Текст книги "В поисках чудесного (Фрагменты неизвестного учения)"
Автор книги: Петр Успенский
Жанр:
Психология
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
"Двигательный центр, работая вместо мыслительного, порождает, например, механическое чтение или слушание, как это бывает, когда человек читает или слушает только слова и совершенно не сознаёт их смысла. Обыкновенно это происходит, когда внимание, т.е. направление деятельности мыслительного центра, занято чем-то другим, а двигательный центр в это время старается заменить отсутствующий мыслительный центр; деятельность такого рода легко переходит в привычку, потому что мыслительный центр обычно отвлекается не на полезную работу, не на мышление или созерцание, а на мечтания или воображаемые картины.
"Воображение – вот один из главных источников неправильной работы центров. Каждый центр имеет свою собственную форму воображения и мечтаний, но, как правило, и двигательный, и эмоциональный центры пользуются мыслительным, а он охотно предоставляет себя в их распоряжение, так как мечтания соответствуют его собственной склонности. Мечтания – абсолютная противоположность "полезной" умственной деятельности. "Полезная" в данном случае означает деятельность, направленную к какой-то определённой цели, на достижение конкретного результата. Мечтания же не преследуют никакой цели, не стремятся ни к какому результату. Мотив мечтаний всегда лежит в эмоциональном или двигательном центре, а фактический процесс осуществляется мыслительным центром. Склонность к мечтаниям отчасти представляет собой следствие лености мыслительного центра, т.е. его стремления избежать усилий, связанных с работой, которая направлена к определённой цели, в определённом направлении; отчасти же это результат склонности двигательного и эмоционального центров сохранять для себя свежими или повторять некоторые впечатления, приятные или неприятные, как воображаемые, так и действительно пережитые. Грёзы неприятного, болезненного характера вполне свойственны неуравновешенному состоянию человеческой машины. В конце концов, можно понять склонность к приятным мечтаниям и найти им логическое оправдание; но неприятные грёзы совершенно абсурдны. И всё же многие люди девять десятых жизни проводят именно в таких болезненных грёзах – о неудачах, которые могут постигнуть их или их семью, о возможных заболеваниях, о страданиях, которые им придется перенести. Воображение и мечтания – это случаи неправильной работы мыслительного центра. И наблюдение за деятельностью воображения, за мечтаниями составляет очень важную часть самоизучения.
"Следующим объектом самонаблюдения должны стать привычки вообще. Всякий взрослый человек целиком состоит из привычек, хотя зачастую не осознаёт этого и даже уверен, что он вообще избавлен от привычек. Такое невозможно. Все три центра наполнены привычками, и человек не сможет узнать себя, пока не изучит все свои привычки. Наблюдение и изучение привычек особенно трудно, ибо для того, чтобы увидеть их и "записать", человеку нужно отойти от них, освободиться хотя бы на мгновение. Пока человеком управляет какая-то конкретная привычка, он её не замечает; но при первых же Попытках бороться с ней, какими бы слабыми они ни были, он обнаружит её присутствие. Поэтому, чтобы наблюдать и изучать привычки, надо стараться их преодолеть. Это открывает практический метод самонаблюдения. Ранее было сказано, что человек не в состоянии что-либо изменить в себе, что он способен лишь наблюдать и "записывать". Это верно. Но верно и то, что человек не сможет что-либо заметить и "записать", если он не стремится бороться с собой, со своими привычками. Борьба эта не принесёт прямых результатов; иначе говоря, человек не сможет добиться каких-то перемен, особенно перемен постоянных и длительных. Однако такая борьба показывает человеку то, что есть; без неё он не увидит, из чего он состоит. Борьба с мелкими привычками очень трудна и утомительна, но без неё самонаблюдение невозможно.
