Текст книги "Избранное общество"
Автор книги: Петер Андрушка
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
– Жаль, что у тебя ничего не сохранилось, – заметил Калас.
– У меня? Скажешь тоже! Бывало, Беньямин притаскивал домой, но я все сожгла. А позавчера, когда делала уборку, нашла кое-что в шкафу, в ящике, между носовыми платками. Только это и осталось.
Она достала из буфета, из-за чашек, открытку. Вернее – фотографию открыточного формата в великолепном цветном исполнении. Якубу Кал асу улыбалась красавица в меховой шапочке, с белым песцом на шее, больше на ней ничего не было. Одну ногу красотка эффектно задрала вверх, стоя другой на чьей-то мужественной груди.
– Это переснято из какого-нибудь «Плейбоя», – с видом знатока объяснил Калас.
– Свинство это, а не фотография!
– Говори что хочешь, но она хороша. – Старшина на пенсии попытался взять шутливый тон, да только безуспешно. Юлия исподлобья покосилась на него, точно еще раз убедившись, что все мужики одним миром мазаны, и, держа в маленьких руках чашку с кофе, отсела к плите.
– В тот день, – продолжал расспрашивать Калас, – в тот вечер… Бене был у Лакатошей?
– Почем мне знать? – отрезала женщина. – Из города вернулся. С совещания или еще откуда, бес его ведает…
– Так что, скорее всего, не был, – размышлял Калас вслух. – Однако… Если бы ты, Юлия, припомнила хоть какую-нибудь мелочь, очень был бы тебе благодарен.
– В отличие от других ты хоть будешь мне благодарен, – вздохнула она и горько усмехнулась.
Якуб Калас непонимающе взглянул на Юлию. Юлия осеклась, уж не совершила ли она промашку, не сказала ли чего лишнего, упомянув, хоть и не прямо, про того коротышку из милиции?
«Что-то ее беспокоит, – думал Калас, – что-то она скрывает…»
Но в этот момент Юлия снова заговорила:
– Один такой же ко мне приходил. Следователь. Из угрозыска.
Старшина кивнул – мол, понимает.
– О чем расспрашивал?
– Разве упомнишь? Обо всем!
Якуб Калас покачал головой. Что ж, человека непривычного сплошной поток вопросов непременно запутает. Он подумал про лейтенанта Врану: не посмеялся ли над ним молодой криминалист, дав понять, что дело закрыто. Или, наоборот, активность Каласа подтолкнула его на новое расследование? Вряд ли. Профессионалы сами лучше всех знают, как им поступать, хоть со стороны и может показаться, будто они сидят сложа руки, – а ведь Врана из настоящих профессионалов!
– Выходит, надо мне поторапливаться, – заключил Калас. – А тебе, Юлия, еще раз говорю: если что надо, вспомни про меня. Куда ни кинь, теперь мы с тобой два сапога – пара. У тебя умер муж, меня бросила жена. И какая жена! Когда мы собирались жениться, люди мне завидовали. Не каждому, мол, привалит такое счастье, чтобы за него вышла дочь начальника! Я женился на дочери своего шефа, но даже повышения не получил. Добросовестные служаки вроде меня редко высоко взлетают. А потом она ушла от меня! Отыскала себе взамен какого-то хиляка. Сперва ей не нравилось, что я недостаточно честолюбив, позже начала упрекать в некультурности, а там уж стала называть тупым мильтоном. В конце концов ей приглянулся заурядный чинуша, инженерик из государственной плановой комиссии. Представь себе. И вышла за него. «Он-то хоть с дипломом!» – кричала мне, когда я высказал удивление. Развод после пятнадцатилетней супружеской жизни – это все равно как если бы один из супругов умер.
– Очень может быть, – отозвалась Юлия Крчева, – но ты мужчина, а я женщина. Мужчинам всегда легче.
