Текст книги "Поумнел"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
XIII
– А! вот и виновник завтрашнего торжества! – вскричала Лушкина и завозилась в кресле всем своим ожиревшим корпусом. – Александр Ильич! Arrivez! Recevez mes félicitations anticipées![25]Note25
Идите сюда! Примите мои предварительные поздравления! (фр.).
[Закрыть]
К матери присоединился и сын. Он шумно встал и, подойдя к Гаярину, начал трясти ему, по-английски, руку.
– Hourrah! Hoch![26]Note26
Ура! Ура! (фр. и нем.).
[Закрыть] – крикнул он.
Александр Ильич остановился около дверей, сдержанная улыбка скользила под усами, глаза с веселою важностью глядели на всех. Взглядов жены своей он не избегал.
– Откуда вы? – спросила Лушкина. – Из какой-нибудь комиссии? Сегодня ведь пауза? Общих выборов нет?
– Где я был? – сказал Гаярин, подавая ей руку и присаживаясь. – У преосвященного.
– Chez monseigneur Léonce?[27]Note27
У его преосвященства Леонтия? (фр.).
[Закрыть] – смешливо переспросила гостья.
– Да-с, – ответил полусерьезно Гаярин, – и провел у него очень интересных полчаса. Старика я до сих пор почти не знал. Оригинален и умен, хотя и смотрит мужиком.
Этот визит архиерею не изумлял Антонины Сергеевны. Как же иначе? Ведь он уже считает себя, накануне выборов, губернским сановником. Без визита преосвященному нельзя обойтись, если желаешь полной "реабилитации".
Она этими словами и подумала.
– Bonjour, Nina, – он обернулся в ее сторону, – мы с тобой еще не видались, – и он добавил, обращаясь к гостям: – Целый день, с девяти часов, я все разъезжаю… Не успел даже завернуть в правление.
– Vous lâchez la boutique?[28]Note28
Вы оставляете контору? (фр.).
[Закрыть] – спросил Нике.
– Разумеется, – ответила гостья за Гаярина. – Александр Ильич не будет… как это нынче говорят?.. совместителем. Да этого и нельзя на таком посту…
– Pardon, – остановил он ее жестом своей руки, – вы обо мне говорите, как будто я уже ездил в собор присягать.
– Ах, полноте, Александр Ильич, а приняли кандидатуру… Чего же больше? Вас выберут единогласно! В этом сомнения быть не может… Да если б вы упирались, вас насильно надо бы выбрать… Но вы упираться не будете? C'est vieux jeu![29]Note29
Это устарело! (фр.).
[Закрыть] Знаете, как когда-то самые умные политики… Ха-ха!.. Борис Годунов… Василий Шуйский… Всем народом ходили к ним и били челом. Тогда без этого нельзя было… Да и пора нам иметь настоящего предводителя сословия, которое желают поднять! Вы знаете, – повернулась она к Антонине Сергеевне, – вы живете в доме испокон веку предводительском…
– C'est prédestiné!..[30]Note30
Это предопределено!.. (фр.).
[Закрыть] – вырвалось у Никса.
– C'est èa![31]Note31
Вот именно! (фр.).
[Закрыть] – подтвердила мать и громко перевела дух – корсет давил ей грудь и щеки стали иссиня-красные.
Антонина Сергеевна не обронила ни одного звука. Да ей и не нужно было занимать гостей. Они оба – и мать и сын – взапуски болтали. Не хотела она и делать наблюдения над своим мужем. Разве он не чувствует себя в своей тарелке и в присутствии той самой Лушкиной, которую считал, – наравне с ее сынком, – еще три года тому назад «гадиной»? Она не видит его лица, но слышит голос и может ответить за него, что он настроен превосходно: принимает поздравления, накануне выборов с джентльменскою скромностью делает официальные визиты. Никаких у него нет ни колебаний, ни раздвоений. Он себе верен.
Эта фраза "он себе верен" пришла ей сейчас, и она чуть не засмеялась вслух, – до такой степени слова эти выражали то, что теперь представлял собою Александр Ильич.
О чем-то еще шел шумный разговор, с возгласами Никса, вставлявшего свои бульварные словечки, и удушливою переборкой дыхания его матери. Но о чем они говорили – она не слыхала.
– Nina! – вывел ее из полузабытья гибкий голос мужа.
