Текст книги "Избранное общество"

Автор книги: Петер Андрушка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Вы пошляк, – сказала Алиса, хотя слова Каласа не слишком ее задели.

– Сам факт еще ничего не значит. Важно, как мы его оцениваем. Если исходить из этого, то я говорю правду, не так ли? Вы бы меня купили, и мне пришлось бы держать язык за зубами.

– Мы с вами вряд ли поймем друг друга, пан Калас. Учтите, мне, наконец, совершенно безразлично, будете ли вы держать язык за зубами. Выходите на площадь и кричите обо мне, что хотите!

– Чтобы люди сочли меня психом. И этот выход неплох.

– Шли бы вы отсюда подобру-поздорову! Сочиняете самые невероятные версии. Самые дикие, какие мне доводилось слышать!

– Вы правы, мы и так уже сказали друг другу все необходимое. А то, о чем умолчали вы, скажет Игор Лакатош.

– Убийства вы мне не пришьете.

– Я ничего вам не собираюсь пришивать, уважаемая. Я только пытаюсь распутать этот клубок, потому что люблю правду и справедливость. Возможно, Бене Крч был плохой человек, но это еще никому не дает права посягать на его жизнь. Вы красивая женщина, и мне искренне жаль, что мы с вами встретились при таких обстоятельствах. Я не хотел идти к вам, поверьте. Меня вынудили обстоятельства. Могу вам откровенно сказать: хоть мы и не расстаемся друзьями, вы заслуживаете восхищения. После всего, что случилось и что вы наверняка знаете, спокойно отправиться в путешествие! Для этого нужно иметь крепкие нервы!

– О моих нервах не беспокойтесь, пан Калас. А ваши слова меня не трогают. Меня вы ни в чем не уличите. Я ничего не знаю и ничего не видела. И в ту ночь – тоже!

– Я вас уличу, милая барышня, – спокойно заверил ее старшина и вновь ощутил себя профессионалом. – И вы сами знаете, что уличу. Даже если бы вы и легли со мной в постель, если бы попытались чем угодно меня купить, все равно я бы вас уличил. В ваших же интересах. Потому что мне вас жаль. И еще потому, что вы так безрассудно расшвыриваетесь своей красотой. И не цените жизнь.

– Вы отвратительный моралист, товарищ Калас! – воскликнула Алиса Селецкая. – Каждый, кто хоть немного вас знает, подтвердит это. Вечный эмбрион! Гробокопатель! Вам бы только другому яму рыть! Во все суете нос! Для вас нет ничего святого! Вы не выносите людей, которым в жизни повезло больше, чем вам. Не думайте, будто я ничего не знаю. Знаю и то, почему вас так охотно отпустили со службы! Вовсе не из-за диабета! С ним бы вас использовали в канцелярии. Просто хотели от вас избавиться.

– Значит, у вас есть информатор и в милиции, – горько усмехнулся Калас. Последние слова Селецкой в самом деле были для него неожиданностью.

– Милиционеры тоже люди, порой и у них развязываются языки.

– Все это вы сейчас напридумали. Ладно. Ухожу, хотя… Уверен, обворуй я табачную лавку, вы бы отнеслись ко мне с большей симпатией. Но, увы, я служу правосудию.

– Идите, идите, пан Калас, вместе со своим правосудием! Или я позову на помощь! Скомпрометирую вас! Пожертвую платьем, но ославлю на весь город! А потом каждый скажет, что вы изображаете детектива из мести!

– Прошу вас, не стесняйтесь. Я подожду. Рискну своим добрым именем. В полном великолепии я еще ваших прелестей не видел. Игра стоит свеч!

Якуб Калас удобно развалился в кресле. Он весь напрягся, опасаясь, что заходит слишком далеко, но отступить уже не мог – не столько из принципа, сколько из любопытства: его занимало, на что способна эта женщина.

– Так смотрите же! – истерически выкрикнула Алиса и рванула платье на груди. – Хорошенько смотрите!

Но тут же, потрясенная собственным поступком, упала в кресло, поджала под себя ноги и взяла недопитый Кал асом кофе.

