Текст книги "Поумнел"
Автор книги: Петр Боборыкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
XXV
По лестнице Александр Ильич поднимался медленно. Целая вереница мыслей, связанных с личностью его свояка, Виктора Павловича Нитятко, проходила в его ясной, логической голове; но на сердце у него все еще щемило от тех ощущений, какие заставил его испытать граф Заваров в кабинете князя Мухоярова.
Дом, куда он вступил, лестница, швейцар в ливрее, особый запах казенных помещений высшего разряда настраивали его именно так, как ему нужно было для первого разговора с мужем Лидии.
Нужды нет, что этот «сухарь» и "деловик", – так он называл Виктора Павловича, – с фанаберией смотрит на некоторые звания, о которых мечтает его жена; это показывает только то, что он честолюбив на особый лад… Сам он – человек не салонный, не родовитый и очень хорошо понимает, что ему никогда не блистать в высших сферах. Он попал в ту полосу петербургской служебной жизни, когда наверх выплывают люди, прошедшие чиновничью выучку, или ловкие специалисты, такие, как он, или даже потусклее… Ему, Гаярину, этим смущаться нечего. Строй общества остается тот же… Недостаточно быть чиновником третьего и даже второго класса, надо занять сразу место в том, что составляет всеми признанный высший слой.
"Il faut être de la maison!"[94]Note94
Нужно быть своим человеком при дворе! (фр.).
[Закрыть] – мысленно выговорил он на первой площадке и слегка оперся на перила мягко освещенной лестницы, дожидаясь, чтобы первая дверь направо отворилась.
Швейцар уже позвонил в квартиру «генерала», как он называл Виктора Павловича. Днем дверь стояла отворенной. К ней вел снизу ковер, покрытый белым половиком.
Отворил курьер.
– Его превосходительство заняты, – сказал он на пороге.
– Виктор Павлович один? – спросил звонко Гаярин.
– Одни-с.
– Доложите… Гаярин, Александр Ильич… Я на минуту…
И он вошел уверенно в переднюю, длинную и высокую.
Пока курьер ходил доложить, Александр Ильич сам снял шубу, уверенный, что свояк сейчас же примет его.
Он у него не бывал с последнего своего приезда. Тогда Нитятко не занимал еще теперешней должности и жил на частной квартире.
Только казна дает такие громадные помещения. И не алчность заговорила в Гаярине, когда он подумал, что всего этого можно достичь только в Петербурге, а скорее жажда власти, которая сказывается и в размерах квартир и домов, «присвоенных» той или иной должности.
– Пожалуйте!.. Его превосходительство в кабинете!
Надо было пройти огромною залой, освещенною одною висячей лампой, с блестящим паркетом и старинной белой, с позолотой, мебелью вдоль стен.
Кабинет, куда он вошел тихо, притворив за собой тяжелую дверь, был немногим меньше залы, с камином и бронзой александровского стиля; половина мебели отзывалась той же эпохой.
В хозяине Гаярин не нашел никакой перемены, кроме седеющих висков: среднего роста, очень худой в туловище, еще не старый, пепельные бакенбарды, бритое лицо, большие карие, умные и не злые глаза, редкие волосы, зачесанные по моде конца шестидесятых гонов, в двубортном черном сюртуке и темно-серых панталонах. Таким был он, когда влюбился в Лидию, таким и умрет, только поседеет и еще больше согнется.
– Александр Ильич!..
Возглас был радушный. Они обнялись и поцеловались.
– Извините, – начал Нитятко, посадив Гаярина на большой диван, – не заехал к вам… И сегодня не мог…
Он указал рукой на целую стопу бумаг в обложках, лежащую с края письменного стола.
– Понимаю, – ласково отозвался Гаярин. – Мученик долга!..
– Вся эта неделя особенная! Завтра заседание в совете… Надо быть…
– Во всеоружии?
– Именно.
Говорил он высоким тенором, но слабо, как человек не особенно здоровых легких. Определенность выговора отзывалась долгою привычкой выражаться точно, докладывать или делать инструкции подчиненным.
– Позвольте поздравить вас. Душевно рад…
Он еще раз обнял его, слегка дотрагиваясь концами пальцев до обоих плеч.
Александр Ильич только улыбнулся.
