Текст книги "Избранное общество"
Автор книги: Петер Андрушка
Жанр:
Прочие детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Петер Андрушка
Избранное общество
1. Юлия вышла замуж прежде, чем его повысили по службе
Юлия нравилась ему с той поры, как он начал замечать девушек, но, увы, – так уж часто бывает – никакого интереса к нему не проявляла. Ее привлекали парни с гонором, спесивые, как их отцы. Якуб Калас не был сыном крестьянина, его отец работал в городе, на фабрике, и Якубу даже казалось странным, почему, собственно, они живут в деревне. Но потом он понял, что отец и мать ни на что не променяли бы свой крошечный, тщательно ухоженный дворик с гусями и курами, свой огород с плодородной землей, ну и, конечно же, свой просторный дом у самой дороги. Якуб, пока был маленьким, играл с мальчишками из крестьянских дворов – тех, кто не крестьянствовал, можно было пересчитать по пальцам, в селе жили всего четыре настоящих пролетарских семьи, несколько ремесленников, да на верхнем и нижнем концах подстерегали клиентов два корчмаря и еще двое – в центре. Большинство населения составляли крепкие, зажиточные крестьяне, гордые и заносчивые, были и селяне победней, поскромней, но и те ходили по деревне, задрав нос. Эту привычку они сохранили и во времена, когда лошадей вытеснили первые тракторы, а никому не нужные теперь хлысты только для виду торчали за голенищами. Якуб играл с крестьянскими детишками, за кусок сыра или краюху хлеба с солью помогал разбрасывать на полях навоз, поить лошадей из деревянного желоба, который стоял во дворе самой большой корчмы возле колодца с журавлем; он научился выдаивать молоко из коровьих сосков прямо в рот и удирать со всех ног, чтобы не поймала и не надавала затрещин обозленная хозяйка. Потом игры кончились. Мальчишки подросли, у них появились свои заботы, а Якуб Калас стал ходить с отцом в город. Юлия ему нравилась, однако он ей не навязывался. Раз-другой сделал попытку сойтись покороче, скрасить доверительными нотками случайные встречи, завести взамен обычного зубоскальства, пустой болтовни, неуверенного юношеского вздора серьезную беседу, которая могла бы заинтересовать девушку. Но Юлия только морщила нос, надувала губки и ухмылялась. Словом, не принимала его всерьез. И Якуб отступил. Не то чтобы сдался, всего лишь отступил. Пожалуй, даже и не отступил, ведь ни о каких отношениях между ними еще не было и речи, просто перестал ее замечать. Тот клочок памяти, тот беспокойный уголок, который вновь и вновь напоминал о себе, бередя душу, так что печаль выливалась, словно вино из откупоренного сосуда, время быстро заносило новыми переживаниями, сглаживало, выравнивало.
Юлия вышла замуж прежде, чем его повысили по службе. Он желал ей счастья, но и за себя был рад. Сами знаете, как это бывает. Можно заречься, отказаться от всех воспоминаний, но пока девушка свободна, пока не замужем, она притягивает твой взгляд, будит беспокойные мысли, манит и дразнит. Ведь не может же здоровый мужчина начисто потерять интерес к женскому полу, а Якуб Калас был здоровым, нормальным парнем. «Удалец в милицейской форме», как ласково называла его мать.
Юлия вышла замуж удачно. Якуба ее супружеская жизнь не интересовала. Он сознательно избегал мыслей о пригожей девушке, и это ему удавалось. Удалец в милицейской форме выполнял то одно, то другое задание… Времена после войны были сложные, а он относился к своей службе со всей серьезностью.
2. Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома
Только в последнее время, вновь поселившись в родном селе, Якуб Калас кое-что услышал о Юлии.