– Да, глаз не оторвешь, – спокойно сказал Якуб Калас, и его одолело мучительное и мелочное стремление наказать Алису хотя бы словом: – Вы даже красивее, чем я думал. Когда все кончится и будет представляться вам в другом свете, загляните ко мне, я еще кое на что сгожусь. Ведь и вы уже не первой молодости.

– Лучше в монастырь, чем с вами в постель, – решительно заявила она. – К сожалению, вы мне и правда противны.

– Это мне впору думать о монастыре, моя милая! Я более одинок, чем вы. Мне торговать нечем, а ваш бюст еще привлекателен, и на него найдутся охотники. Жаль, что нам с вами пришлось дойти до такого.

Он неторопливо пошел к двери. Взялся за ручку, но еще с минуту помедлил, как это делают опытные детективы в хороших романах. Наконец дождался:

– Гнусный тип!

– Что поделаешь, старая школа, – усмехнулся старшина.

«Во что я впутался, – думал он дорогой, – во что влез!» Перед глазами стояла обнаженная грудь Алисы Селецкой, прекрасная грудь без тесного бюстгальтера, крепкая и смуглая, вызывающе пышная и такая заманчивая.

В ближайшем буфете он взял большую рюмку рому. Влил в себя и закашлялся. Выпив еще рюмку, вышел. Голова кружилась, он чувствовал, как теряет силы. Вспомнил доктора Карницкого. Интересно, какой вид был бы у старика, поделись он с ним своими свежими впечатлениями. Похвалил бы тот его за следовательские успехи? Да, трудно доктору Карницкому. Ох как трудно! Труднее, чем многим другим. Притворяться сумасшедшим, будучи абсолютно нормальным! Страдать, прикрываясь смехом! Умение, которым мало кто может похвастать. Якуб Калас вдруг понял, что старому адвокату сейчас тяжелее всех. В этой истории с Крчем уж точно. Остальные отвечают только за свои грехи, а ему приходится прикрывать грехи сына.

20. Они встретятся. ПGройдет ночь, и будет новая встреча

Якуб Калас отказался от первоначального намерения. Незачем идти теперь к Игору Лакатошу. Все равно Алиса ему позвонила. Едва я закрыл за собой дверь, как она кинулась к телефону. Непременное правило конспирации.

Старшина остался дома, решил отдохнуть. Попробовал читать, но сосредоточиться не удавалось. Надуманные литературные истории его не привлекали. Только в «Крейцеровой сонате» он чувствовал подлинную жизнь. Этот человек, должно быть, действительно страдал. «Говорят ему ученики его: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться». А я женился. Женился, и так все кончилось… Но и в одиночестве нет ничего хорошего. Не хочется жить в одиночку, ведь и одиноких женщин немало, и все же: повторять уже однажды испытанное? «В глубине души я с первых же недель почувствовал, что… женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое…» Говорят, Толстой был мудрый человек. Ученый, философ. Мой опыт подтверждает его правоту, и все-таки что-то меня снова искушает. Неужели человек в самом деле неисправим? Сует пальцы в огонь, пока не сгорит целиком. Вот и Бене Крч сгорел. Не из-за любви или одиночества. О нем позаботились другие.

От весеннего воздуха и упадка сил у Каласа кружилась голова. Для стареющего мужчины нет ничего хуже, чем недостаток витаминов и диабет. И переизбыток забот. Неважно, приходят ли они незваными или ты их вызываешь сам. «Беньямин Крч для меня – худшее из зол», – решил Якуб Калас, но из дому уже никуда не вышел, не попытался чем-то отвлечь себя от этого зла. Ведь он в нем нуждался, почему-то оно было ему необходимо. Зло. Беньямин Крч, недостаток витаминов и диабет. И вся эта толпа жалких статистов, которые теснятся, пробиваясь наверх, делают все возможное, чтобы избежать повседневной скуки, чтобы устроить свою жизнь, как им нравится. Стараются, мельтешат, напрягают силенки, ничего не видят, не слышат, не желают очнуться, даже когда на их совести преступление… Якуб Калас предвкушал минуту, когда переступит порог дома Лакатошей. Откладывал, оттягивал эту минуту и все же напряженно ее ожидал. Визит к Алисе Селецкой был всего лишь прологом главного сражения. К молодой женщине Калас наведался, поскольку ему нужно было кое-что проверить, подтвердить, но прежде всего – из любопытства. Воспользовался поводом для разговора с ней. Получилось не бог весть как удачно. Не беда, зато по душам побеседовали.