– Душевно рад! – повторил Виктор Павлович, и лицо его сложилось сейчас же в условно-серьезную мину, какая обозначала в нем интерес к собеседнику. – Теперь всякому двойственному отношению к вашей личности настал конец, – продолжал он, точно диктуя кому. – Положение прекрасное, и вы имеете все шансы быть замеченным с наилучшей стороны… И есть полная возможность, – подчеркнул он, – служить независимо… Пускай к вам придут впоследствии и будут делать лестные предложения, а не вы станете домогаться… каких-нибудь подачек…
"Вот оно что! – подумал Гаярин. – Ты, мой милый, щеголяешь все тем же чиновничьим фрондерством".
И это ему так не понравилось в свояке, что он сказал, без всяких смягчений, почти резко:
– Между двух стульев зачем же садиться, Виктор Павлович?
– В каком смысле?
– Мне необходимее, чем кому-либо, сразу поставить себя здесь в такое положение, чтобы каждый прикусил язычок.
– Да, кажется, после вашего утверждения об этом и речи быть не может? – спросил Виктор Павлович все с той же условно-серьезной миной.
"Тупица ты, – подумал Гаярин, – или только притворяешься непонимающим?"
Этот прямолинейный карьерист раздражал его: точно будто свояк желал прочесть сейчас нравоучение, чем следует теперь быть ему, Гаярину, какое честолюбие высшего, какое низшего качества.
И заехал-то он к нему, чтобы позондировать немного насчет одного хода, никак не ожидая такого оборота их беседы.
– Этого недостаточно, – смело, но не повышая тона, выговорил Александр Ильич, – мало ли кто может проскользнуть в предводители.
– Нынче – нет, не те времена, – возразил Нитятко и повел губами своего большого болезненного рта.
– Но все-таки, добрейший Виктор Павлович, согласитесь сами, в Петербурге есть одно только общество, дающее тон… и кто к нему не принадлежит, тот все еще, как в картах прежде говорили, под сюркупом!.. Тут происхождения недостаточно, ни богатства, ни даже высокого служебного места…
– Да, – оттянул Виктор Павлович, – вы вот на что намекаете…
"Наконец-то понял!" – воскликнул мысленно Гаярин.
И на губах своего свояка Гаярин уже явственно распознал усмешку, вряд ли для него лестную.
– Что же!.. Откройтесь кому надо… Если не сразу, так в два-три приема добьетесь…
"Обойдусь и без тебя", – утешил себя Гаярин. Он почувствовал, что зарвался, показал свои карты слишком скоро, да и не тому совсем, кому следовало.
– Унижаться не буду! – вырвалось у него с движением головы.
– Всякому свое, – сказал Нитятко и отошел к столу. – Только я не понимаю, Александр Ильич, из-за чего вам биться?.. Я, откровенно говоря, разумел вас несколько иначе… Увлечения юности улеглись – прекрасно… Теперь вы здраво взглянули на существующий во всем образованном мире порядок вещей и хотите служить вашей родине, а для того нужна власть, нужно положение.
"Все это я и без тебя знаю", – перебил его Гаярин про себя.
– Власти и признания своих качеств можно добиться и без таких, извините меня, суетных мечтаний… Да и Нина Сергеевна, сколько я ее разумею, далека от всего подобного…
Он хотел прибавить: "Не так, как моя супруга".
Вышла длинная пауза. Через пять минут Гаярин уже сходил с лестницы, и первая его мысленная фраза была:
"И не нужно! Сухарь ты с фанаберией – и больше ничего! Обойдемся и без тебя".
Швейцар, которого он послал за извозчиком, несколько раз сказал ему: "ваше превосходительство".
XXVI
Больше двух часов ездит Антонина Сергеевна по городу. И визиты ее еще не кончены. В Петербурге она только вторую неделю и чувствует уже во всем теле небывалую усталость и беспробудную тоску… Серое небо, улицы, комнаты, гости, выезды, – все давит ее с утра, как только она проснется. Она почти с ужасом замечает, что и дети не скрашивают ей постылой жизни… Видит она их два раза в неделю… С Лили у ней побольше связи, чем с Сережей, но и Лили ускользает от нее. Ничего она в этой девочке не может вызвать – наивного или смелого, никакого трогательного порыва, ни истинно детской ласки. Лили говорит все сентенциями, помешана на «comme il faut»,[95]Note95
светских приличиях (фр.).
[Закрыть] уже теперь, в четырнадцать лет, видит себя взрослой девицей и желает, чтобы ее судьба пошла так, а не иначе.