Родители Каласа умерли, дом три года, а то и дольше, простоял пустой, пришлось заняться ремонтом: укрепить стропила, поменять черепицу, поправить фронтон, переложить дымоход, установить телевизионную антенну, оштукатурить стены, перестроить сарай, выкрасить оконные рамы и двери, заменить прогнившие доски в заборе и застеклить веранду, чтобы порывы ветра не доносили снег и дождь до самых дверей кухни. Работы было по горло, она требовала и времени, и сил, а потому доходившие до него случайные слухи, которых не избежать, живя среди людей, не возбуждали в нем любопытства. Да и какой интерес – а тем более волнение – могла пробудить старая, давно забытая и к тому же безответная любовь, когда тебе пошел шестой десяток? Воспоминания приятны, порой они греют душу, но зачем придавать им значение? Зачем воскрешать то, что так и не сбылось? Воспоминания существуют, потому что без них не обойдешься, но в этом и весь их смысл. Ни в чем ином. Так думал Якуб Калас. Пожалуй, именно потому он и оставил в памяти для Юлии совсем крошечное, незначительное местечко. А возможно – и не верил уже, что она когда-то ему нравилась. Охотнее он вспоминал годы, связанные с работой в милиции. Он придерживался взгляда, что на службе узнаешь много нового. А служил он на совесть и был зорким наблюдателем. Как-никак человек, работающий в милиции, обязан иметь острый глаз. Какие только лица не хранила его память! Взять, к примеру, доктора Карницкого. Якуб Калас годами не терял к нему интереса, сослуживцы насмешничали и подтрунивали: «И что вы нашли в этом чокнутом адвокате?» Как было им объяснить, что Якуба занимали не только своеобразные теории Карницкого о правосудии, но и его обычные суждения о жизни? «Это человек, живущий в моем участке, и я должен к нему присмотреться. Если бы его засадили в сумасшедший дом, мне было бы спокойнее…» Так оправдывал Якуб Калас свой интерес к адвокату, но сам-то был доволен, что старый юрист живет в его участке. С этим законником не соскучишься: сядешь с ним болтать, и час-другой служебного времени пробежит незаметно… А вот Юлия… Добрых двадцать лет он почти ничего о ней не слышал. Не стал бы забивать ею голову и теперь, и во сне бы ему не вспомнилось, что где-то здесь, поблизости, живет Юлия, если бы не приключилась с ней беда. Ребята из угрозыска быстро закрыли дело, по мнению Каласа, даже слишком быстро, но вмешиваться в их работу он, конечно, не мог, это были опытные профессионалы, ловкие парни, настоящие доки, а он – и в их глазах – всего только рядовой участковый. Наверное, потому и косились на него исподлобья, когда он ошивался вокруг них. На первых порах присутствие Каласа их нервировало, но потом их начальник, дружески улыбнувшись ему, постарался все обратить в шутку: «Дядюшка старшина, коли вам что-то в этом деле не по душе, можете спокойно закончить его сами». Они посмеивались над Каласом, как в свое время сослуживцы из-за его интереса к доктору Карницкому, тем не менее он сказал себе: «И попытаюсь, голубчики!» У всего на свете есть своя подоплека, своя оборотная сторона, а история, происшедшая с мужем Юлии, уже с первого взгляда казалась абсолютно ясной. Но ведь и в той истории, на которую несколько лет назад обратил его внимание доктор Карницкий, тоже на первый взгляд все было ясно. Тогда старшина не смог доказать, что совершено преступление, во всяком случае – что это было подсудное дело, но моральную вину он доказал. Много времени утекло, пока это ему удалось. Когда потом о его «самодеятельности» прослышал начальник окружного отделения, он в шутку прозвал Каласа «околоточным психологом», но в конце концов все-таки вынужден был признать его правоту. Не всякое зло – преступление, не всякое зло противоречит закону, но всякое противоречит человечности. А раз так, Якуб Калас просто не выносил, когда люди чинили зло друг другу, пренебрегали чужими горестями и блюли только собственные интересы.
Бедная Юлия! Как сердито она посмотрела на Якуба Каласа, когда тот переступил порог ее дома!
3. Жертва насилия! Не слишком ли смелое утверждение?
– Прости, Юлия, – обратился Якуб Калас к женщине в черном, – я тут проходил мимо, дай, думаю, загляну, поговорю…
Юлия молча указала ему на табурет у стола. Якуб сел. В этот пасмурный день он чувствовал себя неважно, да к тому же не знал, правильно ли поступил, постучавшись в этот дом. Не положено приходить к вдове, не выждав и недели после похорон; правда, когда он внимательней присмотрелся к невысокой, приземистой женщине, ему не показалось, что ее так уж одолевает печаль. В ее взгляде и жестах – когда она предложила табурет – Якуб Калас прочел скорее враждебность. Другого бы подобный прием, возможно, задел. Но Калас привык и не к такому. Возможно, под воздействием кинофильмов или из-за того, что милицейская форма воспринимается как символ власти, люди к милиции в большинстве своем относятся по меньшей мере сдержанно. В минуты опасности ищут у милиции защиты и помощи, а в иное время отпускают шуточки, выказывают пренебрежение и даже оскорбляют. Якуб хорошо это знал и уже привык.
– Я был на похоронах, Юлия, – начал Калас, когда женщина отсела подальше, к плите. Видно было: Юлия ждет, что он еще скажет, наверняка озадачена его появлением. – Там я к тебе не подошел, – продолжал он, намеренно заводя речь издалека, – слишком много народу толклось около тебя. Стали бы шушукаться: чего ради тут крутится страж закона, что ему от нее надо? Я и решил, что приду попозже, когда выдастся более подходящая минута.
– И теперь эта минута настала? – с открытой неприязнью спросила женщина.
– Хочу выразить тебе искренние соболезнования и напомнить, что ежели будешь нуждаться в помощи, так учти, друзья еще не перевелись.
– Справлюсь как-нибудь и сама, – все так же неприветливо отрезала хозяйка.
Голос у нее прерывался. Очевидно, ей уже осточертели все эти соболезнующие; понятно, отчего она нервничает. Так объяснял себе ее недовольство Якуб Калас, и это объяснение вполне его устраивало. Однако от участкового не ускользнуло, что больше всего Юлию злит любопытство односельчан, ведь многие подстерегали ее, чтобы поглазеть, как она переносит свежее вдовство. Калас допек ее больше всех. Тоже любопытство заело, да еще застал ее врасплох: ей бы и во сне не привиделось, что именно он, единственный из всех старых знакомых, свернет к ней во двор!
Не в пользу Каласа говорило и то, что он из милиции. Любопытство она бы ему еще простила, как прощала многим другим. Но он был из «мильтонов», и это ее раздражало. После смерти мужа она доходила до бешенства при виде постоянно что-то вынюхивающей, вшивающейся у ее дома милиции, хотя, по правде говоря, сама же ее и вызвала. Милиционеры уверяли Юлию, что все это в порядке вещей и причин для беспокойства нет, но сомнения закрались в ее душу. И бередили все сильнее. Каласу хватило одного взгляда, чтобы понять: за ее нервным состоянием стоят и другие, более глубокие причины. Пока он еще не пытался разгадать какие. Поначалу в истории с Бене Крчем сама Юлия менее всего интересовала Каласа. Давно не интересовала она его и как женщина. Зато он подметил, что события той дождливой ночи глубоко врезались ей в память, осели на самое дно, постепенно захватывая все больше места и лишая ее уверенности в себе. Минутами женщине и впрямь казалось, что она сойдет с ума. Как не выдать глазами ужас? Как держаться естественно, когда при любом неосторожном упоминании о случившейся беде сердце готово выпрыгнуть из груди? Следователи выпытывали, не было ли у ее мужа врагов, ссорился ли он с соседями, тянули из нее жилы, выспрашивая о том, чего сама она не знала. Юлия не могла толком ответить ни на один из их вопросов.
Уже несколько дней, как ее оставили в покое. Она сидела дома. Утром сбегает в магазин, купит самое необходимое – и прямиком домой. Односельчане, как ни разбирало их любопытство, считали ее замкнутость естественной. Кто после такого несчастья вел бы себя иначе! А ведь Юлии было тяжелее, чем любому другому на ее месте, – вокруг нее не крутились дети. Одна она осталась. В доме, повсюду – одна… Выходить на задний двор вообще не хотелось. Юлия даже точно не помнит, как все это было, когда она натолкнулась на распростертое тело мужа, о чем подумала, увидев его лежащим под забором; теперь бы она, пожалуй, и место точно не указала. Весь двор словно горел у нее под ногами и жег пятки, на какой бы клочок земли она ни ступила. Хуже всего, что она не в состоянии разобраться, что ее больше гнетет: жалость или роящиеся в голове упреки. Ведь если бы мы этот проклятый двор покрыли бетоном, ничего бы не случилось, да только Беньямин – и бетонирование… Где уж ему! За такую работу он бы ни за что на свете не взялся, а кого-нибудь нанять – денег жалел. Вот какой он был, при деньгах, а скареда! Но все равно умирать не имел права, нет, не имел! А Калас… Зачем он явился? Чтобы приставать с расспросами? Раздуть в ней огонек сжигающих душу сомнений? И страха? И неуверенности? И укоров совести? Или он забежал просто так, переброситься словцом? Выразить соболезнование? Чего можно ожидать от такого человека, как Якуб Калас? Ведь она ничего о нем не знает, кроме того, что он был участковым. Не слишком большая шишка на этом свете, где каждый метит куда повыше. По службе он прийти не мог, это ясно. Кое-кто из деревенских даже посмеивался над ним: «Поглядите на него, был фигура, милицейский, а стал диабетик на пенсии!» «Отъелся, – с ненавистью подумала Юлия, – еще и болезнь сумел себе выбрать, чтобы жрать что повкуснее! А мой-то вот подох, как паршивый пес! Пил, пиявка ненасытная, пока это зелье его не доконало».
– Мне нечем тебя угостить, – холодно произнесла она. – Пока был жив Беньямин, сам успевал все выпить, а нынче…
– Да я скоро пойду, – успокоил ее Калас. – Я, собственно, зашел, только чтобы сказать: коли тебе потребуется помощь… А уж потом, когда-нибудь попозже, я бы с удовольствием с тобой потолковал.
– О чем нам толковать? – Юлия Крчева опустила голову: даже смотреть на этого человека ей было неприятно.
– Да о том же, что с любым другим. Всегда найдется о чем потолковать.
– Не хочу я разговаривать, – отрезала Юлия. – Ничего не хочу! Порой даже и жить на свете! Заботы так и сыплются на мою голову! Хватит с меня и этих забот, а в разговорах я не нуждаюсь.
– У всех у нас какие-нибудь горести, – пытался утешить ее Якуб. – У одного их больше, у другого меньше.
– Со своими я справлюсь сама, – не приняла его сочувствия Юлия. – Всю жизнь промаялась с пьянчужкой, справлюсь и теперь!
– Если я хорошо тебя понял, мне больше не стоит приходить, – сказал Якуб Калас и испытующе поглядел на нее.
– Так оно будет лучше.
– Гм, боишься пересудов, – как бы про себя заметил Калас. – Я тебя понимаю, Юлия, у соседей злые языки. Скажут: только мужа схоронила, а уже кавалера завела… Этого, Юлия, не бойся. Ухаживать за тобой я не собираюсь.
– Меня не интересует, кто что скажет, – не слишком уверенно возразила она.
– Значит, хоть в чем-то мы с тобой одного мнения. Надеюсь, ты не станешь возражать, если я загляну еще разок. Видишь ли, Юлия, мне необходимо еще зайти. По поводу твоего мужа.
Она удивленно посмотрела на него. А он нарочно ничего больше не сказал. Пускай ее гложет любопытство. Пускай задумается.
– Всего хорошего, Юлия, – попрощался Якуб и направился к двери.
– Постой. Что ты имел в виду, когда сказал «по поводу твоего мужа»? – поспешно спросила она.
Остановившись, Якуб Калас обронил через плечо:
– Мне сложно объяснить, Юлия. Я уже не служу в милиции и потому, сама понимаешь, пришел бы только с твоего согласия. В любой момент ты безо всяких можешь меня прогнать… И все же хотелось бы навестить тебя еще разок. Мне надо выяснить кое-что, касающееся смерти Беньямина.
– Это еще зачем? – нервно спросила Юлия. Ее нервозность была подлинной, непритворной, но Якуб не был уверен, что это добрый знак. В конце концов, что для него лучше – если она о чем-то знает и пытается утаить или если не знает ничего и считает смерть мужа просто несчастной случайностью? – Почему именно ты – и «по поводу смерти» Бене?
Якуб Калас пожал плечами. Этот вопрос задавал себе и он, но ответы приходили в голову самые несуразные. И впрямь, почему именно ему не дают покоя обстоятельства смерти Беньямина?
– Пожалуй, лишь потому, Юлия, – попытался он найти разумный ответ, – что я работал в милиции и теперь…
Просто у меня есть свободное время, а что-то мне подсказывает, что с этой смертью дело нечисто.
– Не болтай чепуху! – накинулась на него Юлия Крчева. – Совсем рехнулся, как ты можешь говорить такое! Тебе место в сумасшедшем доме!
Якуб Калас улыбнулся. Это была горькая улыбка, которой пытаются защититься, когда чувствуют несправедливость обвинений.
– Может, ты и права, Юлия, – возразил он спокойно, стараясь не выдать горечи, однако чутье подсказывало ему, что он «взял след» и надо по нему идти. – Все очень сложно. Я тоже порой думаю, а вдруг это лишь мое воображение, вдруг дело обстоит совсем не так, как я предполагаю. У меня ведь есть кое-какой опыт, и он мне велит прежде семь раз отмерить, а потом уж резать.
– Дело твое, только я не желаю в это встревать.
– Согласен, Юлия, тебе нужен покой. Сейчас тебя нельзя тревожить. Хотя бы пока ты не свыкнешься с горем. Но мне и вправду нужна твоя помощь. Понимаешь, Юлия, мне без тебя не обойтись. В интересах дела.
– В интересах дела! – Калас заметил, что эти слова ей особенно не по нраву, беспокоят ее и злят. – Лучше уходи отсюда, Якуб. Уходи! Мне пора кормить кур.
– Как знаешь, Юлия, – сказал он, решив на этом кончить. Но напоследок, словно по наитию, добавил: – А то давай расскажу, как представляю себе смерть твоего мужа…
– Смерть моего мужа? Еще чего! Иди уж, иди, глаза б мои никого не видели!
Юлия Крчева старалась говорить решительно, твердо, однако по ее голосу чувствовалось, что она вот-вот расплачется. И она в самом деле расплакалась.
– Успокойся, Юлия, – сказал он уже на пороге, послушавшись своего внутреннего голоса, – тем, что закроешь глаза на правду, ты ничего не изменишь. Поверь мне, я за свою жизнь всякого навидался, меня ничем не удивишь. Многое теперь для меня потеряло смысл. Но правда… она по-прежнему важна. И я хочу выяснить правду о смерти твоего мужа.
– В милиции твои дружки покажут тебе протоколы, – сказала Юлия Крчева уже немного спокойнее. Еще минута – и, пожалуй, она снова предложит незваному гостю табурет. Но он знал, что больше не стоит присаживаться. Упомянув о смерти ее мужа, он исключил возможность доверительных отношений. Ведь он нагнал на Юлию страх, тревогу, посеял в ее душе опасения. Только еще одно он ей скажет, поделится своей догадкой, пускай задумается, это ее начисто выбьет из колеи, заставит выложить все, если, конечно, она что-нибудь знает. Но ответ он выслушает уже в следующий раз. Сегодня же ограничится несколькими словами:
– Я был в милиции и видел протоколы, точнее – протокол осмотра трупа. Не думай, мои бывшие сослуживцы не так уж сговорчивы. Наверняка зубоскалили по моему адресу. Смеялись, мол, я сую нос в завершенные дела, но я-то считаю, что дело Бене вовсе не завершено. Я не криминалист и никогда им не был, я обыкновенный участковый, к следствию имел отношение лишь от случая к случаю… В жизни я немногого добился, ты тоже можешь так думать, но сейчас я почти уверен: твой муж…
– Что мой муж?! – Женщина посмотрела на него с ненавистью, и он понял, что, по всей вероятности, перегнул палку. – Почему ты не оставишь меня в покое? Зачем тревожишь сон мертвого? Радуйся, что вышел на пенсию, и не отравляй людям жизнь!
– Я-то что, Юлия… – Якуб наконец переступил порог. – Сейчас уйду, чтобы ты не подумала, будто я, не дай бог, навязываюсь. Хочу только, чтобы ты знала мое мнение… и наверняка не только мое,… Бене стал жертвой насилия.
Калас не спеша вышел, притворив за собой дверь. Эффектно, будто один из тех прославленных сыщиков, каких он видел в кино или о которых читал в книжках. Жертва насилия! Не слишком ли смело сказано? Ведь пока у него нет никаких доказательств, и кто знает, будут ли они потом? В голове полно вопросов; занятый своими мыслями участковый даже не почувствовал пристального взгляда стоявшей у окна Юлии, который провожал его, пока он не скрылся за углом.
4. Она бесследно исчезла, точно сквозь землю провалилась
Якуб Калас размешал в ведре цементный раствор, подготовил кирпичи, приставил к чердачной двери стремянку. Собирался использовать этот пригожий прохладный денек с редкими облачками в небе для ремонта трубы, выходящей на крышу над горницей. Вынес на двор строительный материал и принялся за дело. Все шло как По маслу, он даже начинал гордиться, что у него так здорово получается. Кабы ему захотелось подхалтурить Подручным каменщика, он спокойно мог бы зашибать Крон по двадцать-тридцать в час. «На что-нибудь я еще сгожусь», – утешал он себя, хотя от усталости ломило все тело. Справившись с работой, Калас умылся и решил сходить в корчму на кружечку пива. Его тянуло к людям. На инвалидной пенсии он еще меньше года, стал постепенно привыкать к одиночеству, к жизни без спешки, к тому, что во всем должен полагаться только на себя, но с тех пор, как он узнал о несчастье, случившемся с Бене Крчем, в его душе поселилось беспокойство. Всегда он немного завидовал самоуверенным, внешне невозмутимым и беспечным криминалистам, умевшим говорить о самом страшном преступлении как о прошлогоднем снеге. А его выводила из себя даже самая скромная потасовка в корчме. Не зря за ним утвердилась репутация жесткого человека. Городские подонки предпочитали залезть в свои норы и не высовываться, пока не дознавались, что он дома и собирается отоспаться – наверстать упущенное за долгие часы ночного дежурства. Пожалуй, именно из-за своей дотошности он и не дотянул до более высокого чина, хотя возможностей было предостаточно. «Сверчок ты мой запечный», – говаривала жена, пока они жили вместе. Калас любил жену, можно даже сказать – боготворил, она была для него единственным светом в окошке, ему нравилось, что о его недостатках она говорит с юмором. Отчего не согласиться, если он и правда честный работяга, сверчок запечный. Но, с другой стороны, многие вещи он подмечал прежде других. Вот и теперь: хоть Беньямин Крч был известный алкаш, а все-таки не мог Калас избавиться от подозрений, что умер он не своей смертью.
В корчму Калас так и не зашел. Предпочел как следует поужинать, потом сделал себе вечернюю инъекцию инсулина, ободрал кролика, залил тушку маринадом, шкурку начерно очистил от остатков сала и натянул на проволочную распорку, подмел двор, подбросил кроликам сена, нарвал для них и молодого клевера.
Вернувшись в горницу, Калас закутался в одеяло. включил телевизор. Затапливать не хотелось. Он убедил себя, что выдержит часок-другой у экрана и без веселого потрескиванья в печке. Только эта печь и напоминала о родителях. Все вещи он вынес в сарай и сжигал одну за другой. Лишь доски от шкафов и кровати использовал при постройке крольчатника. Печка помнила еще времена его младенчества. Она хорошо сохранилась: старики топили ее одними дровами. Даже заново белить не пришлось. Достаточно было с вечера хорошенько протопить – и печь надежно удерживала тепло до утра.
Когда позднее Якуб Калас вспоминал этот вечер, он не мог с уверенностью сказать – то ли передача оказалась неинтересной, то ли мысли о Беньямине Крче отвлекли его от серебристого четырехугольника. Во всяком случае, он выключил телевизор, лег и стал раздумывать. Мысленно сортировал и раскладывал по полочкам сведения, которые после смерти Крча в виде сплетен и всяческих погадок распространились по селу. Кое-что он успел дочерпнуть и в милиции. Лейтенант Врана, начальник следственного отдела, не пришел в восторг, узнав, что бывший участковый лезет в его огород. Но в конце концов сжалился над Каласом, показал ему протокол осмотра трупа, однако о том, что эта трагедия могла иметь и насильственный пролог, не обмолвился ни словом, не упомянул даже, продолжается ли следствие. Он держался так, точно хотел сказать: решайте сами, дядюшка Калас, как расценивать этот случай, я ввел вас в курс событий, картина вам ясна. Потом Якуб Калас упрекал себя: надо было сделать выписки, не пришлось бы теперь полагаться на одну память. Он не сомневался, что причина смерти Бене – вовсе не какое-нибудь случайное стечение обстоятельств и не только изрядное количество спиртного, но доказательств не имел, и это его злило. Как раз это его и злило.
Якуб сбросил перину, встал и сварил кофе. Бросил в чашку сахарина. Сладкая мерзость! Закурил сигарету и нетерпеливо, точно речь шла о чем-то неотложном, вновь попытался восстановить, как все было.
Если уж на то пошло, знает он немало, вполне достаточно, чтобы утверждать: в тот вечер произошли вещи необъяснимые, независимо от того, есть тут связь со смертью Крча или нет. О них-то он и думал, их-то и пытался понять. Легко рисовалась такая картина: в Братиславе на вокзал перед самым отходом поезда врывается запыхавшаяся парочка, слышен свисток к отправлению, со смехом и визгом молодые люди влетают в вагон и ищут свободное купе. Мысли об этой молодой и наверняка легкомысленной парочке даже подняли ему настроение. Неважно, что Якуб не знал ни ЕЕ, ни ЕГО. В милиции он выяснил хотя бы то, что молодой человек показал при допросе: они собирались провести ночь в полное свое Удовольствие. Когда на улице дождь, нет лучше места, чем постель. А парень явно был по этой части, что называется, не промах. Но совпадало ли это и с ЕЕ планами? Кто знает! Она бесследно исчезла, точно сквозь землю провалилась. Известно было лишь, что вместе с парнем она доехала до села, пообещала, что приведет его к себе домой и уложит в постель, согретую ее молодым стройным телом. Прежде чем девушка остановилась перед домом Беньямина Крча (в самом деле, почему именно перед его домом?), они допили бутылку албанского коньяка. Потом красавица погладила кавалера по щеке, по мокрым волосам и сказала (если, конечно, тот не сочиняет):
– Обожди, воробышек, сперва я выясню обстановку.
Парень кивнул, и девушка вбежала во двор. Вбежала – и не вернулась. Сильный дождь, пронизывающий, холодный; молодой человек до костей промок, да и терпение его было на исходе. Поняв, что ждет слишком долго, он решил войти – пускай родители его симпатичной знакомой думают о нем, что хотят. В конце концов, он приехал не к ним. А если что – скажет, чтобы катились колбаской. В чем они могут его упрекнуть? Какую дочь воспитали, такого кавалера она и подцепила. Набравшись смелости и придя к выводу, что имеет право на решительные действия (ведь тут уже пахнет подвохом!), он ринулся в дом. Но на кухне обнаружил только пьяного Беньямина Крча и его пораженную вторжением незнакомца жену.
– Ну, уважаемые, где Алиса? – спросил молодой человек.
– Алиса? Какая Алиса? – удивился Беньямин Крч. уставившись на него бессмысленным пьяным взглядом, почесал пятерней в затылке и повернулся к жене. – У нас есть какая-нибудь Алиса? Почему ты не сказала, мамочка, что у нас гости?
У стоявшего на пороге парня явно начали пошаливать нервы.
– Послушайте, папаша, оставьте ваши идиотские шуточки, – набросился он на пьяного.
Его слова, грубые, вызывающие, нахальные, разозлили Беньямина Крча. Голова у него была тяжелая, веки сонно слипались, но долг хозяина дома требовал принять меры. Он набычился, сердито засопел, обеими руками оперся о стол:
– О каких шуточках ты говоришь, сопляк?
– Не заводитесь, папаша, – зло повысил голос незваный гость. – Я пришел к Алисе. Она позвала меня! А вы закройте лучше пасть, не то я распишу вам витраж по первое число!
