Текст книги "Пастыри"

Автор книги: Петер Себерг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Но она едет.

Она едет.

Город объявляет о себе скопищем домов и фабрик, понастроенных архитекторами, которым не удалось забыть зрелище корриды. Вот все вокруг разрастается в большую лавку, нет, в большую рыночную площадь. Давно она тут не бывала, и она думает обо всех этих новых домах, о новых жильцах. Не останавливаясь мыслями, скользя.

Она ни за что бы тут не поселилась. Кольцо за кольцом обхватывают город, как на старой карте неба. Она живет на одном кольце, может на Венере, да, хорошо бы, или нет, лучше на Сатурне, который пожирает собственных детей. Но она родилась в лунном кольце. Переселяются лишь однажды.

«Маргариточка, – говорит она сама себе, – давай-ка сними с себя шелестящий целлофан, просунь головку между камней и успокойся».

Роза никогда не называет себя Розой.

Около полудня Маргарита уже у больницы.

Время самое неудачное. Маргариту очень решительно задерживают в проходной. Привратник в окошке просит его извинить и при этом улыбается. Маргарита растолковывает ему, что ее вызвали, и он тотчас всё понимает. Он просит помощника позвонить в контору и связаться с отделением. Как же, как же, помощник немного знает Лео Грея, такой хороший человек. Маргарите почти тотчас разрешают пройти и вдогонку шлют добродушнейшую улыбку.

Маргарита идет асфальтовым двором к отделению, поднимается по лестнице и заглядывает в коридор через большую стеклянную дверь. Все тихо, сейчас обход. Обождав немного, она видит, как целая группа выходит из одной палаты и идет дальше. Маргарита идет к кабинету старшей сестры, где сидит молоденькая практикантка и читает учебник. Когда Маргарита называется, практикантка предлагает ей сесть. Старшая сестра сейчас будет, как раз кончается обход.

– О, – говорит старшая сестра, войдя и узнав, кто ее дожидается. Она снимает очки, держит их у правого уха и смотрит на Маргариту.

– Трудная была дорога? – спрашивает она.

– Я об этом как-то не думала, – говорит Маргарита. Она встает. Они выходят в коридор.

Старшая сестра останавливается, не доходя до палаты, и говорит:

– Мы делаем все, что в человеческих силах.

– Ну конечно, – отвечает Маргарита. Она замечает, что в кровь прокусила губу.

Старшая сестра распахивает дверь перед Маргаритой. И будто только тень ее ступает сейчас в комнату.

– Целый завод, – шепчет она затворяющей дверь старшей сестре.

Обе стоят притихнув, старшая сестра чуть позади. Ни звука, только скрежет какой-то, как когда сворачивает за угол трамвай.

Лицо Лео – маленькая, нежная маска: выпирающие веки, красивый крупный нос и рот, искаженный не болью, но скорбью. Нижняя губа дрожит, будто на нее села муха. Голова чуть запрокинута и чуть склонена к правому плечу.

– Жив, – шепчет она и подается на несколько шагов к нему, держа руки перед собой, как ходят в темноте, когда не хотят опираться о стенку.

Она подходит почти вплотную к нему, насколько позволяют аппараты, и различает трепет кожи. Будто зыбь на море. Она видит его плывущим. Когда он плыл от нее, виден был только затылок, а когда он оборачивался – лицо.

Старшая сестра трогает ее за локоть и смотрит на нее. Маргарита обращает к ней темный взгляд.

– Сердце работает вполне удовлетворительно, – говорит старшая сестра.

Маргарита берет ее за руку и говорит:

– Спасибо вам большое.

И идет к двери.

За дверью сестра говорит:

– Главный врач хотел бы побеседовать с вами. Он сейчас у себя.

Главного врача не тревожат лишними телефонными звонками. Он принимает Маргариту тотчас, просит ее сесть и садится напротив с улыбкой, столь знакомой ей по фотографиям великих дипломатов.

– Ну, вы видели, значит, вашего мужа, – говорит главный врач. – Не могу сказать, чтоб ему очень повезло, хотя то, что он жив, само по себе – чудо.

Он что-то прикидывает в уме.

– Имеется шанс, – продолжает он, – шанс не слишком большой, что он выживет. Но инвалидом.