Ни она, ни Сережа – совсем не дети. Сережа – настоящий типичный лицеист, только и бредит той минутой, когда, вместо серебряных петлиц, у него будут золотые и потом появится шпага, при переходе в старший лицейский класс. И он воображает себя чистокровным аристократом, постоянно твердит о превосходительстве отца и не забывает того, что бабушка его – урожденная княжна Токмач-Пересветова. Он не будет кутилой и учится недурно, но лучше бы уже из него вышел повеса, чем тот высокоприличный салонный "службист", – слово, которое она от него же впервые и услыхала.
У ней нет своей воли. Она точно кукла с проволокой, за которую дергает штукарь, сидящий позади кулис, где движутся марионетки… Дергает проволоку ее муж… Для него она здесь останется еще неделю, две, а может быть, и больше… С его знакомыми она должна знакомиться, делать визиты, принимать… У ней нет духу объявить, что она уедет пораньше… Там ей все-таки будет полегче. Но и в губернском городе ждут ее обязанности предводительши.
Давно, еще в деревне, она привыкла называть ненужную трату времени на гостей, выезды и приемы французским выражением "faux frais".[96]Note96
лжерасходы (фр.).
[Закрыть]
И вот она теперь охвачена этими «лжерасходами» и видит, что ничего вокруг нее, в том Петербурге, куда она попала, и нет, кроме «лжерасходов»… Слухи, сплетни, скабрезные истории, благотворительные базары, субботы Михайловского театра, Брианца и Гитри, Фигнер и Медея Мей, обеды, балы, балы, балы, вечера, тройки – без конца…
Хоть бы чуялось что-нибудь грозно-подавляющее, непреклонное в своем давлении, по крайней мере, она испытала бы сильную горечь или страх, или в душе ее произошел бы подъем самых дорогих ее верований!.. Но и этого нет!..
А муж ее ведет шахматную игру, и каждый его выезд рассчитан. В ней развилась необычайная чуткость… Без расспросов она знает, зачем ему то или иное влиятельное лицо, с каким расчетом едет он на раут или с визитом к такой-то барыне…
От нее он ничего не требует, но она как бы не вправе отказаться от выездов и приемов.
И ни одному живому существу не может она открыть свою душу… Кузина просто жалка ей, – до такой степени она вдалась в какую-то дурь, в то, что французы-психиатры называют "manie raisonnante".[97]Note97
пристрастие к умствованиям (фр.).
[Закрыть] Для нее, когда она приехала, непостижимо было, как могла эта милая женщина, развитая, искавшая всегда деятельного добра, в каких-нибудь два года уйти в свою «теозофию».
Но теперь она начала понимать: Петербург сделал это и отсутствие сердечного лада в доме. Муж давно охладел к ней, и все знают, что он поддерживает актрису, француженку, роскошную блондинку. Антонине Сергеевне сама княгиня в театре назвала ее на ухо:
– La bonne amie de mon mari!..[98]Note98
Подружка моего мужа!.. (фр.).
[Закрыть]
И переселись она с Александром Ильичом сюда. через два-три года явится такая же француженка или одна из гулящих барынь, и она также ударится во что-нибудь, вроде религии виконта Басс-Рива, несомненного пророка для ее кузины.
На углу Симеоновской и Литейной Антонина Сергеевна что-то вспомнила и повернула костяную пуговку звонка.
Кучер остановил лошадей, лакей соскочил с козел и отворил дверцу.
– Вы куда едете? – спросила она торопливо.
– Вы изволили приказать на Сергиевскую.
– Нет, я ошиблась. На Гагаринскую. Теперь есть уже пять?
Лакей посмотрел на свои часы.
– Без четверти пять.
– Так, пожалуйста, на Гагаринскую!
Она сказала ему номер дома и, откинувшись в глубь кареты, ощутила прилив брезгливого чувства, близкого к стыду.
К кому она ехала с визитом и даже торопилась, зная, что это день той барыни и она ее непременно застанет и у нее – целое общество?
К Лушкиной! К Анне Денисовне Лушкиной, проводящей всегда конец зимы здесь, в постоянной квартире, на Гагаринской.
Иначе нельзя было сделать. Лушкина приезжала к ней несколько раз, звала обедать. Антонина Сергеевна отказалась. Но муж ее обедал, и она прекрасно поняла, что после этого обеда Александр Ильич имел, вероятно, через Лушкину с кем-то конфиденциальный разговор, нужный ему для главной цели его поездки.