"Уже при первой попытке изучить элементарную деятельность двигательного центра человек выступает против привычек. Например, он пожелал изучить свои движения, пронаблюдать за своей ходьбой. Но ему никогда не удастся осуществить это долее одного мгновения, если он будет продолжать шагать при этом обычным способом. Но если он поймёт, что привычный способ его ходьбы слагается из множества отдельных привычек, таких как определённая длина шага, известная скорость и т.п., и если он попытается изменить эти привычки, т.е. будет шагать быстрее или медленнее, делать более широкие или более мелкие шаги, он сможет наблюдать за собой и изучать свои движения во время ходьбы. Если человек захочет наблюдать за собой, когда он пишет, ему надо замечать, как он держит перо, надо попытаться взять его иначе, и тогда наблюдение окажется возможным. Чтобы наблюдать за собой, человеку следует стараться ходить необычным способом, усаживаться в непривычные позы, сидеть тогда, когда он привык стоять, или стоять тогда, когда он привык сидеть; или же делать левой рукой такие движения, какие он привык делать правой, и наоборот. Всё это даст ему возможность наблюдать за собой и изучать привычки и ассоциации двигательного центра.
"В сфере эмоций очень полезно попытаться бороться с привычкой давать немедленное выражение своим неприятным чувствам. Многим людям очень трудно удержаться от выражения своих чувств, вызванных, например, плохой погодой. Ещё труднее им не выражать неприятные эмоции, когда они обнаруживают, что кто-то или что-то нарушает то положение вещей, которое они считают порядком или справедливостью.
"Помимо того, что борьба с выражением неприятных эмоций– очень хороший метод самонаблюдения, она имеет и другое значение: это одно из немногих направлений, в котором человек может изменить себя, не создавая других нежелательных привычек. Поэтому самонаблюдение и самоизучение с первых же шагов должны сопровождаться борьбой с выражением неприятных эмоций.
"Если человек выполняет все эти правила при самонаблюдении, он отметит очень важные аспекты своего бытия, целую их серию. Прежде всего он с безошибочной ясностью установит тот факт, что его действия, мысли, чувства и слова суть результаты внешних влияний, и ничто из них не приходит от него самого. Он поймёт и увидят, что фактически является автоматом, действующим под влиянием внешних стимулов. Он ощутит свою полную механичность, почувствует, что всё "случается", что он не может ничего "делать". Он машина, управляемая случайными внешними толчками. Каждый толчок вызывает на поверхность одно из его "я". Новый толчок – и это "я" исчезает, а его место занимает другое "я". Ещё одно небольшое изменение в окружающей среде – и появляется новое "я". Человек начинает понимать, что у него нет никакой власти над собой, что он не знает, что может сказать или сделать в следующий момент; он начинает понимать, что не может отвечать за себя даже в течение кратчайшего промежутка времени. Он поймёт, что если он остаётся одним и тем же и не совершает ничего неожиданного, то это происходит потому, что нет никаких непредвиденных внешних изменений. Он поймёт, что все его действия полностью управляются внешними условиями, убедится, что в нём нет ничего постоянного, откуда могло бы идти управление, – ни одной постоянной функции, ни одного устойчивого состояния."
В психологических теориях Гурджиева было несколько пунктов, пробудивших во мне особый интерес. Первый пункт это возможность изменить себя, т, е. тот факт, что, приступая к правильному самонаблюдению, человек немедленно начинает изменяться и что никогда не окажется, что внутри него всё в порядке.
Второй пункт – требование "не выражать отрицательных эмоций". Я сразу же почувствовал, что здесь скрывается нечто значительное. И дальнейшее течение событий показало, что я был прав, так как изучение эмоций и работа над ними легли в основу последующего развития всей системы. Но это произошло гораздо позже.
Третий пункт, который сразу же привлек моё внимание, и о котором я стал размышлять с самого начала, – идея двигательного центра. Наиболее интересными для меня в схеме Гурджиева были вопросы взаимоотношения между двигательными и инстинктивными функциями. Представляют ли они собой одно и то же, или здесь имеются в виду разные явления? И далее: в каком отношении к общепринятой психологии находятся данные Гурджиевым подразделения? С некоторыми оговорками и дополнениями я считал возможным принять старую терминологию, т.е. подразделять действия человека на "сознательные", "автоматические", которые вначале должны быть сознательными, "инстинктивные", т.е. целесообразные, но без осознания цели, и простые и сложные "рефлексы", которые никогда не бывают сознательными, а в некоторых случаях могут оказаться и нецелесообразными. Кроме того, существовали действия, производимые под влиянием скрытых эмоциональных предрасположений или неизвестных внутренних импульсов.
Гурджиев перевернул всю эту схему.
Прежде всего он отбросил "сознательные" действия, потому что, как явствовало из сказанного им ранее, ничего сознательного в человеческой деятельности нет. Термин "подсознательное", который играет большую роль в теориях некоторых авторов, стал совершенно бесполезным и даже вводящим в заблуждение, поскольку в категории "подсознательного" оказываются совершенно разные явления.
Деление действий в соответствии с управляющими центрами устраняло всякую неопределённость и все возможные сомнения в правильности такого разделения. Особо важным в системе Гурджиева было указание на то, что одинаковые действия могут возникнуть в результате действий разных центров. Пример: новобранец и старый солдат на стрельбище. Первый должен выполнять упражнение в стрельбе при помощи мыслительного центра, а второй – при помощи двигательного, который производит работу гораздо лучше.
Но Гурджиев не называл "автоматическими" действия, которыми управляет двигательный центр. Он употреблял название "автоматический" только для тех действий, которые человек выполняет незаметно для себя. Если же эти действия выполняются таким образом, что человек их замечает, их нельзя назвать "автоматическими". Он отводил автоматизму большое место, однако считал, что двигательные функции отличаются от автоматических; но важнее здесь то, что он находил автоматические действия во всех центрах. Например, говорил об "автоматических мыслях", об "автоматических чувствах". Когда я спросил его о рефлексах, он назвал их "инстинктивными действиями". Насколько я смог заключить из последующего, среди внешних движений он считал инстинктивными действиями только рефлексы.
Меня очень интересовали взаимоотношения двигательных и инстинктивных функций в его описании, и в беседах с ним я часто возвращался к этому вопросу.
Прежде всего Гурджиев обратил внимание на постоянное неправильное употребление слов "инстинкт" и "инстинктивный". Из того, что он говорил, явствовало, что эти слова по праву можно отнести только к внутренним функциям организма. Сердцебиение, дыхание, кровообращение, пищеварение вот инстинктивные функции. Единственными внешними функциями, которые принадлежат к этой категории, являются рефлексы. Разница между инстинктивными и двигательными функциями заключается в следующем: двигательным функциям человек (а также и животные – птица, собака) должен научиться, а инстинктивные функции – врождённые. У человека очень мало врождённых внешних движений. У животных их больше, хотя среди них в этом отношении наблюдаются различия: у одних больше, у других меньше. Но то, что обычно называют "инстинктом", нередко представляет собой совокупность сложных движений, которым молодые животные учатся у старших. Одно из главных свойств двигательного центра – это его способность к подражанию. Двигательный центр без рассуждений подражает всему, что он видит. Таково происхождение легенд о "чудесном разуме" или "инстинкте" животных, который занимает место разума и заставляет их выполнять целые серии сложных и целесообразных действий.
Идея независимого двигательного центра, который, с одной стороны, не связан с умом и не нуждается в нём, сам себе является умом, а с другой стороны, не подчинён инстинкту и должен сначала научиться выполнять свои функции, поставила очень многие проблемы на совершенно новую основу. Существование двигательного центра, который работает посредством подражания, объясняет сохранение "существующего порядка" в пчелиных ульях, колониях термитов и муравейниках. Руководствуясь подражанием, одно поколение формируется в полном соответствии с моделью другого. Здесь не может быть никаких перемен, никакого отхода от модели. Но "подражание" не объясняет того, каким образом возник такой порядок. Мне очень хотелось поговорить с Гурджиевым об этом и о многих других предметах; но Гурджиев уклонялся от подобных разговоров, переводя их на человека и на конкретные проблемы самоизучения.
В дальнейшем многое стало мне ясным благодаря той идее, что каждый центр это не только движущая сила, но и "воспринимающий аппарат", работающий в качестве приёмника различных влияний, иногда очень отдалённых. Когда я подумал о том, что было сказано о войнах, революциях, переселениях народов и т.п., когда я представил себе картину того, как массы людей находятся под властью влияний планет, я понял нашу главную ошибку – определять действия людей как индивидуальные. Мы полагаем, что действия индивида возникают в нём самом, и не представляем себе, что "массы" состоят из автоматов, повинующихся внешним воздействиям, что они действуют не под влиянием воли, сознания или склонностей индивидов, а в результате внешних стимулов, приходящих, возможно, из очень далёких сфер.