– Легче? – Калас махнул рукой. – Пока жива была мама, я носил ей стирать свои вещи. Потом стал ходить в прачечную. Три года прошло, пока научился стирать сам. А обеды и ужины в ресторане? Знаешь, сколько денег на это уходит? На свою пенсию и диетную надбавку я не протянул бы и двух недель. Даже дешевый обед в деревенском трактире не могу себе позволить. Ведь я сижу на диете, а кто за крону станет мне варить отдельно? Никто! Чем же мне лучше? Пожалуй, лишь тем, что ношу брюки и облегчаюсь стоя. Мне уж и на женщин глядеть неохота. Вечно эта паскудная усталость. Каждый вечер кажется, будто я целый день колол дрова. А ты еще красивая женщина, Юлия, ты еще женщина хоть куда!
– Иди ты!
– Прости… Я знаю, мои слова неуместны. Ты недавно овдовела, но что когда-то ты мне нравилась, это я, наверно, могу сказать. Ты вышла за Беньямина, и я считал, что ты сделала более удачный выбор, а теперь, видишь, мы с тобой оба на мели. Беньямин всегда чуял подходящий момент. И в кооператив вступил, потому как понял, что у единоличного хозяйства нет больше будущего. Своей старательностью выслужил красивый дом. Я, вкалывая на пользу родине, ничего не выслужил. Досталась мне от родителей глиняная мазанка да куча воспоминаний о разных проходимцах, которых мы преследовали, задерживали, охраняли да еще должны были смотреть в оба, чтобы их кореши нас где-нибудь не прихлопнули.
– Во всем этом мы теперь ничего не изменим, Якуб, – сказала Юлия уже совсем спокойно. – Каждый несет свой крест. Одному бог дал потяжелее, другому полегче. Наши с тобой пути пересеклись неисповедимым образом, но это не утешает.
– Я не ищу утешений, Юлия. Надо жить. Во что бы то ни стало жить, а не утешать себя. И радость приходит только с жизнью.
– Мне уже все равно, Якуб. Живешь, чем-то себя занимаешь… Чего-то ждешь, надеешься, из кожи вон лезешь… а в конце концов остаешься один, никто о тебе и не вспомнит.
– Еще раз повторяю, Юлия, если надо, я тебе помогу.
– Поможешь! – Она махнула рукой, но в этом жесте было больше горечи, чем недружелюбия. – Будешь шнырять вокруг моего дома, пока не вынюхаешь, что надо. Милицейский – что с тебя взять! Пенсионер! Ты просто забавляешься, Якуб, так я это понимаю. Забавляешься, как мальчишка. Забрал себе в голову какую-то чепуху и играешь с ней. Когда все будет позади, когда это тебе надоест, ты залезешь, словно пес, в свою конуру и даже не тявкнешь.
– Можешь так обо мне думать, Юлия, я тебя не упрекаю. И правда, с какой стати ты должна мне верить? Мы с тобой долгие годы словечком не перекинулись. Что мы знаем друг о друге? Но одного бы я хотел. Чтобы ты когда-нибудь убедилась в своей ошибке.
– Ошибаюсь я или нет, а работу мне кончить надо. Так-то вот, Якуб. Только этот клочок земли и имеет еще какой-то смысл. Он меня кормит.
– Значит, ты меня вежливо выпроваживаешь, Юлия? Ладно у пойду.
– Не хочу, чтобы люди по углам шептались: мол, слишком долго ты у меня засиделся.
Якуб Калас улыбнулся:
– Если ты меня гонишь только из-за того, что скажут люди, охотно удалюсь.
– Из-за людей и из-за себя.
Разговор с Юлией прошел гладко, но не удовлетворил Каласа. Он попрекал себя: зачем пустился в интимные объяснения? Надо было держаться ближе к делу, не давать волю надежде на сближение. А может, ничего особенного и не произошло? Просто приятно было поговорить с женщиной за жизнь. Между прочим, Юлия все еще не утратила привлекательности. Ей бы подкрасить волосы, и никто не даст больше тридцати пяти – сорока. «Теперь, когда на шее у нее будет дом и огород, она вмиг погрубеет», – подумал Калас, быстро шагая вниз по деревенской улице. В животе урчало от голода, близился полдень, а в холодильнике его ожидал студень из копченых телячьих ножек и маринованный лук.