Гостья уже поднялась и протягивала ей руку. Муж глядел на нее недоумевающе-холодными глазами. Ей стало стыдно, и она что-то пробормотала на прощание и матери, и сыну.
Но провожать их не пошла. Александр Ильич, с особенно изысканными интонациями, говорил гостье, проходя с ней по гостиной, какие-то любезности.
К жене Гаярин не вернулся. Он прошел к себе в кабинет. Ему надо было наскоро переодеться. Усталости он не чувствовал, хотя целый день был на ногах и даже забыл о завтраке.
В клубе давали ему обед – он знал, с какою целью. Устроителями обеда были трое уездных предводителей. И это придавало особенно лестный характер этому банкету. Значит, естественные кандидаты на место губернского предводителя не считали себя настолько достойными занимать эту должность, насколько был достоин он.
И каждый из них отлично знает, что Александр Ильич Гаярин не пускал в ход ни малейшей интриги. Его приглашают, о нем все говорят, как об «единственном» человеке в губернии, способном "держать высоко знамя". В него все верят и никто не позволяет себе самого невинного намека на его недавнее прошлое, не то что в глаза, но, вероятно, и за глаза.
Перед зеркалом, надевая на себя белый галстук, Александр Ильич обдумывал остов своего спича. К нему, конечно, будет обращена речь одного из хозяев обеда. Что бы ни сказали ему, ответ должен быть в общих чертах готов. До сих пор он только на земских съездах имел случай говорить. Его всегда слушали с большим вниманием, и он обладал несомненною способностью к импровизации. Но на экспромты он смотрел как на игру, на взбивание пены. Он гораздо выше ставил красноречие с серьезною подготовкой, постройку стройных периодов, полных фактических данных.
В последние два года, сидя в правлении промышленного общества, он не мог дать ход своему ораторскому дарованию. Цифры, балансы, конторская корреспонденция, изредка деловой спор, и только. Все это было решительно ниже того, к чему он считал себя призванным, – к крупной общественной роли.
Туалет был окончен. Пора и ехать. Заставлять себя дожидаться считал он величайшей непорядочностью. Заходить к Антонине Сергеевне незачем. Обедал ли у ней кто-нибудь – он не знал. О том, что он приглашен сегодня, ей известно.
Но он все-таки повернул из дверки коридорчика не направо, к передней, а налево.
Пускай она увидит его в параде. Уехать не простившись – это как бы избегать ее нравственного контроля над собой или признавать его, делать что-нибудь исподтишка.
Этого он не хотел. Пускай она привыкает к тому, что законно и естественно происходит в ее муже.
– Нина! ты здесь? – окликнул он ее посредине гостиной.
– Я здесь, – ответила она от своего письменного стола.
– Я еду на обед. И боюсь опоздать… Ты никого не ждешь к себе?
– Никого.
По звуку ее голоса он ничего не мог распознать, тревожна она или спокойна.
Да и пора бросить это постоянное распознавание душевных настроений Антонины Сергеевны.
Он дошел до дверей ее будуара. Антонина Сергеевна писала письмо.
"Вечные излияния в письмах, – подумал он. – Нет никакой нормальной программы жизни".
Александр Ильич должен был бы прибавить: "Нет детей, и в этом виноват я", – но этой прибавки он не сделал.
– Прощай, мой друг, – сказал он, смягчая свой голос, и подошел к столу. – Обед затянется.
– Его дают тебе? – спросила она глухо, но довольно спокойно.
Он ничего не ответил и поцеловал ее в лоб.
И когда его шаги затихли, Антонина Сергеевна приложила ладонь руки ко лбу и подумала с упреком себе:
"Зачем я его спросила насчет обеда? Как это не умно и мелко?"
Она тут же дала себе слово отныне не делать никаких замечаний вслух, уйти в себя, а наружно исполнять все, что будет от нее требовать новое общественное положение Александра Ильича.
По крайней мере, она сохранит незапятнанной свою "святая святых". И тогда только выступит из этой пассивной роли, когда личность мужа совсем погибнет, на ее оценку.
Она продолжала письмо к своей матери в Петербург, где в объективном тоне рассказывала про успехи Александра Ильича. Она знала, что ее матери все это было чрезвычайно приятно… Прежний Гаярин скрылся навсегда, для тщеславной и набитой сословностью жизни.
