Текст книги "Пастыри"

Автор книги: Петер Себерг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Я такой немузыкальный, – сказал Лео.

И это была неправда.

Последний сон имел совсем иной графический очерк. Многие пики сменились просторной высью и грядой холмов, наступившей на опустелую равнину.

Прямо перед собой он увидел штакетник, и открытую калитку, и тополь, подле которого стоял велосипед с проколотой шиной. С дороги неслись голоса, знакомые голоса; когда они проходили мимо, он всех их узнал. Они были такие радостные, и ему захотелось их окликнуть. Ему захотелось крикнуть: «Эгей!»

Как часто кричала его мать, когда он был еще совсем маленький и играл в садике, где разводил крошечных кур.

Ему хотелось крикнуть: «Эгегей! Это ведь я, погодите минутку!» Но язык стал толстый. Он стал как большой толстый чулок, как взбухший фитиль керосиновой лампы. Оказалось очень трудно сказать «эгегей», и «это ведь», и «я». Слова застревали, как отруби в сите.

Он побежал вдоль штакетника за голосами, которые удалялись к городу, но штакетник свернул. Пришлось и ему свернуть. Он бежал вдоль трухлявого, серого забора, вверх, вниз и проходил его насквозь, если вдруг, вместо того чтоб бежать рядом, забор преграждал ему дорогу. После этого он подолгу стоял, опершись о верхнюю рейку, и сам себе говорил, что понять этого он не в силах.

Все медленней и медленней делался его бег, и вот он повернул обратно, туда, где была распахнутая калитка, и тополь, и на нем висел разбитый велосипед. Он стал у калитки и ждал человека, который давно уже приходил и ушел в поле. Это очень трудно было удержать в памяти. Он прошел в калитку и осмотрел велосипед, потрогал педали и обнаружил, что они вертятся. Он отступил назад и хотел было сказать «о черт», но язык не слушался. Он разбух. Или рот стал маленький? А голоса он еще слышал.

Наконец с языка сорвался звук. Блеянье. Да, это блеянье, не что иное. Он успокоился. Там вдалеке поймут, что он здесь, что он стоит тут и блеет. Блеял он, не кто-нибудь. Стоял у калитки и блеял. Верчение педалей его больше не занимало.

Не услышит ли кто, не придет ли? Он блеял тихо-тихо, как только мог нежней.

Он прошел еще немного вдоль дороги, а потом побежал сквозь глушащие садовые запахи, липнувшие к ноздрям, мороча их; останавливаться не стоило. Ему надо дальше. Есть место, куда ему надо. Время от времени он все же сбавлял бег и останавливался поблеять. И снова бежал.

Он свернул с дороги на тропку, узкую и утоптанную. Здесь пахло спокойней, был приятней вид. Тропка взбиралась вверх. Значит, он бежит туда, куда надо. Теперь он останавливался чаще, озирался, глазам открывался больший простор, и он уже не думал о пестрых голосах, исчезнувших в черте города.

Тропка оборвалась, и теперь ему приходилось продираться сквозь колкие заросли, то и дело вытягивая шею, чтоб оглядеться, и к нему нежданно-негаданно пришла свежесть, скользя по немому воздуху, и скоро обернулась шелестом падающей воды.

Потом он очутился на краю пропасти, в которой белокурыми прядями билась вода. Он спускался по террасам и тотчас наобум избирался вдоль ручейка, заросшего такой сочной травой, что ни у кого бы не стало духу ее отведать. Пахло цветущими луковичными, приманчивыми, как сама смерть.

Потом он увидел скалу, из нее била струя и втекала в круглое озерцо. Он тут бывал, всего несколько раз правда, но место ему запомнилось. Озерцо смеющимся зеркалом глядело ввысь, и его тесно обступили густые заросли.

Он обогнул озерцо, подошел к скале и задрал голову, чтоб получше ее разглядеть. Затем он свесился над родником и различил в нем тени ветвей, далекую вершину, и среди зыбящихся, плещущих, наползавших одна на другую поверхностей он не увидел, но угадал очертания собственной головы; и по гнутому отсвету рогов понял, что это голова овечья, баранья.

Он отвернулся от родника, по тропке поднялся из расщелины и снова вошел в подлесок, и по подлеску, по камням выбрался к наветренной стороне горы, где высокие травянистые кочки выступали из низких кустов куполами мечетей.