– Могут ли инстинктивные и двигательные функции находиться под управлением двух разных центров? – спросил я как-то Гурджиева.
– Могут, – сказал Гурджиев, – и к ним нужно прибавить ещё половой центр. Это три центра нижнего этажа. Половой центр является нейтрализующим по отношению к инстинктивному и двигательному. Нижний этаж может существовать самостоятельно, потому что находящиеся в нём три центра суть проводники трёх сил. Мыслительный и эмоциональный центры не являются необходимыми для жизни.
– Какой же из них активен, а какой пассивен в нижнем этаже? – спросил я.
– Их роли меняются, – ответил Гурджиев. – В один момент двигательный центр активен, а инстинктивный пассивен; в другой момент инстинктивный активен, а двигательный пассивен. Вы должны найти примеры обоих состояний в себе самом. Но кроме разных состояний существуют также и разные типы. У некоторых людей более активен двигательный центр, у других – инстинктивный. Однако ради удобства рассуждений, особенно вначале, когда важно объяснить только принципы, мы принимаем их за один центр с разными функциями, находящимися на одном уровне. Если вы возьмёте мыслительный, эмоциональный и двигательный центры, все они будут работать на разных уровнях. Двигательный же и инстинктивный находятся на одном уровне. Позже вы поймёте, что означают эти уровни и от чего они зависят.
ГЛАВА 7
Достижимо ли "космическое сознание"? – Что такое сознание? – Вопрос Гурджиева о том, что мы замечаем при самонаблюдении. – Наши ответы. Замечание Гурджиева о том, что мы пропустили самое важное. – Почему мы не замечаем, что помним себя? – Что-то "наблюдает", "думает", "говорит". Попытки вспомнить себя. – Пояснения Гурджиева. – Значение новой проблемы. Наука и философия. – Наши переживания. – Попытки разделить внимание. Первые ощущения намеренного вспоминания себя. – Что мы помним из прошлого? – Дальнейшие переживания. – Сон в бодрствующем состоянии. – Пробуждение. Что просмотрела европейская психология? – Различия в понимании идеи сознания. – Изучение человека идёт параллельно изучению мира. – За законом трёх следует закон семи, или закон октав. – Отсутствие непрерывности в вибрациях. – Октавы. – Гамма семи тонов. – Закон "интервалов". Необходимость дополнительных толчков. – Что происходит при отсутствии дополнительных толчков? – Чтобы делать, надо уметь контролировать "дополнительные толчки". – Подчинение октавы. – Внутренние октавы. Органическая жизнь в "интервале". – Влияние планет. – Боковая октава "соль-до". – Значение нот "ля", "соль", "фа". – Значение нот "до" и "си". Значение нот "ми" и "ре". – Роль органической жизни в изменении поверхности земли.
Однажды в разговоре с Гурджиевым я спросил, считает ли он возможным достижение "космического сознания" не только на короткий миг, но на более долгий период. Я понимал выражение "космическое сознание" в смысле более высокого сознания, доступного человеку, как я писал в своей книге "Tertium Organum".
– Не знаю, что вы называете "космическим сознанием", отвечал Гурджиев. Это неясный и неопределённый термин; любой человек может обозначить им всё, что ему понравится. В большинстве случаев то, что называют "космическим сознанием", – просто фантазия, ассоциативные мечтания, связанные с усилившейся работой эмоционального центра. Иногда это состояние приближается к экстазу: но чаще оно оказывается субъективным переживанием эмоционального типа на уровне сна. Даже если мы не будем касаться этого вопроса, прежде чем говорить о "космическом сознании", следует выяснить, что такое сознание вообще. Как же вы определяете сознание?
– Считается, что сознание не поддаётся определению, сказал я. Действительно, как можно его определить, если это внутреннее качество? С обычными средствами, которые находятся в нашем распоряжении, невозможно доказать присутствие сознания в другом человеке. Мы знаем его только в себе.
– Всё это чепуха, – заявил Гурджиев, – обычная научная софистика. Пора вам от неё избавиться. В том, что вы сказали, верно только одно: что вы можете узнать сознание только в себе. Заметьте, что я говорю: "можете узнать", потому что узнать его вы можете только в том случае, если имеете. А если у вас его нет, вы в состоянии узнать об этом лишь впоследствии. Я хочу сказать, что когда сознание вернётся к вам, вы обнаружите, что его долго не было, и сумеете найти или припомнить тот момент, когда оно исчезло и вновь появилось. Вы сможете также определить моменты, когда вы находились ближе к сознанию и дальше от него. Но, наблюдая себя и отмечая появление и исчезновение сознания, вы неизбежно обнаружите один факт, которого сейчас не видите и не признаёте. Этот факт заключается в том, что моменты сознания очень кратки и разделены длительными интервалами бессознательной механической работы машины. Тогда вы увидите, что можете думать, чувствовать, действовать, говорить, работать, не сознавая этого. И если вы научитесь видеть в себе моменты сознания и длительные периоды механичности, вы так же безошибочно будете видеть, когда другие люди сознают то, что делают, а когда – нет.
"Ваша главная ошибка состоит в том, что вы думаете, будто уже обладаете сознанием, что оно обычно или постоянно присутствует, или постоянно отсутствует. На самом деле сознание – это такое качество, которое постоянно меняется. Сейчас оно есть, и вот его уже нет. И существуют разные степени и уровни сознания. Как сознание, так и его разные уровни необходимо понять в самом себе посредством ощущения, так сказать, почувствовав его вкус. Никакие определения в этом случае не помогут; да они и невозможны, пока вы не поймёте, что именно вам нужно определить. Наука и философия тоже не в состоянии определить сознание, потому что они хотят определить его там, где его не существует. Необходимо различать сознание от возможности сознания. У нас есть только возможность сознания и редкие его вспышки. Поэтому мы не можем определить, что такое сознание."
Я не могу утверждать, что всё сказанное о сознании сразу же стало для меня ясным. Но одна из последующих бесед объяснила мне принципы, на которых основывались доводы Гурджиева.
Как-то случилось, что в начале встречи Гурджиев задал вопрос, на который должны были по очереди ответить все присутствующие. Вопрос был таков: "Какую вещь, замеченную при самонаблюдении, вы считаете самой важной?"
Некоторые из присутствующих сказали, что во время попыток самонаблюдения они с особой силой ощутили поток непрерывно текущих мыслей, остановить который оказалось невозможно. Другие говорили о трудности различения работы одного центра от работы другого. Я, видимо, не совсем понял вопрос или отвечал на свои собственные мысли, потому что сказал, что больше всего меня в данной системе поразила её целостность, напоминающая целостность "организма", связи каждого из её элементов с другими, а также совершенно новое значение слова "знать", которое подразумевает не только идею познания той или иной вещи, но и связь между ней и остальными элементами.
Гурджиева наши ответы явно разочаровали. Знакомый с его поведением в подобных обстоятельствах, я понимал, что он ожидает от нас указания на нечто определённое, что мы или просмотрели, или не сумели Понять.
– Никто из вас не заметил самой важной вещи, на которую я обратил ваше внимание, – сказал он. – Иначе говоря, никто из вас не заметил, что вы не помните себя (эти слова он особо подчеркнул). Вы не чувствуете себя, вы не осознаёте себя. В вас "что-то наблюдает" – совершенно так же, как "что-то говорит", "думает", "смеется". Вы не чувствуете: "Я наблюдаю", "Я замечаю", "Я вижу". У вас по-прежнему что-то "заметно", "видно"... Чтобы по-настоящему наблюдать себя, человек в первую очередь должен помнить себя (эти слова он опять подчеркнул). Старайтесь вспомнить себя, когда вы наблюдаете за собой, и позднее расскажите мне о результатах. Только те результаты будут иметь какую-то ценность, которые сопровождаются вспоминанием себя. Иначе вы сами не существуете в своих наблюдениях. А чего стоят в таком случае все ваши наблюдения?
Эти слова Гурджиева заставили меня о многом подумать. Мне показалось, что они дают ключ ко всему, что он говорил прежде о сознании. Но я решил не делать никаких выводов, а стараться вспоминать себя во время самонаблюдения.
Самые первые попытки показали мне, насколько это трудно. Вспоминание себя не дало никаких результатов, кроме одного: оно показало мне, что в действительности мы никогда себя не помним.
– Чего же вам ещё нужно? – сказал Гурджиев. – Это очень важное заключение. Люди, которые знают это (он произнёс эти слова с ударением), уже знают многое. Вся беда в том, что на самом деле никто этого не знает. Если вы спросите человека, помнит ли он себя, он, конечно, ответит утвердительно. Если вы скажете ему, что он не помнит себя, он или рассердится, или сочтёт вас полнейшим глупцом. На этом основана вся жизнь, всё человеческое существование, вся человеческая слепота. Если человек по-настоящему знает, что он не помнит себя, он уже близок к пониманию своего бытия.
Всё, что сказал Гурджиев, всё, что я продумал сам, особенно то, что показали мне попытки вспомнить себя, вскоре убедило меня в том, что я столкнулся с совершенно новой проблемой, на которую не обратили пока внимания ни наука, ни философия.
Но прежде чем делать выводы, я попробую описать свои попытки вспоминания себя. Первое впечатление состояло в том, что попытки вспомнить себя, говорить: "Я иду, я делаю", постоянно ощущать это "Я" – останавливают мысль. Когда я ощущал "Я", мне нельзя было ни думать, ни разговаривать; даже ощущения становились затуманенными. Кроме того, вспоминать себя подобным образом можно в течение очень короткого времени.
Ранее я проделал несколько опытов приостановки мысли по методам, упоминаемым в книгах о практике йоги. Такое описание имеется, например, в книге Эдварда Карпентера "От Адамова Пика до Элефанты", хотя оно довольно общо. Мои первые попытки вспоминать себя напомнили мне как раз эти опыты. Фактически всё было тем же самым – с той только разницей, что при остановке сознания и мыслей внимание полностью поглощено усилиями не допускать возникновения новых мыслей, тогда как при вспоминании себя внимание разделяется, и одна его часть направлена к такому же усилию, а другая – к ощущению себя.
Поняв эту особенность, я смог прийти к некоторому, возможно, очень неполному определению "вспоминания себя", которое, тем не менее, в практическом отношении оказалось очень полезным.
Я говорю о разделённом внимании, характерной черте вспоминания себя. Оно представилось мне следующим образом.
Когда я что-то наблюдаю, моё внимание направлено на. наблюдаемый объект, и его можно изобразить стрелкой:
Я –> наблюдаемое явление
А когда я стараюсь одновременно вспоминать себя, моё внимание направлено и на объект, и на самого себя. Появляется вторая стрелка:
Я –> наблюдаемое явление
Определив этот факт, я понял, что проблема состоит в том, чтобы направить внимание на себя, не ослабляя и не суживая внимание, которое при этом направлено и на другой объект. Причём этот "другой объект" может находиться как внутри, так и вне меня.
Уже первые попытки такого разделения внимания показали, что оно возможно. Вместе с тем, я осознал две вещи.
Во-первых, что вспоминание себя, результат этого метода, не имеет ничего общего с "самоощущением" или "самоанализом". Это было новое и весьма интересное состояние со странно знакомым привкусом.
Во-вторых, что моменты вспоминания себя случаются в жизни, хотя и редко. Намеренное создание этих моментов вызывало чувство новизны, но в действительности они были знакомы мне с раннего детства. Они возникали в непривычной обстановке или на новом месте, среди незнакомых людей, например, во время путешествия, когда вдруг оглядываешься по сторонам и говоришь себе: "Как странно! Вот я!" Или же они являлись в очень эмоциональные моменты, в минуты опасности, в такие мгновения, когда необходимо не потерять голову, когда человек как бы слышит собственный голос, видит и наблюдает себя со стороны.
Я увидел с полной ясностью, что мои первые воспоминания о жизни – очень ранние – были моментами вспоминания себя. Это раскрыло мне и. многое другое. Именно: я увидел, что по-настоящему помню только те моменты прошлого, во время которых я вспоминал себя. О других моментах я только знаю, что они имели место, но не могу полностью оживить их, пережить вновь. А моменты, когда я вспоминал себя, были живыми и почти не отличались от настоящего. Я всё ещё побаивался переходить к выводам, но уже видел, что стою на пороге крупного открытия. Меня всегда удивляла слабость и недостаточность нашей памяти – сколь многое теряется! Так или иначе, в этом факте заключалась для меня главная бессмыслица жизни. Зачем так много переживаний, если потом они забудутся? Кроме того, в забывании было что-то от деградации. Человек ощущает нечто, кажущееся ему значительным, думает, что никогда о нём не забудет; но вот проходят год или два – и от пережитого ничего не остаётся. Теперь я выяснил, почему так обстоит дело, почему иначе и быть не может. Если наша память хранит по-настоящему живыми только моменты вспоминания себя, ясно, почему она так бедна.
