Текст книги "На взмахе крыла"

Автор книги: Перикл Ставров

ПЕРИКЛ СТАВРОВ. НА ВЗМАХЕ КРЫЛА

Евгений Голубовский. О, тихая моя свобода (Предисловие)

У берега Черного моря стоит Одесса. В ее имени пробуждается «умолкнувший звук божественной эллинской речи», соединивший древность греческих поселений, существовавших здесь две с половиной тысячи лет тому назад, с юностью города и дальнейшей его судьбой. Юная Одесса обретала опыт безупречности пропорций и гармонии архитектурных образов в древнегреческом зодчестве, борющаяся против турецкого ига Эллада нашла в Одессе сочувствие и поддержку свободолюбивым порывам.

Одесса стала для греков не чужим городом. Вот уже почти двести лет греческие названия, греческие имена, греческие фамилии стали в Одессе своими.

В южнорусской литературной школе, которой прославилась Одесса, были писатели многих национальностей: русские Валентин Катаев и Евгений Петров, евреи Исаак Бабель и Эдуард Багрицкий, поляк Юрий Олеша, украинцы Иван Микитенко и Владимир Сосюра, грузин Георгий Цагарели… Естественным было пребывание в этой талантливой, яркой, молодой, авангардной группе поэтов и прозаиков – грека. И Перикл Ставров, коренной одессит Ставропуло, писал по-русски, переводил с русского на греческий, затем, в годы эмиграции, на французский. Хоть принадлежал он, как и все писатели «Юго-Запада», конечно, к русской культуре.

В журнале «Бомба», выходившем в Одессе в 1917 году, удал ось найти пародию друга Э. Багрицкого Петра Сторицына (а впрочем, все они были друзьями – и А. Фиолетов и З. Шишова, и братья Бобовичи) на Перикла Ставропуло.

Читайте:

С. Т. А. – Ста-вропуло.

А я не таковский:

Вы одного, господа, не знаете:

Пишется – Ставропуло,

А читается – Маяковский.

А потом революция многое расставила по своим местам. К конструктивистам приблизились Эдуард Багрицкий и Вера Инбер, а П. Ставров (книги, стихи он издавал под таким псевдонимом) в поисках тихой свободы увлекся Ф. Тютчевым и И. Анненским.

В Одессе стихи П. Ставропуло публиковались крайне редко. Пришлось заняться скетчами, а затем он задумал тихо пересидеть «окаянные дни» и добивался отъезда в Грецию, обладая греческим паспортом. Фортуна дважды была благосклонна к Ставрову. И когда он получил разрешение на выезд из России, и когда в годы второй мировой войны остался жив в Париже. Он прожил недолго (1895–1955), но насыщенно и глубоко, дружил с выдающимися литераторами – И. Буниным и Н. Тэффи, с великим философом Н. Бердяевым, с основателем движения Сопротивления в Париже Б. Вильде.

Эта книга впервые вводит в круг одесских дореволюционных, а затем парижских эмигрантских писателей Перикла Ставровича Ставрова. И благодарны мы за это должны быть Александре Ильиничне Ильф, у которой сохранился первый парижский сборник Пиры (так называли его между собой в кругу друзей) «Без последствий» с автографом-посвящением Илье Ильфу, с которым они встречались в Париже в 1934 году. Интересно и, то, что П. Ставров перевел на французский язык «Золотой теленок».

Рассказ Александры Ильиничны Ильф о хранящемся у нее редком сборнике мог бы остаться нереализованным, так как в Одессе практически не удавалось найти материалы, которые помогли бы вернуть имя поэта и прозаика. И тут по моей просьбе на помощь пришел работающий в Париже журналист и книголюб Виталий Амурский. Он не только нашел и ксерокопировал второй сборник «Ночью», но и разыскал, кажется, все литературное наследие П. Ставрова.

Так в серию возвращенных имен, изъятых, казалось бы, из небытия, удалось вернуть еще одно имя. Как и предыдущие сборники: А. Фиолетова, В. Инбер, Н. Крандиевской-Толстой – этот также издается коллекционным тиражом в сто пятьдесят экземпляров.

Иллюстрации для книги взяты из наследия художника того же одесского, а затем парижского круга – Сигизмунда Олесевича. Так приоткрылась еще одна страница литературной жизни Одессы, получившая парижское продолжение. Кстати, С. Олесевич на одной из одесских выставок представил портрет П. Ставропуло. Увы, судьба картины нам неизвестна. А судьбы двух героев литературно-художественной Одессы двадцатых годов двадцатого века вновь переплелись в этой книге.