К вечеру он достиг плоскогорья и затрусил по краю, время от времени укладываясь отдохнуть, ощущая тепло снизу, сверху и во рту, наполненном теплой влагой, мешавшейся с сухой травой. В глубине его был сумрачный амбар, и он полнился и полнился. Там обитали уют и зимний покой, только более прочный от проходивших по телу толчков, словно зиму напролет молотят рядом на току потные работники.

Было небо и мир на дне его. Небо заслонялось высокой травой, мутное солнце прорывалось сквозь ее стебли и било в глаза, особенно когда попадало на переливчатые крылышки насекомых.

Больше всего было солнце, а после солнца – он. Он все время это помнил. Ночью солнце пряталось, а он оставался. Он был больше луны, и звезды лишь полоскались в пустынной ночи дальними отсветами других, дальних овец на других, дальних небесных перевалах. Он знал это.

На склоне дня он прилег за камнем у края плато. Менял окраску и дымно густел воздух. Он пожевал еще немного и перестал. Он вслушался. Сейчас они придут, как всегда, они приходят вместе с первыми знаками сумерек, сперва стадо, собаки, весело скачущие вокруг передних овец, а следом высокие, туманные фигуры, чуть повыше неба, застящие закат и переговаривающиеся между собою. Собаки заметят его, изойдут лаем совсем рядом, но он на них и не взглянет и будет спокойно жевать, будто они тут останутся на ночь и его тут оставят.

Если они не придут, он будет блеять, чтоб не вышло ошибки. Овца похожа на камень, а камень издали похож на овцу. Камни не блеют, и это единственное различие, потому что двигаться камни могут.

Над ним пролетали птицы, одни тяжело и сонно, другие легко и звонко ударяли крыльями. Самые легкие взмахи жужжали над ухом, как осы. Так кончались дни. День выпускал птиц по утрам, а вечером зазывал на ночлег. Только овцы, что днем, что ночью, лежали на своих местах, и ничего им не было нужно.

Они взберутся на гору, если захотят. Они найдут его, если захотят. Он вскочит, он побежит им навстречу, если создание, подобное большой птице, спящее, как все, по ночам и играющее у огня на флейте, тоже придет за ним.

Что сравнится с игрой на флейте? Она лучше травы, лучше самой высокой, самой перепутанной травы. Флейта улыбается, и улыбка флейты течет по всему телу того, кто ее услышит. Но если оно не придет, то создание, что ж, все равно.

Упала ночь и почти обратила его в камень. Он слабо блеял и умолкал, жевал, засыпал и просыпался, помня о своей охранительной величине. Он осторожно дохнул на соседний камень и потрогал его, чтоб убедиться, что это не овца.

Таков был четвертый сон Лео Грея.

– Как думаешь, могут у него быть сны? – спросил дежурный врач своего коллегу за завтраком.

– Нет, – сказал коллега, – ни в коем случае. В таком состоянии пациент не может видеть сны. Он без сознания в буквальном и точном смысле слова. Я совершенно убежден. Хотя, в общем-то, кто его знает?

– А ты как считаешь? – спросил дежурный врач другого коллегу, который, выложив на стол завтрак, взялся за спинку стула.

Глава 8

ВДОЛЬ ОГРАД

Лео Грей в больнице после автомобильной катастрофы, почти все время лежит без сознания, но иногда ему снятся сны. Близкие приходят его проведать. Больше им ничего не остается. Или все же остается?

Маргарита сходила в больницу сразу после завтрака, ей сказали, что состояние без перемен. Ночью кардиограммы показали несколько волн улучшения электрической активности, но это ни о чем не свидетельствует.

– Мы ничего не понимаем, – сказала старшая сестра, разводя руками.

Она принесла нарциссы. Белые розы чересчур холодны, желтые неуместны. Нарциссы хоть напоминают весну высоких, безлистых лесов. Ах, не все ли равно, что они напоминают?

Лео лежал точно как накануне, иначе он, верно, лежать и не мог, и все же что-то, кажется, изменилось в выражении верхней губы, она чуть больше выпятилась, что придавало лицу надменность, словно отстраняющую невидимых визитеров.

Домой она вернулась вечером, разложила покупки и впервые за пять месяцев потешилась сигаретой и стаканчиком разбавленного виски, безоглядно отдаваясь послеобеденно-англосаксонскому алкоголизму. Что ж, недурно.

В туманящееся сознание ворвался дребезг звонка, такой придушенный, словно звонивший подавал условный сигнал либо щадил батарейку. Она нехотя пошла открыть. В нескольких метрах от двери стоял тощий и длинный Марк. Она о нем забыла.

– Входи, – сказала она. Он сам прикрыл за собой дверь и, на ходу сбрасывая рюкзак, прошел за ней в комнату. И встал у окна.

– Хочешь виски? – предложила она. Он стоял к ней спиной и смотрел в сад.

– Нет, – сказал он. – Где отец?

Она выпустила дым.

– В больнице, – сказала она.

– Ну да? – сказал он, уже вполоборота к ней. Руки, не найдя себе применения, повисли у него вдоль тела.

– Твой отец попал в автомобильную катастрофу. С ним очень плохо, хуже некуда. Он без сознания. Он никого и ничего не узнает и не понимает. В больнице это называется «состояние без перемен». Если он выкарабкается, он до конца дней инвалид. В колясочке. Неполноценный. Немой.

Он отошел от окна и сел наискосок против нее.

– Я не могла с тобой связаться, я понятия не имею, где ты живешь, – сказала она. – И я все равно ничем не могу тебе помочь, не могу ничего подписать. Это дело отца, а он не может. А я вот хочу спросить тебя об одной-единственной вещи: можно мне тут остаться?

Марк посмотрел на нее. Он повертел ремешок от часов.

– Я ведь просто живу у твоего отца, – сказала Маргарита, – моего тут ничего, кроме тряпок, да еще один художник когда-то подарил мне пепельницу.

– Конечно, оставайся тут. – И Марк поднялся. Одну руку он сунул в карман брюк, а другой отводил волосы со лба. – Но не насовсем. – И он посмотрел себе под ноги. – Когда отец умрет, тебе придется смотаться.

– Разумеется, – сказала она. – Иначе я и не мыслила.

– Было бы несправедливо тебя тут оставить, – сказал Марк, – здесь столько народу может поместиться.

– Жилье роскошное, – сказала Маргарита. – А я не собираюсь паразитировать.

Помолчали. Она стряхнула пепел, глотнула виски. За окном голуби взметнулись с куста, и в изгородь тыкался соседский пес.

– А его жалованье? – спросил Марк. – Ты им пользуешься?

– Я к нему не прикасаюсь. Всего жалованья твоего отца не хватило бы на уплату моего подоходного налога. Последние два года я его содержала. Так что вот.

– Чего ж ты его не выгнала? – спросил Марк.

– Ты имеешь в виду, почему я не ушла? Дом-то его. Скажешь тоже.

– Надо уладить с его жалованьем, – сказал Марк.

– На пенсию не рассчитывай, – сказала Маргарита.

– Лично мне деньги абсолютно не нужны, – сказал Марк, – но я бы нашел им применение.

Маргарита встала.

– Поесть не хочешь?

И она уже направилась к кухне.

– Нет, спасибо, – сказал Марк. – Я утром ел.

– А я поем. К тому же твой дядя вечером приедет. Вот он, кстати, и расскажет тебе обо всем, что так тебя интересует. И даже, возможно, составит для тебя заявление. Я ничего не знаю. Ты устраивайся, как сможешь.

Марк посидел немного, потом она услышала, как он прошел к рюкзаку, вынул книгу и уселся читать.

Немного погодя он сказал в полуоткрытую дверь:

– Я позвоню.

И тотчас телефон зазвонил. Она, выбегая из комнаты, крикнула, что возьмет трубку. Это был Франк, из далекого мотеля, очень озабоченный ее делами.

– О, – сказала Маргарита, – я ничего. Пока, во всяком случае.

Он ни черта не мог делать в тот день, когда она уехала.

– Так тебе плохо, бедный, – сказала она, и он различил в голосе улыбку. Он пустился в объяснения.

– Не все можно уладить по телефону, – сказала Маргарита. – Увы.

Марк читал и, по виду, не слушал. Такие уши, она знала, самые опасные.

– Лучше поставь на этом крест, – вдруг выпалила она.

Марк поднял голову и тотчас снова опустил взгляд. Франк недоумевал.

– Я просто учитываю все вместе.

Он почти понял ее, но не совсем.

– Вот именно, – сказала Маргарита.

– Ах, ну да.

Марк был весь внимание, когда она положила трубку.

Он звонил двадцать минут кряду, пяти лицам, каждое из которых надлежало осведомить о том, к каким выводам он пришел во время своей поездки на попутных, Маргарите не хотелось вслушиваться; разговор вертелся вокруг «действия» и «философии действия».

Затем он явился на кухню и сменил гнев на милость. Он бы с удовольствием чего-нибудь проглотил.

– Тогда завтра есть не придется, – сказал он.

– Ты ведь тут ночуешь?

Нет, он не собирается тут ночевать. Ему надо кое-куда зайти. Она предложила подвезти его. Не стоит. Ему надо встретиться кое с кем из друзей.

– В своем доме, конечно, нельзя чересчур засиживаться, – сказала она ему. – Я ушла, когда мне было шестнадцать. Мой отец до сих пор не расплатился за починку двери в подъезде.

– У тебя была типичная мелкобуржуазная реакция, – объявил Марк. – Твоим родителям она, может, и была неприятна. Но твой класс доволен твоей реакцией. Теперь ты самостоятельна до мозга костей.

– Ну, не знаю, – сказала Маргарита. – Какая уж я самостоятельная.

– Ты загребаешь кучу денег. Твой класс тобой гордится. Ты деловая. Ты теперь ценный член общества.

– Ну ладно. Вот ты такой умный, – сказала Маргарита, – что бы ты делал на моем месте?

– Мы пробуем свои силы, мы хотим, чтоб больше никто никого не использовал в своих целях, мы хотим помешать другим использовать нас. Господа станут нашими рабами. В известном смысле слова, – уточнил он.

– Что ж, благословляю, – сказала Маргарита.

– А вы паразиты. Ничем иным вы не можете и не хотите быть. И ваше сочувствие недорого стоит. Мы предоставим вашему поколению мирно умирать.

– Спасибо, – сказала Маргарита. – Примерно о том же мы и сами хлопочем.

– Вы ведь, если разобраться, страшнейшие преступники. Неужели ты сама не видишь? Наворотили, сами не понимаете чего.

Маргарита слила воду с картошки.

– Ну а где ты невинных сыщешь? – сказала она. – Только не воображай, что я сейчас же побегу к ним примыкать.

Какой у Марка большой кадык.

– Нет, мы не невинные, – сказал он. – Но мы сознаем свою вину, и мы знаем, что, если не будем держать ухо востро, на нас станут ездить. Мы несправедливые, сами знаем. Но так будет справедливей. Тут идеи, понимаешь.

– Марк, – сказала Маргарита, очищая картофелину, – тебе надо решить одну вещь. Можно будет, если отец умрет, использовать его почки для пересадки? Главный врач спрашивал.

– Нет, – сказал он. – Знаю, кого они там спасают. Многоуважаемых паразитов. Не желаю их спасать. Пусть подыхают.

– Ты серьезно?

– Да, – сказал он. – Серьезно.

– Человек же все равно человек, – сказала она. – Ведь верно?

– Все частные лица – преступники, всякая частная жизнь – преступление, – объявил он и хотел было распространиться.

– О, – сказала она, – теперь я понимаю, почему у тебя нет аппетита.

Он мерил кухню шагами. Она накрыла на стол, поставила пиво.

– Поедим? – сказала она.

Он сел напротив. Оба мешкали.

– Ну, застольной молитвы не будет, – сказала она. – Так что накладывай себе.

Она ничего не стала прибавлять.

Трапеза была немногословная. Марк предпочел бы саговую кашу.

– Ты очень милый, – сказала Маргарита, когда они перешли к ананасу. – Но на отца ни капли не похож.

Ананас Марку, по-видимому, исключительно понравился.

– Не подумай, что я вмешиваюсь, – сказала Маргарита. – Но если б ты проведал отца, ты мог бы и с главным врачом поговорить.

– У меня и в мыслях нет туда идти, – сказал он. – Я не поклоняюсь духам предков.

– Загадочное молодое поколение, – сказала Маргарита. – Чего только не напихано в одну голову! Но я тебя понимаю. Что ж, не ходи. Закаляй характер.

Она уже мыла посуду. Он собрал тарелки со стола и передал ей, взял полотенце и вытирал посуду. Потом, пока она мыла руки в ванной, он подмел кухню.

– Кому-то надо это делать, – объяснил он в ответ на ее изумление. – Нас больше сорока человек живет одной семьей.

– Тут кое-кто придет, – сказала она. – Даже скоро. Но ты можешь уйти, когда захочешь, я же тебя знаю. Это в общем-то Роза с дочерью, Альва ее зовут, не помнишь? Альве теперь четырнадцать. У нее был детский паралич, она не ходит. Может, и Конни зайдет. Наверное, это идиотство, что я назвала полный дом гостей, но, честно говоря, я не знала, о чем говорить с тобой и с твоим дядей.

Марк уселся с книжкой и был углублен в чтение, когда Маргарита открыла Розе с Альвой. Альва была в колясочке. Маргарита нашла, что Роза прекрасно выглядит.

Роза пустилась было в подробные воспоминания о том, какой был Марк десять-пятнадцать лет назад, но тотчас осеклась, заметя, что он глядит в сторону и вспоминать ничего не хочет.

– Ты знаешь, как он нас всех честит? – спросила Розу Маргарита. – Паразитами и преступниками. Все частные лица – преступники.

Роза посмотрела на него, в нем была суровость поздних святых.

– Может, он и прав, – сказала она.

– Не думайте, что вас оправдывает, если вы это осознаете. – И Марк, не смягчая взгляда, посмотрел ей в лицо.

Роза не нашлась с ответом.

– А что, не осознавать – лучше? – спросила Альва, вкатываясь из прихожей, где причесывалась.

– В известном смысле, – сказал Марк и окинул глазами колясочку.

– Пощады нет? – спросила Альва и подтянулась на стульчике.

– Сейчас, – сказал он, – сейчас нет. Вот позже, когда невозможны станут недоразумения…

Маргарите удалось прорваться:

– Я свинья, Роза, мне надо ехать за Оле, к поезду. Мы будем через сорок минут, максимум час. Ничего?

– Конечно, ничего.

– Конни занят, – сказала Роза.

Роза довела Маргариту до машины.

– А что, Маргарита, это правда, что ему, может быть, лучше, что он, может быть, выживет?

Маргарита кивнула.

– И ты не рада?

– Нет, почему, – сказала Маргарита и села за руль.

Роза скрылась в дверях.

Неужели, неужели так оно и будет?..

Маргарита встретила Оле уже на выходе с перрона. Поезд пришел раньше времени.

– Маргарита, – сказал Оле.

– Мы можем теперь же поехать в больницу, – сказала Маргарита. – Я там договорилась.

– Очень хорошо, – сказал Оле. – Я ведь затем и приехал.

Помощник привратника, на сей раз облеченный полнотой власти, с почестями пропустил их. Они прошли асфальтовым двором, потом по лестнице. Навстречу им спускалась женщина.

– Я ее знаю, – сказал Оле.

Женщина быстро поглядела на Оле, на Маргариту. И быстро прошла, оправляя на волосах косынку.

– Я, кажется, тоже знаю, кто это, – сказала Маргарита.

– Она политикой занимается, – сказал Оле. – Но я ее помню по давним временам, может, еще по студенческим.

– К Лео Грею сейчас заходила дама? – спросила Маргарита у дежурного.

– Нет, я ее не пустил, хоть вроде она с главным врачом договорилась. Мне ни в коем случае не разрешено пускать.

Они немного постояли в палате Лео и помолчали.

– Мама говорила, он был очень тихий ребенок, – сказал Оле уже во дворе. – И сейчас лежит, как ребенок.

Возле машины Маргарита сказала:

– Скажи, Оле. Кто кому нужней: ребенок матери или мать ребенку?

– Одинаково, – сказал он.

– Оптимист. По-моему, мать ребенку нужней.

– Вопрос в том, – говорила она за рулем, – разумно ли оставлять Лео в живых. По-моему, неразумно. Но что тогда разумно? И что мне остается? И выходит, лишних на свете нет, хоть неразумных жизней сколько угодно.

– Может, это все и тебе пойдет на пользу, – сказал Оле.

– Вот уж это мне безразлично, – сказала Маргарита. – Но ты мог бы и не напоминать мне о том, что я лишняя. Сама знаю.

Они ехали по городу.

– Ну, а вообще-то как ты? – спросила Маргарита.

– Ничего, – сказал Оле. – А что?

– Просто так. Я это и хотела услышать. Некоторые до такой степени нетребовательны, что всегда как сыр в масле катаются. И ты такой. Просто поразительно, как это ты не заметил, что в тебе сидит неблагодарное существо, недовольное теми крохами, которые ему перепадают. Назови это неблагодарное существо твоим сердцем, душой, как угодно. Небось оно уже каких только штук с тобой не сыграло. Есть у тебя язва желудка? Сердечные перебои? Камни в почках? Или только растущие симптомы импотенции и раннего склероза?

– Со мной все в порядке, – сказал Оле. – Должен тебя разочаровать.

– Нет, значит, с тобой дело еще хуже. От тебя никому особой радости – ни тебе, ни другим. Толку от тебя мало. Ерунда все это.

– У меня свои радости, неизвестные тебе, Маргарита, – сказал Оле.

– У крыс тоже свои радости.

– Они не читают книжек.

– И слава богу, а то бы в библиотеке было не протолкаться, – сказала Маргарита. – Ну, а почему ты так помешан на книжках? И почему твои драгоценные писатели так обожают подвергать своих бедных героев всевозможным несчастьям? И никак не уймутся? Ах, извини. – И, переведя скорость, она сжала зубы. – Пожалуйста, извини.

Ей пришлось затормозить у перекрестка. Вокруг все тормозили.

Выехали на площадь.

– А тут красиво.

И она жестом обняла величавые канделябры вокруг площади. Машина ползла к объезду.

– Нет, – сказала Маргарита. – Нет. Чего-то тебе не хватает.

– Разумеется, – сказал он.

– Но ты приспособился, – сказала она. – Мне это всегда претило. И в твоем брате тоже. Нет, пусть уж лучше сперва с тебя сдерут три шкуры, а потом посолят и забудут. На мой вкус, так лучше, Оле.

– Смотри-ка, как ты оправилась, – сказал Оле. – И как быстро. Гильда возмущалась бы, если б знала.

– Мы пять лет не виделись, – сказала Маргарита. – Вообще я причинила твоему брату столько неприятностей.

Больше они не разговаривали до самого дома. Она тронула его запястье.

– Оле, – сказала она. – Двух вещей я не умею делать. Я не умею рожать и не умею выть. Рожать я никогда не умела, выть разучилась в восемнадцать лет. Выревелась. Теперь мне и то и другое не помешало бы.

Он отвечал все не то. И все неинтересно.

– Твой брат так поразился, когда я в первый раз посмела с ним спорить. Несколько дней в себя не мог прийти. Ничего, потом легче пошло.

Она отпустила его руку.

– Как ты думаешь, твой брат был особенный человек? – спросила Маргарита.

– Он мог бы им стать, – сказал Оле. – Но вдруг он изменил курс. С него будто кору содрали. Он бы многого достиг, если б захотел.

– По мне, это невелика заслуга. В общественном аппарате и так людей хватает. Одним больше, одним меньше, подумаешь, важность. Нет, – говорила она. – Кому было лучше от его защиты, от его предложений? Разве уверенность в завтрашнем дне хоть сколько-нибудь крепла у большинства, а ведь речь именно о большинстве, и плевать на богатых и одаренных? Что – было это? – говорила она. – Мое-то дело маленькое. Я-то была только непонятливая официантка в трактире, где рождались планы его благодеяний.

– Ты чересчур много требуешь, – сказал Оле.

– Почему? Конечно, бывает и так: подкованный, непредубежденный гражданин, пекущийся о пользе общества. Но так не было, – сказала Маргарита. – И вообще нам всем пора закругляться.

– Печальное время.

– Не для меня. Для меня наоборот. Но для всех, кому бессчетные провалы представляются победами и кто так дерет нос, что и двумя словами не перекинется с соседями. Как раз я не так уж много требую. Знаешь, что я собираю: фальшивые монеты, да и то из лакричных лепешек.

Они вышли из машины, отперли дверь, внесли багаж Оле в комнату Лео, где Оле тотчас кинулся к книжным полкам.

– Я пойду руки помою, – сказала Маргарита.