13. Надо бы мне снова жениться, – сказал себе Якуб Калас
Якуб разделался с едой. Минеральная вода была не самым достойным завершением обеда, но ничего лучшего в доме не оказалось Калас придерживался принципа: чего очи не видят, глотка не требует – и вполне им довольствовался. Зачем жертвовать здоровьем, нарушая режим? Достаточно и того, что разные обстоятельства поневоле выбивают тебя из колеи, так что потом еле приходишь в себя.
В истории с Беньямином Крчем он, конечно, взялся за рискованное предприятие, но отступить уже не мог, хотя по натуре вовсе не был авантюристом и предпочитал спокойную, не нарушаемую никакими треволнениями жизнь. Сказать по правде – и не хотел отступать. Во-первых, дело Крча особенно не обременяло, наоборот, занимало его, побуждало общаться с людьми, а во-вторых, так хоть возникало ощущение, что он делает что-то полезное. На третье место мы поставим то, с чем бы сам Калас, по всей вероятности, не согласился: привлекала его к этому делу и причастность к нему Юлии Крчевой. Это была незначительная, но все же причина.
Калас не считал себя следователем, не собирался соперничать с милицией, с ребятами из угрозыска, однако кое-какие выясненные им мелочи подстегивали его, побуждая копать дальше. Разговор с председателем кооператива не обнадеживал, но оказался все же не совсем бесплодным. Не поговори он с Джапаликом, не убедился бы, что с Фляшкой в тот вечер была действительно Алиса, известная в городке девушка по фамилии Селецкая. Всплыла и еще одна деталь: когда позднее он анализировал позицию хозяина кооператива, сам собой напрашивался вывод, что Игнац Джапалик с чрезвычайным усердием пытается выгородить Игора Лакатоша. «Любопытно, – думал Калас, – стал бы он с таким рвением защищать всех своих людей? Очевидно, нет. Иногда у начальников бывают любимчики, но тогда вполне уместен вопрос: почему именно Игор попал в число его любимчиков? Быть может, потому, что Филипп Лакатош был сверстником председателя? Трудно поверить. Джапалик не склонен к сентиментальности, скорее, это человек рациональный, нечто вроде ходячего компьютера. Робот с рудиментарными остатками людских свойств. Тип, обычный для нашего времени». Таким представлялся он Каласу. Сверстники! Какое Джапалику дело до чьего-то возраста, когда все должны стоять на страже собственных интересов, только гляди в оба да изворачивайся! В пору, когда Филипп Лакатош был заведующим закупочным пунктом, когда он был одним из местных воротил, что-нибудь и могло бы их связать. Например, общие «торговые интересы» и тому подобное… Отношения, которые могли бы заинтересовать и милицию. Но теперь все обстоит иначе: Филиппа нет на свете, а председатель – человек, мыслящий перспективно, всегда нацеленный в будущее. Итак, вопрос «Игор – председатель» Якуб Калас оставил открытым и все внимание сосредоточил на фотографе. Любомир Фляшка был ему симпатичен. С первой же минуты знакомства. Возможно, тут сыграло роль и мнение начальника Комлоша. Фляшка – фотограф, человек искусства. Между прочим, это первый имеющий отношение к искусству человек, с которым я познакомился, про себя рассмеялся Калас и даже малость возгордился. Как-никак эти люди – особая каста. Порой к ним не относишься серьезно, и все же приятно похвастать своим знакомством с кем-то из них. Неважно, что Фляшка ничего особенного собой не представляет. Молодой холостяк, у которого по голове расползается плешь, но который ничего путного еще не добился. Разве что участвовал в какой-нибудь выставке фотолюбителей. Мотается по республике, выискивает красивых женщин – пловчих, баскетболисток, гимнасток, женщин, занятых на производстве, и домохозяек, героинь труда и однообразного кухонного быта, который не поколеблет даже столь выдающееся событие, как появление мамочки «в газете», но прежде всего – женщин и девушек по возможности обнаженных, красавиц, королев красоты. Интерес Каласа к Фляшке подстегивался еще и догадкой, что тот приторговывает изображениями голых девиц. Он, видно, и не женился-то из страха перед слабым полом, слишком уж хорошо его изучил. Но вот как истолковать эпизод с Алисой Селецкой? Свое посещение Фляшки Калас считал правильным, безусловно удачным шагом. Не только потому, что именно благодаря этому посещению он догадался, кто такая эта Алиса. Интересно, какую мину состроит доктор Карницкий, когда он тихонечко шепнет ему, что его будущая сноха склонна заводить побочные знакомства и охотно выставляет свои нежные крепкие груди напоказ сладострастным линзам фотообъективов. По природе Калас был не зловреден, а потому только посмеивался про себя, представляя, какое лицо было бы у старого адвоката, как бы он побледнел и пришел в ярость. А может, он все это знает? Может, ему известны и какие-то взаимоотношения между Фляшкой и Алисой? Между Алисой и Збышеком… Между Збышеком и Фляшкой… А что, если в этой цепи взаимосвязей найдется место и для Беньямина Крча? И для Игора Лакатоша? И для Игнаца Джапалика? Все они так или иначе друг с другом знакомы, то есть прямо или косвенно могли быть чем-то повязаны. Разумеется – всего лишь могли. А может, и были? Но чем? Всего лишь приятельскими отношениями? Или общей заинтересованностью в смерти Бене Крча? Нет, это неправдоподобно, ведь Крча не убили… Кто-то его только оглушил. Но и это не мелочь – удар по голове… Остальное довершил случай, так что о предумышленном убийстве говорить не приходится. Если исходить из доказанных фактов, то Любомир Фляшка наедине с Беньямином Крчем не оставался. Если исходить из доказанных фактов… Но ведь все произошло за каких-нибудь несколько минут! Тем не менее Якуб Калас считал, что репортер просто ушел из дома Крча, как только понял, какой ужасный погром там учинил. Интереснее другое – почему Алиса привела его именно к этому дому? И куда исчезла потом, когда вошла во двор? Куда? Отчего? Чем больше возникало вопросов, тем яснее становилось Каласу, что ему необходимо поговорить с «тощей мамзелью». Но он вспомнил, что красавица со своим будущим мужем в Польше, и расстроился. Еще один факт, побуждающий к размышлениям: такого не бывает, чтобы преступник отправился отдыхать. Правда, и на туристическую поездку в апреле мало найдется охотников! Разберись-ка тут… Игора тоже нет под рукой, а значит, пока что единственный, с кем я могу поговорить, – мой дорогой доктор, усмехнулся Якуб Калас и захлопнул блокнот. Про лейтенанта Врану Калас даже не вспомнил. Он был уверен (это вытекало и из рассказа Юлии), что тот сам ведет расследование, и чувствовал себя немного уязвленным тем, что Врана делал перед ним вид, будто вообще никаких шагов не предпринимает. Но, в конце концов, и в этом нет ничего особенного! С какой стати лейтенанту посвящать Каласа в свои служебные планы и намерения? Старшина на пенсии – для него рядовой гражданин, каких ежедневно встречаешь на улице тысячами. Он выпал из служебного механизма. Таков закон жизни, ее коловращения. Пусть закон этот несправедлив, он существует, и изменить его нельзя. Остается только подчиниться. Порой бывает жаль, что тебя уже списали со счетов, что твое место занято кем-то другим, возможно, даже более способным, но ничего не попишешь. Все, точка. Ты свою роль уже доиграл, Якуб Калас, труби отбой! Можешь, впрочем, еще поиграть в следователя, да только результаты твоих трудов никому не интересны. Ты действуешь на собственный страх и риск, теперь ты вроде частного детектива. Прежние коллеги и товарищи продолжают работать, пока не настанет и их черед. Потом они пополнят компанию таких же, как ты… Старая гвардия, резервный корпус пенсионеров! Сотни раз он говорил себе: «Давно пора смириться со своим положением. Радуйся, что сидишь дома, в тишине и удобстве», и все-таки… Даже самое незначительное происшествие на его прежнем участке, любое сколько-нибудь крупное дело, которым занимались сослуживцы, лишало его покоя. Думал он об этом или не думал, его одолевала тоска, чувство собственной ненужности боролось в нем со стремлением еще хоть что-нибудь в жизни сделать. Калас понимал всю бесполезность своих терзаний и все же упрекал себя, зачем с такой готовностью согласился на инвалидную пенсию. Может быть, стоило утаить болезнь или упросить, чтобы его оставили на службе, не пришлось бы теперь маяться от одиночества. Наверняка он встретил бы понимание и поддержку. Уж кто-кто, а начальник Милан Комлош поддержал бы его, нашел бы какую-нибудь канцелярскую работенку, назначал бы дежурить – словом, чем-то занял. Пенсия! Чего стоит мужчина, вышедший на пенсию, когда ему не стукнуло и пятидесяти? Да ведь он всем на посмешище! Вот и торчи теперь дома один, без дела.