Это, он видит, произвело впечатление. Она только моргает под его взглядом.

– Муж ваш больше не сможет ходить. Он не будет говорить. Центр речи разрушен. Если, как я уже сказал, если он вообще придет в сознание. – Руки врача распластаны на столе. Он ждет, что она скажет. Она пытается привести в движение губы и язык, нащупывает слова, но ей удается только, запинаясь, выдавить:

– Наверное, лучше, чтоб он умер. Наверное. Это лучше всего.

– Как вы думаете, ваш муж сам бы на это согласился, или вас покоробит, если в данных обстоятельствах я попрошу…

Маргарита кивает:

– Я понимаю, о чем вы.

Врач говорит:

– Так вот. Почки совершенно не затронуты.

За дверью дробный перебор каблучков.

– Вы даете согласие? – спрашивает врач.

– Я не могу, – говорит Маргарита. – Мы не женаты.

Врач длинно кивает.

– Имеется потомство, наследники?

– Двадцатилетний сын.

– Я все утрясу, – говорит врач и встает.

Маргарита идет к двери.

– Спасибо, – говорит она.

Врач только улыбается.

Да, думает Маргарита, и что тут скажешь…

Глава 6

НЕМНОГО ПОГОДЯ

Лео Грей лежит без сознания в больнице после автомобильной катастрофы. Никто уже ничего не может для него сделать – только ждать. Его близкие – жена Маргарита и друзья, например зубной врач Роза, – судят и рядят о том, что уже случилось и что, по-видимому, предстоит.

Стоя на тротуаре и вытаскивая чемоданы из багажника, Маргарита и не взглянула на свой дом. Туристка в собственном прошлом – так сказала она себе. Нет, это не к месту. Разбитого окна в кладовке она тоже не заметила, пока не стала проверять, сколько у нее бутылок молока. На много дней. Целый детский сад могла бы накормить.

Она отперла дверь, провезла ею по полу газеты, журналы и письма, внесла чемоданы. Она собрала всю почту, накинула платок и вышла в кладовую, откуда по всему дому расходились овсяные дорожки. Она обошла комнаты, проверяя, не украдено ли что, но увидела только, что Лео плохо подметал, что посуда не мыта и не прибрана кровать.

Подле ее постели горела лампа, на ночном столике лежал журнал, который не она положила, но постель была нетронута. В ванной капало из всех кранов, в умывальнике плавали сбритые волоски.

Она основательней осмотрела кухню и там обнаружила два пивных стакана, две рюмки, две тарелки с яичными затеками, в ведре – четыре скорлупы, одна в другой, и рядом с грязной посудой две размокшие салфетки со следами помады: Лео ел яичницу с дамой, та утиралась салфеткой, но ночевать она не осталась или уж в постели Лео, или уж, если на то пошло, в ванне. Немного загадочно, но загадку надо разгадать, и тут-то и объяснится, отчего Лео задержался на день, если вообще можно докопаться до объяснения. Она давно знала, что Лео встречается с женщинами, но никогда еще не ели они тут по вечерам яичниц, и они не били окон, не опрокидывали полок, они не разносили овсянку по всему дому. И на диване оказалась овсянка. Тут сидели, поджав ноги, в одних чулках. Она так и увидела все это.

Маргарита поставила чемоданы у себя в комнате и принялась мести, скрести, мыть и через два часа привела дом в порядок. Ставя пылесос на место, в чулан, она рассмотрела аккуратный ряд вычищенных туфель. Ничего нельзя понять. Кому охота чистить чужие туфли…

Затем она собрала письма и, поджав ноги, села на диван. Все письма были к Лео. Раньше она ни за что бы не вскрыла его письма. Письма долго лежали у нее на коленях, а она глядела на потное окно и вспоминала, что еще год назад Лео вдруг и надолго в нее влюблялся. Однажды, попыхтев в саду трубкой, он вошел к ней и на потном стекле с размаху вычертил ее – совершенно голую, и – очень веселого – себя. Им выпадали славные деньки, но скоро их перебивало раздражение, в ней – недавнее, в нем – давнишнее, может, оба они были чересчур требовательны. Пока Лео много работал, всем интересовался, часто уходил из дому и для разрядки был под боком Марк, плохие периоды легко проносило, но теперь, когда они очутились один на один и спина к спине, пришла пора решаться. Больше ждать от него было нечего, ей надо было высвободиться, но без драм и без сцен, без крупных разговоров, ведь все равно последнее слово окажется за ним, и своим флегматичным цинизмом он в который раз побьет ее решимость.