Роза для всех готовила чай. Она на кухне жарила хлеб, покуда Марк разговаривал с Альвой, от которой нелегко было отделаться. Он принялся было листать книгу, но она сыпала в него вопросами.

– Согласен, – сказал Марк. – Революция не может учесть требований инвалидов.

Маргарита до небес превозносила Розу.

– Ты еще увидишь Лео в креслице, – сказала она ей. – Ей-богу, увидишь.

– Маргарита, – сказала Роза. – Столько есть радостей, которых мы заранее не можем себе, представить. Думаем, нам будет тяжко и невыносимо, а потом оказывается – нам только того и надо.

– Роза, – сказала Маргарита. – Не нравится мне то, что ты говоришь.

– Маргарита, – сказала Роза.

– Но кто тебя знает, может, ты и права.

После чая Марк ушел. Тут он и наткнулся на Оле, сидевшего за книгой в комнате Лео. Оле бросил несколько дружелюбных звуков вслед проходившему за Маргаритой Марку.

Когда он стоял в дверях и прощался, она опять увидела святость, стремительность, всеготовность и взгляд, недальний и неблизкий.

– Привет горе Синайской, – сказала она и отступила на шаг.

Он, полуобернувшись, посмотрел ей в лицо.

– Спасибо, – сказал он. Таким он ей нравился. Он отступал по кафелю, кривой от рюкзака.

«Борода мала», – подумала она.

А Франк сейчас на пути к дому.

Глава 9

НАКАНУНЕ

Несколько месяцев пролежав без сознания в больнице после автомобильной катастрофы, Лео Грей начинает поправляться. Его уже возят в кресле. Возможно, будут еще успехи. Возможно, он научится объясняться на пальцах. Возможно, он научится плавать.

В один из последних дней мая Лео Грея вывезли на больничную террасу.

Февраль со скверной, какой не упомнят старожилы, самой скверной за столетие погодой и с щедрейшими в столетии прогнозами прошел без перемен. Всякий раз, когда приходила Маргарита, голова Лео лежала все в том же положении, словно ее боялись трогать. Только губы, больше кривясь либо взбухая, выражали то печаль, то покой. Состояние, как говорила старшая сестра, было без перемен. Немногим пространней объяснялся главный врач. Вопрос о почках, как и следовало ожидать, разрешился улыбкой и замечанием о том, что надо надеяться на лучшее. Весь февраль подле постели настойчиво пахло цветами от старых друзей, от коллег, и неизменно первой кидалась в глаза Маргарите темно-красная роза. Ту женщину, она выяснила, звали Эрна.

К середине марта Лео вдруг открыл глаза, он, оказывается, уже и раньше открывал их, сиделка замечала, но тут открыл глаза и издал слабый звук.

И это уже не было «состоянием без перемен». Все внимание персонала сосредоточилось на Лео. Прибавилось аппаратов, усилился уход, и, окажись в подобном случае полезным джаз-оркестр, его б незамедлительно наняли воскрешать полупокойника.

– Невероятно, – говорил теперь главный врач. – Я просто ничего не понимаю.

Все просто ничего не понимали.

Роза Побледнела. Маргарита за нее беспокоилась. Дома у нее было плохо. Но сейчас Роза спокойно обнимала Маргариту за плечи и улыбалась:

– Я знала, что он поправится. Я знала.

– Ты больше любишь его, чем я, – говорила Маргарита. – Вот и все.

Маргарите представлялось густое солнце неведомых краев, которому не на что светить.

Лео Грей начал поправляться.

– Каждый день небольшие сдвиги к лучшему, – говорила теперь старшая сестра.

Даже привратник радовался.

– Ну, вот как дело-то обернулось, – говорил он и Маргарите и Розе, будто тайно одобрял двоеженство.

– Это она, что ли? – спросил у него помощник как-то вечером, когда мимо спешила Эрна.

Теперь они их знали.

Однажды в конце марта рука Лео Грея свесилась с постели. И это тоже был сдвиг к лучшему.

– Маргарита, все может быть, – сказала Роза Маргарите, когда та рассказала ей, что сняли все бинты, оставив только повязку на голове.

– Нет, Роза, – сказала Маргарита. – Слишком ты любишь тешиться надеждой. Ты не желаешь замечать, что земля круглая, и просто идешь напрямик. Ну что, что может быть?