Пожалуй, никогда так жестоко не наваливалась на него неприкаянность, как в тот вечер. Он сидел дома, точно мокрая курица, точно ворон, мерзнущий на снежном склоне или на голой ветке старого дерева в ожидании смерти. Не включал телевизора, не слушал радио. Печальные звуки «вечнозеленых мелодий» и так слышались где-то рядом, таились в глубокой ночной мгле. Калас зажег ночник и молча всматривался в темноту. За окном – его двор, но ничего не видно. Нельзя смотреть из света во тьму. Он вспомнил, как посоветовал Юлии Крчевой завести пса, а ведь ему и самому впору заводить какое-нибудь животное, по крайней мере было бы о ком заботиться. Вспомнил кошек, которых держала мать после смерти отца. Их было четыре. Когда умерла и мать, кошки остались на его попечении. Он кормил их, оставляя в чулане еду на несколько дней. Но однажды, вернувшись домой, кошек не нашел. А потом обнаружил их в саду, сдохших. Все четыре лежали в странных позах, ощерив зубы. Калас не мог взять в толк: что с ними случилось? Как-то позже разговорился с соседом, и тот похвалился, что в их дворах крысы уже не объявятся. «Не беспокойтесь, пан сосед, я всех их перетравил! Всех до единой! Эти подлые твари таскали у меня цыплят, по ночам душили голубей на голубятне, зерно воровали!» «Что ж, хорошо сделали», – только и сказал тогда Якуб Калас, и они разошлись. Позднее, вспомнив разговор, Якуб сообразил, что и кошки его сдохли от этой антикрысиной операции. Поплатились за уничтожение крыс. Крысы и мыши передохли от яда, а кошки их сожрали. Могло так случиться? Так и было? Целые дни он думал об этом, жалел кошек. Ведь они были вроде как членами семьи, у каждой свое имя – и вдруг разом от них ничего не осталось, одно воспоминание. Такие же незаживающие, как и после смерти человека, чувства и мысли, связанные с очень близким, часто произносившимся именем. Когда Калас еще служил и его звали осмотреть труп или просто приходилось зайти в морг, он умел относиться к человеческим останкам безучастно. Взгляд на чужое мертвое тело вызывал скорее отвращение, чем жалость. Безымянный труп, незнакомый и холодный, лишенный связей с жизнью, окружающей обстановкой, людьми, напоминал лишь о служебном долге, необходимости установить причину смерти. Пустота, связанная с именами его кошек, больно ранила. Слезы наворачивались на глаза, горло сжимал спазм. «Чересчур уж я стал чувствительный», – вразумлял он себя, но это не помогало. Постепенно Калас открывал в себе залежи каких-то чувств, прежде заглушаемых работой и различными обязанностями. В нем пробуждался к жизни другой человек, пожалуй, менее деловой, не так трезво глядящий на мир, зато видящий шире, интенсивней, глубже. Жизнь – не только действия и поступки, которые нужно анализировать, не только принципы и законы, уважение к которым он должен обеспечивать. Теперь он открывал для себя и тот фон, тот таинственный мутный экран, на котором, как в театре теней, отражалось нечто более содержательное, чем он предполагал прежде. Поддаваясь такой внутренней перемене, он не был уверен, пойдет ли она ему на пользу. Хуже всего, что не с кем отвести душу. Намекни он кому-нибудь, что горюет из-за нескольких кошек, его бы просто высмеяли. Взрослый мужчина, да еще милиционер – и такая чувствительность! Нет, Калас