XIV
Лихач Ефим Иваныч только что отвез седока из дворянского собрания и вернулся на свою биржу покормить лошадь. Сегодня езды было порядочно, даже его бурый упрел немножко.
И опять притащился тот Ванька, что с неделю перед тем стоял тут и вступил в разговор насчет Александра Ильича Гаярина.
На этот раз сам Ефим Иваныч окликнул его.
– Ты, паря, – полунасмешливо обратился к нему, – барин-то, – и он показал кнутом на розовый дом. – Александр-то Ильич… Гаярин…
– Нешто? – отозвался мужичок.
– В предводители седни выбрали… в губернские… Чуешь?
– Так, так.
– Сейчас расходиться начало… собрание-то. Мне барин один сказывал… отвозил я его в гостиницу.
– В гору, значит, пошел?
– Надо полагать.
Больше Ефим Иванович ничего не сказал, а воззрился вдоль улицы и стал распознавать, чьи господские сани едут по направлению к перекрестку, тоже от собрания.
– Лушкиной сынок катит, – выговорил он. – Эк жиру-то нагулял! В мать!
Это был действительно Нике. Он полетел поздравить Антонину Сергеевну с избранием Александра Ильича.
Мать его осталась еще на хорах, где собралось давно небывалое количество дам. Все удивлялись тому, что не было Гаяриной. В городе знали про ее «красные» идеи, не прощали ей домоседства, малого желания принимать у себя, считали странной и надутой, жалели, что у такого блестящего мужчины, как Александр Ильич, такая поблекшая и неэффектная жена.
Нике сильно позвонил, не спросил у лакея, принимает ли Антонина Сергеевна, дал стащить с себя узкое, на пуху, пальто и без доклада пробежал залу и гостиную. Его заграничная обувь издавала скрип.
– Chère madame! – крикнул он в гостиной.– Je vous félicite! Pardon,[32]Note32
Сударыня! Поздравляю вас! Извините… (фр.).
[Закрыть] что так вламываюсь к вам, но я хотел первым принести вам радостную весть!
Антонина Сергеевна лежала на кушетке. С утра она страдала припадками невралгии, но с этими приступами своей обычной болезни она давно помирилась, не сказывалась из-за них больной и в постель никогда не ложилась.
На хоры она не ездила с самого начала выборов, и Александр Ильич ни разу не спросил ее, отправляясь поутру из дому, думает ли она побывать в собрании.
Невралгия давала ей законный повод не выходить из спальни именно сегодня, но она не сделала этого нарочно.
Появление нестерпимо противного ей сына Лушкиной было началом сегодняшних испытаний. Она поздоровалась с ним любезно, с раз навсегда установленною улыбкой, даже извинилась, что принимает полулежа.
– Ваша невралгия должна пройти! – вскричал он, рассаживаясь около нее. – Ей наши дамы не поверят. Некоторые находят, что вы должны бы участвовать в торжестве вашего мужа, там, наверху… Но мы с maman нашли ваше поведение как нельзя более тонким… Вы – большой дипломат, Антонина Сергеевна!
Жирный смех заколыхал его женоподобное пухлое тело, затянутое в дворянский мундир. Шитый золотом красный воротник подпирал его двойной подбородок. Мундир был застегнут.
– Вы видите, я устремился к вам в полной парадной форме. Александра Ильича еще не скоро выпустят… Сегодня мы с maman y вас обедаем. Вы этого не знаете? Ха-ха-ха! Vous serez complimentée par toute une dépuration![33]Note33
Вас придет поздравлять целая депутация! (фр.).
[Закрыть]
Голова у ней все сильнее разбаливалась, но она продолжала принимать гостей, перешла из будуара в гостиную и села на диван, говорила очень мало, всем улыбалась. Перед ней мелькали женские и мужские лица, некоторые мужчины подходили к руке, приехал и старичок губернатор, и до шести часов в гостиной гудел разговор, кажется, подавали чай. Чувствовалось большое возбуждение… Незадолго до обеда явился Александр Ильич, тоже в мундире… Она помнит, как в тумане, что он ее поцеловал, пожал руку и сказал:
– Merci, chérie![34]Note34
Спасибо, милая! (фр.).
[Закрыть]
За что он ее благодарил – она не знала. Лицо у него было бледное, благодушно-приветливое, и глаза блестели.