Они квиты. Один-один. Правда, Якуб немного жалел Алису и никак не мог понять, почему такая женщина, как она, не сумела найти себе место в жизни, почему ей пришлось связаться с негодяями, действовать с ними заодно. Кто хоть раз оседлает тигра… Жестокая древняя мудрость. С другой стороны, его радовало, что он с самого начала учитывал ее роль в этой истории – и Алиса действительно оказалась последней нитью, которая привела его к решению загадки, связанной со смертью Крча.

Хорошо, что я к ней сходил. Это был честный жест. Стоило предупредить Алису о своих намерениях – она этого заслуживает. Калас не боялся, что Алиса Селецкая что-нибудь предпримет против него, а ведь могла бы. У нее-то наверняка немало связей!

Если кого Якуб и опасался, так это старого Матея Лакатоша. Боялся его, хотя пока тот выступал в роли второстепенного статиста. Хмурый старик никогда не стеснялся в выражениях, не скупился при случае на проклятья и ругательства, а у Якуба Каласа не было ни малейшего желания выслушивать его брань. Их взаимоотношения давно обострились, но старшина догадывался, что старый крестьянин особенно злится на него за весну шестьдесят восьмого года. Он без труда мог восстановить в памяти картину той поры: служебный кабинет в отделении милиции, старик стоит, широко расставив ноги в новехоньких черных сапогах. На нем все праздничное, в соответствии с этим Калас и повел с ним разговор, продолжавшийся недолго. Разошлись они, так ни к чему и не придя. У Каласа в голове застряли слова Матея Лакатоша, он явственно их слышал, они его преследовали, потому что старик умел говорить внушительно, не просил, а скорее повелевал:

– Я пришел к тебе, Якуб Калас, видишь, я тут, и обращаюсь к тебе, потому что ты лицо должностное, ты мне поможешь. Всякие там канцелярские крысы мне не помогут, у них достаточно собственных забот, а ты человек на своем месте, Калас. я тебя не люблю, что верно, то верно, и говорю тебе это прямо в глаза, но не могу не признать: ты настоящий мужчина, потому я и пришел к тебе за помощью. Дело-то пустячное, старшина, всего одна бумажка, и ты мне ее напишешь, ты знаешь, как пишутся такие бумажки, это будет прошение, всего несколько фраз, Калас, ты мне их составишь, сочинишь, накарябаешь, потому что мы земляки, односельчане и должны держаться сообща. Нынче все так делают, такова Уж мода, приятель, люди из одних мест держатся друг за дружку, родные места нынче важнее всего, это вещь первостатейная, определяющая всю жизнь, – те места, где мать произвела тебя на свет. Даже самый скромный, самый незначительный начальник окружает себя людьми из родных мест, из своего края, так он чувствует себя уверенней. И у нас не должно быть иначе. Якуб Калас, ты совершишь доброе дело, ежели напишешь бумажку, мне поможешь, а себе приобретешь союзника, обо всем старом будет забыто, а кроме того, весь свет увидит, что милиция способна не только преследовать людей. Ты прямо создан для того, чтобы мне помочь, чтобы довести дело до полного моего удовлетворения.

Якуб Калас слушал, широко раскрыв глаза и рот, навострив уши.

– Выражайтесь яснее, дядюшка, я вас слушаю, слушаю одним ухом, слушаю обоими, а понять не могу.