Он когда-то все говорил, что им надо кутнуть вдвоем. Так из этого ничего и не вышло.

Он всегда заставлял ее штопать ему носки, хотя рабочий день у нее был ничуть не меньше. Знал, как унизить женщину, опутав мелочами.

Пришлось вскрыть письма. Что поделаешь? Марк извещал, не указывая обратного адреса, без всякой формулы приветствия, короче – нельзя, но метровыми буквами, словно по морю в бутылке пускал письмо, что приедет (она посчитала, получалось назавтра вечером), чтоб договориться с отцом о полной независимости. Будет ему независимость. Им обоим будет. Только не так, как рассчитывали. Им натянули нос, их обогнали. Вот вам и все ваши намерения.

Маргарита подумала о том, что было бы, останься она дома. Десяти роковых минут могло бы не быть, могла бы сместиться вся система порывов и причин, и Лео сидел бы теперь у себя в конторе, а она на диване уютно листала бы технический журнал, и мешали б ей только голуби, которым житья не давал, сгоняя с продроглой яблони, соседский пес.

Вот так. Значит, вина. Или, мягче выражаясь, соучастие, будто это легче, когда ты в таком деле не одна. Лучше уж все взять на себя.

Пусть она не желала Лео смерти именно теперь, но сколько же раз приходила ей эта мысль за долгие годы, оттого что все и так рассыпалось, как труха. По его милости она стала чувствовать себя паровозом, брошенным на путях, где и сзади и спереди срыты рельсы. Кончаются уголь и пар, остается пустой котел да нержавеющий щит управления. Такой паровоз даже не продашь.

Надо исполнять долг. Позвонить разрозненным членам его семьи; сперва сестре, и пусть та скажет матери, которая в доме для престарелых после инсульта, потом позвонить брату, процветающему экономисту, следящему за литературой. Или все наоборот. Или только брату.

Телефон и машина – это полжизни. Ее сразу соединили с братом, Оле, дружелюбным, веселым и острым, как Лео, но только без червоточины.

Да, это она.

Как дела?

– Откровенно говоря, Оле, – сказала она, – с твоим братом совсем плохо.

– Говори, Маргарита, – сказал он.

– Он в больнице, после аварии. Остались только глаза, нос и рот, – сказала она.

– Скверно, – сказал он, – мне приехать?

– Кто-то должен тут быть, сам знаешь, Оле. Меня не хватает, но кто-то должен. Ты ведь знаешь, у нас с ним последние годы все шло очень неважно. Не то чтоб совсем скверно, ему было не до этого, но и не хорошо, ему было и не до этого.

– Он к тебе очень привязан, Маргарита.

– Я ни в чем его не виню, Оле. Так уж получилось.

– Маргарита, я приеду завтра, совсем поздно, поездом.

– Я тебя встречу, – сказала она. – Ты прости, я буду в голубом спортивном автомобиле, это Лео меня подбил его купить. Я его тут же продам.

– А ты можешь себе это позволить? – спросил он.

– Не знаю, – сказала она. – Наверное, никто не знает.

– Каждый знает, чего он не может себе позволить, – сказал он. – Я приеду вечерним поездом.

– Ты будешь спать у Лео в постели, – сказала она. – Постель ведь на месте.

Вот такой разговор.

Следующий был хуже.

– Тебе, верно, ужасно плохо, Маргарита, – сказала сестрица Tea.

– Я в столбняке, Tea, – сказала Маргарита. – Я иссякла, как испанская река в засуху. Не говори со мной о чувствах, Tea. Этого я не умею. Зато я всегда буду гладить твои блузки, если надо.

– Я не понимаю тебя, – сказала Tea и перешла на анализ чувств.

– Лео бы меня понял, – сказала Маргарита, – он такой же. Он не умел смотреть судьбе в глаза. Он всегда отводил взгляд в сторону. Тут мы одинаковые. В том-то и несчастье.

И вдруг ей ясно стало, что это на счастье припрятанный амулет затерялся в дальнем ящике и через много лет нашелся.

– Но как же так? – сказала Tea. – Я бы извелась.

– А потом взяла бы себя в руки, – сказала Маргарита. – У тебя свои правила игры. Я их уважаю. Просто мне они не подходят.

На следующей неделе Tea приехать не могла. Только в случае крайней необходимости.

Маргарита не стала ей объяснять, что уже необходимость крайняя.

Чтоб забыть, что сама опоздала. Так даже страшней.

И лучше.

Tea позвонила матери. Все обошлось. Без рецептов пирожного, без обсуждения новых платьев. Потом контора, где секретарша уже знала и потому отвечала коротко и сочувственно.

– Я уверена, что шеф хотел бы с вами поговорить, – сказала она.

– Это очень любезно, – сказала Маргарита, – исключительно любезно, но я просто не в состоянии.

– Все так хорошо отзываются о вашем супруге, – сказала секретарша.

– А зачем? Вы им скажите, что он любил, чтобы говорили то, что думают, лишь бы удачно.

– О, – сказала секретарша.

– Кто звонил? – спросила Маргарита.

– Одна дама. Спрашивала, знаем ли мы, что с вашим супругом, но мы ничего не знали, и она сказала, что он в больнице. Коллега вашего супруга, мы с ней часто имеем дело.

– Если она еще позвонит, – сказала Маргарита, – передайте ей от меня привет.

Вот так. Осталось только ждать.

Теперь ей бы только сказать Лео, что она все же хорошо к нему относится. Так легко стало, когда выяснилось, что кто-то думает о нем, может быть, зовет его ночами.

Значит, он вернулся с пути, чтоб взглянуть на нее, на ту, еще раз. Да, и это все объясняет. Но это объяснение лучше держать при себе.

Она распаковала чемоданы.

Она пошла на кухню и осмотрела припасы. Для одной достаточно, можно никуда не ходить.

Она села на диван, поджала ноги. Смеркалось уже, а света она не зажгла, дом за домом истаивал в темноте, туман накатывал плотно, как море, но окно было черное, большое и ясное, только тонкая жилка воды билась в одном углу. Сквозь ограду светилось соседское окно и видно было широкое парадное и прохожих.

Скоро масленица.

Она легла на кожаную подушку и в изнеможении вытянулась. Отчего жизнь так освежевывает людей и снимает с них теплые шкуры и шубы?

О’кей, Лео.

Может, Франка угораздит сейчас позвонить.

В это самое время Роза была в пути, с Альвой под боком. Она побывала в больнице, передала букет цветов, услышала два слова от старшей сестры, только что состояние без перемен, и получила разрешение постоять в дверях палаты Лео, где уже горела одинокая красная роза, в то время как сама она купила белую сирень. Грустные цветы, но ведь ей и невесело. Она сегодня поцарапала десну одной даме и плохо сделала обезболивание. Потеряны два пациента. А ей просто захотелось взглянуть в окно, просто постоять у окна, глядя на улицу.

Альва сказала:

– Мне сегодня Лео снился. Негритянское племя собиралось варить его в котле, а я его спасла, он вылез и говорит: «Как думаешь, я вкусный?» Потом мы с ним ехали на велосипедах домой из бассейна. На каждом фонаре было по проигрывателю, и все играли «Ach du lieber Augustin»^[1]. Лео говорит: «Давай остановимся?» Мы стали у фонаря. «Вот как золото добывают», – говорит Лео, и он вынул из кармана большой такой слиток и дал мне. Я посмотрела, а потом выронила, он упал и провалился в сточную яму, и там булькнуло. И Лео сказал: «Ничего, может, кому-нибудь внизу пригодится». Потом мы проезжали мимо кино, и там шел какой-то фильм, но я забыла название.

Дальше она не помнила.

Они повернули. Роза остановилась у дома Лео и Маргариты, зиявшего выбитым окном кладовой.

– Я сейчас, – сказала она Альве.

Альва видела, как она позвонила.

– Роза, – сказала Маргарита, – сколько лет, сколько зим.

– Маргарита, – сказала Роза. – Как это грустно.

Маргарита увидела долгие дали тоски во взгляде Розы. Глаз-виноград, пантерий глаз, подшучивал, бывало, Лео.

– Заходи, Роза, я вот тут дремлю на диване, – сказала Маргарита.