Потом был обед человек на двадцать… Половину мужчин она видела в первый раз… Кажется, это были все уездные предводители… Губернатор тоже остался обедать, сидел рядом с ней, посредине стола, против Александра Ильича.
Много тостов выслушала она… Ее здоровье пили несколько раз… Говорили и застольные речи. Какой-то уездный предводитель запутался и никак не мог найти подходящего выражения, краснел, отдувался, расплескал вино… И хозяину пришлось отвечать настоящим спичем на английский манер.
Слушала она его, точно совсем чужого, даже голос казался ей странным, и никак не могла схватить ни одной определенной мысли. Все ускользало от нее, расплывалось. Какое-то актерство в манере говорить и выражении лица подмечала она, однако, когда ее взгляд доходил до него через стол.
Благодаря головной боли, не позволявшей ей ни во что хорошенько вслушиваться и к чему-либо присматриваться, она не испытывала никаких новых неприятных ощущений. Но к десерту ей стало так плохо, что сидевший рядом с нею губернатор спросил ее:
– Антонина Сергеевна, что с вами? Вы перемогаетесь… Пошли бы вы отдохнуть.
В его добрых глазах она могла бы прочесть сожаление о женской слабой натуре, не совладевшей с радостным волнением. И он верил в то, что она сердцем сливается с мужем в одном чувстве успеха и всеобщего признания его достоинств.
Но будь она и совсем здорова, сиди он у ней один и выскажись в таком именно смысле, она не стала бы разубеждать его.
Наконец, и муж заметил ее мертвенную бледность и растерянный вид и через стол тихо спросил ее:
– Tu te sens mal, Nina?[35]Note35
Ты плохо себя чувствуешь, Нина? (фр.).
[Закрыть]
Она покачала головой и готова была сидеть, но губернатор привстал и, обратившись к хозяину, сказал:
– Вы позволите?
За ним поднялись и все остальные.
Она совсем уже не помнила, как очутилась, одетая, за перегородкой, на постели. Никогда с ней не бывало обмороков, даже от сильнейших головных болей.
Невралгия начала ослабевать, перешла из брови и правого глаза к затылку. Но у ней все вылетело из головы: визиты, поздравления, спичи. Только минут через десять она вспомнила, что Александр Ильич – губернский предводитель.
Дверь в ее будуар затворили, но до слуха ее доносились мужские голоса… Должно быть, играют в зале, на нескольких столах. Помещичья жизнь начиналась… Так будет теперь каждый день. Дом у них должен быть "открытый".
Из дверки, выходившей в коридор, показалась ее горничная. В полутемноте она не сразу узнала ее.
– Это вы, Маша?
– Я-с. Вам не угодно раздеться, барыня?
Она ее называла прежде "Антонина Сергеевна", а потом «барыня». Почему же не "ваше превосходительство"? Вероятно, лакеи уже так говорят ее мужу.
– Нет, Маша, – слабым голосом ответила она, – я так полежу. Который час?
– Скоро десять.
– Я позвоню… Ступайте!
Она лежала одна, и это одиночество не пугало ее. С ним надо помириться на всю жизнь. Детей ей не возвратят… Когда они кончат курс, она не найдет в них того, о чем мечтала… Во всем городе у ней нет ни одной приятельницы, и в доме она теперь будет добровольной изгнанницей.
Дверь из гостиной позади портьеры тихо отворилась.
Антонина Сергеевна узнала шаги мужа и тотчас же закрыла глаза.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, подходя на цыпочках к кровати. – Не послать ли за доктором?
– Мне лучше… Не беспокойся.
Он нагнулся над нею и поцеловал ее в лоб.
– Бедная, – снисходительно выговорил он, – ты не привыкла к таким шумным приемам.
– Привыкну, – прошептала она и опять закрыла глаза.
В этом слове «привыкну» он не почувствовал иронии. Ему хотелось верить, что в его жене, после недавней бурной сцены, произошла благодатная реакция.
"Она умна, – думал он, – и должна была кончить этим".
– Тебя гости не беспокоят… из залы?
– Нисколько.
– Засиживаться они не будут.
– Пускай играют, – выговорила она таким тоном, что Александр Ильич вышел совершенно довольный ею.
XV
Поезд подходил к Петербургу. В отделении вагона первого класса Антонина Сергеевна ехала одна. Муж ее любил вагоны с креслами. Она проснулась еще до света. И мысль о скором свидании с детьми заставила ее подняться с трипового дивана.