– Ничего, Якуб Калас, – старый Лакатош махнул рукой, – сейчас поймешь. Бери бумагу и перо или садись за машинку, поступай как хочешь, а прошение мне напиши, ты в таких вещах разбираешься. Небось рапортов написал целую гору! У меня отобрали молотилку, знаешь ведь, Якубко, и ты был при том, голубок, для порядка. Видел, как старый трактор потащил молотилку с моего двора, в кооператив ее поволокли, сердечную, даже «спасибо» забыли сказать, зачем благодарить без пяти минут кулака. Только и сказали: «Лакатош, вы подписали заявление о приеме в кооператив, так отдавайте, отдавай, Лакатош, ты теперь член кооператива, теперь кооперативу принадлежишь и ты, и твои машины, твоя молотилка, сеялка, косилка, конный привод…» Я и словечка не мог промолвить, Якуб Калас, ты видел, помнишь, как все это было в те времена, а молотилка хорошая, старая, но хорошая, ее даже на машинно-тракторную станцию хотели взять, да попала в кооператив, из сарая под открытое небо. Старая добрая молотилка, отец купил ее в двенадцатом году, еще при монархии, ровно за тысячу, а это были немалые деньги! У меня ее взяли – ни кроны не заплатили, «спасибо» не сказали, за что тебе «спасибо» говорить, Матей Лакатош, даешь в общий фонд! Благодарю покорно за такой общий фонд, от которого одни убытки!

Старый Лакатош разглагольствовал долго, все больше распаляясь, и Каласу наконец-то стало ясно, чего он добивается, к чему стремится. Не волнуют его ни кооператив, ни молотилка, он вспомнил про деньги, решил, что настало удобное время, попытаю, мол, счастья: может, получу возмещение убытков, взяли молотилку – пускай платят!

– Дело тут сложное, папаша, – сказал тогда Якуб Калас, – подумайте, как бы это выглядело, если бы этак явились все и сказали: взяли – платите!

– Когда брали, брали у всех! – стоял на своем Матей Лакатош. – Никого не спрашивали, хочет он давать или нет.

– Вы были членом кооператива, – заметил Калас, – а раз вступили в кооператив, то взяли на себя обязательства, нужно было обобществить и машины.

– Чтобы ты знал, – Матей Лакатош распрямился, – я в кооператив не вступал, никто не докажет, что я вступил добровольно, меня вынудили!

– Кто же вас вынудил? – спросил Якуб Калас.

– Обстоятельства! – воскликнул старик. – Налоги, поставки, страх! И борьба за существование!

– Другие вступали добровольно, – возразил старшина.

– Бедняки шли! – отрезал Лакатош. – Чтобы землю получить. Я в кооперативе не нуждался! И в социальном равноправии тоже. Я свое сам заработал.

– Но теперь-то вы видите, что дела в кооперативе идут неплохо, хорошо живется деревне.

– Теперь-то да! – проворчал Матей Лакатош. – Только меня не интересует, как оно теперь. Меня интересует, что тогда меня разорили! Я хочу получить возмещение, Якуб Калас, только и всего! И ты напишешь мне бумагу, ходатайство, как положено, напишешь, вежливенько, чтобы никого не обидеть: молотилка, конный привод, косилка, телега – цену подсчитаешь сам!

– А почему я? – удивился Якуб Калас. – У вас есть и сын, и внук.

– Потому что ты, Калас, государственная персона. Твое слово подействует.

– Пожалуй, дядюшка, ничего у вас не выйдет, – объявил ему Калас, – в этом деле я вам не помощник.

– Значит, боишься, Якуб Калас, ты тоже боишься, до сих пор. Тебе бы показать свою смелость. Но ты напустил в штаны, а еще говорят: милиция! Не поспеваешь шагать в ногу со временем.

– Я ничего не боюсь, дядюшка, но не хочу лезть в дела, которые кажутся мне несправедливыми.

– По-твоему, устранить кривду несправедливо?

– Какую кривду? Отчего вы ходите вокруг да около, не скажете прямо?

– Кривду, жертвой которой стал я. Я как человек! Матей Лакатош!

– Нет, папаша Лакатош, – закончил разговор Якуб Калас, – никакой бумаги я вам не напишу.

– Не напишешь? Ладно! Я этого тебе не забуду, Якуб Калас! И очень скоро все тебе припомню! Вот какие пошли времена, Якуб Калас!

– На время, папаша, не слишком-то полагайтесь.

– На время я не полагаюсь. Я полагаюсь на себя. А с тобой, Калас, мы еще встретимся!

Они встретятся. Пройдет ночь, и будет новая встреча. Неприятная, но важная. Якуб Калас почти обрадовался, что последнюю точку в истории с Беньямином Крчем он поставит именно в доме Матея Лакатоша.

21. Сюда допускается только избранное общество

Дом Матея Лакатоша был самым красивым на всей улице. Снаружи никакой роскоши, скорее, гордая скромность заявляла о себе белой облицовкой и огромными окнами, которые архитектор поместил в глубине воздушных лоджий. Кто бы сказал, что под этой современной, со вкусом спланированной громадиной скукожился прежний обыкновенный деревенский дом с двумя просторными комнатами, темной кухней и длинной галереей? Только старожилы, а тех становилось все меньше и меньше, нет-нет, да и вздыхали: эх-ма, времена меняются и дома вместе с ними! Мало кто мог взять в толк, как это упрямый старый крестьянин дал согласие, чтобы сын перестроил дедовское жилье. Может, из-за смерти старой Лакатошихи старик подчинился, сломался, а может, у него у самого работал внутри этакий мощный насос, который безостановочно гонит наверх со дна души желания, скрываемые, но неистребимые: быть первым в деревне, первым любой ценой, быть впереди и выше всех, принадлежать к избранным! И верно, история дома не закончилась его перестройкой. Следующая сенсация заключалась в том, что сын Лакатоша Филипп, даже не обжив новые владения, переехал в город, в каменный многоквартирный дом. Большие люди могут себе позволить такие маленькие причуды. Только позже, когда он развелся с женой, многие догадались, в чем тут закавыка, и должны были признать, что Филипп Лакатош человек прозорливый и мудрый. Дело было простое и ясное: поскольку дом формально оставался во владении Матея Лакатоша, бывшая супруга Филиппа претендовать на него не могла. Как видите, закон, охраняющий интересы брошенных жен, бессилен против деревенской смекалки!

Плачь сколько хочешь – не поможет, дорогая отставная супружница! Можешь жаловаться хоть самому господу богу!..

Единственный, кто поселился в доме основательно и надолго, был сын Филиппа Игор. Они с дедом хорошо друг друга понимали, с дедом он ладил даже лучше, чем с отцом, ведь в сравнении со стариком Филипп был сухарь. Самым привлекательным местом стал для паренька подвал, просторное помещение близ котельной, куда сам старый Лакатош не ходил и где Игор поначалу устроил тайник, бункер, а потом и совсем бог знает что! Впрочем, кому это известно… Известно-то каждому, во всяком случае, многим, только говорить об этом как-то не принято, поскольку добрая старая мораль повелевает кое на что закрывать глаза. Старшина на пенсии именно потому и восстановил людей против себя, что видел и то, что видеть не полагалось. А если и не видел – так чуял, уж это точно!

Инстинкт подсказывал Якубу Каласу, что он должен осмотреть как раз подвальные помещения дома Лакатошей. Наверняка там подтвердилось бы не одно его подозрение. Его не интересовали ни деревенские сплетни о домашнем сейфе Лакатошей – несгораемом чудище, якобы вмурованном в фундамент: ход к нему, как гласила молва, ведет из подвала, и Лакатоши складывают туда деньги и прочие ценности (золото, золото, золото…), которых у них больше, чем во всем селе. Калас понимал, что за этими разговорами, за этой по-своему волнующей легендой кроется самая обыкновенная зависть, и не обращал на них внимания. Его интересовало лишь то, что было связано со смертью Беньямина Крча.

– Ну, Якуб Калас, тебе хоть кол на голове теши, – встретил старшину старый Матей Лакатош. – Будет лучше, если ты сразу уйдешь. Я не желаю, понятно тебе – не желаю, чтобы ты рыскал по моему дому. Нет у тебя такого права! А не то – покажи бумагу.

– Папаша, вы лучше меня знаете, что я к вам явился не затем, чтобы устраивать обыск, – усмехнулся Якуб Калас. – Зашел поговорить, словцом перекинуться. Хотел бы повидаться с Игором.

– Игор на работе, там его и ищи, нет его дома! – рявкнул старик. – В эту пору он всегда на работе!

– На работе его трудно отыскать, – лавировал Якуб Калас, оттягивая время. – Я его ищу, а он отправился в отпуск. Прихожу домой, а вы советуете искать на работе…

– Дома его об эту пору не бывает, мог бы сообразить.

– Ну что же, обожду.