никому не доставил такой радости, не позволил над собой потешаться. Он предпочел задушить жалость в себе и молча страдать. Теперь в нем проснулись сходные чувства. Одиночество и страдание – одного поля ягоды! Хорошо, что вспомнил про доктора Карницкого. Старый сумасброд и его книжки! Его теория о книжках! Книги откроют перед вами другой мир, дружище. Калас нуждался в другом, ему, как никогда, необходимы были спокойствие, уравновешенность. Ему не хватало именно этого, но вряд ли тут сгодятся книги. Да и что такое книги? Помогут ли они выбраться из круговерти повседневных забот? Освободиться от чувства одиночества, от тоски вечеров, от сознания, что, быть может, никогда уже близкий человек не посидит с ним в этой комнате, не обратится к нему с добрым словом? «Приближаюсь к концу», – подумал Якуб Калас, и для него это была новая, до сей поры незнакомая и потому поразившая его мысль. «Что со мной происходит?» – ужаснулся он. «Это называют умиранием от обделенности любовью», – припомнилась ему чья-то лирическая сентенция. Итак, читать, присваивать себе чужие мысли, погружаться в мертвые события. Он взял с полки принесенные из библиотеки книжки. Из «Анжелики – маркизы ангелов» прочел всего одну главу о детстве героини. Затем его интерес остыл, даже появление на сцене разбойников – обстоятельство, безусловно, близкое криминалистике, – его не заинтриговало. Какое ему дело до замка в Монтлу, до кардиналов, служанок и каких-то дешевых сюжетных хитросплетений, хотя все это и подано в привлекательных, заманчивых исторических одежках. Он полистал книжку, но вскоре вынужден был признать, что делает это только ради вкладок с кинокадрами, запечатлевшими Мишель Мерсье. В конце концов, досыта наглядевшись на черно-белые прелести миловидной француженки, он бросил книжку на стол. Принялся за чтение «Крейцеровой сонаты» Толстого. История любви и ревности, как ни странно, увлекла его. Возможно, этому способствовал и стих из пятой главы «Евангелия от Матфея», взятый эпиграфом, из которого вытекала своеобразная жизненная философия: «А я говорю вам, что всякий; кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем».
Он читал долго, до ночи. Мир, открывшийся ему со страниц книги, способ, каким писатель проникал в жизнь своих персонажей, полностью его захватили, околдовали… Он даже подивился, отчего до сих пор читал лишь что попадалось под руку, и в первую очередь – детективы. Стала понятней читательская страсть его первой, единственной и – самое главное – бывшей жены. Он долго ворочался в постели, размышлял над книгой. Сила плотской любви, которой в последнее время, как теперь стало понятно, он самым непростительным образом пренебрегал, вдруг покачнула весы его дум, накренив душу и тело, как кренится корабль, неожиданно натолкнувшись на предательский утес. «Надо бы мне вновь жениться», – сказал себе Калас. Для мужчины в супружестве нет ничего особенно заманчивого, если не принимать в расчет постель, согретую женским телом, но ведь и одиночество не лучший товарищ. Одиночество обдает пустотой и холодит душу каждый раз, когда тебя потянет на доверительную беседу или захочешь с кем-нибудь поцапаться, кого-то приласкать, с кем-то выпить стакан вина, а то и просто посидеть вдвоем, чтобы скоротать тоскливый вечер.