355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Петер Розай » Очерки поэзии будущего » Текст книги (страница 7)
Очерки поэзии будущего
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 02:48

Текст книги "Очерки поэзии будущего"


Автор книги: Петер Розай



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

О том, насколько близок к этому взгляду на вещи Петер Розай, свидетельствует один из заключительных пассажей его поэтики – философский фрагмент о лампах, где мир изображен в виде огромного темного помещения, куда человек должен вносить лампы – «столько и до тех пор, пока все не осветится ровным светом». «Это и был бы момент радостной благой вести!» – восклицает Розай и продолжает: «Но что если эти самые лампы, которые есть у тебя в запасе, никуда не годятся, если ты все снова и снова их расставляешь, переставляешь, а ничего не выходит?.. Ты скажешь: Идем же! Давай! Шевелись! Это отличные лампы. – И вот ты усердствуешь, карабкаешься наверх, нагибаешься вниз, ползаешь на четвереньках – да, да, я вижу твою задницу!»

Розаю нужно всего несколько строк, чтобы напомнить о трагикомедии рационалистического сознания, подвести иронический итог многовековым усилиям человеческого духа. Он знает, что источник света невозможно привнести в мир извне, что путь, ведущий к бытию, извне, приводит лишь к внешнему и поверхностному с ним соприкосновению. Рационалистическая антитеза «Я» и «мира», «света» и «тьмы» должна быть преодолена в металогическом переживании космического всеединства, в котором коренится и наше сознание. «Нужно уметь извлекать свет из мрака, или, скажем иначе: Если другого источника света нет, нужно использовать в качестве лампы самое темноту».

В этом контексте следует понимать и знаменитый девиз Розая: «Там, где было Я, должно быть ОНО» – вывернутый наизнанку символ веры просветителя. Б.-А. Серенсен приводит этот афоризм в своей «Истории немецкой литературы» (1997), чтобы указать на «интенсивный интерес современных авторов к элементу иррационального и бессознательного в человеческой психике». Сам Розай определяет свой «анархический девиз» как «субверсивную атаку» на «плоскую рассудочность», как прорыв в направлении «духовности, иронии». «Субверсивность», т. е. направленность на разрушение господствующего порядка, имплицирует, как всегда у Розая, движение к положительному полюсу. Наше «Я», говорит он в другом фрагменте, «есть лишь кристаллическая решетка, трансформирующая мир в процессе его восприятия» и добавляет: «Гора, на которую ты смотришь, уходит глубоко в подземелье».

Но если «ОНО» – это «подземелье», то все же не вполне в том смысле, в каком использовал этот образ Фрейд, для которого «подземный мир» выступает как метафора подсознательных инстинктов и архаических реликтов в человеческой психике. В употреблении Розая «ОНО» служит одним из обозначений живой «жизни», или «чащи мира», или, если переключить это представление в термины русской религиозной философии, «положительного всеединства», которое недоступно понятийному мышлению, но дано в непосредственном переживании бытия, т. е., по Розаю, «показывает себя в свободном пространстве между концептами».

Человеческая личность, в которой «Я» уступило место «ОНО», соответствует образу человека-носителя «русского мировоззрения»: он не изгнанник, тоскующий о потерянной родине, не случайный отрывок мира, а таинственный микрокосм, заключающий в себе безграничные силы, которые связывают его с последними глубинами бытия, с самим богом или же с дьяволом. Очень показательно, что намеченный Розаем образ горы, большую часть которой образует незримое подземелье, встречается и у С. Л. Франка, писавшего: «Подземные глубины души соотносятся с внешним явлением человеческой личности так же, как внутреннее пространство огромной, скрывающей в себе несметные богатства пещеры с неприметным отверстием в горе, которое связывает пещеру с обыкновенным дневным миром, расположенным на поверхности».