Недаром сказал он про нее мимоходом:
– Cette commère est très habile![99]Note99
Эта кумушка очень ловка! (фр.).
[Закрыть]
Он уже заметил слегка Антонине Сергеевне, что нельзя без причины манкировать своим знакомым, и напомнил ей, еще сегодня, за завтраком, что у Лушкиной, по четвергам, "five o'clock tea". Сам он к ней заедет пораньше, сделает "une visite de digestion".[100]Note100
Чаепитие в пять часов (англ.). …пищеварительный визит (фр.).
[Закрыть]
Вот она и ехала теперь на этот "five o'clock". Дальнейшего знакомства с Лушкиной не избежать ей и в губернском городе… И с этим, и со многим другим надо мириться.
Лакей высадил ее из кареты. Лушкина жила во втором этаже, в доме старинного устройства, с узкими лестницами и сводчатым потолком сеней.
И передняя не имела барских размеров. Но в ней сидели уже три выездных, в больших медвежьих воротниках. Дверь в залу была притворена, и лакей растворил половинку и пропустил, но докладывать не пошел.
Первая комната, род продолговатой залы, была наполнена разными ценными вещами: и на стенах, и вдоль стен, и даже посредине комнаты стояли и висели картины, вазы, консоли, бронзовые вещи, в таком количестве, что комната смотрела аукционной залой.
"Ну, да, – подумала Антонина Сергеевна, – она – ростовщица, это все заложенные вещи или оставленные закладчиками без выкупа".
И она вспомнила, что еще на днях у кузины офицер рассказывал про одного известного художника: как жиды дали ему адрес «ростовщицы», у которой есть редкие жирандоли "Louis XVI", как его встретил сын Анны Денисовны и художник чуть не спросил его: "Здесь живет закладчица?"
Но все ее принимают и все ездят к ней.
Из следующей комнаты, гостиной, доносился громкий разговор, где женские голоса преобладали.
Антонина Сергеевна замедлила шаги. Если бы у ней хватило духа, она убежала бы отсюда, не поздоровавшись с хозяйкой.
Но к ней навстречу выбежал Нике, в голубых панталонах и такой же жакетке, с розовыми щеками и красным ртом, еще более противный, чем три недели назад, когда она его видела у себя в дворянском мундире.
– Ah!.. Chère madame! Maman sera enchantée![101]Note101
Ах!.. Дорогая сударыня! Матушка будет в восторге! (фр.).
[Закрыть] Наконец-то
Нике жал ее руку обеими руками и масляным взглядом приторно ласкал ее. Они стояли посредине комнаты.
– Сколько у вас вещей! – не могла она не сказать и пожалела, что фраза у ней вышла слишком проста.
Он не пожелал понять намека и, сделав круглый жест правою рукою, заговорил очень развязно:
– Nous adorons, maman et moi… les belles choses!.. Главный эксперт я, – проговорился он и указал на угол, ближайший к гостиной, – вот это мои два шкапчика… Les bibelots et les livres!..[102]Note102
Мы с матушкой обожаем красивые вещи!.. Безделушки и книги!.. (фр.).
[Закрыть] Я разоряюсь на редкие издания и переплеты. Вы к этому равнодушны? А я отдам все за настоящий эльзевир!..
Но он не подвел гостью к шкапчику, где у него было замечательное собрание непристойных книг, старых и самых новых, какие печатаются тайком в Париже и совершенно открыто в Брюсселе.
Не выпуская руки Антонины Сергеевны, Нике повел ее в гостиную и на ходу крикнул в дверь:
– Maman! Cette chère madame Gaiarine!..[103]Note103
Матушка! Наша дражайшая сударыня Гаярина!.. (фр.).
[Закрыть]
XXVII
Лушкина обняла гостью, и прикосновение ее жирного тела, от которого пахло рисовою пудрой, заставило Антонину Сергеевну брезгливо вздрогнуть. Шумно представила ей хозяйка дам, сидевших около чайного столика с тремя этажерками. Серебро и фарфор, вазы с печеньем, граненые графинчики покрывали столик разнообразным блеском. В свете двух больших японских ламп выступали ценные вещи со стен и изо всех углов: их было так же много в тесноватой гостиной, как и в зале.