В «Поэме горести» Перикл Ставров писал: «Ну, разве что, выть по-собачьи, как ветер в оставленной даче?» Ему выпала другая жизнь. Его не расстреляли красные, как Вениамина Бабаджана, не убили бандиты, как Анатолия Фиолетова, не расстреляли в застенках НКВД, как Исаака Бабеля. Ему досталась тихая свобода. Написал он, правда, немного. Но воздал добрые слова друзьям одесской юности и парижской зрелости.

ИЗ РАННИХ СТИХОВ

 
Все поцелуи и вздохи-луны!
Довольно затрепанной луны,
Довольно потасканных аллеек
И пошленького трепыханья ветра,
Когда – за восемьдесят копеек —
Четыре тысячи метров.
Вы! В грязной панамке!
Серый слизняк,
Сюсюкающий над зализанной самкой,
Подтянитесь и сядьте ровнее!
Сегодня вы – граф де Реньяк,
Приехавший из Новой Гвинеи,
Чтобы похитить два миллиона из Международного Банка.
А ваша соседка с изжеванным лицом,
Дегенератка с наклонностью к истерике,
Уезжает с очаровательным подлецом
В какую-нибудь блистательную Америку!
Но метры взбесились и несутся, как ураган.
И после трагического кораблекрушения
Грабитель Мастони между Миланом и Римом
Готовит такое замечательное покушение,
Что от взрыва затрясется экран
И в публике запахнет серой и дымом!..
Вот вам небольшой гидроплан.
Улетайте подобру-поздорову на Таити.
Что? Не хотите?
Боитесь опоздать на семейный ужин?
Молчите! Летите!
А не то будет хуже…
 

Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 22.

 
Этого нет еще и не было в газетах,
Но будет.
Когда мир опошлеет, как истрепанная монета,
Как заплеванный пол прокуренного ресторана,
Когда домов человеческих лес
Загниет, как огромная черная рана, —
Тогда соберется мировой конгресс.
На каких-нибудь Гималаях,
Среди вздыбившегося гранита и ослепительного сланца
На самом высочайшем пике
Предстанут – великолепная республика Франция
И умиленная Коста-Рика.
Будет немного странно и немного жутко…
И кто-нибудь бледный и хмурый,
С вылинявшими глазами панельной проститутки
Скажет, рассеянно догрызывая окурок,
Что надо остановить человеческую волну,
Что миру нужен долгий и упорный роздых,
Чтобы забыть свою окровавленную вину…
Пропеллером взвинчивая воздух,
Нахлестывая стальные стержни аппарата,
Будет кричать по дороге: «Долой войну!» —
Случайно запоздавший император.
И на темную падаль бессмысленного и злого
Будет с таким изумительным совершенством
Брошено последнее короткое слово,
Что сразу запротестуют все телеграфные агентства.
А откормленные президенты,
Забывшие о нафабренных и узорных фраках,
Сорвут свои золотистые позументы
И будут долго и умиленно плакать.
 

Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 24.

 
Не зная страсти и сомнений,
От скучных далей далека,
Вы в платье сладостной сирени
Следите в небе облака.
Духов струятся ароматы,
И Вы глядите в ночи дым,
Качая веер розоватый,
Расшитый шелком золотым.
Я опьянен последним знаком.
– О, страсть безумна и строга —
И в туфельке, покрытой лаком,
Укрылась робкая нога.
Когда-то гордою Дианой
Под возглас труб и рев зверей
В волне лучистого тумана
Вы шли средь золотых полей.
Вы шли… Дрожа, летали тени,
Земля струила фимиам.
Вы шли… И падали олени
К легко ступающим ногам.
И лук упорный напрягая,
Вы видели в цветной дали,
Как птицы легкие взлетают
Над влажной зеленью земли.
Прошли века. Пастух унылый,
Я стал поэтом и бойцом.
Но вновь я вижу облик милый,
Зажженный розовым огнем.
Диана в образе маркизы,
Вкусившая охоты власть,
Какие новые капризы
Несет Вам радостная страсть?
Безмолвный муж глядит спокойно,
Огнем отравлен золотым,
Как всходит медленно и стройно
Над Вами славословий дым.
И лицедеи, и поэты,
Забыв тревоги и грехи,
Вам шлют напевы и приветы
И пишут скорбные стихи.
Но я Вас помню в сне усталом
Над серебрящейся землей.
Вы шли. Сияя в блеске алом,
Качался месяц золотой.
Как древле в сумрачной пещере,
Слагая песни о тоске,
Я жду Вас, нежная химера,
И Вы рядите вдалеке.
 

Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 25.

БЕЗ ПОСЛЕДСТВИЙ (Париж, 1933)

 
Потрескивая – (и не дышит)
И опять немного немей,
И опять убегает излишек
Опустевших и выгнутых дней.
 
 
Суета – это только начало
Не мышиной и злой беготне
(Только капельником стучала
На тишайшем твоем огне).
 
 
Ведь на нем (да на лунной пыли)
Не такой еще таял лед
И старинным романсом крылья,
Шелестя, раскрывал полет.
 
 
Да на той ослепительной круче
За порог, за последний порог —
И опять тишиной скручен
У твоих шевелился ног.
 
 
Поскорее следы замести,
Замести – и сказать покороче.
То ли дело, шатаясь, брести
Безответственной ночью.
 
 
Безответственной ночью, когда, задрожав,
Захлебнутся часы на затравленном бое,
На затравленном бое убийств и отрав,
Захлебнутся и в ночь наклубят темнотою.
 
 
И в чаду, и в огне загорается мир,
Но по остовам черных событий,
Как по шпалам, брести на дымящийся пир
Полунощных отрав и открытий.
 

 
Завешаны окна, и наглухо дверь.
Довольно бравады и рвенье умерь.
 
 
Довольно бравады – не надо,
Цветы на обоях – рулады,
Когда откровения птицами пели
В слинявшем, дешевом последнем отеле.
 
 
(Ну, разве что, за спину руки
И маять отдельную скуку).
 
 
Что может —
Больнее и слаже,
Один на высоком отдельном этаже
В одиночестве сир.
 
 
Внизу рестораны – распахнутый мир,
Капли на стеклах – ртутными слитками,
Вечер захлестнут напитками,
 
 
Слова, как клейма,
Сверкают, звенят, рассыпаются бойко
И сыплются скукой на цинковой стойке.
 
 
(Ну, разве что, выть по-собачьи,
Как ветер в оставленной даче?)
 

 
Не певец, не поэт и не воин,
Не поэт, оскудевший герой,
Ты монашеских будней достоин
Под монашески бедной скуфьей.
 
 
Погляди над вороньим пленом
Полыхает полет огней.
Погляди – эта ночь по колена
Увязает в судьбе твоей.
 
 
И сбылось на четыре недели
Раскидался зловещий зов,
Что холодные струи пропели
По затворкам осенних дворов.
 
 
И пока, зарыдав, заколышет
Тишину обезумевший рог —
Это конь твой по аспиду пишет
Затекающих хрипом дорог.
 
 
У окна ль одичало глянет,
У ворот ли приветит рок,
Ненасытное сердце станет
В не намеченный сердцем срок.
 

 
Тот неподвижный, мертвый свет
Спиралью скручен до отказа,
Чтобы рассказанных побед
Не восстанавливать ни разу.
 
 
На той стене бледнел рассказ
Больной и выдуманной птицей,
И потому ему не раз,
Но каждым вечером томиться.
 

 
Осипшее эхо последних погонь
Туманит простейшие вещи,
Где в черную улицу белый огонь,
Как кровь из артерии, хлещет,
 
 
Где каждый припадок жуют знатоки,
Как кость, напоенную жиром,
Но ночи уходят, и дни коротки
Для долгого, страшного пира.
 
 
И в этот сомнительный кордебалет,
В зверинец истерик и хохота,
На долгие сотни и тысячи лет
Иду, арестованный похотью.
 
 
И взломан секрет. И круглится зрачок,
Опухший от всех удивлений,
И черные струны взрывает смычок,
И золотом брызжут колени.
 
 
И яростен свет. И пленительна роль.
И занавес вздернут высоко,
Но вечную память и долгую боль
Хранит одичалое око.
 
 
Не слишком ли пьяный маэстро ретив?
О, ярая злость, не печалься!
И брызнувшей каплей застынет мотив
На кончике мертвого вальса.
 

 
Еще зачем, еще затем
Вчерашним запахом дымится,
Но отойдет ночная темь
И скоро перестанет сниться.
 
