довольно горячо.

– Я тебе не навязываю, Надя, своих оценок… а только предостерегаю.

– От чего, Ваня?

– От увлечения нездоровыми мотивами.

– Это слишком пахнет прописью.

Надя еще в первый раз так резко говорила с ним.

– От такой жизни пахнет… мертвечиной.

И он впадал в более задорный тон.

Но она не сдавалась и заговорила о героине совершенно так, как думала за несколько минут до его прихода.

– Не согласна я с тем, что она – жалкая психопатка, какой ты ее считаешь, Ваня. Не согласна! Она любила бурно, с самозабвением. А потом нашла себе призвание.

– Дрянной актерки?

– Почем ты знаешь? Она отвратительно играла год, другой; а потом дострадалась до искры Божьей. В этом – все!

Глаза Нади – и без того большие – казались в эту минуту огромными, – и он на нее загляделся.

В первый раз подумал он:

"Какая у нее богатая мимика!"

До сих пор он иначе не думал о ней, как о будущей курсистке.

– Знаешь, Ваня… я от тебя не скрою, – продолжала Надя с таким же оживленным лицом, – была такая минута… когда она пришла проститься с несчастным самоубийцей и говорить о сцене, об игре, о том, как она может себя чувствовать перед рампой, – я слилась точно с ней… в одно существо.

– Вот как!

Возглас Заплатина был как бы испуганный.

– Это тебе не нравится?

– Почему же?

– Потому что ты… как бы сказать, Ваня… не сердись, милый… очень уж… вот, слово не дается… по одной доске идешь.

– Прямолинейный – хотела ты сказать?

– Да… ты не обижайся, Ваня! Господи! Будь у меня хоть маленький талант… только настоящий… Что может быть лучше сцены?

– Весьма многое!

– Ах, полно! Где же – скажи ты мне, пожалуйста, – может женщина так жить, чтобы дух захватывало? Выше не может быть наслаждения: увлекать публику. И самой забывать все, превращаться в то лицо, которое создаешь!

Надя с детства отличалась тем, что очень складно говорила, с отчетливой дикцией, контральтовым голосом. Заплатин давно соглашался, что она «речистее» его.

– Полно, так ли, Надя? – остановил он ее. – Этот мир – ужасный. Весь – из фальши и непомерного тщеславия.

– Не знаю, милый! Может, оно и так; но только искусство – и всего больше сцена – в состоянии так владеть тобою.

– Это еще не высшая задача.

– Ах, полно! Ты все про задачи. Ну, разберем это и с другой стороны. Ты сочувствуешь свободному труду женщины… чтобы она была вполне самостоятельна?

– Еще бы!

– Ну, и ответь мне: в какой карьере она может достичь того, чего достигает на сцене. А? В какой? Ни в какой! Ни медичкой, ни учительницей, ни писательницей она на первом плане не будет.

– Кто это сказал?

– Да оно так, Ваня. Мужчины везде стоят выше. Что же против этого спорить? Возьми ты литературу… за границей и у нас… за сто лет. Ну, две-три женщины, много пять – и обчелся, чтобы занимала в свое время первое место. А на сцене?.. Они царят!

– Положим.

Заплатин соглашался; но ему становилось почему-то жутко от того – в какую сторону шли мысли и мечты его невесты.

– Даже и не в главных ролях… Вчера та, что Машу играла… Тебя самого как она растрогала, а ты видал во второй раз.

– Чудесная натура!

– Ну, хорошо… А такая натура – вообрази ее учительницей или медичкой, что ли… Она просто будет нервная госпожа, каких сотни… Да что говорить!..

Надя поднялась и стала ходить по комнате.

Заплатин следил за ней глазами. Ее стройная фигура колыхалась в длинном пальто, которое она надела сверх юбки. Голову она немного откинула назад и правой рукой поводила в воздухе.

Он любовался ею.

– Где же быть, в другой работе – коли уже говорить только о работе, о профессии – Дузе, или Ермоловой, или другой какой артисткой, в те года, когда она владеет публикой? Ты скажешь – это все тщеславие, погоня за славой? Ну, прекрасно. Возьми трудовую сторону. Первая артистка на театре получает больше мужчины.

– Потому что у нее туалеты.

– Положим. Но если б и с даровым гардеробом – она получала бы больше… везде. Тут, Ваня, не в жадности дело, а в том, что ты – не то что на равной ноге с товарищами-мужчинами, а первый между ними – и никто не посмеет это оспаривать!

– Согласен!

– Нет, выше нет дороги! И еще раз скажу: будь у меня хоть не важный, да настоящий талант…

Надя не договорила и присела к самовару.

– Ну, да об этом что же мечтать!

И она стала его расспрашивать об университете, кого видает из старых товарищей, из настоящих своих однокурсников.

– Знаешь что, Ваня, – сказала она ему тут же, – я вижу, что ты точно в чужом университете себя чувствуешь… Так ли это?

– Немножко так, – грустно вымолвил он. – Есть такая оперетка… кажется, «Рип» называется. Так там человек сто лет спал мертвым сном – и вдруг появился среди своих земляков… Не то чтобы совсем, а вроде этого и я испытываю…

– А как рвался!.. Точно в землю обетованную.

– Что же все обо мне… Вот тебе-то надо своего добиться.

– Чует мое сердце, что у меня этот год зря пройдет.

– Не сокрушайся. Если не удастся сразу поступить… все– таки даром зима не пройдет… А там и я – вольный казак.

Он протянул к ней обе руки и влюбленно глядел ей в глаза, желая привлечь к себе.

Надя сначала оглянулась на дверь, потом дала себя обнять.

– Я и здесь точно под надзором, – сказала она полушепотом. – А в общежитие поступлю… тогда еще строже будет.

– Обойдется, милая!

И почему-то им обоим стало грустно. Ни в ней, ни в нем не было того настроения, какое могло бы быть.

Почему-то не болталось о тысяче вещей, точно они боялись коснуться чего-нибудь, на чем не сойдутся; а спорить не хотели.

– Пора мне идти! – сказал он, вставая.