Дамы – фамилии их Антонина Сергеевна сейчас же забыла – держались как близкие приятельницы Лушкиной. Все три были под сорок лет. Одна, густо покрытая пудрой, сухая, с молодою талией, в темном; другая подводила глаза и красила губы, полненькая, с накладкой на лбу, нарядная, распространяющая вокруг себя запах духов Chypre;[104]Note104
Матушка! Наша дражайшая сударыня Гаярина!.. (фр.).
[Закрыть] Шипр (фр.). третья – помоложе, менее болтливая и резкая в манерах, курила и то и дело наводила длинный черепаховый лорнет на молодого человека, сидевшего рядом с ней, совсем женоподобного, еще безбородого и подзавитого, в открытом «смокинге» с шелковыми отворотами.
Было тут еще двое мужчин: офицер в желтом воротнике и студент, при шпаге, черноватый, тонкий и очень развязный. Он прислуживал полненькой даме с крашеными губами и запахом Chypre.
Пушкина представила и мужчин.
– Chère, chère, – говорила она Антонине Сергеевне, усаживая ее между дамой с лорнетом и сухой блондинкой с лицом, покрытым пудрой, – как я на вас сердилась, как сердилась! Не хотели тогда приехать обедать. Сказались больной! C'est vieux jeu, le truc des migraines![105]Note105
Дорогая, дорогая… Она уже устарела, эта уловка с мигренями! (фр.).
[Закрыть]
– J'ai la migraine! – произнес глухим голосом Нике, и все рассмеялись, узнав интонацию, с которой ingénue произносит эту фразу в комедии "Le monde où l'on s'ennuie".[106]Note106
У меня мигрень!., инженю… «Мир, где скучно» (фр.).
[Закрыть]
Этот смех, весь тон гостиной, запах пудры и крепких духов, вид молодящихся барынек рядом с очень молодыми людьми, что-то дрябло-порочное и хищное охватило Антонину Сергеевну гадливым чувством. И приятельское, почти фамильярное обращение Душкиной поводило ее всю.
– Ее муж, – кричала Пушкина, указывая на Гаярину, – гораздо милее… Не правда ли, mesdames, ее муж… Александр Ильич – один восторг?
– О да! – откликнулись все три дамы, обедавшие у Лушкиной с Гаяриным.
Сердце у Антонины Сергеевны явственно защемило. Она ничего не могла сказать и только оправляла нервно вуалетку шляпки.
Нике поднес ей чашку чаю и спросил:
– Est-ce assez sucré, madame?[107]Note107
Достаточно ли сахару, сударыня? (фр.).
[Закрыть]
Она даже ничего ему не ответила. Ей захотелось сейчас же убежать из этой гостиной, где ее муж находил нужным бывать для своих комбинаций. Салона Лушкиной она не могла переносить, просто физически не могла. Но бежать сейчас, не посидев хоть десяти минут, невозможно – вызовешь какую-нибудь выходку хозяйки.
– Est-ce sucré, madame? – повторил Нике.
– Oui,[108]Note108
Сахар добавлен, сударыня? Да (фр.).
[Закрыть] – пролепетала она и стала размешивать сахар.
Ее приход прервал шумный разговор, и она почувствовала, что им всем при ней сделалось неловко. Она не подходила ни к их жаргону, ни к общему настроению этих стареющих грешниц, возбужденных скабрезным разговором с очень молодыми мужчинами. В воздухе гостиной носилось нечто сродни тем книжкам, которые Нике хранил в одном из шкапчиков залы, в дорогих художественных переплетах.
– Так как это… под какую корку? – спросил безбородый блондин в смокинге у офицера. – Ребров… повтори, пожалуйста…
– Мы под лимонную корку красили, ваше степенство, а вам угодно под померанцевую…
– Под лимонную корку! – разразился Нике и закачал, стоя, своим туловищем.– C'est épatant![109]Note109
Вот это здорово! (фр.).
[Закрыть]
И все разом расхохотались; только новая гостья сидела с поникшей головой и вздрагивающими от нервности пальцами помешивала в чашке.
Но она поняла все-таки, что это такое. Уже не в первый раз, в этот приезд, она замечала, что везде, где она бывает, – модная забава: подыскивать «словечки», вычитывать их из юмористических листков, может быть, сочинять, передавать друг другу, записывать, как когда-то записывали рецепты для варки варения или соленья грибов.
Вот и эта "лимонная корка" подслушана, вероятно, у какого-то маляра, если не выхвачена из русских "nouvelles à la main" – листка мелкой прессы.
Что могла она вставить своего в такой разговор?