Маргарита продала голубую спортивную машину и купила пикап.

Весна взялась дружная, солнце светило вовсю, скворцы ошалело голосили в новых кварталах над гнездами, над детскими колясками, над шезлонгами.

– Лето тем хорошо, – сказала Альва, – что птичьих гнезд уже не видно, зато слышно, что они тут.

Иногда Лео Грею поднимали изголовье, и его подтыкали подушками, так что казалось, будто он сидит. Маргарита садилась рядом и держала его руку, сухую и холодную. Когда она ее выпускала, рука тихо падала. Она смотрела на него. Он никуда не смотрел. Она выжидала, пока он закроет глаза, потом снова откроет. Иногда он открывал рот и производил звук, ни с чем не соотносимый. Она приходила, и он не замечал. Она уходила, и он не замечал.

Лео жил в ином мире. Оптимизм врачей был сдержанный.

Ему стали массировать руки и ноги. Поворачивали ему голову. Упражняли ему глаза, направляя в лицо цветные тени, неожиданно его освещая. Он поправлялся. Он поворачивал голову в обе стороны на десять градусов. Он слушал, когда сиделка ударяла по саксофону.

Улыбка зрела на его лице отдаленным светом в глазах, изгибом губ. Лицо припоминалось сиделке, где-то она его уже видела. Она ломала себе над этим голову за завтраком.

Аполлон. Это был Аполлон, ранний Аполлон.

Так родилось прозвище Лео Грея.

Сдвиги к лучшему продолжались.

Однажды Маргарита поехала на уикенд за город с Франком. Зеленя дымно стлались по темной земле, по опушкам гуляли воркующие фазаны. Они брели и брели по сухой листве, по сущему раю анемонов и подснежников.

– Плохо тебе, Франк, – сказала Маргарита. – Ты б хоть притворился, и станет легче. Не умеешь?

Он лежа разгребал листву, высвобождая вздувшиеся, напрягшиеся ростки.

– Посмотри на меня, – сказала она.

Он сквозь красные ветки в тихонько лопающихся почках посмотрел на небо, и она увидела все это в его глазах и сказала:

– Твои дети небось поедают горы овсянки?

Он кинул по ней далеким взглядом, еще полным синевы, и оперся на локоть.

– Ну, чего ты? – сказала она.

Роза и Альва взялись в эти дни посещать. Лео. Альва брала с собой книгу и вслух ему читала, а Роза вязала платок или расставляла нарциссы и тюльпаны. Цветов стало гораздо меньше.

– Он больше улыбается, – говорила Альва после часового чтения вслух. Она обучала Лео езде в колясочке.

– Надо научиться, Лео, – говорила она.

– Он больше улыбается, смотри-ка, смотри.

Маргарите, когда она вернулась, тоже показалось, что он больше улыбается. Да они и куда лучше ее во всем этом понимают.

– Конни, верно, на учениях по гражданской обороне, – сказала она.

Роза кивнула.

Настал май, и каждый день в больнице шел разговор о том, что скоро Лео сможет сидеть на террасе. Маргарита купила белое замшевое пальто, чтоб набрасывать ему на плечи.

– Я думала о высокогорном отеле, – извиняясь, пояснила она Розе, когда показывала покупку.

В один из последних дней мая, о четверг, когда она к вечеру пришла в больницу, дежурная сестра улыбнулась ей и сказала:

– Сегодня ваш муж на террасе.

Она спустилась к выходу и потом через стеклянную дверь вошла на большую кирпичную, увитую жидким хмелем террасу. Руки его лежали на колесах. Он сидел, слегка подавшись вперед, и смотрел в одну точку: на фонтан, в упрямых струях которого неопознаваемыми сигналами невидимых судов бились солнечные блики. Она пододвинула к нему шезлонг, взялась за спинку его кресла и хотела покатать.

Свет отвесно падал сквозь плотные зеленые кроны, откуда вдруг вспархивали и разлетались по дальним закоулкам сада голуби, с тем чтоб, побродив, вернуться к насиженным местам и многочасовому воркованью. Под деревьями прогуливались парочки; скамейки обсели больные, поодиночке и группками, в долгих разговорах, в полосатых халатах и в послеобеденном опьянении. Больничную сонь на живую нитку прошивал оттесненный оградой звон и грохот города.