Всё это я понял в первые дни. Позднее, когда я начал учиться разделению внимания, я увидел, что вспоминание себя даёт удивительные ощущения, которые естественным путём, сами по себе, приходят очень редко и в исключительных условиях. Так, например, в то время мне нравилось бродить вечерами по Петербургу и "ощущать" его дома и улицы. Петербург полон странных ощущений. Дома, особенно старые, совершенно живые: я только что не мог разговаривать с ними. В этом не было ничего от "воображения". Я просто ходил, стараясь вспоминать себя, и глядел вокруг; ощущения приходили сами собой.
Позже я точно таким же образом открыл много неожиданного; но об этом я поговорю дальше.
Как-то раз я шёл по Литейному проспекту к Невскому и, несмотря на все усилия, не мог сосредоточиться на вспоминании себя. Шум, движение – всё отвлекало меня; ежеминутно я терял нить внимания, находил её и вновь терял. Наконец я почувствовал своеобразное комическое раздражение к самому себе и свернул на улицу влево, твёрдо решив удерживать внимание на том, что я должен вспоминать себя, хотя бы до тех пор, пока не дойду до следующей улицы. Я дошёл до Надеждинской, не теряя нити внимания, разве только упуская её на короткие мгновенья; потом снова повернул к Невскому. Я понял, что на тихих улицах мне легче не отвлекаться от линии мысли, и поэтому решил испытать себя на более шумных. Я дошёл до Невского, всё ещё помня себя, и начал испытывать состояние внутреннего мира и доверия, которое приходит после больших усилий подобного рода. Сразу же за углом, на Невском, находилась табачная лавка, где для меня готовили папиросы. Продолжая помнить себя, я зашёл туда и сделал заказ. Через два часа я пробудился на Таврической, т.е. далеко от первоначального места. Я ехал на извозчике в типографию. Ощущение пробуждения было необыкновенно живым. Могу почти утверждать, что я пришёл в себя! Я сразу вспомнил всё: как шёл по Надеждинской, как вспомнил себя, как подумал о папиросах, как при этой мысли будто бы сразу упал и погрузился в глубокий сон.
В то же время, погруженный в сон, я продолжал выполнять какие-то обычные и намеренные действия. Вышел из табачной лавки, зашёл в свою квартиру на Литейном, позвонил по телефону в типографию. Написал два письма. Опять покинул дом, дошёл до Гостиного двора по левой стороне Невского, собираясь идти на Офицерскую, но потом передумал, так как становилось уже поздно. Взял извозчика и отправился на Кавалергардскую, в типографию. По пути, пока ехал по Таврической, я начал ощущать какую-то странную неловкость, будто что-то забыл. И внезапно вспомнил, что забыл напоминать себя.
О своих наблюдениях и выводах я говорил с членами нашей группы, со своими друзьями по литературной работе, с другими людьми. Я говорил им, что здесь находится центр тяжести всей системы и работы над собой, что теперь работа над собой – это не пустые слова, а реальное, глубоко осмысленное явление, благодаря которому психология становится точной и одновременно практической наукой. Я сказал, что европейская и западная психология прошла мимо факта колоссальной важности, именно, что мы не помним себя, что мы живём, действуем и рассуждаем в глубоком сне. Это не метафора, а абсолютная реальность; вместе с тем, мы способны, если сделаем достаточное усилие, вспоминать себя – мы в состоянии пробудиться.
Меня поразило, как по-разному восприняли этот факт члены нашей группы и люди, к ней не принадлежащие. Члены группы поняли, хотя и не сразу, что мы соприкоснулись с "чудом", с чем-то "новым", никогда и нигде не существовавшим. Другие этого не поняли и отнеслись к факту слишком легковесно, а то и принялись доказывать мне, что такие теории существовали раньше.