– У меня Альва в машине.

– А ты ее сюда возьми, – сказала Маргарита. – Тебе помочь?

– Нет, я сама.

Маргарита придерживала дверь и протянула Альве руку, когда Роза ее вносила.

– Оставайтесь, поедим, – сказала Маргарита, – у меня непочатый край молока.

Роза исповедалась, она рассказала всю историю о том, как они с Лео ломились в дом, и про яичницу, и про овсянку.

– Вот не думала, что это ты, – сказала Маргарита. – Я думала, это дама.

Помолчали.

– Но вообще-то дама есть, – сказала Маргарита и посмотрела на Розу. – Это которая звонила к нему на службу. Потому-то Лео тогда и повернул.

– Конни видел его утром в ресторане на полпути.

– Он повернул, – сказала Маргарита. – Полиция говорит, это случилось по дороге в Таубен. В Таубене и была эта дама, я уверена.

Альва проводила взгляд матери, скользнувший к камину.

– Тут ничего не поделаешь, Роза, – сказала Маргарита. Она осеклась и продолжала, спав с голоса: – Оставаться друг другу нужными так, как надо, – нелегкое искусство. Ты сама знаешь, я не очень-то была нужна Лео, да и он мне не очень-то был нужен. Я ничего плохого не хочу про него сказать.

– Если ты кому-то не нужен, еще не значит, что ты не нужен вообще, – сказала Роза.

– Не знаю. Но даже если это никому не нужно, я буду ходить в больницу каждый день.

– Нет, это нужно, – сказала Роза.

– Не думаю, – сказала Маргарита.

Вдруг у Розы стали мокрые глаза и Альва, запинаясь, выдавила:

– Уж плохого-то в этом ничего не будет.

Маргарита, улыбаясь, смотрела на Розу. Ей хотелось сказать: «Ты очень любишь Лео», но вместо этого:

– Да, сколько лет, сколько зим. Помнишь, как мы ездили купаться, – сказала она. – А где Конни? Все в Таубене?

– Я позвоню ему, если хочешь, – сказала Роза.

– Пусть бы пришел поесть. – И Маргарита поднялась. – Пойду чего-нибудь приготовлю.

– Между прочим, – сказала она в дверях кухни и почесала голову, – иногда там звук пропадает. Надо переждать, и он сам собой появляется.

Роза глянула на ее и поправила оборочку юбки.

– Привет от меня папе, – сказала Альва, – если он не придет.

Конни прийти отказался, занят, надо подготовить доклад для небольшого кружка, с которым он недавно связался. Попозже вечером он за ними приедет или заберет Альву, если Маргарита захочет, чтоб Роза еще у нее посидела.

– Он ехал обратно в Таубен, Конни, – сказала Роза. – Ты понимаешь?

– Нет, – сказал он. – Но, значит, это его машину везли, когда я днем возвращался. Неприглядный вид.

А так у него все в порядке.

– Живот не болит?

– Совершенно.

Разговор кончился. Роза подумала о последнем месяце и о месяцах до него, когда постоянно не выдерживали нервы. И вдруг такая перемена.

– Как вообще Конни? – спросила Маргарита, когда Роза вошла в кухню.

– Просто невероятно, – сказала Роза, – но только самые последние дни. А то нечем было похвастаться. Знаешь ведь, какой он бывает.

– И у вас все хорошо? – спросила Маргарита. Она подняла глаза от картофельной шелухи и встретила взгляд Розы. Двенадцать-четырнадцать лет назад они хорошо знали друг друга, а потом все хуже и хуже.

– Нет, – сказала Роза, потрясла головой и уложила выбившуюся прядь за ухо, – ну что ты. Все совсем паршиво.

– Так чего же ты терпишь? – спросила Маргарита.

– Так чего же ты терпишь, – повторила за ней Роза. – Дни идут. Времени на раздумья и на выводы не остается. Да я никогда и не стану ничего предпринимать.

– Ты кроткая, – сказала Маргарита. – А я не кроткая.

– Может, я и кроткая, – сказала Роза. – Не все ли равно?

– Сама не знаю, – сказала Маргарита. – Но ты кроткая.

– Да, мы с Альвой, – сказала Роза, – как раз на днях об этом говорили…

– О чем мы говорили? – крикнула Альва из комнаты.