– Якуб Калас! – Старый Лакатош стоял в дверях в позе проповедника. – Сейчас только полдень! Игор вернется вечером, может, даже затемно. Я не желаю видеть тебя в своем доме! Три раза я приходил к тебе, просил, тебе не угодно было помочь старику! А теперь мне неугодно тратить время на пустые разговоры. Наши дорожки давно разошлись, товарищ! Заруби себе это на носу! – Старый Матей Лакатош презрительно осклабился.

– Значит, и поговорить меня не пригласите?

– Не приглашу, Якуб Калас! Этот дом не для твоих поганых глаз!

– Однако, папаша, я бы хотел, чтобы вы знали… – Старшина решился на небольшую атаку. – Словом, вы должны знать, что с Крчем я уже все выяснил. Абсолютно все.

– Это твоя забота!

– Не столько моя, сколько ваша! Даже больше ваша, чем моя! Я, что надо, уже сделал.

– Покажи документ, что ты из милиции, Якуб Калас, и я буду с тобой разговаривать. А коли документа у тебя нет – убирайся!

Как ни странно, но Каласу поведение старика нравилось. Этого человека не изменит ни преступление, ни сама смерть. Каким он был, таким и останется. Видно, зло больше, чем благородство, закаляет характер.

– Пожалуй, вам будет интересно услышать… – хотел продолжать старшина, но старик перебил:

– Ничего мне не интересно слышать из твоего вонючего хайла! Твои разговорчики для меня – тьфу!

– Пока что – это так, папаша. Но плевком вы от них не отделаетесь, это я вам гарантирую. Между прочим, вы так же невежливы и с другими гостями?

– У меня не бывает гостей!

– Зато у Игора бывают. И часто! Много и самые разные. Чего люди не наговорят, папаша!

– Люди? Что такое люди? Жалкие твари, которым не дает покоя зависть.

– И любопытство. А я слыхал, у вас всегда найдется на что посмотреть.

– Делами Игора я не интересуюсь.

– Когда он для вас крал в костеле денежки, тогда интересовались.

– Не понимаю, о чем ты говоришь, Якуб Калас!

– Всего лишь о том, папаша, что кое-кого не исправят ни сто лет жизни в пустыне, ни десяток лет в тюрьме, ни сама виселица!

– Я всегда знал, Калас, что ты ненормальный!

– Ладно, папаша, можете так думать и дальше. А Игору передайте, что я приду. Его-то наверняка заинтересует, что я ему скажу.

– Ничего я ему не передам!

– И не надо, – послышалось от калитки.

Во двор вошел Игор Лакатош. Шагал спокойно, с достоинством. Якуб Калас увидел его промасленную одежду, чуть нахмуренное лицо. Человек, озабоченный повседневными делами, мелькнуло в его голове. Парень и впрямь стал рассказывать, точно в присутствии здесь старшины не было ничего необычного:

– Трактор сломался! Старая колымага! Отбуксировали его в мастерскую. Нынче, видать, больше на него не сяду – дневная норма собаке под хвост! Зато хоть поем без спешки.

– Я ничего не варил, – сказал старик.

– Неважно, пошарим в холодильнике. При желании что-нибудь найдется и для уважаемого гостя. Я не ошибаюсь, пан Калас, вы пришли в гости?

– Это как посмотреть, – отвечал Якуб Калас. – Во всяком случае, собирался с тобой потолковать.

– Большая честь для меня! Прошу вас! Хотите в гостиную или прямиком в сексарню?

– Куда? – Калас сделал вид, будто не понимает, хотя отлично разыгранное простодушие молодого человека его поразило, если не сказать – застало врасплох.

А тот, не будь дураком, сразу заметил его растерянность:

– В сексарню, пан Калас! Только не прикидывайтесь, будто и не слыхивали, что говорят в деревне о нашем домашнем негласном клубе. Оргии, выпивки и так далее! Еще, говорят, я собираюсь превратить наш сад в большой парк, чтобы расширить поле деятельности.

Игор Лакатош со смаком, весело и дружелюбно рассмеялся. Поглядеть со стороны – приятный парень, душа нараспашку, отметил про себя старшина. Игор легко взбежал по лестнице, сделал знак старику, чтобы тот пропустил гостя. Хмурый дед без особой охоты поплелся на кухню и, укоротив свою гордость, из-за занавески поглядывал, что будет дальше.