Но Лушкина, с слезинками на масляных глазах от припадка смеха, круто повернула короткую красную шею и спросила через всю комнату безбородого молодого человека:
– Так вышел большой скандал на этом обеде?
По тону вопроса Гаярина поняла, что перед ее появлением в гостиной зашла речь о каком-то обеде, и сейчас вспомнила прочитанные ею накануне подробности этой годовщины. После одной речи, к десерту, сказанной в духе протеста против возрастающей расовой нетерпимости, нашлись участники обеда, поднявшие крики и шиканье. Это известие особенно огорчило Антонину Сергеевну. В ней жило всегда особое, почтительное чувство к университету, к студентам, к тем, кто получил высшее образование, «настоящее», как она выражалась, а не в привилегированных, сословных заведениях. Ничего подобного она не могла ожидать, даже и в то время, которое тянулось вокруг нее так томительно-печально, среди пляса и сутолоки зимнего петербургского сезона.
Вопрос Лушкиной заставил ее встрепенуться и поднять голову.
В безбородом штатском она начала распознавать бывшего воспитанника того заведения, где теперь ее Сережа. Это сказывалось во воем, от прически до позы и отворотов его смокинга.
– Небывалый скандал! И в газетах некоторые репортеры… – говорил он картаво, растягивая слова, – полиберальничали и написали, что шикающих было два-три человека… Il y avait une minorité, presque la moitié…[110]Note110
Было подавляющее меньшинство, почти половина… (фр.).
[Закрыть]
– И я тоже слышал, – подтвердил офицер в желтом воротнике и кивнул головой студенту.
Посмотрела на студента и Антонина Сергеевна. Она, как только вошла, подумала: "Хорош должен быть приятель сынка Анны Денисовны". Студент, на кивок офицера, повел губами и выговорил:
– И я бы шикал!
– Я слыхал, – оживляясь, рассказал офицер, – что протокол требовали составить.
– Как протокол? – спросила Гаярина, и тон ее вопроса показывал, до какой степени она поражена этим фактом.
– Очень просто, – объяснил ей студент, – требовали, чтобы те спичи, которые стольких возмутили, были записаны.
– Зачем? – перебила Антонина Сергеевна.
Она начала краснеть. Руки ее, державшие чашку, вздрагивали.
– Mais, madame, – вразумил ее с усмешечкой умника безбородый молодой человек.– Pour avoir cela par écrit… Schwarz auf weiss…[111]Note111
Но, сударыня… Чтобы иметь это в письменном виде… (фр.). Черным по белому (нем.).
[Закрыть]
– Это… – Гаярина от волнения искала слов, – это… на таком обеде?.. Где все бывшие студенты?
– Chère Антонина Сергеевна! – крикнул Нике, стоявший позади кресла своей матери.– Vous n'êtes pas fin de siècle. По крайней мере, on a le courage de son opinion!.. Ventrebleu![112]Note112
Вы словно бы не живете в конце века. Теперь не боятся иметь свое мнение!.. Черт возьми! (фр.).
[Закрыть] A прежде только напивались и пели бурлацкие песни.
– Безобразие! – выговорил студент и повел плечами.
Как захотелось ей подойти к этому студенту, взять за уши и отодрать их. Но она, тотчас же после этого взрыва негодования, испугалась. Разве можно выдавать себя в гостиной Анны Денисовны Лушкиной при этих барынях и молодых людях?
Напротив, она должна быть благодарна разговору о скандале на обеде; студент дал ей вернейшую ноту того, во что теперь уходит Петербург и люди высшего образования.
"Протокол писать хотели, – мысленно повторяла она, и в глазах ее показался блеск; они переходили от одной антипатичной для нее физиономии к другой. – Протокол!.. Schwarz auf weiss… В участок снести! Чтобы сейчас же привлечь к ответу изменников своего отечества, дерзнувших говорить в духе терпимости!"
Горло ей уже сдавливал спазм. Начни она говорить, она не удержалась бы от негодующих возгласов. Она быстро встала, поставила недопитую чашку на мозаичный консоль и выговорила быстро и сухо:
– Я должна ехать!
Пушкина с сыном стали ее удерживать, шумно, фамильярно; но она, после общего поклона остальным гостям, скоро-скоро прошла залой, не слушая, что ей говорил вдогонку Нике, пошедший проводить ее до передней.
Только в карете она перевела дух и опустила окно. Горло продолжало сжимать, и вся кровь прилила к голове.