 
В последний раз и лень, и тлень
Перекатили отголоски,
На утре тень, и новый день
Повис на волосе прически.
 
 
Календарем заряд отряд
Уже умыт и ежечасен,
И вот весь утренний наряд,
Как по ночам, до боли ясен.
 
 
Только двери захлопнуть – и мир,
Расцветая, огромный и велеречивый,
Тот нежданный, незваный, нечаянный пир,
Как трамваем по рельсам, высекает огнивом.
 
 
За туманом, за спешкой, за дымкой погонь,
За туманом и мокрым угроз бормотаньем
Расцветающий мир высекает огонь,
Распахнувшийся день осеняя сияньем.
 
 
От тумана огонь и чадит, и дымится.
Это, видно, и вечером только мне снится.
 

 
Огни не те, и прочь
Не та сворачивает ночь.
 
 
…Ночная дрожь
До дна не выпита дремотой.
И зябко наступает ложь
Сведенной судоргой заботы,
Вероятно, судорга и там,
Где предрассветное месиво,
Распределяясь по местам,
Мешками двигает лениво.
 
 
И, задыхаясь, суета
На то наваливает это.
Но разве судорга не та
На синем трепете рассвета?
 
 
Не наступая, день встает,
Грохочет вывеской пустою,
И рассыпается полет
Ночей пустою шелухою.
 
 
…Не тот полет, огни не те
В ненаступившей пустоте.
 

 
Этот – от тысячи лет
Выходом вы ползший тесным
Мелкий и мутный бред
К вечеру стал известен.
 
 
Будто набух, налит
Холодом вымытый погреб,
Только свистит вдали
За упокой во гробе.
 
 
Этот ли свист в ночи,
Ставший змеиным шепотом,
Ветром теперь стучит,
Ветром пошел пришептывать.
 
 
Ночью узнать не нам,
Ночью едва ли вызнаешь.
Сыплет теперь туман
Пеплом остывшей тризны.
 

 
Уже запутавшись в сетях,
Очередьми перебегая,
На запрокинутых огнях
Река плывет, как неживая.
 
 
Ей сквозь туман, как легкий бред,
Ей, сквозь вуаль недоуменья,
Наутро в пять, чуть брезжит свет
Уже шептать про наводненья.
 
 
Ей просыпаться, скажем, в пять,
Сквозь блеск и всхлип перемогаясь,
Ей про ненастье бормотать,
Свинцовым холодом вздуваясь.
 
 
Ей, спотыкаясь о мосты,
Под плеск ночных недоумений
Переворачивать листы
Несовершенных преступлений.
 
 
На черных сваях, наспех, вплавь,
Без оправданий, без допросов,
Пока пугающая явь
Не встанет призраком белесым.
 

 
Жизнь начинается в восемь,
Полотнища рвет и носит.
Морщит
Желтых листьев отчаянный сборщик,
Запинаясь по трубам
В усердьи по сугубом.
 
 
На запинке,
Под стрекот,
Под плеск маховичный,
Улюлюканье свиста,
В черный плен заключат восковые кабинки
Скользящего лифта,
Как в последнюю сказку безумного Свифта.
 
 
Ровно в восемь
Нас бросили
коридорами осени.
 
 
Чтоб под плеск маховичный
Захлебнуться восторгом первичным.
 
 
Захлебнулись. Поем.
За окном
Об одном,
Об одном.
Желтым медом безумья сочащие соты.
Ровно в восемь
Холодная осень
Рассчитается с каждым
Костяшками счетов.
 

 
День ото дня и день за днем
Не разглядеть от дыма трубок,
За отуманенным стеклом
Нерасцветающих улыбок.
 
 
А это тьма газет-газет
Так злободневно торжествует.
Надежды нет. Исхода нет.
И слово молвлено впустую.
 
 
Молчат. Синеет потолок,
И звон сменяется шуршаньем.
Того гляди – и скрипнет блок,
И глянет пустота зияньем.
 

 
Сквозь шахматной сетку доски
(Я в дождь ни за что не ручаюсь)
Озноб разошелся тоски,
Встревоженный звоном отчаяния.
 
 
Итог, и расчет, и урон
(Спокойствие комнатной мебели)
Упали в трамвайный трезвон,
Трезвоном покрыты, как небылью.
 
 
И небыли этой в туман,
Что сеткой отмерен и вырезан,
Но скрежету рельсовых ран
Скользит недоношенным призраком.
 