– Не скрою, красивых баб не чураюсь, – беззаботно говорил Игор, – но кто сказал, что это запрещено? А что думаете на сей счет вы, пан Калас? Я не слыхал, чтобы требовалось какое-нибудь разрешение на дружеские встречи. Правда, бюрократия набирает силу., суется даже в личную жизнь, сами знаете, сколько теперь требуется бумажек хотя бы для свадьбы, развода, крестин. Конечно, пан Калас, люди станут слишком озорничать, если все им позволить. Их надо держать в узде. А девки любят сюда ходить. Хорошая у нас компания. Между прочим, прошу обратить внимание: пригласив вас сюда, я, собственно, оказываю вам честь. Сюда допускается только избранное общество, знаете ли, мы не терпим серой посредственности. Только не подумайте, будто я задираю нос. Игор Лакатош отродясь был демократом. Просто я дифференцированно подхожу к своим согражданам. При всем моем уважении к человеку как таковому, пан Калас, никто не лишал меня права водить дружбу с людьми определенного уровня, а тут я исхожу из собственных критериев.

– Твое дело, – сказал Якуб Калас, хотя вовсе не был в восторге от выслушанного монолога. Знать бы, отчего самые заурядные подонки так настойчиво причисляют себя к сливкам общества? – Ну что ж, в сексарню так в сексарню. Если, конечно, ты пускаешь туда посторонних мужчин.

– Рад, что у вас есть чувство юмора, пан Калас. Для людей вашего ранга это редкое качество. Идемте! У меня бывают друзья и мужского пола.

– Полагаю, меня ты к ним не причисляешь?

– К счастью, друзей мы выбираем сами. И в этом нам никто не смеет препятствовать.

Они вошли в дом.

Пока Игор Лакатош мылся, а затем освежал себя холодным душем, Якуб Калас осматривался. Он впервые был в этом доме и не мог не признать, что приятно поражен. Ясно, почему некоторые люди косо поглядывают на Лакатошей. Их зависть можно понять. Лакатоши были не только богаты. В хорошем вкусе им тоже не откажешь. О богатстве виллы свидетельствовала не куча дорогих, безвкусных и ненужных вещей, какими загромождают свои жилища современные мещане. Во всем ощущалась строгая простота: сверкающие чистотой стены, радующие глаз картины, явно приобретенные знатоком, фарфор, стильно украшавший весь нижний этаж дома.

Об определенной развращенности свидетельствовало лишь помещение так называемой сексарни, куда по винтовой лестнице Якуба Каласа привел последний отпрыск рода Лакатошей. Тут, внизу, в красноватом полумраке грубый тракторист превратился в светского молодого человека, сдержанного, вежливого, внимательного даже к своему незваному гостю.

– Могу предложить вам доброй домашней сливовицы? – спросил Игор Лакатош. Он нажал кнопку. Где-то слабо зажужжало, зашумело, зазвякало, стенка под узким, длинным окном раскрылась. Ряды бутылок с напитками самых различных марок из самых разных стран («Тузекс», «Тузекс», «Тузекс») замелькали перед глазами Каласа.

– Живешь на широкую ногу, – заметил старшина и вовсе не ощутил зависти, скорее, какую-то неопределенную, неизвестно на чем основанную жалость.

– Однова живем, пан Калас, – холодно заметил Игор Лакатош. – Сегодня мы здесь, а завтра на нас могут сбросить атомную бомбу! В лучшем случае, если очень повезет, погонят рыть окопы или откапывать трупы из-под развалин домов. Весьма реальная возможность, пан Калас. И потому человек должен наслаждаться жизнью, пока жив. Использовать ее на все сто! Таково веление века. Счастлив, кто вовремя это поймет.

– Ты это понял. Главное для тебя – твоя персона.

– А для кого нет? О какой персоне мне беспокоиться, как не о своей?

– Все себе да себе…

– Вот именно – себе! Какое мне дело до других, пан Калас? А кто тревожится обо мне? До сих пор я получал одни пинки! Каждый как-то шебаршится в жизни, пока не доберется до могилы.

– Я не знал, что ты скептик.