Еще каких-нибудь два-три часа – и она увидит на вокзале Сережу. Он уже большой мальчик, носит треугольную шляпу. Лили не пустят… У них теперь поветрие «свинки» – неизбежная институтская болезнь. Она недавно только оправилась.
Но отчего же в ней нет захватывающей радости?.. Скорее тревога, точно она ждет какой-нибудь беды. Эта поездка случилась ведь гораздо раньше, чем она рассчитывала в начале зимы.
Да; но так понадобилось Александру Ильичу. Он, по утверждении в должности, – ей известно, как он трусил, что его не утвердят, – на радостях решил тотчас же ехать "представляться".
Ей он предложил сопровождать его, повидаться с детьми, с матерью, сестрой, кузиной. В доме кузины, княгини Мухояровой, они и остановятся. Нашлась целая квартира с мебелью, над бельэтажем.
Этой поездке она очень обрадовалась; а теперь вот сидит в полутьме зимнего хмурого рассвета, тревожная и недоумевающая. Она видит вперед, с какими людьми, в каких разговорах она проведет целый месяц. И в кузине она не найдет уже прежней своей Жени, с которой переписывалась годами, – чуткой, способной сочувствовать всем ее заветным идеям и стремлениям. Главный нерв ее души точно оборвался. Все идет мимо ее воли, и она ничего не может ни остановить, ни изменить. Тот человек, кому она отдала всю себя, потому что уверовала в него и через него поняла смысл жизни, "едет в другом вагоне". Это сравнение пришло ей еще вчера, когда она очутилась одна в своем отделении и заперла изнутри дверку. Один поезд мчит их, но едет он, а она только при нем, как какой-то ненужный придаток…
Когда свету прибавилось, она занялась своим туалетом: поправила прическу, освежила голову одеколоном, уложила опять свои вещи в дорожный мешок и сидела у полузаиндевелого окна.
К ней постучались на станции, где последний буфет. Лакей-татарин ей принес чаю, – прислал его Александр Ильич.
Муж перед отъездом был к ней особенно внимателен, с каким-то новым оттенком уклончивой снисходительности, точно он хочет показать ей, что считает ее достойною сожаления истеричною женщиной, с которою он не может уже ставить себя на одну доску.
Вот и Петербург. Поезд замедлил ход, вошел под навес… В вагон ворвались несколько артельщиков.
На платформе ее обняла кузина.
– Жени!.. Милая!..
Жени, в бархатной шубке, с накладкой завитых волос, в открытой шляпе; на вид еще очень молодая, с запахом пудры. Но, обнимая ее, Антонина Сергеевна не чувствовала своей прежней кузины.
Сережа, в шинели с бобрами и треугольной шляпе, бросился сначала к отцу. У нее он поцеловал руку и все тыкал ее своей треуголкой.
Ни мать, ни сестра не выехали ее встретить.
– Grand-maman, – говорил ей Сережа, – не совсем здорова… Tante Lydie[36]Note36
Бабушка… Тетя Лидия… (фр.).
[Закрыть] хотела быть.
Сережа стал похож на отца, волосы его темнели, он смотрел почти юношей; голос у него срывался с низких нот на высокие.
– Как же мы едем? – спросил Александр Ильич, свежий и нарядный в своей ильковой шубе и бобровой шапке.
– Папа, я с тобой! – запросился Сережа. – Мы в парных санях.
Он опять поцеловал руку у матери жестом молодого человека и побежал за отцом. Ее пронизала мысль: "моего в нем ничего нет". И вся жизненная дорога этого мальчика была перед ней как на ладони. Но он прямо начнет с того, чем отец его кончает.
– Как я рада тебя видеть, Нина… Ты утомилась?
Возбужденный голос кузины раздался внутри кареты. Они держали друг друга за руку… Княгиня Мухоярова улыбалась ей. Эта улыбка что-то не согревала ее. Ей бы надо было прильнуть к кузине, но она не могла.
Плакать… изливаться… В чем? Новый, еще никогда ею не испытанный стыд удерживал ее.
– Как я рада, – продолжала говорить княгиня своим тонким, немного простуженным голосом, – как я рада, что вы будете жить у нас! Муж твой – великолепен! Как он еще хорош!.. И какая представительность! Конечно, ему надо было в предводители!