– Что добрые страшно усложняют жизнь злым, – сказала Роза. – Но что поделаешь.

– Терпеть не могу быть доброй, – сказал Маргарита. – Поэтому я ни с кем из родственников и не вижусь, кроме брата, он такой же, как я. Лео это во мне, по-моему, нравилось. Так ему было проще.

– Как ты думаешь, Маргарита, ты думаешь, он выживет? – спросила Роза.

– Я сказала врачу, что надеюсь, что он умрет. Лео не нужна жизнь беспомощного калеки.

– Почему? – спросила Роза.

– Он и говорить не сможет, – сказала Маргарита.

– Может научиться разговаривать руками.

– Нет, – сказала Маргарита. – У меня не было детей, и я не справлюсь. Мне это не под силу.

Они теперь сидели в комнате и, когда теряли нить, умолкали. Маргарита поставила пластинку, камерную музыку, густо печальную, спасительно простую.

Это была одна из самых любимых пластинок Лео, Роза точно знала. Она слушала. Маргарита в середине фразы вышла в кухню, вынула из духовки картошку, положила в гусятницу мясо.

– Может, пришли бы завтра вечером, – сказала Маргарита, – приедет его сын, не представляю, что с ним делать. А потом мне ехать на вокзал за его братом.

За едой Роза поинтересовалась, как она отдохнула. Маргарита сперва глянула, в окно, на светлое соседское парадное, и бегло, бесконтрольно улыбнулась, потом она посмотрела на Розу, пожала плечами, перевела взгляд на Альву и сказала:

– Я тебе потом расскажу. Да ведь это совсем недолго было.

В девять пришел Конни. Он печально и корректно объяснился с Маргаритой, которая расспрашивала его о встрече с Лео в мотеле. Роза не спускала с него глаз.

– Значит, вы завтракали за разными столиками?

– Лео читал газету, – сказал Конни. – Я сам не люблю, когда мне мешают, и я ему только помахал. Мы ведь, по-моему, достаточно коротко знакомы.

– Я, признаться, теряюсь, – сказала Маргарита. – Может, у вас с Лео какая-то кошка пробежала?

Роза отвела глаза. Конни смотрел на нее, но не мог поймать ее взгляд.

– Мы давно не были закадычными друзьями, сама знаешь, – сказал Конни. – Лео меня всегда нарочно бесил. Он меня ни во что не ставил.

– Подумаешь, – сказала Маргарита. – А сам-то ты разве не лез на рожон?

Конни передернуло.

– Может, ты ревновал? – пытала Маргарита. – Из-за того, что они с Розой так легко находили общий язык?

– Вот уж нет, – сказал Конни. – Наоборот, я радовался.

– Не знаю, чему тут радоваться, – сказала Маргарита. – Лично я от зависти чуть не отрезала Розины роскошные волосы, сто раз собиралась. Вот, Роза, что уж теперь скрывать.

– А я всегда завидовала, что ты так здорово все успеваешь, – сказала Роза.

– Спасибо, – сказала Маргарита. – Очень приятно. Но я бы с удовольствием с тобой поменялась. Я себя не люблю.

Ну что на это можно сказать? Маргарита заметила, что всех смутила.

– Лео тогда прекрасно выглядел, – сказал Конни и снял пиджак. – Он мне улыбался и кивал.

– А ведь он возвращался в Таубен, – сказала Маргарита. – Были б у вас чуть получше отношения, ты бы теперь знал зачем. Но все это неважно. Теперь только ждать и ждать.

Роза и Конни смотрели на нее. Альва лежала на диване, вертела звездную карту и слушала вполуха.

– По-вашему, я богом обиженная? – спросила Маргарита.

– Ты мужественная, – сказала Роза. – Я б так не могла.

Маргарита сказала:

– Нет, я богом обиженная. Но это к делу не относится.

– Может, потому что вы неженаты? – спросил Конни. – Наверное, из-за этого масса сложностей.

– Да нет, какая там масса, – сказала Маргарита. – Но почему к этому нельзя подготовиться, а если и подготовишься, почему от этого ничуть не легче?

– По-моему, – сказала Роза, – просто у нас сил не хватает. А если у кого хватает, тот не сознает этого.

Глава 7

РВАНЫЕ ТЕНИ

Лео Грей лежит в больнице после автомобильной катастрофы. Он без сознания и никогда уже не станет полноценным человеком. Покуда ближние ходят за ним и говорят о нем, он еще живет – в снах.

Кардиограммы Лео Грея в ночь на третьи сутки госпитализации показали четыре волны улучшения электрической активности.

– Что это? Жизнь или угрожающее положение? – спросил главный врач на обходе.

– Сны, – сказал дежурный врач, не очень-то вдумываясь в вопрос.

– Не так уж это очевидно, – сказал главный врач. – А впрочем, кто знает? Стало быть, жизнь.

– Вот американцы разрабатывают способ прямой передачи мозговых импульсов сна на телеэкраны, – сказал дежурный врач.

– Что ж. Проблема, – сказал главный врач. – Но меня она не занимает.

– Как и меня, – сказал дежурный врач.

То были сны. Пузырями в тихой заводи. Кругами. Быстро набегавшими и тотчас стиравшимися волнами.

Вот Лео Грей очутился на палубе большого судна, а вместе с ним еще множество народа. В борту открылась течь, все бросились к насосам, но, чем больше качали, тем верней их захлестывало водой. Дыры затыкали платками, вода вырывала затычки. От судна стали отламываться куски, все оказались по пояс в воде, голые и потерянные. Перед Лео Греем очутилась Эрна. Он обнял ее и захлебнулся в мокрых волнах ее волос. Вода все прибывала. Он поцеловал ее, она вырвалась и сказала:

– Дело плохо. Надо самим залезть в дыры и заткнуть их телами.

Она кликнула остальных, все метнулись к бортам.

– Как лучше, головой внутрь или наружу? – спросил Лео.

Эрна ладонью закрыла ему рот, он высвободился и сказал:

– Нет, серьезно.

Она пошла прочь по воде, к борту.

– Сначала надо узнать, куда мы идем, а потом уж я буду спасать корабль, – крикнул Лео ей вдогонку.

Он выбрался по трапу на палубу, всю залитую искристо-солнечной, смарагдовой водой, там стояла команда, у каждого был бинокль, все следили за горизонтом. Понурый капитан сидел в рубке.

– Куда мы идем? – крикнул Лео.

– Сейчас узнаем, – сказал капитан. – Сами видите, мы ищем землю. Только мы медленно продвигаемся.

– А ветер попутный, – сказал Лео.

– Люди устали, – сказал капитан. – Не ветер, а звук наполняет паруса. Глядите.

Лео поднял глаза на мачты и увидел там матросов, они изо всех сил орали в микрофоны.

– Дело дрянь, – сказал капитан. – Трудно нам, когда на море так тихо.

– Эрна, – крикнул Лео и спустился в темный трюм, где вода плескалась уже у шеи. – Эрна.

Лиц он не различал. Прибывала вода. Ноги оторвались от пола, и стало совсем легко, будто из песочных часов утекла последняя песчинка.

Потом ему снилось, как он вынырнул вдруг среди желтых известковых развалин. На мили крутом тяжело громадились каменные глыбы. На улицах ржавели останки сожженных машин. Лишь башенные часы уцелели, они шли, он проверил время на своих, ручных, вынул фотоаппарат и снял башню. Тотчас в нее попал артиллерийский снаряд, башня треснула, все линии изломились, заломились, будто к небу воздетые руки, и тотчас упали, и встало облако пыли. Оно жадно всасывало воздух, раздувалось и застилало белый свет и город. Он стоял и смотрел на облако, оно вздувалось, взбухало; ему сдавило виски, и очнулся он лишь тогда, когда пыль стала оседать, и он испугался, как бы ему не ослепнуть. Когда туча истаяла до тла, оказалось, что башни нет и в помине.

Тогда-то и вышел на улицу полк солдат. Он хотел сфотографировать солдат, но они разбежались, попрятались за грудами гравия и оттуда целились в него. Он отпрянул в дом, под защиту толстых стен, и тотчас заметил, что в спину ему направлено орудийное дуло. Он поднял руки вверх. Его обыскали, вывернули карманы, заставили отвернуть обшлага брюк. Фотоаппарат отняли, а его препроводили в штаб, расположившийся в развалинах книжного киоска с колоннами. Под строгой стражей его поставили перед кафедрой. Вышел капитан, прочел приговор. Он находился на линии фронта с фотоаппаратом, это преступление. Лео возразил, что ведь фотоаппарат еще не оружие. Капитан ответил, что лучше уж палящее ружье, чем фотоаппарат. Их щупают жадные глаза. Со всех крыш направлены на них бинокли. Из машин их снимают на киноленту. Вертолеты взвиваются в небо для так называемых аэросъемок.

Поймав на месте преступления, всех нарушителей такого рода расстреливают.

Лео не дали времени оправдаться. Его вывели на улицу. Поставили перед карательным отрядом. Отдали приказ. Голова его разорвалась. И обратилась в большой карманный фонарь или прожектор.

Лео стоял в бетонированном проходе, сводчато расширяющемся в зал, где с пола до потолка штабелями лежали трупы; у одних ноги были белые, у других черные.

Он громко крикнул, но крик никуда не шел, застревал в вязком воздухе. Пройдя несколько шагов, он догнал свои слова, все они оставались с ним. Их приходилось тащить с собой. Они делались все тяжелее. Он не мог схватиться за голову: ее не было. Свет тоже шел только до определенного места, дальше стлалась кромешная тьма. Он пробирался вперед по лучу, и вдруг свет прянул прочь от зеркала, и Лео отшвырнуло обратно. Он силился и не мог вспомнить какие-то слова. Он повернулся, пошел вспять и так шел, пока снова не наткнулся на слепящий сноп, означавший новую границу его возможностей. Зажатое двумя лучами, теснилось пространство. Лучи сближались. Надо было выбрать один и через него прорваться.

Он сосредоточился и побежал что было сил. Все загудело, будто от удара по хрусталю. Страшная боль прошила его правый бок, он упал и лежал на бетонном полу, изнывая от страха. Далеко где-то слышались голоса, там будто прыгали через веревочку. Он схватился за голову, она была на месте. Тьму рассек луч, он падал сквозь решетку сточной ямы. Лео поднялся и отчаянно потянулся к решетке. Чья-то рука сверху схватила его руку.

Потом ему снилось, что он стоит на широкой равнине. Вдаль, в темноту черного домика, убегал канат. В домике стоял канатчик.

Голос с неба взывал: «Иди вспять!», но Лео стоял как вкопанный и думал, что ничего, каната еще хватит.

И тут из каната вдруг выступили все его прямые предки по мужской линии, от самого неолита, когда еще они пришли с Дона, человек всего 125 или 150, в возрасте от 25 до 30 лет, и все на индоевропейских своих наречиях спрашивали его, неужто он думает, что можно просто так взять и кончиться. Выйдя из каната, они грозным строем надвигались на него.

Он заметил, что особенно горячились последние десять-двадцать поколений, а чем дальше в века, тем они делались спокойней. Древнейший же предок, стоя в сторонке, озирал равнину, на которой паслись приземистые кони; их гривами играл ветер. Все до горизонта вдруг заслонили ели. Солнечные лучи ударяли почти отвесно, били по твердому изо всех сил, падали, как удары гонга.

– Неужели нам не влезть в будущее, – кричал предок из второй половины семнадцатого века, – тебя-то мы втащили в твое «вспять»! Не знаешь ты разве, что человек лишь отрезок каната?

– Что такое будущее? – спросил Лео, глянул вниз, вдоль рядов, и обернулся к своему отцу, который стоял рядом. Тот схватился за грудь, вынул оттуда сердце на золотой цепочке, поднес к уху и сказал:

– Пора.

– Что такое будущее? – кричал Лео.

– Ступай вспять, – кричал почтенный предок из семнадцатого века, – и все будет так, как прежде, но канат станет длинней, в этом-то все и дело.

Канатчик вышел из своего домика, и все к нему обернулись, а он вынул изо рта кусок колбасы. Лицо у него было веселое.

– Лео, – сказал он. – Скоро нам пропадать, через несколько дней нам пропадать. Это канат не простой, это канат от океанского теплохода, он скрепит континенты, если они снова начнут сливаться.

– Что же скажут наши предки, если мы кончимся? – спросил Лео.

– Они будут нам подпевать, что бы мы ни запели, – сказал канатчик.