– Скептик? – Игор Лакатош усмехнулся. – Возможно, вы и правы. Как-то не приходилось об этом думать. Да и зачем много думать, надо жить. Напрягать мозговые извилины – только усложнять жизнь.

Он разлил сливовицу по рюмкам. Выпил.

– Я знаю, что мне нужно, пан Калас. Знаю все. На этом свете меня уже ничем не удивишь. Я понял, что существуют две неплохие вещи. Женщины и выпивка. Ну и, пожалуй, два-три добрых, надежных друга. Изредка и ненадолго. Лишь до тех пор, пока они не начнут, как пиявки, присасываться к тебе. Потому что со временем и лучшие друзья начинают надоедать. Нельзя допускать, чтобы люди знали всю твою подноготную. Чтобы, так сказать, видели тебя насквозь. Раскроют и поработят! Стать чьим-нибудь рабом? Никогда, пан Калас! Я люблю одиночество и немножко искусство. Очевидно, вы считаете, что я человек богемный и лишь из причуды сижу за рулем своего мастодонта! Теперь вы хоть видите, что моя жизнь проходит не только за рулем, хоть я и сел за него добровольно. Каждая эпоха требует, чтобы ей приносились жертвы, и я безропотно подчинился этому закону. Могу вам сказать, что физическая работа дает мне ощущение свободы. Я получил образование, но не корплю над бумагами, как все интеллигентные кретины. Впрочем, этого вы, очевидно, не поймете. Итак, переменим тему!

Он откинул с самой длинной стены бывшего винного погреба легкую шелковую штору и зажег яркий белый свет. Фигуры обнаженных женщин на высоких панелях производили сильное впечатление. Снятые в натуральную величину на цветную пленку, они чуть ли не благоухали. Якуб Калас смотрел во все глаза, с любопытством, по-мужски. Их пластичность, здоровая красота очаровали его. Свежие молодые тела. Такого Любомиру Фляшке никогда не сделать, подумал он. Больно здорово для этого репортеришки.

– Вы не поверите, пан Калас, скольким мужчинам для полного удовольствия хватило бы этой красоты! Сколько их об ином и не мечтает, как только о такой женщине! Придут, бедняги, и невдомек им, что сами они у подобных женщин не имели бы ни малейшего успеха. Красота заманчива, но и обезоруживает. Отсюда известное преимущество обыкновенных женщин и дюжинных мужчин. Совершенство сулит погибель. Совершенство берет в полон и убивает. Я свои картинки меняю раз в год, редко когда чаще. Старые вырежу и сожгу, новые наклею и боготворю. Они остаются со мной, когда гости уходят. Пьяные мужики так и липнут к ним, видите, мне приходится защищать их стеклом. Самая худшая комбинация – женщины и алкоголь. Или одно, или другое, пан Калас. И то, и другое – никогда. Человек превращается в животное. Хотя, безусловно, в этом есть и свои выгоды. Люди налакаются, раскроются, и вы узнаете все об их слабостях, а потом держите их в руках. Они это сознают, но все равно приходят к вам. Приходят, потому что женская красота притягательнее, чем страх, что какой-то Игор Лакатош в случае надобности использует услышанное от них для собственной выгоды. И все же я никогда не наживался на человеческих слабостях, пан Калас! Не отрицаю, мне приятно знать о них, но я не злоупотребляю своей осведомленностью и ни разу никого не дискредитировал ни в общественном, ни в каком-либо ином плане. А я обо многих кое-что знаю! Вы бы не поверили, сколько всего можно узнать о мужчине перед такой картинкой. Чего только вам не наговорят, чего не наобещают, только бы посидеть тут. Большие, сильные мужчины, влиятельные и солидные, но с женщинами у них не ладится… И потому приходят сюда, ко мне. Знают – Игор Лакатош свой в доску! Тут можно спокойно развлекаться, мои девочки умеют угодить таким господам. Ну как, пан Калас, желаете что-нибудь сказать?

Игор Лакатош погасил свет, затянул штору и еще налил сливовицы. Крепкая водка пилась легко, разливалась по телу, согревала. Якуб Калас почувствовал себя раскованней, даже ощутил подобие симпатии к молодому парню. Ведь этому моральному калеке важно хоть чем-то выделиться. Его радует, что к нему приходят с поклоном.