– Ты думаешь? – спросила Антонина Сергеевна и поглядела на кузину.
– Разумеется, милая. Так мало людей с желанием служить обществу… Это надо ценить… Все только кидаются в дела… Вот и мой муж… Никакой роли, никакого высшего честолюбия. Деньги и деньги, биржа, расширение оборотов… Но для этого довольно и купцов, разных спекулянтов, жидов!.. Ах, Нина, – княгиня сентиментально вздохнула, – on finit toujours par un grand vide. Во мне ты найдешь теперь… как это сказать… une crise, vrai!..[37]Note37
все кончается всегда суетой сует …кризис, правда!.. (фр.).
[Закрыть]
Она уже знала, что кузина с некоторых пор изучает какие-то «теофизические» науки, но в своих письмах избегала вдаваться в это, спрашивать ее подробно, что это за науки.
– Une crise? – переспросила она по-французски и поглядела опять на пополневшее и слегка напудренное лицо кузины.
"Неужели и я ударюсь во что-нибудь? – подумала она вслед за тем, – в редстокизм, в буддизм или в столоверчение?"
– Ты еще должна быть счастлива!.. У тебя муж – крупная личность. И мне кажется, Нина, ты к нему начинаешь относиться… слишком односторонне.
– Может быть, – кротко выговорила Антонина Сергеевна.
– Ты как была восторженною девушкой двадцать лет назад, так и осталась.
– Simpliste? – повторила Гаярина. – Проста? – перевела она по-русски.
– Нет, не проста. Но… как это нынче пишут?.. прямолинейна! Voilà le mot![38]Note38
Вот слово! (фр.).
[Закрыть]
Привычка пересыпать русскую речь французскими фразами и прежде водилась за ее кузиной, но теперь это резче бросалось и придавало разговору неприятный ей, суетный оттенок.
– И, наконец, Нина, милая, когда уйдешь душой в такие сферы, откуда все кажется ничтожным и тленным, нельзя никого винить в известных превращениях…
После маленькой паузы княгиня ниже наклонилась к ней и спросила:
– Ты разве не допускаешь возможности перехода существ? Одною жизнью еще не кончается бытие.
"Что это такое? – спросила про себя Гаярина, – шутовство или блажь?"
– Тебе кажется диким, что я говорю?.. Ах, Нина, нельзя быть довольной обыкновенными объяснениями жизни… всего… Ты понимаешь?.. Только ты не подумай, что я хочу тебе что-нибудь навязывать. Я не изуверка!.. Я ищу просвета!.. L'au-delà![39]Note39
Вот слово! (фр.).
[Закрыть] Потусторонние миры! (фр.).
Княгиня полузакрыла глаза, привлекла к себе Гаярину и поцеловала ее.
В этой ласке опять сказалась ее мягкая натура, но весь ее тон был уже таков, что Антонина Сергеевна не могла заговорить с ней, как с испытанным другом.
– Ты очень обсиделась, – продолжала кузина, – там, в твоем губернском городе. У меня теперь бывает много народу, гораздо больше, чем прежде… Я ведь вроде тебя, была simpliste, нетерпима. А теперь… все это – вопросы направления, цвета не важны… в моих глазах. Везде, и за границей, в Англии, во Франции, мы видим, что общество ищет совсем другого.
– L'au-delà? – спросила Антонина Сергеевна.
– Нина, милая! Нельзя быть без просвета. Надо верить в чудо вселенной. Особенно в наши лета, когда молодость прошла! Il faut la grande synthèse!..[40]Note40
Нужен великий синтез!.. (фр.).
[Закрыть]
Княгиня не договорила, еще раз обняла Гаярину и поглядела в окно.
– Твоя maman… немножко простудилась. Она боится инфлуэнцы… Хочешь к ней заехать сейчас или ты переменишь туалет и немного отдохнешь? Maman очень обрадована! Все повторяет, что ее beau-fils a trouvé son chemin de Damas.[41]Note41
зять нашел свое истинное призвание! (фр.).
[Закрыть] Ты уж ей не противоречь.
– Я никому не противоречу! – сказала Антонина Сергеевна и прибавила: – К maman я поеду перед обедом. Она ведь любит, чтобы я была всегда в туалете… И для нее теперь слишком рано.
Карета, остановившись, прервала их разговор. Швейцар уже высадил Александра Ильича и Сережу.