 
Я знаю, что все невзначай,
Что встречено раньше и после,
Зачем же по рельсам трамвай
Гремит оглушительным «если»?
 
 
И сну на остывшем листе,
И встречам, и шепотным вздохам,
Как Вию застрять в темноте,
Застрять в неоконченных строфах.
 
 
И столько в забытой строфе
Провалов и скорби урона,
Что даже случайность кафе
Становится жизни законом.
 

 
Это все же ведь драма как драма:
Отблестев, отразивши, отпев,
Не закончив вскипевший напев —
С маху броситься в сточную яму.
 
 
Оттого эти ахи и охи
Вдоль и поперек – в плотную мглу,
Оттого причитанья и вздохи
За окном – по стеклу.
 
 
Не порыв – поведенье такое
(Разве дрожью нельзя истомить?),
Но легко ли, скажите, запоем,
Задыхаясь, двоить и двоить?
 
 
Это так – без конца и начала,
Но хотя продолжения нет,
Наследив по страницам журналов,
Завтра глянет из ваших газет.
 

 
От палочек, бацилл и нагноений
Водосточные трубы хлестали в карьер,
Вопросительным знаком согнулся от удивлений
Случайно промелькнувший шофер.
 
 
Вот раздолье фонарям про былое вызванивать
По растекшимся лужам желтым шаром,
Коридорами блеска по черным прогалинам
На промокшие стены идти напролом.
 
 
Много ль надо затеков и всхлипов?
Аспирином источенный свален больной,
Бормотавшую улицу холодом выпив,
В застекленном застенке, где тот и иной,
 
 
Перевязанный накрепко госпитальной тоскою,
Облепившие волоса сбив колтуном,
Спозаранку заходится хриплым запоем
Над простуженным сном.
 

 
Не озареньем, не событьями
Исполосован календарь,
И тот вопрос, как быть, не быть ему,
Не повторяется, как встарь.
 
 
И как забыть, что эти просини
На миг взвихренные опять,
Когда-то очерствелой осени
Не уставали осенять,
 
 
Что дни унылые развесили
Дырявый свой иконостас,
Что сквозь окно совсем не весело
Глядит тумана желтый глаз.
 
 
Что переваливаясь кочками,
По расписанью, не в карьер,
Докатывается в одиночку
Из моды вышедший премьер.
 

 
День так просто угас и вымер,
Как больной в удушье подушки,
Откоптел, заволокся дымом,
Отошел, прохрипев старушкой.
 
 
Только стужа мелькнула печалью,
И, прозрев серую плесень,
Вечер, синею выжженный сталью,
Подымается тысячью весен…
 

 
Не в срок обозначая роздых,
Затих перегруженный воздух,
И день необычайно душен,
И вечер – тысячью отдушин.
 
 
Как сорвавшийся приступ тоски,
Как горячее пламя, как языки
Над обугленным тлением,
Срывается ветер совсем ветровым песнопением.
Над затихшею темой
Расходившимся, пьяным, размашистым витязем,
 
 
Точно все мы
Затихли, следим,
Мы следим за летучей антитезой.
 
 
Это просто – отнять
И, отняв, разнести,
Разнести по пустынным раздольям,
Только боли крутою приправивши солью.
 
 
Ну, а нам?
Ведь теперь по ночам
Будем ветер шагать и шагать сумасшедшим —
По разверстым ночам,
По открытым разверстым
Отмеривать версты.
 
 
Ну, а все мы
Над затихшею темой?
 

 
…не счесть потерь,
И, как на паперти, оттерта
Широким вздохом настежь дверь,
От наступающего ветра.
 
 
По стенам стон, по крышам дробь,
По окнам беглый, по открытым,
И незаконченная скорбь
Через мгновенье будет смыта.
 
 
Настиг налетом. Что теперь?
И вдруг такое обнищанье,
Что и поспешный счет потерь
Звучит последним подаяньем.
 
 
В разноголосье что хватать
Вот этот голос, рот иль губы?
И вот по-новому звучат
Иного мира звон и трубы.
 
 
Располагается хаос
Так откровенно, так раздольно,
И перебит, и смят вопрос,
И в новый мир вступать не больно.
 

 
Под затравленный шепот учебы
На чернильные, взмокшие пятна
Пусть прольется чернильная злоба
На холодных листах, на распятых.
 
 
Каждый лист – что накопленный ростом,
Каждый лист – невозвратная ссуда.
Пусть сгорает, свиваясь берестой,
Безнадежным процентом причуда.
 
 
Каждый трепет поет окончанье
Бормотаньем сведенных итогов,
Каждый шаг перечтен бормотаньем
Цифровой, одичалой тревоги,
 
 
Что последнюю горькую сумму
На полях лихорадочно чертит
И качается звонким безумьем
Под напев цифровых поветрий.
 
 
Мне под звон ежедневных взысканий
Поскорей бы проверить и вызнать
Эту запись дурмана качаний,
Назубок изучаемых жизнью.
 

 
Дверь взметнуть, разъяряясь,
Точно бритвой царапнуть стекло.
Сверху слякоть и грязь,
А внизу и тепло, и светло.
 
 
Эта дробь. Этой дроби раскат
Раскаляется жаркой иглой.
Но ни шагу вперед, но ни шагу назад
С перерезанным горлом гобой.
 
 
На дыбы, на дыбы, и пускается вскачь,
Разметая горячий песок,
Рассыпая клубок разрешенных задач
На столов раскаленный каток.
 
 
Пересохшее горло. И пар.
Пересохшее горло. Глоток.
И огромный, округлый и вздувшийся шар
Подымается кверху и бьет в потолок.
 
 
От жары разлетается он,
Предлагая любви порцион.
 
 
И вот, захлебнувшись в остатках раскаяния,
Холодное, злое, глухое отчаяние
Забытою вехой в пустой высоте,
Раскатистой дробью на звонком листе.
 
 
…Эта дробь, этой дроби раскат,
Но ни шагу вперед, но ни шагу назад.
 
 
Тише, дамы! За столько лет
Подмигнет вам червонный валет.
 

 
С утра наклубила предвестница тень,
Стоять бы, глядеть бы, не двинуться.
С утра наклубила – и глянула в день,
И долго глядела очами пустынницы.
И час, как паяц, как фигляр, как скакун,
 
 
Качнув равновесие над облачным маревом,
Вскочил на канат перекинутых струн,
Привстал, между прочим, и дело заваривал.
 
 
И пар. И над паром луна,
Расшаркавшись ядом, мечтами да струями,
С трудом водворялась на просинь окна,
Свистать соловьем да хрустеть поцелуями.
 
 
И сад, чтоб спектакль не обчелся без вас,
Чтоб было ревниво, чтоб пахло убийствами,
Пронзила кинжалом египетских глаз,
И стрелами страсти почти ассирийскими.
 

 
Любовь тоске наперекор,
Любовь отвергнутого брата,
Как бы позор – и не позор,
И чувств последняя растрата.
 
 
Когда на карте стынет – нет,
Но сердце бьется слишком точно.
И бред как будто бы не бред,
Как будто высчитан построчно.
 
 
Когда построчно вычтен румб.
Когда построчно вычесть надо
Тот путь – от пароходных тумб
До Сингапура и Канады.
 
 
Когда тот бред ясней, чем лёт,
Чем лёт причального каната,
Когда свое в конце возьмет
Неутомимая расплата.
 

 
Пронзительный трезвон
Еще не вымерен построчно,
Но до конца не утвержден
Дождя допросом перекрестным.
 
 
Рекорд неведомых побед
Еще весною не поставлен.
Но по утрам дымится след
От разогретых шиной вдавлин.
 
 
Хотя бы ветер, горы, лес,
Еще не сказано – дорога,
Но и ее клочок небес
Нам открывает понемногу.
 
 
Неутомимости закал
Сам по себе немного стоил,
Когда б повсюду не мелькал
Неистощимый «Motor-Oil».
 
 
И за стремление отдать
Искусство отдано сторицей,
По красным шапкам узнавать
Грядущих сновидений лица.
 

 
Вниманье, вниманье – день
Затих на последней упорной утрате.
Мгновенье, мгновенье – тень,
Совсем как на карте, на черном закате.
 
 
И вот для того ль на высокой игле
Надломленный вечер застыл виртуозом,
Чтоб радуга туч по встревоженной мгле
Тянулась широким и пышным обозом.
 
 
А там, по углам – для того, для того ли
Узоры и краски расцвечены пышностью,
Чтоб черные крыши на розовом поле
На десять минут потрясти необычностью.
 
 
На десять минут – и затем, посерев,
Внизу растянуться на пыли дорожной,
Раскрылся надлом – и в раскрывшийся зев
Стремящийся бег задержать невозможно.