– Витраж! Ха, витраж! – Беньямин Крч весело отмахнулся, точно хотел сказать: не на такого напал, детка. меня иностранными словечками не проймешь! – Значит, витраж мой распишешь! Ну так слушай, что скажу тебе я: убирайся-ка отсюда, пока я не встал. Проваливай, не то сделаю из тебя отбивную – родная мать не узнает! Или садись и прикуси язык. Видишь, я здесь с женой один Жена, подай-ка этому трепачу стакан! А вообще ничего не имел бы против, кабы тут оказалась еще и твоя Алиса' Мамочка, ты не знаешь, куда подевалась его Алиса? Не знаешь? Ну вот, паренек, сам видишь: она не знает!
– Не изгиляйтесь, папаша! На меня ваше кино не действует. Алиса вошла в этот двор.
В ту минуту казалось, что молодой человек мог бы договориться с Крчем и по-хорошему, но Беньямин не принимал его всерьез – только насмешничал да вышучивал.
– Так говоришь – вошла? Очень может быть, в мой двор имеет право войти кто угодно, собаки я не держу. Однако двор – это еще, парень, не дом, а в дом никто не входил. Неужто я бы не заметил? Мамочка, я что – вздремнул? Нет, не дремал! Где тут подремлешь, когда ты мылила мне холку! Держала обвинительную речь, а я готовился к покаянию. Ты, малый, этого еще не знаешь. Бабы больше всего зверствуют, когда вернешься домой под градусом. А моя супружница в такую пору сущее исчадие ада. Не хочет меня понять! Не разбирается в жизни! Сидит дома, как клуша, и ждет, когда я вернусь, чтобы намылить мне холку. Да еще, малый, без шампуня! Ведь она меня ненавидит. Ей-ей, ненавидит! Вот ты… ненавидел кого-нибудь? Черта с два ты ненавидел, сопляк! Ты еще ноль без палочки… Молчи, вижу, что ты птенец желторотый. Присаживайся к столу, хоть узнаешь, что такое мужская компания. Выпьем! Эй, жена, найди-ка еще стакан! В этом доме стакана днем с огнем не сыщешь. Хозяюшка припрятала. Давай, давай, жена, ищи! Пусть наш дружок упьется в доску заодно со мной! С него же вода течет, точно он в штаны напустил. Да плюнь ты на все, дружок, бывает и хуже, куда хуже… Видал я и не таких субчиков. Фрайера хоть куда, а подсаживались и пили.
– Чихал я на ваше питье! – отвечал, скрипнув зубами, молодой человек. Его трясло от холода и злости. – Алиса мне сказала, чтобы я обождал, мол, позовет меня, когда узнает, как там дома…
– Ну и жди свою Алису, – расхохотался Беньямин Крч.
– Вы что, не понимаете: я хочу говорить с Алисой! Не собираюсь вам угрожать, но никто еще не околпачивал меня, как эта ваша Алиса! Если надеетесь, что вам удастся ее спрятать, то глубоко ошибаетесь! Со мной не шутите, не то пожалеете! Понятно? Терпеть не могу потаскух!
– Ладно, сопляк. Кончай разоряться, – вмешалась Юлия, поняв, что разговор заходит слишком далеко.
Она встала из-за стола и шагнула к двери. Решительно ее распахнув, рявкнула:
– А ну, катись отсюда!
Ее поведение застало парня врасплох. Он бы, может, и послушался и выбежал в дождливый вечерний сумрак, да злость оказалась сильнее, злость и невыносимое ощущение, что тебя надули, выставили на посмешище, как идиота.
– Спокойно, мамаша! Я пришел к вам как к порядочным людям. Но вам, видно, невдомек, что такое приличия. Сами такие же, как ваша доченька! Заманить человека, а потом – удрать! Вы ее спрятали – что ж, я ее найду, не думайте, все равно найду! С дороги! – Парень бросился к двери в горницу, нащупал выключатель. – Все равно, перепелочка-журавушка, я тебя отыщу, – сипел он, распахивая дверцы шкафов, расшвыривая вещи. Опрокинул стол, отпихнул ногой кресло, чуть не разбил экран новехонького цветного телевизора, плюнул на раскаленную плиту, словом, разбушевался не на шутку…