«Онтологизм» русского мировоззрения знаком Розаю, конечно, не по работам С.Л. Франка или какого-либо другого представителя нашей религиозной философии начала века. Наставником Розая в любви к нисхождению, в искусстве «обеспечивать свою независимость от мира и тем самым все же в определенном смысле над ним господствовать» – именно через отречение от воли к господству, – этим наставником был Людвиг Витгенштейн. К нему восходит одна из центральных тем «Лекции» – неизъяснимость истины, которая «показывает себя» только тому, кто, не мудрствуя и не применяя силы, просто сами в ней суть через немое соприкосновение, через иррациональную внутреннюю охваченность ее стихией. Тот, кто «умничает» и говорит, ничего не добьется от жизни, шансы что-нибудь понять есть только у того, кто молчит и смотрит с любовью.

Язык был для Витгенштейна инструментом логики и рассудка. «О чем невозможно говорить, о том следует молчать» – гласит знаменитая формула «Логико-философского трактата». Область «невыразимого», которая заключает в себе, по Витгенштейну, «проблему жизни», ее смысла, являясь неподвластной научному мышлению сферой «мистического», всегда представляла главный интерес для искусства, предназначенного говорить именно о том, о чем следует молчать. На это указал Умберто Эко, когда, переиначивая формулу молчания, писал: «О чем невозможно говорить языком теории, о том следует повествовать». Розай формулирует enpendant, но осторожнее: «О чем невозможно говорить, того следует искать». Ни та, ни другая перелицовка не противоречит, впрочем, своему образцу, скорее его дополняет. Язык поэзии, определяется ли он словом «повествовать», или словом «искать», и для Витгенштейна – на стороне молчания, на стороне того, что невыразимо. «Поэма Уланда действительно великолепна, – писал Витгенштейн другу, соглашаясь с его оценкой, – и вот почему: если только не пытаться сказать то, что не может быть высказано, ничто не будет потеряно. Невысказанное будет – невысказанно – содержаться в том, что было сказано».

Розай знает этот принцип и, кажется, ему следует, искусно пользуясь в ряде своих рассказов особой техникой умолчаний. От этого возникает эффект, который можно было бы определить как «психологизм (или также философичность) in abcentia». С такого рода повествовательной техникой связан проект «А shorter Peter Rosai», о котором идет речь на страницах лекции по поэтике. В другом своем эссе – «Опыт критического отношения к природе» – писатель поясняет, что стоит за его стремлением к краткости. Он намеревался, рассказывает Розай, взять совсем незначительный, будничный эпизод, например, описать двух девушек, как они заходят в туалет, чтобы подкрасить губы. Но разработать эту сценку он хотел так, чтобы в нее вместилось очень многое – целая жизнь его героинь и жизнь их поколения, их мечты и их разочарования, может быть, даже весь трагизм человеческого существования вообще. В конце концов, доведя себя до изнеможения работой, он сумел написать всего одну фразу: «Две девушки в туалете стоят перед зеркалом. Они накрашивают себе губы красной помадой».

Признаваясь в творческой неудаче, Розай лукавит. В действительности его рассказ призван подчеркнуть значение того изысканного лаконизма, примером которого является для Розая «Трактат» Витгенштейна. Всякое состоявшееся произведение искусства содержит, по мысли Розая, молчание о чем-то, дает понять то, что не может быть выражено словами, служит лестницей, которая должна быть отброшена, после того как совершится акт нисхождения – выхода в открытую бесконечность жизни.

«Каждая книга – это лестница», – повторяет Розай вслед за своим учителем Витгенштейном. Отбрасывая лестницу, читатель совершает побег «с ГУЛАГа смысловых значений», осуществляет прорыв в пространство свободы.

Понятие «ГУЛАГ», вызывающее воспоминание о трагической истории России, соотносится в книге Розая с многочисленными русскими именами и цитатами из произведений русских авторов, сопровождающими ключевые положения «Лекции» (Достоевский, Троцкий, Есенин, Цветаева, Пастернак, Лотман). Это неудивительно. В XX веке едва ли отыщется другая страна, кроме России, где контраст власти и свободы выступал бы так резко, где так высоко залетали бы надежды, где крушение их было бы таким окончательным и пустые поля столь безутешно пустыми. Если видеть в этом продолжающийся опыт нисхождения, то книга Петера Розая приобретает и специально русское значение: она намечает принципы, которые, быть может, найдут воплощение в тексте нашей будущей культуры.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю